СНЕЖНАЯ ДРУЖИНА

Под самое Благовещение потеплело, и в празд­ник, причастившись в церкви, а потом дома наев­шись до отвала печеных из теста голубков с рыбой, весь день ребятишки лепили снежную дружину. Сне­га на широченном дворе дяди Володи было немерено, он стал липким и сам собою превращался в белые ис­туканы.

Шли слухи, что от Пскова сюда движется огромное войско князя Александра, а от Юрьева ему навстречу идет такое же большое и злобное воинство местера Ан-дрияша, и будто именно тут, на Соболицком берегу, могут они сойтись в битве. И посему Василько, самый старший из сыновей дяди Володи, придумал и затеял собственное войско, хоть и снежное. А пусть наводит страху на немца!

Сначала возводили огромный снежный валик. К нему прилепливали конскую голову. Получалось — как бы конь, но без ног, ноги по самое брюхо в снегу утонули. И как только сие подобие коня возникало из влажной и холодной снежной глины, Мишка громко цокал языком, издавая полное подобие цокота лоша-жьих копыт, а потом столь же искусно и полногласно иготал, подражая бодрому конскому ржанью, а род­ные дяди Володины дети как ни старались, не могли превзойти его в сем искусстве.

Мишка остался круглым сиротою в позапрошлую осень, когда к ним в Изборск пришел проклятый не­мец, захватил крепость, а ее защитников, оказавших стойкое сопротивление, жестоко казнил. Погибли все Мишкины сродные — и батюшка, и матушка, и стар­шие братья. Отцу, еще живому, отрезали подбородок вместе с бородой. Потом долго переламывали ноги и руки, прежде чем убить.

Из всей семьи уцелели Мишка да младшая сестрен­ка Оля. Ему было пять лет, а ей — три годика. Потом приехали отцовы братья и разобрали их — Олю взял к себе в Мегозицу дядя Роман, а Мишку дядя Володя привез сюда, в Узмень.

Он первое время все-то плакал, а потом стал при­выкать. И ему даже понравилось тут. Село Узменьское большое, но не крепость. Стоит на берегу озера. Точ­нее — на берегу широкой протоки между двумя боль­шущими озерами, Чудским и Плесковским⁹⁶. Сия про­тока именуется Узменью, здесь водится много рыбы, летом купайся до окупения; а зимой только одно пло­хо — где-то глубоко под водой бьют теплые ключи, и ежели в марте, а то и в апреле, ребята на Чудском и Плесковском еще вполне на коньках катаются, то на Узмени уже делается опасно, можно провалиться, и родители запрещают.

Но зато, когда оттепель, можно снежных истука­нов лепить. На Благовещение целых пять дружинни­ков возвели. Верхом на конях — витязи широченные, с круглыми щитами, в островерхих шлемах, даже бо­роды им вылепили. До чего ж хорошо! Возможно, дя­ди Володины дети и впрямь полагали, что испугается немец, да только не Мишка — он уже знал, что немец ничего не боится, и коли придет — смерть от него всем будет. Он ведь тогда не только Изборск, но и даже ве­ликую крепость Псков покорил.

После Благовещенской оттепели все ожидали, что пойдет весна, наступят хляби, и, хотя бы до утвержде­ния почвы, войне выйдет отсрочка. Но не тут-то было. На Гаврилин день стало проясняться, а потом ударили деньки ослепительно солнечные и морозные, и что ни день — то крепче мороз становился. И ветер невмоготу хлещет, выйдешь из дома — щеки так и обжигает. За­то вернулись коньки. С утра поможешь братаничам — навозец в хлеву пометать или дровишек малость попи­лить — и айда на узменьский лед кататься. Дядя Воло­дя для Мишки собственные костяные коньки выто­чил, потому что он сирота. И все братаники это пони­мают, кроме Уветки, который только по имени Увет, а так — нисколько не уветливый малый. То и дело но­ровит обидеть, а однажды из лука томаркой выстре­лил прямо в лицо Мишке да попал в горло. И больно, и обидно, и поначалу казалось, невозможно вздохнуть от боли и судороги, охватившей глотку. Тетя Малуша, дяди Володина жена, Увета выдрала, а тот лишь пуще прежнего обозлился. Теперь исподтишка старался Мишку обидеть. А синяк на горле долго не проходил.

Снежная дружина на морозе и ветру закалилась, окрепла, обточилась и теперь выглядела более грозно, чем в день своего появления на свет. А один из дру­жинников, обветрившись, стал вдруг чудесным обра­зом похож на Мишкиного отца, убитого проклятыми немцами. И стало Мишке вериться, что он, родимый, вернулся из смерти, но только не в живом образе, а в снежном. И, когда никто не видел, Мишка налезал на снежное изваяние, чтобы поближе побыть с отцом. Разговаривал с ним:

— Батечка, милый! Выступи из снега! Приведи и матушку с братьями! Али ежели хощеши, то и меня во снег обрати!

И замыслил он, как только наступит новая отте­пель, просить дяди Володиных ребят вылепить для дружинников их жен и детей. Но потом произошло та­кое, что поневоле забылся сей замысел.

Шли последние дни марта, а мороз все лютовал и лютовал, и дядя Володя, входя в дом со двора, непре­менно крякал:

— Вот тебе и марток — надевай трое порток!

Но в тот день он вместо этого присловья, войдя ве­чером в избу, громко воскликнул:

— Рать едет! Готовьтесь гостей привечать!

И все, кто был в доме, повскакивали, замельтеши­ли, ребятня кинулась к своим шубейкам и валенкам, Увет больно толкнул Мишку: «Не толкайся!», хотя Мишка и не толкался вовсе, а просто спешил вместе со всеми одеться и выбежать из жилья.

На дворе уже начало смеркаться, серое и низкое не­бо сыпалось мелким колючим снежком, с Чудского озера задувал голомянистый северик, от порывов ко­торого начинало свербеть в носу и глотке, но на это те­перь никто не обращал внимания, потому что все взо­ры пленило зрелище огромного войска, приближаю­щегося к Узмени с запада. Гнедые, вороные, буланые, серые, рыжие и прочих мастей кони несли на своих мощных спинах тяжело вооруженных, закованных в броню витязей, могучих и хмурых. Мишка даже ис­пугался, до чего же мрачны были у русских воинов ли­ца. Сурово взирал с хоругвей и лик Нерукотворного Спаса.

— Что же, стало быть, они здеся с немцем биться будут? — предположил кто-то из ребят.

— Биться — не биться, — отвечал дядя Володя, — а на зажитье так точно к нам определились.

— Как это на зажитье? — спросил Мишка.

— А так — на подкрепление сил и припасов. Едой будем их подполнять. Ницего не поделаешь. Коль не хошь немца кормить, корми своего защитника.

Мишка с опаской поглядел на снежную дружину. Ему показалось, что от одного только вида настоящих витязей эти хрупкие снежные воины должны разва­литься и рассыпаться, и стало жалко их, особенно то­го, который на родного батюшку был похож.

Войдя в село, живые витязи распределялись по до­мам, въезжали во дворы, слезали с коней, кланялись хозяевам. Вот немалый отряд и сюда прибыл — чело­век восемь верхом да еще и сани, а в санях — что-то бе­лое, большое... Вдруг Мишке померещилось, что это они еще одного снежного дружинника к ним привез­ли. Вот это да! Чудно, ей-богу!

— Здравия и богатства вам, селяне узменьские! — поклонился, спрыгнув с коня, первый воин. — Не гне­вайтесь, что незваными к вам в гости заявились.

— Русьскии целовек незваным гостем не бывае, — вежливо отвечал дядя Володя, в свою очередь отвесив витязю поклон. — Желаннее вас и быть не может. А скажите, добрые вой, кто вы? Не самого ли князя Александра Ярославича люди?

— Они самые мы и есть, — сказал воин. — Я — Святополк, по прозванию Ласка. Вон тот — брат князя Александра, светлый князь Андрей. А се, изволь ви­деть, и сам князь — Александр Ярославич-Федорович.

Тут, при виде другого витязя, слезшего с коня и приближающегося к ним, дядя Володя раскрыл в изумлении рот и пал пред ним на колени, ткнувшись лбом в снег. Сей витязь был весьма высок ростом, кра­сив и статен, бородою не богат, но светлые усы его, обе­ленные снегом, были хороши. Он тоже низко покло­нился дяде Володе, потребовал, чтобы тот встал с ко­лен, и заговорил ласковым голосом:

— Сказано нам, что ты есть Владимир Гуща, са­мый зажиточный в Узмени хозяин, и твой дом наилуч­ший тут, а детей и домочадцев столько, что посему и прозвище у тебя такое. Так ли это?

— Нимало не соврали тебе, светлый княже. Аз есмь. Добра у меня хватае, и коли прикажешь, все от­дам твоему благородному воинству, — прекрасно отве­чал дядя Володя.

— Всего мне твоего добра не надо, а малую часть заберу на нужды своего войска, — еще более ласково произнес князь. — А всего важнее для меня другое. Видишь ли в санях человека спеленутого? Это мой на­илучший отрок Савва. Мы переночуем и двинемся
дальше, не здесь будем встречать немца, а на Омовже, и там разгромим, аще Бог даст. А Савву у тебя при­грею. Ему, видать по всему, мало жить осталось. Дай моему честному слуге и доблестному воину последний достойнейший увет и уход, а когда скончается, сохра­ни в холоде, чтобы я потом мог прах его с собою за­брать и похоронить с почестями в Новгороде али в Переяславле.

— Что же люди твои медлят? Пусть живо и зано­сят отрока в дом мой.

Тотчас огромную белую куклу — спеленутого со всех сторон княжьего отрока, коего Мишка поначалу принял за снежное изваяние, — сняли с саней и бе­режно понесли в избу. Мишка старался идти поближе к дяде Володе и князю Александру, дабы слышать раз­говор.

— Отцего же помирае отрок Савва? — спрашивал дядя Володя.

— Многажды ранен в битве, — отвечал князь Александр. — Все тело его исколото, руда вся источи­лась, с трудом перевязали раны, но оне такие тяже­лые, что удивления достойно, как он до сих пор не ис­пустил дух свой.

— Стало быть, тебе уже было сражение с Андреяшем?

— Дозорный отряд мой вступил с ним в дело. В тридцати верстах отсюда, возле Моста.

— Ого! Да это не в тридцати, а поближе буде, Мост-то. И что? Сильны немцы?

— Зело крепки. Ритарей и их подчиненных чис­лом не менее десяти тысящ, да чухонского сброда не­мерено. Один из лучших моих воевод, Домаш Твердиславич, пал в бою при Мосте. Тверской воевода Кербет при смерти, я его в другом доме помирать оставил, во-о-он там. И Савва вот отдает Богу душу. Но главное — разведка моя удалась, я теперь знаю, с кем мне вое­вать дальше.

— А не пойдут они абие теперь на Псков?

— Едва ли. Имея меня у себя за спиною? Нет, они сперва со мной захотят разобраться.

Дальше Мишка разговора не слышал, потому что они вошли в избу, а он от дяди Володи и князя Алек­сандра отстал, оттесненный другими ребятами. Зато теперь он оказался вблизи от раненого воина, про ко­торого князь сказал, что жить тому недолго. Того уло­жили под божницей на широкую постель, осторожно распеленали, открылась голова, вся перевязанная ок­ровавленными тесьмами, только нос, рот и черные подглазья открыты были. Потом открылась грудь, то­же вся в кровавых повязках, широченная, плечи — как снежные шары, из которых они на Благовещение лепили дружину. Распеленав всего до низу, умираю­щего укрыли теплым одеялом, хотя натоплено было в дому жарко. Князь Александр, склонившись над бледным лицом раненого, долго вслушивался в его ды­хание. Наконец промолвил:

— Еще пока дышит. Но еле-еле. А вот ты, ма­лец, — вдруг обратился он к Мишке, — поручаю тебе сидеть подле отрока моего Саввы и слушать его дыха­ние. Сможешь?

Мишка хотел было бодро ответить, но почему-то лишь кивнул головой. Тогда князь схватил его креп­кими ручищами, приподнял перед собой и заглянул ему в глаза своими ясными очами. Потом поставил на пол, потрепал по голове и сразу забыл о нем, заняв­шись другими делами — тем самым зажитием, о кото­ром сказал дядя Володя. Мишка, скинув с себя шубейку, шапку и валенки, остался сидеть возле раненого, глядя на измученное, смертное лицо. Вскоре он решил послушать, дышит ли княжий отрок, осторожно под­лез к нему и склонил ухо над заострившимся носом. Никакого дыхания он не услышал. Ему стало страш­но, и он легонько толкнул своего подопечного в тугое плечо. И сразу услышал короткий вдох, потом тихий, чуть теплящийся выдох.

— Жи-и-ив... — тихо прошептал мальчик. Он еще раз вгляделся в лицо княжьего отрока, и оно ста­ло казаться ему знакомым, будто он уже не один день сидел и сторожил его дыхание. В избе быстро темне­ло, тетя Малуша затеплила под божницей еще две лампады, огоньки которых наполнили угол блажен­ным и тихим светом. Мишка то и дело осторожно приближал ухо к лицу раненого, и всякий раз повто­рялось одно и то же — сперва не было никакого дыха­ния, а потом отрок Савва будто спохватывался, что надобно дышать, делал порывистый вдох и потом — медленный выдох. И Мишке стало казаться, что, по­ка он сидит неподалеку от Саввы, тот и не дышит во­все, а как только он начинает проверять дыхание, Савва делает одолжение — дышит. Потом дядя Воло­дя усадил всех гостей за постный ужин, они размес­тились за столом, ели, тихо переговариваясь; а тетя Малуша принесла маленькому сторожу постный пи­рожок с капустой, он стал его есть, да так и не доел до конца — переполненный впечатлениями, уснул с ку­ском пирога в руке, привалившись бочком к плечу раненого витязя.

Ночью его одолевали тревожные сны, однажды он проснулся и увидел, как князь Александр стоит под божницею и тихо молится. Мишка тотчас снова уснул, а утром проснулся оттого, что из-под него стало что-то приподниматься, скидывая его. Он вскочил и увидел левую руку своего подопечного, которую тот выпрос­тал из-под мальчика и теперь недоуменно разгляды­вал. В окошках рассветало, и Мишка теперь уже отчетливо видел, что раненый кметь открыл свои очи и в самом деле разглядывает руку. Лицо его было по-прежнему смертельно бледным, под глазами черно, но сами глаза светились жизнью. Мишка, соскочив с кровати, стоял на полу и с ужасом наблюдал за ожив­шим мертвецом. Вдруг тот перевел свой взор с собст­венной руки на Мишку и тихо спросил:

— Ты кто?

— Я? Мишка.

— Понятно. Иди ко мне. Дай я тебя понюхаю.