У ИСТОКОВ ТВОРЧЕСТВА

(*276)

Двадцатисемилетний Валерий Яковлевич Брюсов поделило однажды фантастическим желанием: "Как нашему Брюллову¹, мне хочется воскликнуть: "Дайте мне свод небесный, я распишу его весь!" Я один написал бы целую литературу, был бы поэтом, математиком, романистом, историком, критиком, драматургом... Дайте мне тысячу рук, чтобы писать. Мне не хватит десятков жизней, чтобы выразить все, что в моей душе и мыслях!"

С присущей ему страстью поэт прибегнул к грандиозной гиперболе. Но по существу оказался очень недалек от реальности, поскольку во всех этих областях проявил себя ярко, самобытно, а в художественном творчестве - новаторски. С середины 90-х гг. (*277) под именем В. Брюсова выходило, по его же словам, "не менее, как по книге, иногда по две, по три за год": "среди них - сборники стихов, сборники рассказов, сборники статей, романы, драмы, научные исследования и длинный ряд переводов, в стихах и прозе". Однако и это перечисление неполно. Брюсов систематически выступал с докладами, лекциями, занимался литературной критикой, редакторской работой, был активным членом множества обществ, организатором и теоретиком новой поэтической школы, за что получил высокое прозвание "Мэтра (Учителя) символизма".

И еще один штрих. С 1921 г. Брюсов - во главе по его же инициативе созданного Высшего литературно-художественного института. Здесь он читает историю греческой, римской, русской литератур, теорию стиха, сравнительную грамматику индоевропейских языков, латынь и... историю математики. Масштабы интеллектуальной деятельности исполинские. И всем управляла постоянная, неутолимая жажда творчества. Причем с детских лет и при полной самостоятельности выбора.

Нельзя, конечно, сказать, что феноменальная одаренность Брюсова совсем не имела семейных корней. Его дед по отцу обладал, видимо, немалыми способностями, если сумел успешно пройти путь от крепостного крестьянина до купца 2-й гильдии. Отец, Яков Кузьмич Брюсов, не получивший образования, долгое время увлекался чтением, собрал библиотеку, даже слушал лекции в Петровской сельскохозяйственной академии. Дед по матери, Матрене Александровне, А. Я. Бакулин, был писателем-самоучкой, автором басен и рассказов. Сама Матрена Александровна, женщина большой душевной чуткости, все силы отдавала детям, мечтая об их эстетическом воспитании. Природа позаботилась о плодотворных истоках творческой натуры. И все-таки скромная жизнь родителей, практический уклад дома резко контрастировали с духовными запросами их старшего сына.

С 11 лет Валерий Брюсов учился в частных гимназиях Ф. И. Креймана, затем Л. И. Поливанова. Уже здесь проявились удивительные возможности будущего поэта. По свидетельству его друга В. К. Станюковича, мальчик поражал своей начитанностью (читал с трех лет), редкой памятью (почти дословно пересказывал не только любимые произведения Э. По, Ж. Верна и др., но и - философские рассуждения И. Канта, П. С. Лапласа, Ч. Р. Дарвина), наконец, буквальной переполненностью художественными замыслами. Самым деятельным участником рукописного журнала "Начало" стал среди своих сверстников Брюсов. А когда юные авторы рассеялись, он "издавал журнал сам для себя".

Позже, в конце 1880-х гг., Брюсов с наслаждением изучал классиков и начал собирать новую русскую поэзию (К. Фофанова, Н. Минского, Д. Мережковского и др.), самозабвенно обсуждая ее с избранными собеседниками и в кружке молодых интеллектуалов. В этот период он сблизился с А. Ланге, странным, экзальтированным, увлеченным спиритизмом юношей, да и сам был захва(*278)чен интересом к "тайному змию", но еще более - творчеством, созданием экзотических образов, смелых фантазий, сладострастных картин. Знакомство с лирикой французов: Ш. Бодлера, С. Малларме, П. Верлена - окончательно решило судьбу юного поэта. В 1894 г. он выпустил (при участии Ланге) первую тоненькую книжечку "Русские символисты", затем еще две, написав большинство стихотворений для этих сборников.

Что определило такой шаг? Очень многое: отвращение к скучной действительности, протест против утилитарного истолкования литературы (не случайно Брюсов рьяно отстаивает свободу художника, настойчиво критикует "общественные", а по существу ложно трактуемые романы И. С. Тургенева), мечта о выходе в порыве вдохновения за пределы известного, о единомышленниках, способных открыть новые горизонты поэзии. Французские символисты, с их жреческим служением искусству, утонченной субъективностью, надломленностью настроений, казались близкими, дорогими предвестниками собственных дерзаний.

Остро воспринял Брюсов редкую сложность человеческой Души. В конце 90-х гг. он заметил: "Я" это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются". Отсюда - почитание лирики, единственно способной воплотить единение противоположных душевных склонностей.

Что ж, в таких представлениях было больше проницательности, чем заблуждений. И относительно специфики лирической поэзии, воистину проникающей в самые глубины духовного состояния личности. И в связи с пониманием напряженного, двойственного мироощущения - своего и, шире,- современного ему человека. Избранное Брюсовым творческое направление по сути своей вовсе не отлучало его от литературы эпохи. Но с юношеским максимализмом он делал ряд таких выводов, которые насторожили многих: "Истин не одна, а много. Будем молиться дню и ночи. Первая (хотя и низшая) заповедь - любовь к себе и поклонение себе". От таких рассуждений веяло стремлением стереть грань между добром и злом, провозгласить любое "Я" в центре вселенной. Усвоенная в этот период Брюсовым манера держать себя, не лишенная позы прорицателя, усиливала неприятное впечатление. Между тем вдохновитель русских символистов вовсе не был холодным, безнравственным эгоистом. Очевидцы свидетельствуют о прямо противоположном его поведении. Он помогал людям в реальных конфликтах. И. Н. Розанов (известный исследователь поэзии) вспоминал, как энергично и самоотверженно Брюсов отнесся к задержанным жандармами студентам, предложив сторонним наблюдателям присоединиться к ним, сделав это сам с группой товарищей. Сочувственно, с пониманием воспринял Брюсов возможную месть тех, кого "втоптали в шахты и втиснули в фабрики". Высоко ценил дружбу.

Опасные речи, скорее всего, исходили из побуждения молодого человека скрыть свою неуверенность, незащищенность. В одном (*279)его письме 1895 г. читаем: "...хорошая вещь - мировоззрение, но когда оно выработается,- если пока вместо него еще хаос неустроенный? Где тот Бог, который речет "да будет свет"?"

В каждой строчке ранней лирики Брюсова таился напряженный поиск. В малом он стремился узреть лик вечности, жить не имеющими границ, "пересоздающими" обыденность чувствами. Неудивительно, что сквозным стал образ мечты.

Она реализуется в разных лицах. Их природные склонности и сообщают мечте небывалые возможности:

Моей мечте люб кругозор пустынь,

Она в степях блуждает вольной серной...

Чаще мечта посещает поэта в облике прекрасной женщины: возлюбленной, музы-чаровницы. Слияние столь разных начал передает волшебно-земной феномен ("Сонет к мечте"):

Томился взор тревогой сладострастной,

Дрожала грудь под черным домино...

"Воплощение мечтаний" придает зримому сказочные формы и краски: "Этот мир очарований, Этот мир из серебра!" То грезы готовят странные метаморфозы: "Дремлет Москва, словно самка спящего страуса..." Затем звучит больная нота: "Мечты навсегда, навсегда невозможны..." Все дышит необузданными порывами, влечет к неожиданным ассоциациям. И самые, казалось бы, привычные определения: прекрасный, дрожащий и пр. - приобретают некий новый смысл.

Был у Брюсова и более активный побудитель переживаний. Как заклинание читается строка: "Умрите, умрите, слова и мечты,- / Что может вся мудрость пред сном красоты?" На этот вопрос автор ответил десятками стихотворений о любви, ее таинствах, очарованиях. Тут нередок совсем уж экзотический мир, обращение к нездешним соответствиям: "Моя любовь - палящий полдень Явы, / Как сон разлит смертельный аромат..." Такое необычное выражение чувств было смело развито младшим современником Брюсова - Н. Гумилевым. Да и для других поэтические открытия мэтра не прошли незамеченными. Брюсовские любовные признания поражали раскованностью "счастливого безумия", "угрюмого и тусклого огня сладострастия", но и целомудренностью "озаренного, смущенного, ребенка влюбленного". Эти состояния часто синтезировались в одном произведении.

Темы и образы ранней поэзии Брюсова постоянно изменяются. В переживаниях мечты, любви как бы накапливаются новые оттенки. Казалось бы, это ли не сфера открытий? Но как раз такое богатство метаморфоз выражает неустойчивость исходных чувств: они все время приобретают другую или даже противоположную окраску. Поэтому не удивляет печальный аккорд:

Нет, не всесилен любовный экстаз,

Нет, мы с тобой не близки!

("К моей Миньоне")

(*280) Любовь недолговечна. Разочарование в мечте - не меньшее:

Мы верили нашей дороге,

Мечтались нам отблески рая...

И вот - неподвижны - у края

Стоим мы в стыде и тревоге.

("Свиваются бледные тени...")

Как бесчисленные лепестки контрастно окрашенных цветов, "перебирает" художник состояния влюбленной, мечтательной души, чтобы заворожить ее красотой. И одновременно - передать тщетность стремления к счастью (отсюда - сквозной мотив зыбких теней).

Уж не упадочническое ли настроение эстетизирует Брюсов? Нет, за конкретной эволюцией прозревает сферу нетленно Прекрасного. Прежде всего это - творчество: "сокровища, заключенные в чувстве", отданы "лишь в строфах, лишь в искусстве" ("Встреча после разлуки"). Звучит страстный призыв:

Довольно! надежды и чувства

Отныне былым назови,

Приветствуй лишь грезы искусства,

Ищи только вечной любви.

("Отреченье")

В стихах появляется образ поэта, переплавляющего "изменчивые фантазии" в высшие ценности благодаря своему мастерству - "отточенной и завершенной фразе": "...так бриллиант не видим нам, пока/Под гранями не оживет в алмазе" ("Сонет к форме").

Художественному дару поклоняется Брюсов, как божеству. Поэтому отвергает мистические идеалы Мережковского: вместо молитвы творцу мира (Богу) воспет творец искусства. Символизм, по мнению его мэтра, был вполне реальной, хотя и совершенно новой литературной школой. Но сам творческий процесс приобретал некий таинственный характер, поскольку толковался следствием не управляемой разумом интуиции. Поэтический образ зарождался, созревал якобы в глубинах авторского подсознания и лишь потом увлекал воображение художника. Сначала: "Тень несозданных созданий / Колыхается во сне". А затем: "Тайны созданных созданий / С лаской ластятся ко мне" ("Творчество").

Постепенно складываются облик творческой личности и цель ее деятельности. Взгляд на них убежденно выражен в стихотворении "Юному поэту":

Юноша бледный со взором горящим!

Ныне даю я тебе три завета.

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее - область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.

Третий храни: поклоняйся искусству.

Только ему, безраздумно, бесцельно.

(*281) Лирическое "Я" Брюсова принадлежало не обычному человеку, а создателю поэзии, своей силой проникающей в тайны мира. Вот почему поклонение искусству само по себе цель, по слову автора, "бесцельная", а поэту предлагается "себя полюбить беспредельно". Да и вся книга, куда вошло это стихотворение, названа "Me lum esse", т. е. "Это Я".

В своей ранней (1899) статье "Об искусстве" Брюсов писал: "Кто дерзает быть художником, должен найти себя, стать самим собой. Не многие могут сказать не лживо: это Я". И тут же пояснял необходимость такого самоуглубления: "Безмерны изначальные сокровища духа. Но мы их не ведаем, нам озарена лишь небольшая часть, это - наша душа. Идти к совершенству значит озарять все новые дали нашего духа, увеличивать области души". Именно так открывались духовные горизонты в ранней поэзии Брюсова.

Первый период брюсовского творчества, о котором идет речь, нашел свое выражение в трех сборниках: "Juvenilia" ("Юношеское"), получивший цензурное разрешение, но так и не вышедший в свет; "Chefs d'oeuvre" ("Шедевры", 1895); "Me eum esse" (1896). Впоследствии автор сказал о первой книге, что она "написана под сильным влиянием Гейне и Верлена и передает настроения, прямо данные жизнью". О второй - "поэзия пытается найти содержание вне личной жизни и, оставаясь подражательной, уже равняется со своими образцами". В третьем сборнике, по признанию Брюсова, воплощены "настроения, которые жизнь дать не может". Вот они - "новые дали" духа.

Оценка Брюсовым первых своих книг более чем критическая. Лишь о четвертом сборнике "Tertia vigilia" ("Третья стража", т. е. по соотнесению со сторожевой службой римских войск первые три часа после полуночи; 1900) поэт сказал: "Это мои лучшие вещи, может быть, лучшее, что я могу написать в стихах..." Действительно, с выходом этой книги пришло к Брюсову признание.

С юных лет взгляд Брюсова прикован к русской классической литературе. Позже им будут написаны блестящие статьи и эссе об А. С. Пушкине, Ф. И. Тютчеве, А. А. Фете, Н. А. Некрасове.

У Баратынского находит волнующий образ "крылатого вздоха" - между "землей и небесами". Глубоко сопереживает тютчевскому "бедному нищему", бредущему "жизненной тропой". Воспринимает боль лирического героя Пушкина, потерявшего связь с любимой. Вечное движение к высотам Прекрасного, к совершенству - ведущую черту русского искусства наследует Брюсов.