Другие типы залогов

3.1. «Синтаксический залог», отличный от пассива

Какие еще залоговые преобразования возможны в естественных язы­ках, кроме пассива?

Классический пассив (как безагентивный и неполный, так и более редкий полный) относится к тому типу залоговых преобразований, кото­рые предполагают обязательные изменения синтаксических ролей у ар­гументов глагола (условно его можно называть «синтаксический залог»). В случае пассива эти изменения затрагивают прежде всего подлежащее исходной структуры, но можно представить себе и такое перераспреде­ление ролей, которое затрагивает только дополнения глагола: например, косвенное дополнение становится прямым или, напротив, прямое до­полнение «понижается» до статуса косвенного. Происходит это, конечно, в силу того же перераспределения коммуникативного ранга. Посколь­ку, однако, коммуникативный ранг дополнений в целом ниже, чем у подлежащего, грамматикализация таких преобразований в глагольной морфологии встречается гораздо реже. Некоторое представление об этом типе синтаксического залога могут дать следующие пары русских пред­ложений:

(9) а) Царь подарил ему шубу. Ь) Царь одарил его шубой.

(10) а) Вдоль дорожек посадили цветы. Ь) Дорожки обсадили цветами.

В (9Ь) происходит — по сравнению с (9а) — повышение непрямого объекта (он) в позицию прямого и одновременное понижение исход­ного прямого объекта (шуба) в позицию косвенного; соответственно, происходит и перераспределение прагматических интересов говорящего. Похожие отношения связывают и предложения (10а) и (10Ь). Интересно, что оба преобразования маркируются в глаголе префиксом о[6]~. Русские приставки вообще часто выполняют такую «перераспределяющую» син-тактико-прагматическую функцию (ср. бросать серебряные монеты в тол­пу ~ забрасывать толпу серебряными монетами', мазать хлеб маслом ~ намазывать масло на хлеб и мн. др.); однако говорить об особом залоге в русском языке все же не представляется возможным: отношения меж­ду исходной и производной конструкциями часто семантически гораздо

сложнее, чем это допускается в случае залоговых преобразований; такие пары нерегулярны и образуются далеко не от всех глаголов (интересно, что некоторые глаголы при этом допускают вариативное управление без каких-либо морфологических изменений, ср. пожаловал ему шубу/его шу­бой). В лингвистической литературе нет устоявшегося термина для такого типа синтаксического залога; в ряде работ (в том числе и у И. А. Мельчука) предлагалось называть его пермутативом. Регулярный морфологически выраженный пермутатив имеется, например, в чукотском языке.

Пермутатив является синтаксическим залогом, не затрагивающим статус подлежащего, а перераспределяющий статус дополнений. Так же точно, как возможен неполный пассив, который, понижая подлежащее, не повышает дополнения (ср. примеры 7-8), возможен и неполный пер­мутатив, который лишь повышает (единственное) косвенное дополнения до прямого (так называемый транзитиватив) либо, наоборот, понижа­ет (единственное) прямое дополнение до косвенного (детранзитиватив, если использовать терминологию И. А. Мельчука). Русские примеры обо­их преобразований (хотя, так же как и в предыдущем случае, нерегулярные и семантически не вполне «чистые») представлены в (11) и (12)⁵':

(11) а) Мухи сели на абажур (со всех сторон). Ь) Мухи обсели абажур (со всех сторон).

(12) а) Ветер швырял песок (во все стороны). Ь) Ветер швырялся песком (во все стороны).

Более регулярный транзитиватив характерен для многих языков ин­донезийской группы (ср. [Оглоблин 1996]).

Наконец, интересной комбинацией пассива и пермутатива являет­ся такое преобразование, которое, в отличие от пассива, направлено в первую очередь на понижение коммуникативного статуса пациенса (как в примере 12), но это понижение сопровождается и изменением синтаксического статуса агенса (чего в примере 12, как легко видеть, не происходит). Такое преобразование возможно прежде всего в эрга-тивных языках, в которых агенс — при наличии пациенса — обычно маркируется косвенным падежом (эргативом, инструменталем, генити­вом и т. п., а пациенс — номинативом). Преобразование, при котором пациенс получает показатель косвенного падежа, а агенс — показатель номинатива, часто грамматикализуется в глагольных системах эргатив-ных языков; оно носит название антипассива. (Похожая мена глагольного управления возникает, например, в русской паре предложений Мне до­стался нож ~ Я обзавелся ножом, связанных друг с другом, правда,

⁵' Следует обратить внимание, что если в примере (lib) в качестве морфологического показателя транзитиватива выступает уже знакомая нам приставка об-, то в примере (12Ь) в качестве детранэитивативного выступает суффикс -ся, используемый ипри многихдругих «понижающих» преобразованиях в русском языке — подробнее см. ниже в разделе об актантной деривации.

не грамматически, а лексически.) Противоположность пассиву, закреп­ленная в названии, состоит, главным образом, в том, что если канони­ческий пассив — это «борьба с исходно привилегированным А¹¹» (а все остальные преобразования отсюда следуют), то антипассив — это «борь­ба с исходно привилегированным р»» (и все остальные преобразования синтаксической структуры отсюда тоже следуют)⁶*.

3.2. «Прагматический» и «инверсивный» залоги

Мы рассмотрели — очень кратко — группу глагольных категорий, описываемых как «синтаксический залог». Теперь надлежит сказать не­сколько слов о других типах залога; глубокое исследование этих категорий только начинается, и поэтому наше изложение будет по необходимости еще более эскизным.

Как уже говорилось в начале этой главы, в тех языках, для которых понятия подлежащего и дополнения нерелевантны (или теоретически сомнительны), тоже возможны залоговые преобразования. В этом случае необходимо, чтобы в языке имелись особые механизмы морфологическо­го маркирования в глаголе коммуникативного ранга участников ситуации; в случае перераспределения статуса участника с наиболее высоким ран­гом по сравнению с исходной (лексикографически заданной) структурой в глаголе может появляться показатель соответствующего преобразования.

Приблизительно так, по-видимому, устроено большинство филип­пинских языков (а возможно, и некоторые другие — например, языки группы майя). При перемещении показателя наиболее высокого комму­никативного ранга (в этих языках, по-видимому, тождественного показа­телю темы) от одного существительного в предложении к другому, глагол также меняет морфологические показатели. Характерной особенностью таких систем (их можно было бы назвать «прагматическим» залогом, в отличие от «синтаксического») является большое число разрешенных залоговых преобразований, что нетипично для синтаксического залога с его каноническим бинарным противопоставлением актива и пассива. Действительно, синтаксическая структура является достаточно жесткой, и глагол может позволить повышение до статуса подлежащего, как пра­вило, только прямому дополнению; более того, при синтаксическом залоге это, как мы видели, и не обязательно, поскольку его главное назначение — лишить подлежащее его привилегированного коммуника­тивного статуса. Прагматическая структура, в отличие от синтаксической, является гораздо более гибкой; темой может являться любой аргумент глагола (инструмент, место, причина и т.д., и т.п.). Поэтому, когда коммуникативная выделенность в языке изначально не связана со ста­тусом подлежащего, число граммем прагматического залога может быть

⁶⁾ По поводу обозначений А¹¹ и р» см. раздел 2.2 предыдущей главы.

достаточно большим (в филиппинских и других западно-австронезийских языках, как правило, представлено, помимо исходного залога, еще по три типа залоговых граммем, которые соответствуют тематическому стату­су пациенса, адресата, и инструмента/места; подробнее см., например, [Шахтер 1977; Шкарбан 1995; Keenan/Polinsky 1998]).

Если «прагматический» залог филиппинского типа во многих от­ношениях все же напоминает канонический синтаксический залог, то об «инверсивных» системах этого, пожалуй, сказать нельзя. Именно так принято называть глагольные показатели, маркирующие перераспреде­ление коммуникативного ранга, которое вообще никак не отражается на синтаксическом статусе имени; иначе говоря, в инверсивных системах залоговые показатели глагола и показатели синтаксической роли имени никак не связаны друг с другом. Вместе с тем, функция граммем инвер­сивного залога в принципе такая же, как и в других случаях: происходит изменение коммуникативного статуса участников ситуации.

Инверсивные системы распространены, главным образом, в алгон-ки неких языках Северной Америки (хотя встречаются и в других ареалах). Отличительная черта алгонкинских языков состоит в том, что в них ка­ждый участник ситуации маркируется особым образом с точки зрения его коммуникативной значимости; эти показатели составляют граммати­ческую категорию обвиативности (см. [Hockett 1966J). Более выделенный участник называется проксимативным; менее выделенный обвиативным. Как правило, для каждого глагола лексикографически задано, участник с какой ролью является проксимативным (например, агенс); если гово­рящий хочет иначе распределить показатели обвиативности в ситуации, он обязан употребить при глаголе показатель инверсивного залога.

И прагматические, и инверсивные системы отличаются от каноничес­кого пассива также тем, что они маркируют не слишком сильное пониже­ние статуса глагольных аргументов; в отличие от пассивных конструкций, преимущественно ориентированных на нулевой агенс, при прагматичес­ких и инверсивных системах разница в коммуникативном весе участников ситуации не столь значительна. Это можно условно изобразить с помо­щью следующей схемы (заимствованной нами в слегка измененном виде из работы [Giv6n 1994: 8]; символы А и Р соответствуют агенсу и паци-енсу, знак «<» означает 'имеет меньший коммуникативный ранг', знак ««» — 'имеет значительно меньший коммуникативный ранг'):

(13) А » Р : антипассив

А > Р : исходный (активный) залог

А < Р : инверсив / «прагматический» пассив

А « Р : пассив (прежде всего, с нулевым агенсом)

Интересно, что синтаксический пассив с выраженным агентивным дополнением (наподобие того, что был представлен в примерах 1 b и 2 а),

скорее всего, занимает в этой схеме промежуточное положение, при­ближаясь к прагматическому пассиву или инверсивному залогу. Для дальнейших обобщений необходимы более глубокие типологические ис­следования в этой области.

§ 4. Актантная деривация

Между залогом и актантной деривацией нет жесткой границы. Часто одни и те же показатели (типа уже известного нам русского -ся) выпол­няют как ту, так и другую функцию и, более того, часто в таких случаях корректнее говорить не об омонимии этих показателей, а о некотором едином значении (например таком, которое лежит в основе так называ­емого «среднего залога», или медия). Тем не менее, синкретизм залога и актантной деривации имеет место далеко не во всех случаях, и с обще­типологической точки зрения полезно указать на различия между этими категориями. Существование данных различий не находится в прямом противоречии с тем фактом, что в конкретных глагольных системах они могут быть морфологически нерелевантны: точно так же, типологически хорошо засвидетельствованное различие между, например, настоящим и будущим временем не отменяет того факта, что во многих глагольных системах оба значения выражаются одним и тем же показателем.

Основное различие между залогом и актантной деривацией состоит в том, что залоговые преобразования изменяют прагматическую интер­претацию ситуации, но никогда не затрагивают ее собственно семанти­ческую интерпретацию. Состав участников ситуации и их семантические роли при переходе от активного к любому другому производному за­логу остаются неизменными, причем это верно для залоговой системы любого типа. Даже пассивные конструкции с нулевым агенсом следует рассматривать, как было показано выше, как результат преобразования исходных конструкций с тем же нулевым агенсом, который всего лишь утрачивает позицию подлежащего (во многих языках, впрочем, для него изначально «неудобную»). Напротив, именно изменения в составе и/или референциальных свойствах участников ситуации, т. е. семантические преобразования исходной структуры, являются определяющим призна­ком актантной деривации (откуда и ее название). При этом перераспре­деление коммуникативного ранга, составляющее основное содержание залоговых преобразований, как правило, имеет место и при актантной деривации, но оно уже не является единственным изменением, а лишь изменением сопутствующим. В некотором смысле, можно считать, что залог — это частный случай актантной деривации, охватывающей более широкий класс явлений, описываемых как «преобразование актантной структуры»; действительно, такая трактовка нередко встречается в лин­гвистических работах (только вместо термина «актантная деривация», как

было сказано в самом начале главы, чаще используется как раз термин «залог», поэтому всегда следует иметь в виду возможность как «узкого», так и «расширенного» понимания залога конкретным автором).

Термин «актантная деривация» относительно мало употребителен, но в ка­честве обобщающего он представляется нам более удачным, чем «залог». Один из первых систематических обзоров актантно-деривационных значений был дан У. ЧеЙфом [1971: 139-161], который, правда, не отделял их от других типов глагольной «деривации». Данное терминологическое разграничение достаточно последовательно проводится Б. Комри (ср., например, [Comrie 1985 а], где исполь­зуются такие обозначения, как «verb-deriving morphology» или «valence-increasing» и «valence-decreasing derivation»); из отечественных лингвистов можно назвать А. И. Коваль (ею предложен термин «актантно-значимые преобразования», ис­пользуемый, в частности, в тонком и глубоком исследовании актантной дерива­ции в языке пулар-фульфульде [Коваль/Нялибули 1997]). И.А.Мельчук вводит для обозначения некоторых (но не всех) типов актантной деривации термин «контактные дериватемы» [Мельчук 1998: 377-378], однако рефлексив и им-персонал включаются им в число залоговых граммем⁷*, а реципрок включается в число дериватем, но не «контактных», а «образа действия». Ср. также тер­мин «argument-determined constructions», используемый в [Dixon/Aikhenvald I997] для обозначения повышающей и понижающей актантной деривации.

Семантические преобразования, составляющие содержание актант­ной деривации, удобно разделить на три следующих типа:

• «повышающая» деривация (увеличение числа обязательных актантов исходной ситуации);

• «понижающая деривация» (уменьшение числа обязательных актантов исходной ситуации);

• «интерпретирующая» деривация (изменение референциальных харак­теристик, или типа актанта, исходной ситуации).

Кратко прокомментируем сказанное и проиллюстрируем основные случаи.

4.1. Повышающая деривация

При повышающей деривации у исходной ситуации появляется новый (обязательный) участник, и это изменение ситуации (ведь тем самым, воз­никает уже другая ситуация) отражается в морфологическом оформлении

' Это решение кажется тем более непоследовательным, что И. А. Мельчук (в отличие, например, от Л. Бэбби и некоторых других авторов) склонен разграничивать залог как «простое изменение диатезы» и контактные дериватемы как преобразование лексического значения глагола. Более того, комментируя случаи одновременного выражения значений рефлексива и «неполного» пассива (точнее, пассивизации одноместных рефлексивов типа 'одеться') в литовском языке, И. А. Мельчук абсолютно справедливо замечает, что «если мы признаем пассив залогом, то тогда рефлексив уже никак не может быть залогом — по крайней мере в том же смысле, что и пассив» [1998: 180].

глагола. Типы повышающей актантной деривации различаются в зави­симости от того, участник с какой семантической ролью оказывается добавлен.

Один из самых распространенных случаев — это добавление участни­ка с ролью агенса (и/или причины); в этом случае говорят о производных каузативных глаголах. Возможно также добавление участника с ролью бенефактива/адресата, инструмента и места и некоторых других; такого рода производные особенно характерны для языков Тропической Африки (в том числе для языков банту). Существенно, что добавленный участник ситуации всегда занимает привилегированную синтаксическую позицию: новый агенс при каузативном глаголе оказывается подлежащим (соот­ветственно, прежнее подлежащее понижает свой синтаксический ранг); бенефактив, инструмент и место приобретают статус прямого дополнения. Эта «залоговая» составляющая особенно заметна именно в повышающей актантной деривации; поэтому, например, термин «каузативный залог» достаточно распространен. Мы же, как уже было сказано, все же будем придерживаться другой терминологии. Интересно, однако, что бенефак-тивно-инструментальная актантная деривация ближе по своей природе к залогам пермутативного, а не пассивного типа (а также к транзитивати-вам), так как все эти процессы затрагивают дополнения глагола, а не его подлежащее.

Различные виды каузативов многократно описывались (как с синтак­сической, так и с семантической точек зрения). В языке могут противопо­ставляться несколько каузативных показателей: например, со значением непосредственной физической (фактитив) и опосредованной и/или вер­бальной каузации⁸*; каузативы, выражающие разрешение (пермиссив), просьбу (рогатив), помощь в совершении действия (ассистив), и другие типы; подробнее см., например, [Недялков/Сильницкий 1969]. В целом каузатив является одним из наиболее часто выражаемых в языках мира словообразовательных значений глагола, хотя существуют языковые аре­алы (в частности, славянский), где он почти не представлен (в русском языке морфологический каузатив более или менее продуктивно обра­зуется только от прилагательных — ср. производные типа белить или расширять).

Показатель, выражающий добавление аргумента с ролью бенефакти-ва, адресата или экспериенцера, называется аппликатив (или директив); морфологическое выражение такого значения наиболее типично для ни-геро-конголезских языков (в том числе банту), но встречается также в афразийских, австронезийских и других языках. Ср. пример апплика-тивной деривации из языка суахили:

' Интересная разновидность вербальной каузации — декларанте со значением 'объ­являть, что Р' (т. е. 'делать так, что Р «на словах»') представлен в семитских и австронезий­ских языках.

(14) a) Baba amejenga nyumba (fcwa Musa).

отец-подл построил дом-ПР.ДОП (для Муса) 'Отец построил дом (для Мусы)', b) Baba amejeng-e-a Musa nyumba.

отец построил-АППЛ Муса-ПР.доп дом-пр.доп 'Отец построил Мусе дом*.

Следует обратить внимание на изменение синтаксического статуса аргумента с ролью бенефактива (тот, для кого строят): если в предложе­нии (На) он может быть лишь (факультативно) добавлен в качестве кос­венного дополнения, вводимого предлогом kwa, то в предложении (14 Ь) он является уже обязательным аргументом высокого коммуникативного ранга, занимающим позицию прямого дополнения (а при пассивизации он вполне может занять и позицию подлежащего). Семантика произ­водных аппликативных глаголов может быть очень широкой, так как в ряде языков эта деривация охватывает большое число «дативных» се­мантических ролей (бенефактив, малефактив, адресат, цель, участник, вместо которого совершается действие, и т.д.); более подробные опи­сания можно найти, например, в [Аксенова 1972] (языки банту) или [ Коваль/Нялибули 1997] (язык пулар-фульфульде).

Добавление других семантических ролей также может оформляться специальными показателями; обычно в языках существует единый мор­фологический показатель для семантических ролей инструмента, комита-тива и места (это формальное неразличение инструментальных и локатив­ных аргументов очень интересно с точки зрения падежной типологии); такие показатели имеются в нигеро-конголезских и австронезийских языках.

Отметим также два важных типа повышающей актантной дерива­ции с несколько менее стандартной семантикой. Показатель ассоциатиеа маркирует не появление участника с новой ролью, а появление другого участника с той же самой ролью, однако новый и исходный участ­ники обычно оказываются все же не вполне идентичны: добавленный участник воспринимается как второстепенный или вспомогательный. Ас-социативы, таким образом, описывают совместные действия, в которых, как правило, выделяется «лидер» и «группа сопровождения», ср. ситуа­ции типа 'петь' и 'петь хором; подпевать кому-либо'; 'идти куда-либо' и 'идти куда-либо вместе, сопровождать кого-либо'. В индоевропейских языках ассоциативное значение иногда передается одним из глагольных префиксов, ср. лат. con-clamare 'кричать вместе', русск. со-участвоеать (в русском языке такие образования считаются калькой с греческого) и т. п.; продуктивный ассоциатив имеется в австронезийских, абхазском и других языках. По своей семантике ассоциатив занимает промежуточное положение между зоной актантной деривации и зоной глагольной мно-

жественности, что сказывается на способах выражения этого значения (ср. также ниже, Гл. 6, 1.2 и Гл. 7, 2.2).

Другим показателем актантной деривации является хорошо извест­ный компаратив, или показатель степени сравнения прилагательных. Хотя традиционно компаратив обычно не рассматривается таким обра­зом (но ср., впрочем, [Чейф 1971], где компаратив рассматривается наряду с каузативами и аппликативами), тем не менее, с синтаксической точки зрения компаративные формы ведут себя как вполне типичные ак-тантные производные. Действительно, показатель сравнительной степени выражает тот факт, что ситуация с одним аргументом (например, 'быть белым') получает еще один обязательный аргумент (с ролью основания для сравнения): это аргумент, со степенью проявления свойства у которо­го сравнивается степень проявления свойства у исходного аргумента — происходит переход от ситуации типа 'быть белым' к ситуации типа 'быть более белым, чем V. О семантике сравнения см. подробнее также ниже, Гл. 7, 2.2.

4.2. Понижающая деривация

Понижающая деривация, напротив, связана с исключением из ситу­ации одного из ее актантов; тем самым, также возникает новая ситуация. Самый распространенный тип такой деривации — декаузативный, при образовании которого происходит процесс, обратный каузативизации: ситуация, которая исходно представлялась как агентивная, т. е. кау-зированная волей некоторого лица или активной силой, преобразуется в -шекаузированную» ситуацию, которая не имеет внешнего агенса и про­исходит как бы «сама по себе»; иначе говоря, исходный пациенс каузиро-ванной ситуации становится единственным участником, ответственным за происходящее.

В отличие от морфологического каузатива, морфологический декау-затив в индоевропейских (и, в частности, славянских) языках представлен очень широко. В русском языке он выражается показателем -ся (причем это, по-видимому, самое распространенное значение русских «возврат­ных» глаголов). Ср. следующие пары:

(15) а) Звонок поднял Ивана на ноги.

Ь) Иван поднялся.

(16) а) Новость обрадовала Ивана.

Ь) Иван обрадовался.

Предложения (15 а) и (16 а) содержат эксплицитное указание на неко­торую внешнюю причину, каузирующую изменение состояния пациенса (физического состояния в 15 и эмоционального в 16); в данных примерах этот каузатор неодушевленный. Предложения (15 Ь) и (16Ъ) такого ука­зания не содержат; более того, они эксплицитно указывают, что данная

ситуация не вызвана никакой внешней причиной., отличной от ее един­ственного актанта. В словообразовательном отношении они «обратны» каузативам (ср. каузативные пары типа сохнуть ~ сушить, с одной сто­роны, и декаузативные пары типа сушить ~ сушиться, с другой); однако и в том, и в другом случае словообразовательный показатель, добавляемый к производному глаголу, несет некоторую информацию о произошедшем преобразовании актантной структуры.

В свое время (русские) декаузативные производные послужили одним из наи­более важных источников для серии известных статей И. А. Мельчука по теории словообразования (ср. [Мельчук 1967, 1968 и 1969]; см. также [Мельчук 1995: 425-474]). В этих работах, в частности, утверждалось, что существует особый тип «обратных» словообразовательных отношений, при котором производная лексема является «семантически более сложной», а «формально менее сложной», чем ис­ходная; в качестве основного примера как раз и приводились пары вида плавить ~ плавиться (по И. А. Мельчуку, плавить — 'каузировать плавиться', и смысл пла­виться [« 'начинать быть жидким'] целиком входит в смысл плавить). Тем самым, значение суффикса -ся в подобных примерах объявляется «чисто отрицательным», поскольку оно сводится просто к «вычеркиванию» агенса из ситуации⁹'.

В общем контексте того, что было сказано выше, это утверждение не кажется бесспорным. Действительно, у декаузатива вполне можно выделить отчетливое «положительное» значение: это такое изменение интерпретации исходной ситуа­ции, которое локализует причину события в том участнике ситуации, который, как правило, занимает позицию подлежащего (и который в исходной ситуа­ции таким свойством не обладал и позиции подлежащего не занимал). Данное значение близко к тому, которым обладает, например, русская лексема сам (ср.: Стакан никто не ронял, он сам упал и Стакан никто не опрокидывал, он сам опрокинулся); здесь ронять — лексический каузатив к падать, а опрокидываться — морфологический декауэатив к опрокидывать. При такой интерпретации отпадает необходимость и в постулировании «весьма парадоксального» класса отрица­тельных языковых значений: глаголы типа плавиться оказываются обычными словообразовательными производными от глаголов типа плавить. Не может к то­му же не настораживать, что это «весьма парадоксальное» значение необычайно частотно: практически все языки со сколько-нибудь развитой системой актантной деривации выражают декаузативное значение. При этом декаузативы не обяза­тельно являются морфологически производными от каузативов (как в русском языке, где продуктивного морфологического каузатива, собственно, не суще­ствует): в языке могут иметься одновременно и каузативный, и декаузативный показатель, как, например, в языке догон (где существуют многочисленные пары вида tuQ-i- 'вставать на колени' [ДЕКАУЗ] ~ tuQ-эг- 'ставить < кого-л.> на коле­ни' [КАУЗ], а глагольная основа без суффиксов не употребляется; аналогичные примеры из чувашского и венгерского языков см. в [Мельчук 1998: 394-395]). Языки мира существенно различаются в отношении того, предпочитают ли они «каузативную» деривацию (как многие алтайские языки, языки банту, кечуа), «де-каузативную» деривацию (как славянские или балтийские языки) или имеют обе

⁹' Ср. также: «Декаузатив является весьма парадоксальной дериватемой, поскольку его значение, так сказать, отрицательно* [Мельчук 1998: 392].

дериватемы приблизительно в равном объеме (как многие тюркские и уральские языки, армянский язык или язык догон). Подробнее о соотношении каузативных и декауэативных показателей в языках мира см. [Haspelmath 1993].

Из приведенного описания декаузатива очевидна его тесная связь с пассивным залогом: и в том, и в другом случае исходный пациенс, как правило, становится подлежащим. Неудивительно поэтому, что в языках мира показатели пассива часто развиваются из показателей декаузатива и/или демонстрируют синхронную полисемию (как это, собственно, име­ет место и в большинстве индоевропейских языков, включая древние). Однако между декаузативом и пассивом имеется и важное различие: если пассив по прежнему описывает ситуацию, имеющую агенса (пусть даже и невыраженного в предложении), то декаузатив описывает уже другую ситуацию, которая, в отличие от исходной, имеет на одного участника меньше. Именно поэтому, например, внешне сходные русские глагольные формы продаваться (Здесь продаются книги по общей морфологии) и раз­биваться (Чашка разобьется, если ставить ее на край стада) выражают первая — пассивное, а вторая — декаузативное значение: ситуация про­дажи не может осуществляться без участия продавца, тогда как ситуация разрушения физической целостности может мыслиться и с одним только пациенсом. Аналогичная разница имеется и между нашими испанскими примерами (2а-Ь), с одной стороны, и (2с), с другой.

4.3. Интерпретирующая деривация

Наконец, случаи «интерпретирующей» актантной деривации пред­ставляют собой самый сложный тип; в его трактовке у лингвистов в настоящее время наибольшее количество разногласий, и то, что будет изложено ниже, отражает во многом нашу собственную точку зрения.

Количество участников ситуации может не меняться, однако на их, так сказать, референциальную природу могут накладываться некоторые ограничения. Собственно, и лексическая семантика почти любого гла­гола такие ограничения тоже предполагает (глагол лаять должен иметь в качестве агенса животное, прежде всего собаку; глагол шить в качестве пациенса — одежду или другое изделие из ткани и т.д., и т. п.); но по­явление некоторых типов ограничений (в исходной структуре актантам глагола не свойственных) оказывается регулярным для целых классов глаголов и может получать морфологическое выражение.

Нам известны два основных типа таких грамматикализуемых огра­ничений: это кореферентность одного участника ситуации другому и не­определенность участника ситуации.

Отношение кореферентности предполагает, что какие-то два участ­ника ситуации соотносятся с одним и тем же объектом (т.е., на более техническом языке, имеют один и тот же референт). Например, в си­туации Иван увидел себя в зеркале кореферентны экспериенцер (тот, кто

видит) и стимул (тот, кто виден). В приведенном предложении это отношение кореферентности выражено с помощью особой лексемы се­бя, но не выражено никаким показателем в составе глагола. Напротив, в предложении Иван посмотрелся в зеркало именно глагол берет на себя выражение кореферентности двух участников ситуации (как нетрудно заметить, глагольный и местоименный показатели этимологически свя­заны, что типично далеко не только для русского языка). Глагольные показатели, выражающие кореферентность каких-либо двух аргументов глагола (один из них при этом должен быть подлежащим), называются рефлексивными. Различается, в частности, прямообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно прямому дополнению, ср. Иван одевается) и косвеннообъектный рефлексив (подлежащее кореферентно непрямому или косвенному дополнению, ср. Иван строится [« 'строит себе дом*], а также Иван запасается товаром/задается вопросом); в русском язы­ке косвеннообъектный рефлексив маргинален, но в других славянских, а также, например, в балтийских языках достаточно широко распростра­нен; имелся он и в древнегреческом языке.

Конечно, предложенное описание рефлекс ива является достаточно схематичным; в действительности содержание отношения кореферентно­сти может быть более сложным, и общая идея тождества двух актантов может принимать весьма нетривиальные воплощения (достаточно срав­нить между собой такие русские рефлексивные глаголы, как застегнуться и побриться). Не вполне четкой является и граница между рефлексивен и декаузативом (что и объясняет необычайно широко распространен­ную — почти универсальную — полисемию рефлексивно-декауэативных показателей). Рефлексивная интерпретация имеет место в том случае, когда подлежащее и дополнение глагола (не следует забывать, что это на самом деле одно и то же лицо!) могут рассматриваться как два раз­ных объекта, один из которых воздействует на другой; таковы прежде всего глаголы физического воздействия, которые допускают достаточно отчетливое «расщепление» агенса ситуации на, так сказать, активную и пассивную составляющую (ср. глаголы типа бриться, умываться или застегиваться). Чем ближе друг к другу две «ипостаси» агенса, тем более вероятна декаузативная интерпретация того же показателя; так, для гла­гола сдерживаться более предпочтительна рефлексивная интерпретация (поскольку его семантика предполагает сознательные усилия по контролю над собой), глагол подготовиться можно понимать и рефлексивно ('при­вести себя в состояние готовности'), и декаузативно ('прийти в состояние готовности'), а глаголы наклониться и обрадоваться уже полностью ис­ключают рефлексивное понимание ('обрадоваться' и 'обрадовать себя' — принципиально разные ситуации). Эта неуловимая градация дает некото­рым лингвистам основание говорить о единой категории медия, в состав которой входят рефлексивные и декаузативные показатели, часто име-

ющие и другие значения (например, пассивное и взаимное, о котором речь непосредственно ниже). При таком подходе остается открытым во­прос, может ли вообще быть глагольной категорией «чистый» рефлексив (который иллюстрируют примеры типа Иван увидел себя в зеркале)^|0>.

Интересный случай частичной грамматикализации рефлексива пред­ставлен в картвельских языках, где (косвенно-объектные) рефлексивные показатели образуют морфологические оппозиции не только с просты­ми (нерефлексивными) глаголами, но и с глаголами, выражающими два типа повышающей актантной деривации: аппликатив и локатив. Иными словами, могут противопоставляться ряды форм со значением 'делать для себя', 'делать для кого-либо*, 'делать на чем-либо' и т. п.; в картвелистике такие ряды принято рассматривать как выражающие значения грамматической категории, называемой версией (с различением субъектной, объектной и локативной версии соответственно). Несмотря на тенденцию к парадигматической организации таких противопоста­влений, они в значительной степени сохраняют словообразовательный характер (что подтверждается и распространенной идиоматизацией форм «версии»; о грузинской версии см. подробнее также [Aronson 1982]).

Особый случай отношения между участниками ситуации выражают показатели реципрока (ср. русск. Миша и Маша целуются/ругаются/пере­писываются). В случае реципрокных (или «взаимных») ситуаций число участников физически не редуцируется до одного (в отличие от ре­флексивных ситуаций, которые требуют ролевого раздвоения физически единого участника). Однако каждый участник при этом берет на себя роль другого участника, причем выполняет свою и чужую роль одновременно; так, глагол целоваться описывает ситуацию, в которой (выражаясь сухо и технически) агенс и пациенс поцелуя является одним и тем же лицом; а поскольку это так, то в данной ситуации, как легко понять, возникают как бы два агенса и два пациенса одновременно. Ролевое «раздвое­ние» участников ситуации происходит и здесь, и это объясняет, почему в языках мира часто (хотя далеко не всегда) рефлексивные и взаимные показатели совпадают (подробнее см. статью [Lichtenberk 1985], на се­годняшний день остающуюся практически единственным исследованием этой проблемы).

Особые показатели реципрока типичны, например, для тюркских языков и языков банту; все индоевропейские языки, напротив, имеют реципрок, совмещенный с рефлексивом, причем взаимные глаголы во многих из них представлены в гораздо большем объеме, чем в русском языке (ср., например, французские глаголы s’aimer 'любить друг друга' или se regarder 'смотреть друг на друга'). С другой стороны, реципрок,

' В этом отношении представляют интерес факты многих австралийских языков, в ко­торых, согласно существующим описаниям, возможно только морфологическое выражение рефлексивного значения; ср., например, материал языка йидинь в [Dixon 1977а: 419].

не совмещенный с рефлексивом, обнаруживает тенденцию к полисемии с ассоциативен (ср. выше, 4.1). Иными словами, если в едином рефлек­сивно-взаимном показателе подчеркивается главным образом «расщеп­ленный» характер глагольных аргументов, т. е. то, что им приписывается одновременно две различных роли (число же этих аргументов уточня­ется контекстом), то единый совместно-взаимный показатель выдвигает на первый план множественность самих участников ситуации (а контекст уточняет как раз их роли в ситуации).

Теперь от выражения отношений кореферентности мы переходим к описанию последней разновидности интерпретирующей актантной де­ривации — той, которая выражает неопределенность актанта. Действи­тельно, говорящим на естественных языках часто бывает важно (как мы уже убедились, анализируя пассивный залог) ничего не сообщать о том, кем конкретно является некоторый участник ситуации (т. е. каков его референт): это может быть неизвестно, несущественно или, напротив, слишком явно подразумеваться контекстом и потому не требовать экс­плицитного выражения. Конструкции с таким типом актанта называются (традиционно и не очень удачно) безличными, или имперсональными; мы будем придерживаться этого термина, несмотря на то, что речь в этом случае идет не о простом «отсутствии лица» (и, более того, не обя­зательно «лица»), а именно о нежелании говорящего конкретизировать не называемый им аргумент.

Так же, как и в случае с рефлексивами и реципроками, в языке может быть много способов выразить неопределенность актанта, не отражаю­щихся непосредственно в глагольной морфологии. Так, в следующих двух русских примерах (17) и (18) применяется простейшая стратегия «нулевого актанта»: отсутствие актанта при глаголах, которые его нормально предпо­лагают (во втором случае используется и особая согласовательная модель), как раз и приводит к семантическому эффекту, описанному выше.

(17) Он много читает (неопределенность объекта: « 'читает все, что пригодно для чтения').

(18) Ваш роман прочли (неопределенность субъекта: & 'прочло лицо или лица, называть которых не входит в намерения говорящего').

Следует обратить внимание на то, что семантика имперсональных конструк­ций в (17) и (18) не вполне тождественна: в первом случае речь идет о «гене-рализуюшей» интерпретации, во втором случае — скорее, о неопределенности. В данном случае мы отвлекаемся от этих и других тонких различий, возможных между имперсональными показателями в разных языках и даже внутри одно­го и того же языка (ср., например, семантические эффекты, представленные в часто обсуждаемых парах типа с начальством не спорят ['всякий человек и, вероятно, говорящий и/или слушающий') ~ с тобой не поспоришь ['говорящий и, вероятно, всякий другой человек']). Подробнее о семантике русских «без-

личных» конструкций см. [Мельчук 1974а; Булыгина 1977: 163-175] и особенно [Булыгина/Шмелев 1997 а].

Существуют, однако, языки, в которых наличие неопределенного актанта (субъекта или объекта) систематически маркируется в составе глагольной словоформы; в этом случае перед нами еще одна разновид­ность актантной деривации — субъектный или объектный имперсонал. В русском языке (для которого морфологический имперсонал не впол­не типичен) он, тем не менее, может быть представлен следующими примерами (объектный имперсонал):

(19) а) Отец бранится (» 'бранит окружающих').

Ь) Собака кусается (« 'имеет свойство кусать людей').

Ср. также болгарский пример субъектного имперсонала:

(19) с) Тук не се пуши 'Здесь не курят' (букв. 'Здесь не курится').

К тому же типу конструкций принадлежит и испанский пример (2 d), приведенный в самом начале главы.

Имперсонал, как и другие виды актантной деривации, не является за­логом (вопреки тому, что часто утверждается в лингвистических работах), поскольку его значение явным образом не сводится к прагматическому перераспределению коммуникативного ранга, а касается природы ситу­ации в целом; вместе с тем, при переходе от исходной конструкции к им персональной такое перераспределение, в силу понятных причин, обязательно происходит. Отсюда — тесная связь имперсонала с залогом (особенно с пассивом) и частое в языках мира совпадение пассивной и им-персональной глагольной морфологии. Это можно наблюдать и в русских примерах (19), которые (как и аналогичные испанские примеры (2c-d)) демонстрируют не менее тесную связь имперсонала с рефлексивом-де-каузативом (т.е. с медием); эта связь также основана на уменьшении агентивности имперсональных ситуаций (в которых, правда, в отличие от декаузативных ситуаций, агенс все же присутствует).

Обратим еще раз особое внимание на возможность (и необходимость) терминологически разграничить несколько очень близких явлений в сфе­ре залога и актантной деривации: пассив с нулевым агенсом (теперь мы можем назвать его и «имперсональный пассив», поскольку нулевой агенс является референциально неопределенным) и субъектный имперсонал, не являющийся пассивом, а также, аналогично, антипассив с нулевым пациенсом (он же «имперсональный антипассив») и объектный имперсо­нал, не являющийся антипассивом. Для выражения всей указанной гаммы значений в естественных языках, конечно, может использоваться один и тот же показатель, но существенно, что могут использоваться и разные. Более того, при совмещении в одном показателе нескольких функций воз­можны различные дополнительные ограничения на их реализацию. Так, мы видели, что во многих языках субъектный имперсонал может быть

только (или преимущественно) пассивным и, наоборот, пассив может быть только (или преимущественно) им персональным; с другой сторо­ны, морфологически пассивный показатель при непереходных глаголах может выражать только (или преимущественно) субъектный имперсонал (последнее совершенно естественно, так как продвигать в позицию под­лежащего в таких случаях нечего). Такова, скорее всего, ситуация в немец­ком языке, где морфологически пассивные формы непереходных глаголов (типа Hier wurde viel getanw 'Здесь много танцевали' букв., 'танцевалось') не допускают выражения агенса и, тем самым, содержательно являются им персональны ми, а не пассивными. Точно так же, имперсональными, а не пассивными являются польские конструкции следующего типа: (20) a) Zapukano do dr&vi. 'В дверь постучали*.

b) Wkociole bigos gr&no. В котле грели бигос (А. Мицкевич).

Все актанты (в том числе прямое дополнение, как в (20 Ь)), сохраняют свое исходное синтаксическое оформление, и только субъект получает имперсональную интерпретацию ('неопределенное лицо'). Более того, конструкции типа (20) не относятся к пассивам даже формально (хотя такая трактовка и встречается), потому что польские пассивные при­частия (которые мы ожидаем увидеть в случае «настоящего» пассива) имеют в среднем роде окончание -е, а не -о, так что польский использует здесь (так же, как, например, финский или ирландский языки) особый имперсональный показатель -m>/-to, не совпадающий ни с какими дру­гими показателями залога и актантной деривации. (Но исторически он, конечно, восходит к суффиксу пассивных причастий.)

§ 5. Диахронические факторы

Все сказанное является только самым общим очерком необычайно сложных синтаксических, семантических и прагматических явлений, свя­занных с изменениями актантной структуры глагола. Частая полисемия глагольных показателей данного типа не случайна: это свидетельствует о том, что их близость очевидна и для носителей языка; вместе с тем, и для теории, и для типологии полезно разграничивать эти явления постоль­ку, поскольку они разграничиваются самими же языковыми системами. Несводимость понятия «залог» к тому, что имеется в индоевропейских языках, — еще один важный вывод, который следует сделать из анализа всего известного лингвистам к настоящему времени материала.

Так же, как разные залоговые и деривационные значения связаны друг с другом синхронно, они связаны и диахронически, поскольку одни значения с течением времени развиваются из других. Исследования по-казьгвают, что обычно это развитие происходит в строго определенном направлении; так, неоднократно засвидетельствована следующая цепоч­ка: рефлексивное местоимение =» глагольный рефлекс и в (=» реципрок)

· декаузатив => имперсонал ^ пассив; характерно, что пассивное зна­чение (как наименее «семантичное») возникает последним «'. Такого рода показатели обычно представляют собой глагольные аффиксы, достаточно тесно интегрированные в состав глагольной словоформы (и даже, как в классических индоевропейских языках, особенно в древнегреческом, кумулятивно выражающие лицо/число субъекта, время и наклонение).

Другой диахронический источник пассивов — различные отглаголь­ные образования, прежде всего причастия; тем самым, в составе соб­ственно глагольной словоформы пассив не выражается, а выражается только в отглагольных образованиях. Это «морфологическое вытеснение» пассива из глагола в сферу аналитических причастных конструкций очень характерно для новых индоевропейских языков (но и для многих других языков мира). Этому явлению тоже можно предложить функциональное объяснение: пассивные и имперсональные формы в большей степени склонны к описанию состояний (приписываемых объекту или субъек­ту), чем динамических изменений; в силу этого они менее «глагольны», поскольку выражение состояния для глагола менее типично, чем, напри­мер, для отглагольного прилагательного (т.е. причастия). В языках мира не только им персональный пассив более частотен, чем «персональный», но и пассив состояния (т. е. результатив, о котором см. Гл. 7, 1.3) более частотен, чем «динамический» пассив; но в некоторых случаях присут­ствуют оба вида пассива, морфологически различных (как это имеет место в испанском языке, ср. еще раз (2 а) и (2Ь)).

Ключевые понятия

Залог как изменение исходной коммуникативной структуры пред­ложения. «Синтаксический» залог как изменение синтаксических ролей аргументов глагола и их коммуникативного ранга. Виды синтаксическо­го залога: пассив (исходное подлежащее понижается в ранге; исходное дополнение, возможно, повышается в ранге) и пермутативы (перераспре­деляются ранги исходных дополнений); антипассив (исходное дополне-ние/пациенс понижается в ранге; исходное подлежащее/агенс повышает­ся в ранге — при исходной эргативной модели). Пассив с продвижением дополнений (прямого или косвенного) в позицию подлежащего («пол­ный пассив»); пассив без продвижения дополнений («ленивый пассив»); пассив от одноместных глаголов. Пассив с нулевым агенсом («импер-

' Не следует думать, однако, что пассив всегда возникает как результат граммати­кализации показателей понижающей деривации; в целом ряде языков мира {например, в корейском, маньчжурском, ряде тюркских, сонгай, сонинке, догон и др.) засвидетель­ствована полисемия показателей пассива и каузатива, по своим синтаксическим функциям, казалось бы, противоположных. Этот феномен еше ждет своего объяснения.

сональный пассив»). Транзитиватив и детранзитиватив как повышение (resp. понижение) в ранге только одного из дополнений.

«Прагматический» залог как изменение исходной коммуникативной структуры, не отражаемое механизмом синтаксических ролей (но отра­жаемое в морфологической структуре глагола). Залог «филиппинского типа»; инверсивный залог.

Актантная деривация как изменение состава или референциальных характеристик участников ситуации. Типы актантной деривации: «повы­шающая», «понижающая» и «интерпретирующая».

«Повышающая» актантная деривация: добавление новых аргументов к исходному глаголу. Каузатив (добавление аргумента с ролью агенса или причины); аппликатив (добавление аргумента с ролью бенефактива, адресата или экспериеицера); инструментально-локативная деривация. Ассоциатив (добавление второстепенного участника с той же ролью). Компаратив как разновидность актантной деривации (с добавлением роли «основания для сравнения»).

«Понижающая» актантная деривация как устранение одного из ар­гументов. Декаузатив как устранение агенса/причины; декаузативная деривация как обозначение «самопроизвольных» действий.

«Интерпретирующая» актантная деривация: изменение референци­альных характеристик аргументов глагола. Рефлексив как «расщепление» единого агенса (и выделение из него пациенса или бенефактива); ре-ципрок как «раздвоение» ролевых характеристик каждого из аргументов (агенс становится также и пациенсом, а пациенс — агенсом и т. п.); имперсонал как запрет на точное определение аргумента ('неизвестно или неважно кто/что'; 'любое лицо/объект* и т. п.).

Связи между разными типами актантной деривации друг с другом и между актантной деривацией и залогом. Медий («средний залог») как совмещение рефлексива, декаузатива, реципрока и пассива. «Версия» как частично грамматикализованная актантная деривация (рефлексив vs. аппликатив и др.). Имперсонал и синтаксический залог: две стратегии понижения коммуникативной значимости аргументов.

Диахронические источники пассива: рефлексив-декаузатив, аналити­ческие конструкции с результативным значением.

Основнаябиблиография

Литература по залогу (даже если мы ограничимся работами последних 20-25 лет) очень велика; исследования продолжают появляться, вводя в оборот все новые данные и концепции. Тем, кто хочет заниматься проблемами залога, следует быть готовым к тому, что это очень подвиж­ная и быстро меняющаяся область теории грамматики и грамматической типологии. Мы, разумеется, сможем перечислить лишь избранные ра­боты — преимущественно содержащие общетеоретические рассуждения,

большой эмпирический материал и/или сыгравшие важную роль в исто­рии изучения этой проблематики.

Первые исследования по залогу были сосредоточены на свойствах «синтаксического» залога — языки с иными характеристиками были известны хуже или их особенности не принимались во внимание. Клас­сические работы, содержащие определение «синтаксического» залога (хо­тя этот термин в них и не используется), принадлежат И. А. Мельчуку и А. А. Холодовичу (см. [Мельчук/Холодович 1970; Холодович 1979]; а также более поздние версии в [Mel’Cuk 1993 и Мельчук 1998: 163-195], где основные положения этой теории воспроизведены с некоторыми мо­дификациями). Авторы опираются на понятие диатезы, семантического и синтаксического актанта и предпринимают попытку исчисления всех возможных типов залога. Полезные критические замечания и предложе­ния по уточнению этой концепции раннего периода можно также найти в работах [Успенский 1977 и Падучева 1974 (глава X)]. Современный синтез этой теории (со специальным анализом залоговых противопоста­влений в русском языке) предложен в очерке [Храковский 1991].

Следует иметь в виду, что трактовка Мельчука—Холодовича (помимо того, что она ориентирована только на «синтаксический» залог) расхо­дится с предложенной в данной главе и в целом ряде других пунктов. Так, она предполагает описание рефлексива и имперсонала в рамках той же системы семантико-синтаксических понятий, что и описание пасси­ва (хотя ни каузатив, ни реципрок, например, залоговыми граммемами не считаются); в ряде случаев такая трактовка затушевывает различия между этими явлениями — различия, которые, как мы надеемся, были в какой-то степени продемонстрированы в данной главе.

Несколько позже Мельчука и Холодовича близкое по духу понима­ние залога как преобразования в системе синтаксических ролей было сформулировано в рамках так называемой «реляционной грамматики» (см. [Perlmutter/Postal 1977; Perlmutter 1978] и другие более поздние рабо­ты тех же авторов; полезен также обзор [Кеепап 1985]).

Богатый эмпирический материал по типологии пассивных конструк­ций можно найти в книге [Siewierska 1984].

Следует иметь в виду, что работы Перлмуттера и Постала возникли не в изоляции, а были написаны во многом в полемике с ранними генеративными подходами к залогу; литература, посвященная проблемам описания залога в рамках генеративной и близких к ней формальных синтаксических моделей тоже достаточно велика, но мы здесь ее касаться не будем, так как семантическая и морфологическая проблематика в этих исследованиях практически отсутствует. Подход Перлмуттера и других авторов, писавших под влиянием реляционной грамматики (это прежде всего Э. Кинен, в значительной степени также Б. Комри) во многом разде­ляет особенности подхода Мельчука/Холодовича; в частности, это касает­ся подчеркивания «синтаксического» аспекта залога в ущерб прагматиче-

скому и трактовки имперсонала как разновидности пассива (ср. в особен­ности [Comrie 1977]; убедительные контраргументы предложены в статье [Frajzyngier 1982]). Более полное представление об идеологии реляцион­ной грамматики можно получить также из статьи [Кибрик 1982].

Ранние исследования в сфере актантной деривации коснулись прежде всего каузативов, которые изучены наиболее полно; им посвящен знаме­нитый ныне сборник [Холодович (ред.) 1969], до сих пор не утративший своего значения; в англоязычном мире аналогичные исследования бы­ли осуществлены значительно позже, см. [Shibatani (ed.) 1976]. Работы «петербургской школы» по теории и типологии актантной деривации достаточно многочисленны; отметим прежде всего сборники [Холодо­вич (ред.) 1974], а также [Храковский (ред.) 1978 и 1981] (последние два посвящены специально проблемам рефлексива и реципрока); обобща­ющая монография о типологии рефлексива, написанная в рамках этого же подхода, принадлежит Э. Ш. Генюшене [Geniugiene 1987]; см. также [Генюшене/Недялков 1991 и Недялков 1991]. В изучении реципрока важ­ную роль сыграла статья [Холодович 1978]. Обзор богатого материала языков банту можно найти в работе [Аксенова 1990: 157-197] (ср. также [Аксенова 1972]).

Понятие актантной деривации, как мы уже отмечали, разделяется далеко не всеми лингвистами; во многих влиятельных концепциях такое разграничение не проводится или проводится непоследовательно. Вари­ант «синтетического» описания данных феноменов развивался в 70-х гг. в работах американского лингвиста Л. Бэбби, не утративших интереса, хотя и носящих сильный отпечаток ранне-генеративистской идеологии; ср. [Babby/Brecht 1975], я также [Babby 1983]. Подход, наиболее близкий к тому, что был представлен здесь, изложен в компактном и ясном очерке [Comrie 1985 а]; ср. также [Коваль/Нялибули 1997]. Более современные исследования каузативов и смежных явлений собраны в книге [Com­rie et al. (eds.) 1993]. Интересная попытка типологии им персональных форм глагола предлагается в статье [Том мол а 1998]. Одной из немногочи­сленных работ, в которых обращается внимание на связи между разными значениями актантной деривации и устойчивые типы полисемии гла­гольных показателей, является статья [Lichtenberk 1985] (посвященная типологии реципрока, ассоциатива и рефлексива); материал по полисе­мии показателей актантной деривации приведен также в [Недялков 1991 ]. Дальнейшие исследования в этой области (особенно интенсивные с середины 80-х гг.) были направлены на расширение эмпирической базы и поиск «функциональных», а не чисто формальных описаний механизма залоговых преобразований.

Одним из активных пропагандистов функционального понимания залога является известный американский типолог Т. Гивон; из его много­численных работ можно рекомендовать большой (почти 100-страничный) раздел, посвященный залогу и смежным явлениям, в его обобщающей

монофафии [Givon 1990] (где подводятся итоги и более ранним ис­следованиям); важную роль в обосновании «функционального» подхо­да к залогу и расширению эмпирической базы сыграла также статья [Shibatani 1985] и сборники типологических работ [Shibalani (ed.) 1988 и Fox/Hopper (eds.) 1994]; в частности, в двух последних книгах интен­сивно исследуется феномен имперсонала, антипассива и залогов «праг­матического» типа. Прагматическая природа залога также исследуется в работах Р. Ван Валина, являющегося автором так называемой «референ-циально-ролевой грамматики» (см. [Van Valin 1993; Van Valin/LaPolla 1997: 242-308]; залог сближается им с такими синтактико-прагматическими ка­тегориями, как фокус и контрастивность.

Важную роль в формировании современных взглядов на залог сыграл интерес к комплексной категории «медия», позволяющей рассматри­вать явления, связанные с залогом и актантной деривацией, совместно. Первые шаги в этом направлении были сделаны в пионерской работе [Barber 1975]; важный этап в изучении медия связан с публикацией книги [Kem me г 1993] (см. также ее статью и статьи других авторов в сборнике [Fox/Hopper (eds.) 1994]). Концепция С. Кеммер ориентирована на ком­плексное, синхронное и диахроническое когнитивное описание медия и является безусловным шагом вперед, хотя в этой концепции имеются и некоторые спорные моменты (так, с нашей точки зрения, «декаузатив-ная» составляющая медия в описании С. Кеммер — в отличие, например, от работ петербургской школы — явно подавляет рефлексивную, что не всегда оправдано). В рамках последней детальное диахроническое и типологическое исследование древнегреческого медия недавно было осуществлено И. А. Перельмутером [1995].

Типологии инверсивных залоговых систем посвящен, в частности, сборник под редакцией Т. Гивона [Giv6n (ed.) 1994].

Наконец, интересной попыткой синтеза современных концепций за­лога, с учетом всего многообразия языковых явлений в этой области (с особым акцентом на медиальных, прагматических и инверсивных системах) является книга [Klaiman 1991], часть результатов которой ис­пользована и в настоящей главе. Укажем также недавно опубликованную статью [Dixon/Aikhenvald 1997], в которой предлагается типологическая классификация разных типов преобразований аргументной структуры глагола (в значительной степени совпадающих с нашей областью «ак­тантной деривации»).

Диахронические аспекты возникновения и развития залоговых и де­ривационных показателей рассмотрены отчасти в книге [Kemmer 1993], а также в очень содержательной статье [Haspelmath 1990], специально посвященной этому вопросу.

Глава 4