ЛЕДОВАЯ ПЕСНЯ

Петер Дюсбургский по прозвищу Люсти-Фло счи­тал себя шпильманом — бродячим певцом, хотя у него была четко прописанная должность — хронист ордена дома Святой Марии Тевтонской. В юности Петеру по­счастливилось познакомиться с великим поэтом — с самим Вальтером фон Фогельвейде, и даже взять у него несколько уроков стихосложения. С возрастом Петер понял, что больше всего ему нравится писать о рыцарях, о войне, о храбрости и бесстрашии, о кро­вавых битвах. Он прибился к ордену, прижился в нем, и, хотя рыцари презирали поэтов, они мирились с тем, что кто-то да должен описывать для потомков их по­двиги.

Петеру была поручена хроника, но он сочинял и песни, одна из которых пользовалась таким боль­шим успехом, что постепенно забылось, кто ее сочини­тель, говорили — народная. Там были такие слова:

Когда тевтонцы поют — Стало быть, они в поход идут. Когда они пьют крепкое вино — В утробе у них исчезает дно.

Бывало, начнут где-нибудь распевать эту бравую песню, а Петер потом непременно спросит:

— А кто сочинил слова?

— Народ, — обязательно скажут ему.

— Не народ, а я!

— А ты что — не народ? И ты народ, Петер. Пей да радуйся!

И он сочинил другую песню, которая тоже полюби­лась тевтонцам:

Пейте, пейте, братцы, пейте!

Ни о чем вы не жалейте!

Пусть печаль ваша дома сидит,

А здесь пусть кружка об кружку звенит!

Он ходил в походы, и во время сражения любил по­бывать во всех его местах, все увидеть своими глазами, за что его и прозвали Люсти-Фло — «веселая блоха».

В утро Ледового сражения он проснулся рано, пре­исполненный вдохновения и радости от ожидаемой победы над русскими дикарями. Он давно уже привык сочинять на ходу, сначала в уме, а потом только пере­носить все на пергамент, отточенное и обкатанное в мозгу. И он не мог сдерживать улыбку, когда ехал верхом на бело-пегом коньке неподалеку от вицемей-стера Андреаса. Рядом с Вельвеном двигался на вороном коне некто барон Росслин, темноликий и черново­лосый гость ордена. О нем говорили многое — будто он сказочно богат, будто он возглавляет некий таинствен­ный и могущественный орден и даже будто он женщи­на. Справа от Андреаса ехал епископ Герман, брат ви­цемеистера Иоганн, и другой Иоганн — фон Акен, с пышным плюмажем на шлеме. А там впереди греме­ло, вышагивая, огромное орденское воинство, столь тяжелое, что оставалось лишь диву даваться, как это не проваливается под ним лед озера Пейпус. И Петер уже обкатывал в уме образы: «Лед под ногами у них стонал и трещал... Ледяная поверхность трещала... Но сама Святая Мария снизу, из-под воды держала... Провалиться под лед не давала... На вицемейстере мантия, как огнь, трепетала... Как белый огнь трепе­тала... Покамест были открыты забрала...»

Проехав какое-то время в свите вицемеистера, Лю-сти-Фло не выдержал и поскакал вперед по правому боку от железной свиньи, но не успел он далеко отъе­хать, как раздался страшный удар и грохот, означав­ший, что немецкое войско сошлось с русским. Тотчас вспыхнул новый поэтический образ: «Треск и удар был такой, что казалось — лед на озере двинулся с гро­хотом... Сшиблись два войска, и вот — будто пошел ледоход... Грохот такой нестерпимый поднялся, слов­но бы лед на озере весь поломался...»

Он приблизился к месту сшибки, и две стрелы одна за другой просвистели прямо возле его лица. Русские обильно обстреливали немцев из луков. Мысли, опе­ренные образами, как стрелы, свистели в голове у Пе­тера из Дюсбурга: «И, словно пчелы над ульями, рус­ские стрелы свистели, но запугать они рыцарей так до конца не сумели... Рыцари-братья русских стрелков под себя подмяли, копытами их... та-та-та-та-та-та... потоптали... Лед под ногами войск стонал и шатался, быстро из белого в красный от крови он превращал­ся...» Следующий образ так обрадовал сочинителя, что он весело захохотал. Надо было только превратить его в стихи. Значит, так... Как на свадебном пиру, за­втрак быстро переходит в обед, а обед в ужин, так же проходила эта битва — быстро, стремительно и весело. «Недалеко было от завтрака до обеда... а за ужином уже ожидала победа...» Что-то в этом роде. Так-так... Хороший образ, надо будет его как следует развер­нуть. Ледяная свадьба. Ледовая песня жениха. Же­них — вицемейстер Андреас. Невеста — сама Святая Мария Тевтонская. Подарок ей — победа над русски­ми варварами. Свадьбу играет епископ Герман. Надо ли вот вписывать туда эту темную лошадку, барона Росслина?.. Пока не буду, а если потом скажут впи­сать — впишу. Итак, что там получается?

Голова его пылала, он то отъезжал в сторону, то пы­тался пробиться туда, где гремело оружие и ревели глотки дерущихся. Рваные строки летали вокруг него, шелестя крыльями и издавая хищный орлиный кле­кот, но никак не хотели ложиться в гордый и благород­ный размер, вырывались из рук, клевали его в затылок и в щеки, кричали и царапались. «Лопнула с треском оборона русских, как скорлупа ореха... Стало... тра-та-та-та, тра-та-та-та... не до смеха... Доблестный клин тевтонский в русское войско проник... Час победы на­стал... тра-та-та-та... сладостный миг...»

Весь охваченный переплавкой происходящего в об­разы и строки Люсти-Фло почти сам не заметил, как конь под ним пал, неведомо — кем и как убитый, про­сто вот Петер сидит в седле, а вот он вдруг заметил, что ходит своими ногами, а бело-пегая бездыханная туша лежит неподалеку. «Люди и кони лежали на льду по­всеместно... Кровью дымясь... а души взлетали от них бестелесно... В круговороте сраженья иной мог и не за­метить, что давно уж убит... А какая же рифма к «за­метить»?.. В буре сраженья иной мог и не понять, что давно уж успел добычею смерти он стать...»

Без коня Петеру даже легче оказалось перебегать с места на место и уклоняться от возможных ударов. Впрочем, на него и так мало кто обращал внимания, разве что только стрелы, коим безразлично было кого жалить — воина или шпильмана. И Люсти-Фло, пол­ностью оправдывая свое прозвище, мелькал то там то сям, его чуть было не утянуло вместе с головой и пле­чами свиньи в глубокую русскую западню, потом он очутился в самой середине немецкого войска, в самой гуще пеших кнехтов, где лишь несколько рыцарей бы­ли на конях. Здесь Петер пережил удар, который про­шелся по всему войску мощной волной. В тревоге он ожидал объяснения, и оно вскоре последовало. Оказа­лось, князь Александр находился не с основным вой­ском, а наскочил с левого крыла и ударил своей кон­ницей, проломив железные ряды. Потом точно такой же удар воспоследовал справа — оказалось, что и отту­да наскочили русские.

— Что же это? — с недоумением обращался шпильман к окружающим его кнехтам и рыцарям. — Я думал, мы уже победили!

До него никому не было дела, лишь Томас фон Гроб грубо крикнул ему:

— Проваливай отсюда, Люсти-Фло! Здесь тебе не место!

И Петер послушался. Его одолел страх, который передался ему от фон Гроба. Страх гнал его сквозь смыкающиеся ряды кнехтов, а грохот и треск внутри свиньи усиливался. Оглянувшись, хронист ордена ус­пел увидеть, как раскалывается надвое шлем Томаса фон Гроба и янтарно-желтый мозг молодого рыцаря выскакивает наружу. Это могло означать лишь од­но — что русские пробились уже в самую середину тев­тонского войска, разрезая его пополам. «Видно мне было, как рассекаются шлемы... Как рассекаются мощные, крепкие шлемы... С хрустом ломаются, как бы то ни было, шлемы... Мозг вылетает сквозь распот­рошенные шлемы...» — заело в голове у шпильмана. Страх и ужас одолели его столь сильно, что он уже ед­ва мог что-либо соображать, а уж со стихами и вовсе было худо. Он ненадолго прижался к бронированной ноге Генриха фон Нимма, но и того сразил мощный молот русского рыцаря, выскочившего словно из-подо льда, и фон Нимм рухнул прямо на Петера, так что тот едва успел увернуться и лишь сильно ушиб плечо о тя­желенные доспехи Генриха.

Весь забрызганный кровью, с выпученными глаза­ми Люсти-Фло нырял под брюхами коней, протиски­вался сквозь ряды кнехтов, проскальзывал у кого-то под ногами, стремясь поскорее уйти оттуда, где гибнет доблестное тевтонское воинство. Его чуть было не рас­топтал Себастиан фон Лильвард, который яростно продирался сквозь строй, чтобы принять участие в схватке. Но постепенно Петер очутился в заднем правом окороке свиньи, где стояли братья фон Бранау, Гюнтер фон Моронг и Йорген фон Вайнененде. Здесь пока еще было спокойно, и Люсти-Фло обратился с во­просом к фон Моронгу:

— Что происходит?

— Боюсь, нам крышка! — дико осклабился в ответ Гюнтер. — Они побеждают. Пауль фон Ракк двинул вперед свои эстонские полки, но едва ли трусливые эс­ты способны на что либо, кроме ловли рыбы. Пожалуй, нам скоро следует подумать о том, как бы унести ноги.

Услышав такое, шпильман поспешил расстаться с фон Моронгом и стал пробовать окончательно вы­браться из смертельно раненной свиньи. И ему почти удалось это, но вдруг он вновь оказался в гуще войска, но теперь уже — войска бегущего, пятящегося, топчу­щего самого себя. Обезумев, люди готовы были колоть и бить друг друга, лишь бы поскорее унести себя отсю­да. Оказалось, что эстонцы фон Ракка, едва вступив в сражение, и впрямь дрогнули, побежали, оконча­тельно разрушили немецкий строй и, отколов от него значительную часть, тащили немцев теперь куда-то вбок и назад, к берегу, в сторону узкого пролива меж­ду верхним и нижним Пейпусом.

С ужасом Люсти-Фло вспомнил слова вицемейете-ра о том, что там — самое опасное место, там можно провалиться под лед. Но толпа волокла его за собой, и он ничего не мог с этим поделать, разве что только постараться выскочить поперед бегущей толпы, ибо на нем не было тяжелых доспехов, лишь легкая коль-чужка, и он мог успеть проскочить впереди всех до то­го, как они провалятся. «Дрогнули эсты... только бы лед не треснул... в ужасе немцы бежали... льдины под ними трещали... храбрые в наступленье — жалкие в отступленье... им бы всем сбросить доспехи, но вре­мени нет на доспехи...» — стучало в мозгу у хрониста. Рифмы рождались сами собой, вились, как мошкара, гасли и осыпались.

И он наконец выбрался из общего строя и бежал впереди всех. Оглянувшись, он мельком заметил, что среди бегущих и оба брата фон Бранау, и фон Моронг, и фон Вайненеде, и даже Вильгельм фон Скрунд, кото­рый, помнится, был почти в самой середине свиного зада, около датчан.

«С мыслью одною — дойти бы до твердого брега... Очень хотелось бы отдыха и ночлега... Лишь бы уйти живым, живым, живым!.. Хочется жить, очень хочет­ся быть живым!..»

Впереди он увидел берег, а на берегу стояли люди, и эти люди что-то кричали, размахивая руками, а между людьми на берегу и бегущим немецким вой­ском по льду шли русские монахи, спеша куда-то, ди­кость какая-то!.. Или это уже потустороннее видение? Вот монахи встали, обратились лицом к Петеру. У од­ного в руках была икона, у другого — зажженная лам­пада. Конечно, это видение! Расстояние между ними стремительно сокращалось, а сзади уже слышался то­пот коней, на которых с поля битвы улепетывали хра­брые рыцари ордена дома Святой Марии Тевтонской... И вдруг — кр-р-р-рак! Чудовищный треск, хруст, стон огласил окрестности, и, оглянувшись, Люсти-Фло увидел, как бегущее за ним следом воинство провали­вается под лед озера Пейпус. Крушение льда мгновен­но добралось до ног шпильмана, и он не успел отпрянуть — в следующий же миг очутился в ледяной воде. От неожиданности и внезапного мокрого холода за­шлось дыхание. «Вот как закончился этот свадебный ужин... Незачем утопленнику бояться, что окажется он простужен...» — весело и глупо мелькнуло в голове сочинителя. Даже легкая кольчуга потянула его на дно, и он с величайшим трудом, любя жизнь, все же выбрался резкими рывками на поверхность воды, хо­тел заорать, но не мог даже вдохнуть — такой мощной судорогой свело ему легкие. В глазах все стало снача­ла ярко-голубым, потом синим, потом лиловым. Он подобрался к краю льдины, схватился за ледяной об­рыв, из последних сил стал подтягиваться. «Смерть приходит вот так... Станет тихо вот так... И вот так, вот так...» Кто-то подхватил его под локти и стал та­щить из воды на лед. Он глянул и увидел двух русских монахов...