Понятия модальности, детерминации, аналитизма будут подробнее разъяснены ниже, в Га. 7, 6 и / Части второй соответственно.

отличительная черта клитик во многих языках — особые «контактные» фонетические эффекты, возникающие на стыках клитики и опорного слова: существенно, что эти эффекты могут отличаться как от аналогич­ных эффектов, возникающих при соединении морфем в словоформе, так и от эффектов, возникающих при соединении словоформ в предложении. Особой проблемой, на которой следует хотя бы кратко остановиться, является существование так называемых интракдитик [Мельчук 1997: 187-188 и 214-215]. Интраклитиками считаются единицы, которые по­мещаются внутри опорного слова (т. е. между какими-либо двумя его морфемами — например, между основой и падежным окончанием суще­ствительного и т. п.). Наиболее известным примером интраклитических комплексов являются формы будущего времени письменного португаль­ского языка, включающие в себя местоименное дополнение (прямое или непрямое). Так, в письменном португальском языке возможна как «обыч­ная» конструкция типа те dar.d 'он мне даст' (букв, 'мне дать.БУД:Зед'), так и более редкая «интраклитическая» dar-me-d с тем же значением, где объектная клитика те вставляется после показателя основы буду­щего времени -г- (совпадающего с показателем инфинитива) и перед показателями лица/числа подлежащего.

Исторически данная форма в португальском н других романских языках действительно восходит к сочетанию инфинитива с презенсом глагола 'иметь*. Первоначально (по-видимому, уже в поздней латыни) эта конструкция выражала долженствование (ср. англ. / have to go, построенное по аналогичной модели), а впоследствии развила значение будущего времени. Одновременно произошла утрата линейно-синтагматической самостоятельности компонентов этой кон­струкции, так что в большинстве современных романских языков показатель будущего времени — обычный глагольный суффикс (ср. исп. те dard 'он мне даст* из те dar ha или dar me ha, букв, 'он-имеет мне дать'). «Аналитическая» стадия выражения будущего времени хорошо засвидетельствована в истории ро­манских языков, ср. староиспанский пример (из поэмы о Сиде) doblar vos he la soldada 'я вам удвою жалованье' (современная испанская форма — doblare) или старопровансальские формы типа dar vos em 'мы вам дадим', contar vos ei 'я вам расскажу'. Как можно видеть, современный португальский язык, эволюционируя в том же направлении, что и остальные романские языки, остановился буквально «в одном шаге» от обычного суффиксального будущего.

Словоформы существительных, которые могут быть описаны как содержащие интраклитику (как правило, это дискурсивно-модальная ча­стица со значением типа 'только', 'также*, 'даже' и т. п., предшествующая падежным показателям), достаточно широко засвидетельствованы в са-модийских и алтайских языках (в том числе в японском, монгольском и др.). Заметим, что термин «разорванные словоформы», используемый в русской грамматической традиции для описания единиц типа кое с кем или друг на друге (см. примечание 9 в разделе 2.2), также имплицитно предполагает трактовку соответствующего предлога как интраклитики.

Конечно, словоформа, которая включает в свой состав единицу, не являющуюся ни аффиксом, ни корнем, с теоретической точки зре­ния представляет собой крайне парадоксальное явление. Такие формы — всегда незавершенный результат некоторой эволюции, ведущей к пол­ной утрате линейно-синтагматической самостоятельности всех элементов словоформы. Видимо, поэтому ряд морфологических теорий вообще не признает существования интраклитик; в этом случае единицы, анало­гичные португальск. dar-me-d (отчасти похожий феномен представляют собой и русские образования типа кое с кем, рассмотренные выше), долж­ны получить альтернативную трактовку в терминах единиц «соседних» линейно-синтагматических классов: иными словами, вместо последова­тельности типа морфема—клитика—морфема следует постулировать либо последовательность типа клитика—клитика—морфема, либо последова­тельность, состоящую из одних связанных морфем (например, считая, что мы имеем дело со сложным словом). Насколько такие альтернативные решения будут соответствовать всей совокупности линейно-синтагмати­ческих свойств описываемых единиц, мы предоставляем судить читателю.

Современные морфологические теории проявляют большой интерес к феномену клитик (именно в силу промежуточного статуса этих единиц); основные работы на эту тему указаны в библиографических комментариях к данной главе.

2.4. Линейно-синтагматический континуум

Подведем краткие итоги тому, что было сказано в разделах 2.1-2.3 о классификации языковых единиц по их линейно-синтагматическми свойствам. На шкале линейно-синтагматической свободы знаковые еди­ницы естественного языка образуют континуум, на одном полюсе которо­го находятся максимально автономные полные высказывания, а на про­тивоположном полюсе — минимально автономные связанные морфемы. Однако бинарные классификации, которые чаще всего предлагаются в лингвистических работах (типа деления на «свободные» vs. «связанные» формы, «словоформы» vs. «аффиксы», и т. п.), являются слишком обоб­щенными и в действительности удовлетворительно характеризуют только крайние зоны континуума. Важнейшей промежуточной зоной этого кон­тинуума являются клитики, но, как показывает рассмотрение языкового материала, выделение трех классов вместо двух в целом ряде случаев также оказывается недостаточным для более тонкой дифференциации единиц с близкими, но нетождественными линейно-синтагматически­ми свойствами. Ниже мы предлагаем читателю рабочую классификацию (основанную на целом ряде предыдущих исследований этой проблемы, а также на наших собственных данных), в которой внутри каждого из трех основных классов единиц (словоформы, клитики и связанные морфемы) выделяются еще некоторые дополнительные подклассы. Таким образом,

в описании языка может использоваться, в зависимости от свойств кон­кретного материала, как более общая, так и более дробная номенклатура.

· Внутри класса словоформ предлагается различать сильно автономные и слабо автономные словоформы: если сильно автономные словофор­мы могут образовывать минимальное полное высказывание (например, использоваться в качестве ответа на вопрос, не имеющий металингви­стического характера), то слабо автономные словоформы этим свойством не обладают, однако являются акцентно самостоятельными и хорошо от­делимыми единицами¹⁹⁾. Примеры сильно автономных словоформ: вот, вчера, придешь, в доме, франц. je dirai 'я скажу'; примеры слабо автоном­ных словоформ: доме, франц. dirai.

· Внутри класса клитик (к каковым относятся все акцентно неса­мостоятельные, но линейно в той или иной степени самостоятельные единицы) целесообразно различать собственно клитики (обладающие хо­рошей отделимостью) и полуклитики. В число последних попадают все клитики с ограниченной линейной самостоятельностью, прежде всего слабоотделимые клитики (типа русск. кое-, франц. пе) и не отделимые, но переместимые клитики (типа русск. же и бы). Тем самым, отделимость признается важнейшим линейно-синтагматическим свойством, «вес» ко­торого превышает другие параметры линейной самостоятельности.

· Внутри класса связанных морфем (не отделимых и не переместимых) выделяются прежде всего транскатегориальные показатели, или форман-ты^2й) (ср. русск. не к ли). Содержательно, форманты — это максимально свободные связанные морфемы; такое несколько парадоксальное опреде­ление, тем не менее, достаточно хорошо обозначает ту степень свободы, на которую формант может претендовать в отличие от «обычных» корня или аффикса, с одной стороны, и в отличие от клитики — с другой. Помимо транскатегориальности, формант может обладать и другими ха­рактерными свойствами неплотно присоединяемого к основе аффикса. Важнейших из этих свойств четыре: это (i) отсутствие семантической свя­занности (т.е. идиоматичности), (п) отсутствие фонетической связанно­сти (т. е. чередований на стыках морфем), (Hi) отсутствие синтаксической связанности (что эквивалентно способности оформлять не только основу, но и группу словоформ — так называемая «групповая флексия») и (iv) отсутствие позиционной обусловленности по отношению к принципу возрастающей грамматичное™ (см. раздел 2.2; иначе говоря, форман­ты, независимо от того, какие значения они выражают, помещаются после словоизменительных аффиксов, присоединяемых к основе более

' Мы обращаем внимание читателя на то, что термин слабо автономный здесь использу­ется в значении более узком, чем у И. А. Мельчука.

' Класс единиц сходного объема (под разными названиями) выделялся во многих лингвистических работах, особенно в тех, авторы которых обращались к материалу агглю­тинативных языков. Терминологически и содержательно мы в наибольшей степени здесь следуем предложениям В.М.Алпатова [1979 и 1985].

тесно). Соответственно, мы получаем подклассы аддитивных, агглю­тинативных, групповых и «экстернализованных» формантов. Типичный аффикс не обладает ни одним из этих четырех свойств (ср. русск. -ник), типичный формант — обладает всеми (ср. русск. ли), но, естественно, и здесь встречаются многочисленные переходные и смешанные случаи. Так, например, русск. -ся — это типичный аффикс, но экстернализован-ный по своей позиции в словоформе, в санскрите не только форманты, но и клитики (и даже словоформы) не соединяются друг с другом агглю-тинативно, и т.д., и т. п. Примеры групповых аффиксов обнаруживаются не только в агглютинативных языках (которым подобные форманты наи­более свойственны, ср. турецк. Ьауап ve bay.lar 'дамы и господа', где показатель мн. числа -lar употреблен только один раз), но и, например, в таком языке, как испанский (ср. исп. clara у precisa.mente 'ясно и точно', где суффикс наречия -mente оформляет сочиненную группу^г|)). Заметим, кстати, что один из наиболее типичных русских формантов, не, группо­вым не является: ср., например, противоположные по смыслу не может и не пытается vs. не может и пытается и т. п.²²'

Диахронически для языковой единицы (особенно выражающей грам­матическое значение) типична однонаправленная эволюция от одной крайней зоны линейно-синтагматического континуума к другой: это по­степенное развитие в направлении сильно автономная словоформа —» слабо автономная словоформа —»клитика —» полуклитика —* формант —* аффикс. Такая эволюция часто называется «грамматикализацией» (ср. [Lehmann 1995; Hopper/Traugott 1993] и др.), хотя более точно в данном случае гово­рить о «морфологизации» языковой единицы, поскольку единственным содержанием данной эволюции является именно утрата произвольной единицей изначально свойственной ей линейно-синтагматической авто­номности и превращение ее в связанный компонент словоформы. При этом верно как то, что в ходе такой эволюции лексическая единица обыч­но действительно начинает выражать грамматическое значение, так и то, что «грамматикализация» (в определенном выше смысле) и «морфологи-зация» суть в общем случае процессы все же независимые. Грамматикали­зация может не сопровождаться морфологизациеЙ (обилие автономных словоформ-носителей грамматического значения является признаком так

^2|' Исторически этот суффикс восходит к латинской словоформе mente, являющейся аблативом от mens 'разум'. Десемантизация этого существительного засвидетельствована уже у классических авторов, ср. пример из Катулла tiquiaaque mente vidil 'и он ясно понял' (букв, 'и прозрачным разумом увидел'). Таким образом, мы еше раз убеждаемся, что наблюдаемые парадоксы линейно-синтагматического поведения диахронически обычно объясняются как аномальное сохранение небольшой части признаков прежней автономности (при утрате основной их массы).

' Интересно, что в древнерусском языке отчетливую тенденцию к не-групповому упо­треблению проявляли в целом ряде синтаксических контекстов и предлоги (ср. обороты типа у попа у Михаила или по морю по синему; подробнее см., например, [Зализняк 1995: 145-147|).

называемого аналитического строя языка и характерно для многих языко­вых систем, от английской до маори); более того, и морфологизация мо­жет в некоторых случаях не сопровождаться грамматикализацией (ср. пре­вращение в русском языке XVIII-XIX вв. апеллятива сударь в формант -с, не ставшего, однако, вследствие этого грамматическим показателем).

Ключевые понятия

Морфология: раздел лингвистики и часть системы языка. Морфема («минимальный знак») как нижняя единица морфологии; словоформа («максимальный жесткий комплекс морфем») как верхняя единица мор­фологии.

«Формы» и «значения» как объекты морфологии. Морфемика («фор­мальная» морфология) и грамматическая семантика.

Важнейшие линейно-синтагматические свойства, присущие слово­формам в отличие от морфем: минимальность и отделимость. Дополни­тельные свойства: переместимость, дистрибутивная самостоятельность («транскатегориальность»). Градуальный характер противопоставления морфем и словоформ; понятие линейно-синтагматического континуума.

Клитики как важнейший промежуточный класс единиц внутри линей­но-синтагматического континуума. Опорное слово («носитель» клитики); энклитики и проклитики; энклиномены. Классы клитик. Проблема ин-траклитик и «разрывных» словоформ.

Возможность более дробного членения линейно-синтагматического континуума: сильно автономные словоформы — слабо автономные сло­воформы — клитики — полуклитики — форманты — аффиксы. Аддитив­ные, агглютинативные, групповые и «экстернализованные» форманты.

Диахроническая эволюция от стадии сильно автономной словоформы к стадии аффикса («морфологизация», или «грамматикализация»). Аг­глютинативные языки (с преобладанием формантов), флективные языки (с преобладанием аффиксов), аналитические языки (с преобладанием неморфологических грамматических показателей). Аналитизм, агглюти­нация и флективность как три последовательных стадии диахронической эволюции языков.

Основная библиография

Практически все введения в общелингвистическую проблематику со­держат раздел, посвященный уровневому строению языка и специфике морфологического уровня; пожалуй, наиболее современным элемен­тарным пособием такого рода может считаться учебник [Маслов 1987)

(к сожалению, также в ряде отношений устаревший); из аналогичных зарубежных учебников можно рекомендовать [Глисон 1955; Лайонз 1972 и Fromkin/Rodman 1988]; ср. также классические работы [Сепир 1921 и Блумфилд 1933]. Об уровне вой модели языка в целом см. [Мельчук 1974 и Касевич 1988]; ср. также известную статью [Бенвенист 1962].

Существует довольно много теоретических монографий, в заглавии которых имеется слово «морфология». Морфологическая проблематика начала интенсивно разрабатываться в 30-40 гг. XX в. (в рамках функцио­нальной и дескриптивной разновидностей структурализма); из работ этого периода в наибольшей степени сохраняет свое значение книга [Nida 1949]. Достижения структуралистского этапа морфологии обобщены в работе [Matthews 1991]. Одним из лучших введений в морфологическую про­блематику в рамках генеративной теории является [Spencer I991J; пред­ставляются полезными также руководства [Ваиег 1988 и Carstairs 1992], написанные с более нейтральных теоретических позиций.

Из работ, написанных на русском языке, в первую очередь следует рекомендовать книги [Булыгина 1977 и Касевич 1988], хотя обе они рассчитаны, скорее, на профессиональных лингвистов, и чтение их требует известной подготовки. Напротив, фундаментальный «Курс общей морфологии» И. А, Мельчука [Мельчук 1997 и 1998 в русском переводе] является абсолютно незаменимым пособием именно для начинающих.

Специально о проблемах словоформы см. [Зализняк 1967: 19-22; Алпатов 1979 и Яхонтов 1982]; ср. также соответствующие разделы клас­сической книги [Блумфилд 1933]. Из важнейших современных работ по теории и типологии клитик следует отметить [Zwicky 1977 и 1985; Klavans I982; Borer (ed.) 1986]; ср. также сжатый обзор соответствующей проблематики в [Spencer 1991: 350-394 и Мельчук 1997: 212-221].

Первоначальному знакомству с морфологической проблематикой мо­гут также в немалой степени помочь включенные в словарь [Ярцева (ред.) 1990] обзорные статьи: «Морфология» (написана Т. В. Булыгиной и С. А. Крыловым) и «Слово» (написана В. Г. Гаком).

Глава 2

Понятие морфемы: единицы и операции

§ 1. Аддитивная модель морфологии и отклонения от нее

В предыдущей главе мы рассмотрели понятие словоформы как «верх­ней» единицы морфологического уровня: эффективность проведения гра­ницы между словоформой и сочетанием словоформ с этой точки зрения равнозначна эффективности проведения границы между морфологией и синтаксисом. Было показано, что в общем случае такую границу про­вести очень непросто, и тем не менее существуют критерии (особенно в языках с малым количеством единиц промежуточной природы), в соот­ветствии с которыми жесткие комплексы морфем — словоформы — обре­тают право на существование как объект со своими особыми свойствами.

Аналогичные проблемы могут возникать и по отношению к «ниж­ней» единице морфологического уровня — морфеме (и, следовательно, по отношению к границе между морфологией и фонологией). Казалось бы, универсальный характер (и тем более само существование) морфем является гораздо более бесспорным фактом, чем универсальный характер и само существование словоформ; тем не менее, степень самоочевид­ности многих утверждений и здесь в очень сильной степени зависит от особенностей языка. Если языки с «сильными» морфемами нередко оказываются языками со «слабыми» словоформами (поскольку большин­ство некорневых морфем в этих языках — клитики либо форманты), то возможна и обратная ситуация в виде языков с «сильными» словофор­мами и «слабыми», т.е. плохо выделимыми морфемами. Не случайно в современной морфологии достаточно популярны концепции, авторы которых (опираясь на весьма давнюю традицию) вообще отрицают необ­ходимость понятия морфемы в модели языка (об этих концепциях речь пойдет подробнее в §4). Основаниям для таких моделей служит прежде всего материал «слабоморфемных» языков.

С какими именно явлениями могут быть связаны трудности выделе­ния морфем? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим прежде всего каноническое представление о морфеме (приблизительно в том виде, как оно сложилось в 30-40 гг. XX в. — прежде всего в трудах таких американских дескриптивистов, как Л. Блумфилд, Ч. Хоккет, Ю. Найда и др.). Хорошо известно, что морфема определяется как минимальный

знак, означающим которого является цепочка фонем: это «элементарный сегментный знак», в лаконичной формулировке И. А. Мельчука [1975]^|). Наименее проблематичная ситуация имеет место в том случае, когда ли­нейная цепочка фонем, являющаяся текстом на некотором естественном языке, однозначно расчленяется на примыкающие друг к другу значимые подцепочки.

6 структуралистских теориях языка данная операция называлась «первое языковое членение» (в отличие от «второго членения» — на фонемы); сами эти термины принадлежат А. Мартине [Martinet 1970: 13-15]. Простейший метод осуществления «первого членения» основан на том, что в текстах выделяются идентичные цепочки фонем с идентичным значением; этот метод носит название «квадрат Гринберга» (см. [Гринберг I960]), так как для выделения морфем в нем используются пропорции вида:

томат-ы тамат-ами

пират-ы пират-ами

Дефисом показано то членение, которое данный квадрат дает возможность осуществить. При этом часть -am-, общая у основ пират и томат, в качестве самостоятельной морфемы в их составе уже не выделяется, поскольку из единиц пир, том, пират и томат (хотя все они, вообще говоря, и существуют в рус­ском языке в качестве знаков), нельзя построить правильного в семантическом отношении «квадрата».

Как можно заметить, в качестве текстов, подлежащих сегментации на морфемы, обычно фигурируют минимальные тексты, т. е. словофор­мы. Разумеется, количество морфем в «хорошо членимой» словоформе может быть существенно большим двух. Рассмотрим в качестве при­мера русскую словоформу (1) (для простоты — в ее орфографической записи; использование фонологической транскрипции в данном случае не привело бы к получению принципиально иных результатов):

(1) пере, вед.ем.те-ка (например, в контексте: А переведёмте-ка его на ту сторону улицы — вдруг он узнает свой дом?)

') Строго говоря, за понятием элементарного сегментного знака в системе И. А. Мельчука (который в этом отношении следует прежде всего практике позднего американского де-скриптивиэма) закреплен не термин «морфема», а термин «морфа*; морфемой же считается объединение совпадающих по значению, но находящихся в отношении дополнительной дистрибуции морф (которые называются алломорфами данной морфемы; ср. понятия фоне­мы и аллофона). Это терминологическое различие вполне последовательно, но в реальной лингвистической практике малоупотребительно, и мы не будем его придерживаться. В каж­дом случае читателю надлежит устанавливать из контекста, идет ли речь о морфеме как о двусторонней единице текста (в большинстве случаев) или как о совокупности своих алломорфов. Термин «морфема» впервые был введен И. А. Бодуэном де Куртснэ в 1881 г.; термин *морф[а|» появляется более чем на полстолстие позднее в работах американских дескриптивистов (впервые, по-видимому, в 1947 г. у Ч.Хоккета).

В составе (1) выделяется 5 морфем; межморфемные границы предель­но ясны; значение каждой морфемы может быть выявлено с достаточной степенью надежности и «вклад» его в значение целого также предста­вляется ясным. Так, -вед- описывает некоторый тип движения (в кото­ром имеются по крайней мере два участника — инициатор-«ведущий» и исполнитель-«ведомый»); пере- дополнительно модифицирует это дви­жение (указывая на существование некоторого важного промежуточного этапа, принадлежащего траектории движения); -ем- указывает, во-пер­вых, на то, что в число инициаторов движения входят говорящий и его адресат и, во-вторых, что говорящий мыслит это движение как еще не осуществившееся и приглашает адресата принять совместно с ним участие в его осуществлении; -те дополнительно указывает на то, что адресатов в данной ситуации более одного; наконец, использование -ка свидетельствует о том, что говорящий считает себя вправе «дружески ма­нипулировать» адресатом в данный момент, поскольку между говорящим и адресатом сушествуют особые неформальные отношения (их точная природа для нас в данном случае не принципиальна).

Точно так же, как все перечисленные сегменты, не подвергаясь ка­ким-либо существенным изменениям, соединяются в одну словоформу, все названные смыслы без специальных дополнительных преобразований соединяются в одно целое, которое и является смыслом словоформы (1). Перед нами — аддитивная модель морфологии, в соответствии с которой слова складываются из морфем приблизительно так же, как строится дом из кубиков: простым соположением стандартных «деталей», с которыми не должно при этом происходить никаких изменений. Интуитивно такая модель, по-видимому, не только носителями языка, но и лингвистами ощущается как наиболее «естественная» — во всяком случае, имплицит­но или эксплицитно именно она долгое время оказывалась основным (если не единственным) объектом теоретических построений морфоло­гов. Между тем, как нам предстоит очень скоро убедиться, в языках мира аддитивная модель отнюдь не является единственной и, может быть, даже не является явным образом преобладающей.

Чтобы понять, какие трудности могут возникать при сегментации текста на морфемы, последовательно рассмотрим различные отклонения от аддитивной модели; мы начнем при этом с относительно «безобидных» отклонений, с тем чтобы в конце перейти к анализу таких, которые подрывают само понятие морфемы в его классическом виде.

Аддитивная модель предполагает так называемый изоморфизм фор­мального и семантического членения; иначе говоря, если некоторый смысл 'А* разлагается на элементы 'х' и 'у', то и выражающая этот смысл цепочка фонем /А/ состоит из подцепочек /х/ и /у/. Изоморфизм «первого лингвистического членения» — не менее важная особенность

аддитивной модели, чем собственно аддитивный принцип (предполагаю­щий равенство целого простой сумме составных частей).

Мы рассмотрим три главных отклонения от принципов аддитивности и/или изоморфизма, встречающиеся в естественных языках: кумуляцию, идиоматинность и контекстную вариативность (порядок их перечисле­ния и рассмотрения отражает, условно говоря, степень их удаления от аддитивного эталона).

1.1. Кумуляция

В основе явления кумуляции лежит глубокая асимметрия между планом выражения и планом содержания естественного языка: если чи­сло смыслов, подлежащих выражению средствами естественного языка, практически бесконечно, то число формальных конструктивных еди­ниц языка, обеспечивающих выражение смысла, как известно, конечно и даже не слишком велико. Подобно тому, как предложения строятся из словоформ, словоформы — из морфем и т. п., можно было бы себе представить, что семантически более сложные понятия обозначаются по­средством соединения знаков для понятий более элементарных; в этом случае морфемами естественного языка должны были бы выражаться только самые простые, элементарные понятия, а все остальные понятия выражались бы посредством сложных морфемных (или словесных) ком­плексов. Очевидно, что в любом естественном языке действительно есть большое количество единиц, устроенных таким образом (ср., например, различие между русским вести, с одной стороны, и семантически более сложными привести, провести, развести и т. п., в которых присоединение префиксальной морфемы всякий раз сообщает дополнительную инфор­мацию о характере движения, отсутствующую у исходной словоформы). Однако и среди непроизводных морфем любого естественного языка по­давляющее большинство (если не все) относятся к таким, которые в се­мантическом отношении отнюдь не являются элементарными; так, тот же корень глагола вести включает как смысл 'идти', так и смысл 'делать так, чтобы' (или, на семантическом метаязыке, 'каузировать'). В свою очередь, смысл 'идти' тоже является неэлементарным: в него входят по крайней мере смыслы 'перемещаться', 'ноги', 'поверхность* (см. ниже примечание 3, где приведена более подробная формулировка), дальней­шее семантическое разложение допускает и смысл 'перемещаться', и т. п. Морфологически элементарная единица, которая в семантическом отно­шении не является элементарной (т. е. содержит несколько различных «элементарных смыслов»), и может быть названа кумулятивной; при таком понимании кумулятивности практически все языковые единицы будут обладать этим свойством в силу указанной выше асимметрии²'.

²) Одним из первых на это проявление асимметрии в языке обратил внимание русский лингвист (работавший в Женеве) С. И. Карцевский, назвавший его (в 1929 г.) «асимметрич-

Значения единиц естественного языка (в рамках тех концепций значения, которые признают семантическую декомпозицию, т. е. разложимость на более элементарные значения) обычно записываются в виде связного текста опреде­ленной структуры с использованием особого семантического метаязыка; такой текст называется толкованием языковой единицы³'. В процессе семантической декомпозиции исследователь в какой-то момент должен получить элементар­ные значения, уже не сводимые к комбинации никаких других семантичес­ких элементов. Вопрос о самой возможности такой декомпозиции, равно как и об инвентаре элементарных единиц семантического метаязыка («семантичес­ких примитивов»), является одним из наиболее дискуссионных в современной семантической теории, а попытки семантического разложения слов и морфем естественного языка имеют давнюю историю. Так, созданию «исправленных» искусственных логических языков, в которых кумулятивность естественно-язы­ковых знаков была бы устранена или хотя бы существенно уменьшена, уделяли много внимания рационалисты XVI и особенно XVII вв. («универсальный алфа­вит человеческой мысли» разрабатывал Лейбниц; известны также аналогичные более ранние попытки Ф. Бэкона, Декарта и Ньютона). Интересно, что лекси­ка международного искусственного языка эсперанто (созданного Л.Заменгофом в конце XIX в.) также отличается от лексики естественных языков, лежащих в его основе, именно меньшей кумулятивностью: морфологически неэлемен­тарными оказываются очень многие слова эсперанто, переводные эквиваленты которых в естественных языках непроизводны. Ср. такие пары эсперанто, как patro 'отец* и patr-in-o 'мать' (-in- — показатель женского пола); varma 'горя­чий' и mal-varma 'холодный' (те/- — показатель противоположного качества), и т. п. Трудно сказать, является ли такая сильная «рационализация» лексики эсперанто действительным усовершенствованием или, напротив, нежелательным нарушением каких-то фундаментальных закономерностей устройства естествен­ного языка.

Итак, кумуляция — основное свойство лексики естественных языков, изучением которого занимается, главным образом, лексическая семан­тика; с точки зрения морфологии это явление представляет меньший интерес, так как преимущественный объект морфологии — морфологи­чески (а не семантически) неэлементарные образования. Однако один вид кумуляции, а именно, кумуляция грамматических значений, пред­ставляет для морфологии первостепенную важность. (Это связано с тем, что именно грамматические значения, в отличие от лексических, явля­ются объектом морфологии в ее современном понимании; напомним, что противопоставление лексических и грамматических значений будет подробно обсуждаться в Части второй.)

ным дуализмом» языковых знаков. У асимметричности знаков есть и другие проявления, о которых пойдет речь ниже.

' Вот пример толкования глагола идти, предлагаемого в книге Ю. Д. Апресяна «Лекси­ческая семантика»: А идет из Y-a в Z = 'А перемешается из Y-a в Z, переступая ногами и ни в какой момент не утрачивая полностью контакта с поверхностью, по которой А пере­мешается' (ср., в противоположность этому, бежать — с периодической утратой контакта с поверхностью)» [Апресян 1995: 108].

При кумуляции грамматических значений несколько различных в дан­ном языке грамматических значений (или «граммем» — об этом термине подробнее см. Часть вторая, Гл. 1) выражаются одним морфологически нечленимым (т.е. элементарным) показателем. Различным комбинациям граммем при этом соответствуют различные показатели, но внутрен­няя структура таких показателей всякий раз оказывается непрозрачна для морфологической сегментации. Типичным примером является куму­ляция граммем числа и падежа в склонении существительных многих индоевропейских языков (где соответствующие показатели часто имеют общее происхождение), ср. (2)-(4):

(2) русский язык, фрагмент склонения существительного луна:

ЕД.Ч лун-d лун-ы лун-е» лун-дй

мн.ч

НОМ ген ДАТ И НСГР

лу~н-ы лу»н-0 лу»н-ам лу'н-ами

(3) литовский язык, фрагмент склонения существительного gatva 'голова':

ЕД-Ч galv-d galv-os gdlv-ai gdlv-a

мн.ч

ном ген ДАТ ИНСГР

gdtv-os gaiv-ц galv-dms gatv-omis

(4) латинский язык, фрагмент склонения существительного Шпа 'луна':

ЕД.Ч Шп-а Шп-ае Шп-ае Шп-а

МН.Ч

ном ген ДАТ АБЛ

Шп-ае

Шп-агит

lun-is

Шп-а

и литовском языках у существительных (женского рода) регулярно совпа­дают окончания ген. ед и ном.мн (с точностью до ударения!), в латин­ском языке таких совпадений еще больше. Об этом явлении речь пойдет ниже, в разделе о вариативности (1.3).

Внимательный читатель заметит, что сделанное только что утверждение об от­сутствии «чистых» показателей числа и падежа в парадигмах (2) -(4) не вполне точно. В действительности, во всех представленных парадигмах все же мож­но найти отдельные (иногда, правда, весьма слабые) элементы некумулятивной организации: таковы, например, литовск. и латинск. -а- в качестве показателя ЕД.Ч и русск. -а- — в качестве, напротив, показателя МН.Ч. Интересно, что первое является индоевропейским архаизмом, тогда как второе — специфически русской инновацией (подробнее о тенденции к выделению некумулятивной мор­фемы МН.Ч в русском склонении см. [Якобсон 1958: 191-192 и Зализняк 1967а]). Из этого можно сделать вывод (вообще говоря, справедливый), что в языках су­ществует тенденция к некумулятивной организации парадигм: при прочих равных условиях, язык стремится либо сохранять более древние элементы некумулятив-ности, либо устранять кумулятивность за счет полной или частичной перестройки системы. Поскольку некумулятивность является одним из проявлении аддитив­ной модели организации словоформы, а такая модель рассматривается нами как прототипическая, тенденция к поддержанию некумулятивности в естественных языках не должна вызывать удивления. О том, почему кумулятивность граммати­ческих показателей все же возникает, пойдет речь ниже, в разделе 1.3.

Кумулятивное выражение свойственно, конечно, не только пока­зателям числа и падежа. Другие граммемы также часто выражаются кумулятивно. Для глагола особенно характерно кумулятивное выражение граммем лица и числа подлежащего, а также граммем вида, времени и наклонения (т.е., практически всех основных глагольных категорий). Хорошим примером является новогреческий язык (и в еще большей сте­пени древнегреческий), в котором кумулятивному выражению, помимо всех перечисленных, могут подвергаться еще и граммемы залога, ср.:

(5) новогреческий язык, фрагмент спряжения глагола jraf- 'писать':

3MH

акт irdf-un

ЗЕД

пасс frdf-onde frdf-ondan ^rdf-tik-an

наст. вр имперфект АОРИСТ

АКТ ПАСС
-yrdf-i irdf-ete
t-^raf-e fraf-dtan
ё-^rap-s-e ^rdf-tik-e

e-yrap-s~an

Типичным здесь является не только то, что ни окончания, находя­щиеся в одной и той же строчке, ни окончания, находящиеся в одном и том же столбце, не имеют никаких общих элементов (и, тем самым, не представляется возможным говорить о показателях, например, «роди­тельного падежа» или «множественного числа» в чистом виде), но и вы­сокая степень омонимии падежно-числовых показателей: так, в русском

В прошедшем времени новогреческий язык, как и многие другие языки, различает два аспекта (о категории аспекта подробнее см. Часть вторая, Гл. 7): длительный (формы имперфекта) и точечный (формы ао­риста); формы настоящего времени всегда относятся к длительному виду; все приведенные видо-временные формы различают, в свою очередь, активный и пассивный залог.

Следует обратить внимание на то, что в парадигме (5) представлены как «сверхкумулятивные» морфемы (типа окончания -ошп, одновременно и нерасчлененно выражающего граммемы 3 лица, единственного числа, длительного вида, прошедшего времени и пассивного залога!), так и пока­затели, полностью лишенные кумулятивности (последнее является в ря­де случаев новогреческой инновацией по сравнению с древнегреческой системой). Так, формы активного залога могут иметь самостоятельные некумулятивные показатели прошедшего времени (префикс ё-}, длитель­ного вида (нулевой суффикс) и точечного вида (суффикс -s-) показатель активного залога также нулевой. Правда, прошедшее время выражает­ся в этих формах и кумулятивно — вместе с граммемами лица/числа подлежащего (так как в настоящем времени у глагола показатели лица и числа другие), но это единственный случай кумулятивного выражения. Напротив, формы пассивного залога склонны к большей кумулятивно­сти: в формах пассивного имперфекта она, как мы уже видели, достигает максимума, а в формах пассивного аориста кумулятивно выражаются граммемы залога и вида, с одной стороны (суффикс -ft»*-), и грамме­мы времени, лица и числа — с другой (теми же окончаниями, что и в активном залоге).

В языке с предельно высокой степенью кумулятивности парадиг­мы существительных и глаголов, таким образом, могут представлять собой просто достаточно длинный список нечленимых морфем, соответ­ствующих различным возможным сочетаниям именных или глагольных граммем. Этот факт очень важен для морфологической теории, и мы еще вернемся к тем теоретическим следствиям, которые он может иметь.

Как уже было сказано, для морфологии представляют интерес только те случаи кумулятивности, которые затрагивают грамматические значе­ния. Не следует думать, однако, что возможно только кумулятивное выражение двух (или нескольких) граммем: кумулятивное выражение лексического и грамматического значений тоже встречается. Так напри­мер, при основе слова 'А' могут выражаться граммемы 'х' и 'у' некоторой грамматической категории, но если соответствующие словоформы куму­лятивны, то семантические комплексы 'А+х' и 'А+у¹ окажутся морфо­логически не членимы (в терминологии И. А. Мельчука они будут пред­ставлять собой так называемые сильные мегаморфы, ср. [Мельчук 1997: 141-143]⁴⁾). Такие единицы будут находиться друг с другом в отношении суппяетивизма.

Заметим, что в системе понятий И. А. Мельчука кумулятивное сочетание граммем мегаморфой не является, поскольку, с точки зрения И. А. Мельчука,

⁴' Для обозначения таких комплексов известен также термин «портманто-морфы», пред­ложенный Ч. Хоккетом (очевидно, под влиянием творчества героев Льюиса Кэррола), см. [Hockett 1954J; использовались также термины «амальгама» (А. Мартине) и др.; см. по­дробнее (Кубрякова 1974: 94-99 и Булыгина 1977: 130-152].

мегаморфа есть, грубо говоря, нечленимый комплекс означающих, тогда как граммемы, если они в языке всегда выражаются кумулятивно, вообще не явля­ются означающими [Мельчук 1997: 143]. С нашей точки зрения, это различие не столь существенно, и для морфологии более важно объединенное рассмотрение всех случаев кумулятивного выражения (тем более, что и здесь, как всегда, велико число промежуточных и переходных случаев). Кроме того, в системе И. А. Мель­чука, как кажется, вовсе не предусмотрены случаи кумулятивного выражения граммемы и дериватемы (о которых см. непосредственно ниже).

Примерами кумулятивного выражения лексических и грамматичес­ких значений могут служить английские указательные местоимения this 'этот' и that 'тот' с их формами множественного числа соответственно these /Si:z/ и those /douz/: ни в единственном, ни во множественном числе данные словоформы не членятся на морфемы, следовательно, граммемы числа выражаются кумулятивно с лексическим значением местоимения, а формы единственного и множественного числа являются у этих место­имений супплетивными. Несколько иначе обстоит дело с парами типа человек ~ люди. Данные словоформы легко членятся на основу и кумуля­тивный показатель числа/падежа, но эффект супплетивизма имеет место и здесь, поскольку в словоформе люди множественное число выражается дважды: один раз кумулятивно с показателем падежа и второй раз — кумулятивно с лексическим значением основы. Тем самым, супплетив­ными являются не целиком словоформы (как в случае с английскими указательными местоимениями), а основы человек- и люд'-.

Наконец, встречаются, хотя и существенно реже, случаи кумулятив­ного выражения словообразовательных и словоизменительных значений (в другой терминологии, дериватем и граммем). В качестве примера мы рассмотрим словообразовательные показатели двух африканских языков: догон и туркана.

(6) Именной агентивный (и 'тот, кто...') суффикс -пе / -т в языке догон кумулятивно выражает значение числа существительного, ср.:

antolu 'охота' antolu-ne 'охотник [ед]' antolu-m 'охотники [мн]*

(7) Глагольный суффикс -А¹ / -kin / -ki’n* в языке туркана (как и не­сколько других словообразовательных суффиксов) выражает значение аппликатива (и 'для кого-л.'; см. Часть вторая, Гл.З, 4.1) кумулятивно с граммемами аспекта и наклонения [Dimmendaal 1983: 119 и след.].

В лингвистической литературе иногда высказывалось мнение, что если неко­торое нелексическое значение выражается кумулятивно с граммемой, то это может служить свидетельством в пользу того, что и само это значение является грамме­мой. Примеры типа (6)-(7) показывают, что это не всегда верно: искомое значение

вполне может оказаться дериватемой. Ср. также случаи кумулятивного выраже­ния дериватем диминутивности/аугментативности и граммем рода в испанском, новогреческом и других языках, рассматриваемые в Части второй (Гл. 2, §1).

1.2. Идиоматичность

Если кумулятивность препятствует членению на морфемы лишь в пла­не выражения (а план содержания остается аддитивным или, если исполь­зовать широко употребительный логико-семантический термин, компози­ционным), то идиоматичное/пью называется в некотором смысле обратное соотношение. Идиоматичный комплекс с точки зрения плана выражения может быть представлен как линейная последовательность нескольких морфем (ср. разбиения типа пир.ат и том.ат, рассматривавшиеся в 3.1), однако в плане содержания аналогичное разбиение осуществить не уда­ется: смысл 'том' очевидным образом не является частью смысла 'томат', и т. п. Но поскольку морфема является двусторонней единицей (а не про­сто определенной цепочкой фонем), то отсутствие аддитивности в плане выражения означает и невозможность какого бы то ни было морфемно­го членения вообще (несмотря на «провокационную» членимость плана содержания): основы пират- и томат-, как уже было сказано выше, являются в русском языке одноморфемными.

В общем случае идиоматичность определяется как невозможность получения смысла целого из смысла его составных частей по сколько-нибудь регулярным правилам (ср. классическую работу [Мельчук 1960], а также [Апресян 1995:116-117]). Однако идиоматичные образования, как известно, неоднородны. Среди них выделяются полные идиомы, в которых смысл целого и смыслы его составных частей вообще не имеют никаких нетривиальных общих компонентов (ср. уже приводившуюся словоформу томат или сочетание зарубить себе на носу « 'хорошо запомнить [нечто жизненно важное]')⁵*. Такие образования сравнительно редки. Полные идиомы демонстрируют наиболее очевидный случай отсутствия морфо­логической членимости.

Помимо полных идиом существуют, однако, и частичные идиомы — комплексы с идиоматичным приращением смысла, в которых смысл це­лого, с одной стороны, сводится к сумме смыслов составных частей, но, с другой стороны, содержит кроме того еще и некоторую нерегу­лярную «добавку», которую нельзя «вычислить» с помощью стандартных семантических правил, но которая, тем не менее, так или иначе связа­на с исходными компонентами. Хорошим примером частичных идиом

⁵' Мы намеренно не проводим здесь различия между идиоматичными комплексами мор­фем (точнее, сегментов, внешне совпадающих с реальными морфемами) и идиоматичными сочетаниями словоформ — фраземами (Мельчук 1997: 143-144]: природа их идиоматич-ности, в сущности, одинакова, хотя только первые имеют непосредственное отношение v ипгмЬплогической проблематике.

служат уже рассматривавшиеся в разделе ,л образовании и -ник типа дневник, лыжник или чайник с их общим значением 'лицо или объект, имеющий определенное специальное отношение к А (где А - ис­ходное слово) и некоторой плохо предсказуемой семантической добавкой, состоящей в конкретизации указанного отношения.

Частичная идиоматизация (или, в более традиционной терминоло­гии, дексикааизация), т. е. появление прагматически мотивированного семантического приращения, вообще крайне характерна для словообра­зовательной морфологии и в той или иной степени представлена, по-видимому, в любом языке с развитой системой словообразовательных показателей. Трудным вопросом теоретической морфологии является определение места таких явлений на шкале линейной членимости. По-видимому, наиболее целесообразно признать частичные идиомы члени­мыми образованиями — при условии, что значение всех компонентов обязательно присутствует в значении целого. Иными словами, появление одной лишь нерегулярной семантической добавки — при сохранении всех исходных смыслов — еще не препятствует линейной членимости на морфемы. В противном случае мы получили бы практически в любом естественном языке огромное число «нечленимых» образований с явным образом выделяющимися составными частями; такое решение кажется антиинтуитивным. Проще говоря, наша морфологическая теория должна давать возможность зафиксировать тот очевидный факт, что в созна­нии носителей, например, русского языка чайник как-то связан с чаем, а лыжник — с лыжами; эта связь не очень определенная, но само ее существование совершенно бесспорно.

Иного решения, как кажется, придерживается И. А. Мельчук, настаивающий (как и во многих других частях своей концептуальной системы) на жесткой би­нарной границе между всеми идиоматическими комплексами, с одной стороны, и всеми «свободными» сочетаниями, с другой. И единицы типа томат, и единицы типа нашик одинаково трактуются И. А. Мельчуком как «морфологические фра-земы», Состоящие не из полноценных морфем, а из так называемых «морфоидов» (об этом термине см. ниже).

Если значение хотя бы одного из компонентов идиоматического ком­плекса не сохраняется в составе целого, то перед нами случай более сильной идиоматизации; последствия такой идиоматизации для члени-мости будут, соответственно, более серьезными. Так, существенно ближе к полным идиомам находятся русские образования типа верстак (мор­фологически это слово явным образом содержит корень верст- и суф­фикс -ак-, но никакое из значений корня не участвует в семантике этого слова: 'стол с приспособлениями для ручного труда').

В действительности, слово верстак является искаженным заимствованием из немецкого языка и восходит к немецкому Werk.$tatt, букв, 'место для работы'. Выделение в его составе двух единиц, похожих на нормальные русские морфемы

(хотя в данном случае и остающихся несколько странными в семантическом отношении) является результатом так называемой народной этимологии — важного морфологического процесса, к более подробной характеристике которого мы обратимся чуть позже, при анализе перераэложения.

Слова типа верстак (и тем более типа томат) уже нельзя при­знать членимыми без существенного нарушения наших представлений о природе языковых знаков. Вместе с тем, необходимо как-то отразить в морфологическом описании тот факт, что в составе этих слов можно выделить единицы, «похожие» на настоящие морфемы. Какое сходство (помимо чисто внешнего совпадения фонемного состава) здесь имеется в виду? Прежде всего, это сходство в отношении нетривиальных фор­мальных свойств — таких, как, например, наличие беглой гласной или определенной схемы ударения: с этой точки зрения сегменты -ок в словах пес.ок и пояс.ок (или сегменты -я/с в словах суд.ак и рыб.ак) ничем не от­личаются друг от друга, хотя в приведенных здесь парах только второй из них является настоящей морфемой. Данное сходство усиливается тем, что, вообще говоря, не всякое, например, конечное -ок в русской слово­форме ведет себя подобно настоящему суффиксу -ок: так, при склонении слова брелок не происходит ни чередования гласной о с нулем, ни пере­носа ударения на окончание (брелоки)®. Таким образом, в русском языке существуют по крайней мере три разных сегмента -ок-:

) обычная двухфонемная последовательность, являющаяся просто конечной частью некоторого корня (брелок, порок, экивок)',

ii) один из нескольких суффиксов с общими формальными свойства­ми и со значениями уменьшительности (ср. мирок, ветерок или сахарок), «кванта» действия (ср. гудок), носителя свойства resp. результата или инструмента действия (ср. желток, кипяток, манок); как можно видеть, среди производных слов, у которых выделяется данный суффикс, встре­чаются и образования с неполной идиоматизацией (типа желток или манок), не препятствующей морфемному членению⁷';

iii) в некотором смысле промежуточная единица, которая воспроиз­водит все формальные свойства данной группы суффиксов (т. е. особую схему ударения и чередующуюся гласную), но не имеет нужной семан­тики и вообще не может быть выделена как самостоятельная морфема;

⁶* Ср. у Пастернака: Но люди в брелоках высоко брюзгливы («Сестра моя жизнь...»). Впрочем, современная разговорная норма вполне допускает и формы типа бреякй, втягивая тем самым это слово в более крупный морфологический класс. Но интересно, что потеря формальных свойств морфемы -ок после утраты ею семантической самостоятельности тоже встречается: так, у Вл. Высоцкого находим На полоке у самого краешка, где на полбке появляется вместо нормативного на полке, и, следовательно, в исходной форме полок 'настил в бане' (по происхождению — диминутив от пол) суффикс -ок- уже не выделяется.

' Мы сознательно не включаем в этот перечень еще один (или несколько) классов упо­требления сегмента -ок-, где он, будучи означающим некоторых других морфем (как в словах шир-ок, или знат-ок, или гиб-ок), имеет и другие формальные свойства (т.е. либо не обна­руживает чередования гласной с нулем, либо безударен).

это тоже достаточно многочисленный класс, ср. такие примеры, как сурок, чулок, песок, курок, горшок, потолок и др. Часть этих слов — Переоформленные заимствования (наподобие слова верстак), часть — бывшие слова класса (ii), утратившие с течением времени семантичес­кую аддитивность регулярных производных (вследствие слишком далеко зашедшей идиоматизации или иных причин).

•- Если целью исследователя является описание семантики русских мор­фем, то он должен отделить единицы класса (ii) от единиц классов (i) и (iii), которые в равной степени не являются морфемами. Но если целью исследователя является описание формальных правил русского склоне­ния, то, парадоксальным образом, различия между единицами класса (ii) и (iii) не должны его интересовать: тем самым возникает потребность в некотором общем понятии, соотносящемся с «псевдоморфемами» в со­ставе слов типа сурок (но не порок) или типа судак (но не барак или зодиак, с другой схемой ударения!). Эта проблема была хорошо осозна­на морфологами еще несколько десятилетий назад, и для обозначения указанных «псевдоморфем» был введен целый ряд различных терминов (ни одному из которых, правда, так и не удалось пока стать общеупотре­бительным). К наиболее удачным можно отнести субморф (являющийся, пожалуй, самым распространенным в отечественной русистике), форма­тив и, наконец, последний по времени появления морфоид, который мы и примем в настоящей книге в качестве стандартного⁸*.

Итак, понятие морфоида призвано отражать ситуацию «ущербной членимости», при которой сегментация в плане выражения возможна, а в плане содержания — нет. Диахронически, такая ситуация может воз­никать в результате двух противоположно направленных процессов: либо это процесс ослабления линейной членимости (в ходе идиоматизации), либо, напротив, процесс ее усиления (в ходе так называемого перераз­ложения). Морфоидом может в равной степени оказаться как бывшая морфема, утратившая свою семантику, так и бывшая часть другой мор­фемы, в формальном плане от нее обособившаяся, но самостоятельной семантики еще не приобретшая. Можно сказать, что в морфоидах отража­ются попытки языка отступить от аддитивной модели и одновременно — попытки к ней приблизиться.

Частичная идиоматизация, как мы видели, еще не дает оснований го­ворить о невозможности «первого членения» идиоматичных комплексов морфем. Небольшие идиоматичные приращения возникают повсемест­но и отражают прагматику языка, т. е. наиболее характерные ситуации, в которых данный языковой знак используется говорящими (так, чайник,

*' Термин субморф был предложен в 1967 г. В. Г. Чургановой; одновременно И. А. Мель­чуком был независимо предложен термин субморфа (см. [Чурганова 1973: 232-233 и 37-40]; ср. также [Касевич 1986: 83-95]). И. А. Мельчукявляется автором и термина морфоид (см. [Мельчук 1997: 145]). Термин форматив в этом значении введен А. К. Поливановой.

кофейник, молочник и соусник называют сосуды для приготовления или сервировки небольшого количества соответствующей жидкости, но не су­ществует слова *винник, потому что вино используется в русской культуре иначе: его не готовят в небольших сосудах и перед подачей на стол не пе­реливают в небольшой сосуд; точно по той же причине слово водник, хотя и существует в языке, имеет совсем другое значение). Язык легко мирится с частичной идиоматизацией (и даже поощряет ее), но этот процесс идиоматизации может стать неуправляемым в том смысле, что значение целого слишком сильно отдалится от значения составных частей (или иначе: изменится значение исходного слова, тогда как та же основа в составе деривата сохранит свое прежнее значение). В этом случае перед нами будет случай уже не частичной, а полной идиомы, т. е. на месте сочетания полноценных морфем возникнет комплекс морфоидов. Раз­ные этапы этого процесса (который, конечно, тоже имеет градуальный характер) представлены, например, в словах порошок, мешок и горшок: если связь порошка с порохом еще отдаленно ощущается носителями языка, то связь мешка с мехом уже практически не ощущается из-за того, что у слова мех в современном языке значение 'емкость' смеще­но на периферию (если не вовсе утрачено); наконец, знание о связи горшка с горном является достоянием лишь специалистов по этимоло­гии. Во всех трех случаях сегмент -ок. следует считать не суффиксом, а морфоидом.

В предельном случае в языке не остается и морфоида: так, в современ­ном русском языке существительное пир не только не связано с глаголом пить, но и сегмент -р в его составе не имеет никакой формальной самостоятельности; то же самое (и даже в большей степени) верно для пары слов мездра 'нижний слой шкуры животного⁹ и мясо, когда-то связанных друг с другом словообразова­тельными отношениями.

Утрата морфемой самостоятельного значения и превращение ее в не­значащий сегмент — часть новой основы — в этимологических иссле­дованиях имеет специальное название: опрощение. Опрощение является процессом, постоянно сопровождающим развитие словообразователь­ной (и в меньшей степени также словоизменительной) системы языка. Именно в результате опрощения в языке возникает такое явление, как «связанные корни», т.е. корни, которые встречаются только в сочетании с определенными аффиксами (и значение которых поэтому часто трудно определимо). Среди примеров на связанные корни лингвистам почему-то особенно полюбились названия ягод (ср. русск. брус-ника или англ, cran­berry 'клюква'); в русском языке немало и связанных глагольных корней, т. е. таких, которые встречаются только в комплексе с определенными приставками — ср., например, -казать (существуют сказать, приказать, отказать, заказать, наказать и др.), -речь (изречь, наречь), -стрять (встрять, застрять), -прянь (впрячь, выпрячь, запрячь, распрячь), и т.п.

По понятным причинам, полностью симметричного явления в сфере аф­фиксов не существует, ведь всякий аффикс по определению связан с каким-либо корнем (см. Гл. 3), и противопоставление «связанных» и «несвязанных» аффиксов лишено смысла. Существует, однако, противопоставление так называ­емых уникальных аффиксов (встречающихся только при одном корне, ср. русск. плак-с-а), непродуктивных аффиксов (встречающихся при ограниченном числе корней, не составляющих единого семантического класса; ср. русск. суффикс -тух, выделяемый в пастух и в частично идиоматизированном петух, или пре­фикс па- с трудно определимым в современном языке значением, выделяемый в словах типа пасынок, патока и некоторых других) и продуктивных аффиксов (с широкой сочетаемостью, регулируемой не индивидуальными лексическими, а обобщенными семантическими ограничениями⁹)). Степень членимости слово­формы, содержащей уникальный или непродуктивный аффикс, в общем случае, конечно, ниже, чем у словоформы с продуктивным аффиксом. Подробнее о по­нятии продуктивности (играющем важную роль в теории словообразования, но сравнительно маргинальном для синхронного морфологического анализа) см. [Мельчук 1997: 294-304] и указанную там литературу); ср. также [Плун-гян 1992: 28-31] (где, в частности, вводится противопоставление ограниченно-продуктивного и неограниченно-продуктивного словообразования).

Как уже было сказано, тенденции к утрате семантической членимости противостоит противоположная тенденция — к представлению нечлени­мых образований как членимых. По-видимому, эта последняя тенденция связана с тем, что язык стремится соблюдать определенную пропор­цию в количестве элементарных и неэлементарных (т. е. производных) знаков: производных знаков не должно быть слишком много (именно поэтому системы типа эсперанто ощущаются как неестественные, и, с другой стороны, идиоматизация так легко проникает в словообразо­вание), но их не должно быть и слишком мало, поэтому, в частности, многие заимствованные слова «подгоняются» под существующие в языке словообразовательные модели. В случаях типа верстак или рубанок (так­же заимствование из немецк. Raubank, к русскому корню руб- никакого отношения не имеющего) преобразование завершается лишь созданием морфоидов (напоминающим игру в ребусы или шарады); семантика же целого остается не связанной (или почти не связанной) с семантикой полученных таким образом морфоидов. Такие случаи известны в лин­гвистике под названием «народная этимология» и относятся, главным образом, к сфере адаптации иноязычных заимствований (реже перео­смыслению подвергается исконное слово с утраченной мотивацией).

Так, церковнославянское довлеть 'быть достаточным' (этимологически свя­занное с велеть и довольный) в современном языке подверглось переосмыслению под влиянием слов давить и давление; отсюда смешение слов довлеющий и по­давляющий и осуждаемые многими пуристами обороты типа надо мной довлеет

' О противопоставлении лексической и семантической сочетаемости см. (Апресян1995-60-67].

необходимость... Народная этимология служит также одним из основных источ­ников коллективной языковой игры (ср., например, образованное в начале века режьпублика и в конце его — приватизация) и, конечно, многочисленных ин­дивидуальных каламбуров (ср.: Мышь на ужин ест мышьяк, конь отборный пьет коньяк, а солдаты блока НАТО спать ложатся натощак — М. Безродный).

Однако попытка морфемного членения изначально непроизводного слова может оказаться и более успешной, чем просто создание субморфов: смысл слова может быть интерпретирован таким образом, что становится возможным и полноценное морфемное членение. В этом случае можно говорить о процессе переразяожения¹⁰' (англ, reanalysis), в ходе которо­го новая морфема создается буквально из «обрубка» старой. К числу наиболее известных примеров переразложения относятся следующие:

(8) англ, слово hamburger 'гамбургер' (образованное от названия не­мецкого города Hamburg) переосмыслил ось как производное от слова ham 'ветчина'; в результате этого был создан суффикс -burger со значением типа 'бутерброд' (ср. недавние производные типа cheeseburger, fishburger, и т. п.);

(9) русск. слово зонтик, заимствованное из нидерландск. zonnedeck (сложное слово, буквально означающее 'покрышка от солнца'), перео­смыслялось как содержащее диминутивный суффикс -ик в результате был создан корень зонт, обозначающий соответствующий объект нор­мального размера;

(10) слово языка зулу amatilosi, заимствованное из нидерландск. mat-roos 'матрос', переосмыслил ось как содержащее префиксальный показа­тель множественного числа ата-; в результате был создан корень -tilosi 'матрос-', а форма единственного числа у этого слова получила (по ре­гулярным правилам языка зулу) вид itilosi (где /- — префиксальный показатель единственного числа для большинства существительных с за­имствованным корнем, ср. ikati 'кошка', мн. число amakati). Примерами менее радикального переразложения являются в зулу пары типа isikimi 'схема' (из англ, scheme), мн. число izikimi (также образованное по ре­гулярной модели: ср. isihlalo 'стул' ~ iyhlalo 'стулья'). Подобные случаи достаточно многочисленны и в других языках банту, ср. суахили kilabu 'клуб' (англ, club) ~ vilabu 'клубы', образованное по регулярной моде­ли типа kitanda 'кровать' ~ vitanda 'кровати' (более подробный анализ материала можно найти, например, в [Журинский 1987]).

Из менее известных случаев переразложения любопытны еше следующие два. В русском просторечии название польской столицы существовало в вари­анте Аршава (отсюда и довольно распространенная фамилия Аршавский); этот вариант был «извлечен» из предложи о-падежных форм в Варшаве и в Варша­ву с упрощением начальных геминат. Также в русском просторечии (и многих

^|0* Термины «переразложение» и «опрощение» введены казанским лингвистом В. А. Бого-родицким в начале XX в.

диалектах) существовали особые стяженные формы вопросительных местоиме­ний типа чтойто или кудайто (образовавшиеся в результате неполной фузии с местоимением это). Распространенная орфографическая запись типа чтой-то, как легко видеть, входит в противоречие с их этимологией, сближая эти формы с неопределенными местоимениями типа что-то. В некоторых русских диалек­тах подобное сближение зашло еще дальше, приведя к появлению усеченных форм неопределенных местоимений типа чтой или кудай. Ср. примеры из ста­тьи Р. И.Аванесова [1979: 13), специально исследовавшего это явление: Тятя штой везешь; Мамка кудай ушла, не знаю и др. Новый показатель неопределен­ных местоимений -и оказался извлечен из редуцированного -йто в результате переразложения последнего.

1.3. Контекстная вариативность и фузия

Мы переходим к анализу явлений, связанных с контекстной вариа­тивностью морфем. До сих пор мы рассматривали случаи, так сказать, односторонней члени мости (только формальной либо только семанти­ческой), которые создают трудности для линейной сегментации лишь в силу асимметричности плана выражения и плана содержания, свой­ственной всякому естественному языку; однако эти случаи, в общем, не ставят под сомнение принципиальную адекватность аддитивной моде­ли морфологии. На первый взгляд «безобидный», феномен контекстной вариативности может порождать куда более серьезные проблемы.

Под контекстной вариативностью понимается изменение внешнего облика морфемы в зависимости от контекста; а поскольку план содер­жания морфемы при этом не меняется, то конкретные манифестации ее плана выражения признаются контекстными вариантами (или алло­морфами) одной и той же единицы («абстрактной морфемы»; в другой терминологии, только «абстрактная морфема» и называется морфемой, а минимальные двусторонние единицы, образующие тексты на естествен­ном языке, называются морфами — см. также примечание 1 в начале §1).

Так как контекстные условия могут иметь