ПОЭЗИЯ 1904-1908 гг.

В марте 1904 г. А. Блок писал С. Соловьеву: "...во мне что-то обрывается и наступает новое в положительном смысле, причем для меня это желательно, как никогда прежде". И затем пояснил: "...во мне все то же, что в прежнем "расплывчатом" (выражение С. Соловьева.- Л. С.), но в формах крика, безумий и часто мучительных диссонансов" (всюду курсив автора).

Крики, впрочем, встречались, как говорилось выше, и в "Стихах о Прекрасной Даме". Да и диссонансы были исконно свойственны душевному строю поэта. Еще в 1902 г. он, размышляя о сложных отношениях возлюбленных, решил: "Выход - в бездне. Не утверждай, не отрицай. Верь и не верь. Остальное - приложится тебе". А в 1903 г. сказал о своей поэзии, что внутри ее поет нечто демоническое. И все-таки 1904 г. действительно стал во многом поворотным, положил начало стихам, позже составившим циклы "Пузыри Земли" и "Город".

Блоковские дневники, разнотемные статьи и рецензии этого периода помогают понять поэта. Неоднократно говорит он о сходном: "ощущении тайны большого города, блистательного беспутства", о возникшей в этих условиях "трагедии целомудрия и сладострастия". А в статье "Безвременье" (1906) - непосредственно о Петербурге, "петербургских туманах", где извозчичьи дрожки катают "бедных существ взад и вперед по болоту, под звуки фабричных гудков, в дыму торчащих из мглы труб".

Возвышенная Тайна Девы вытеснялась тайной порочного города. Назревали серьезные смещения в художественном сознании Блока. В конце апреля все того же 1904 г. он наметил в дневнике "программу" на ближайшее будущее: "утратить кое-какие памяти, отрезветь, многое сопоставить - прочесть и передумать. Примирение с позитивистами? Всякие возможности" (курсив автора). И тут же обозначил прежнее "романтическое", по его же выражению: "ОНА может всегда появиться над зубчатой горой!" Кто "она"? Прекрасная Дама, Богиня, Мечта? Точно сказать трудно, но обязательно нечто идеальное. Однако и в этой утонченной сфере определились новые акценты.

В письме Блока от июня 1905 г. А. Белому читаем: "В прошедшие годы изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутами сказать: здравствуй. Чаще всего - это был всадник в голубом. Иногда хотелось принять его за Христа" (курсив автора). Тогда же Блок создал такие строки:

И означился в небе растворенном

Проходящий шагом ускоренным

В голубом, голубом,

Закрыто лицо щитом.

Голубой рыцарь, пытающийся защитить себя, несущий в своем облике связь с многострадальным Христом,- как это непохоже на всемогущую гордую и светлоликую Деву.

(*317) Поистине новые "мучительные диссонансы" созревали в поэтической душе. Образом, который вобрал подобные переживания, для Блока, наследовавшего опыт М. Ю. Лермонтова и М. А. Врубеля, стал Ангел-Демон: "Человек, заломивший руки, познавший сладострастие тоски, обладатель всего богатства мира, но - нищий, ничем не прикрытый, не ведающий, где преклонить голову". Ангелом-Демоном был назван поэт-лирик.

Позже Блок уточнил некоторые моменты: "Душа всякого художника полна демонов. Тем они и ужасны, что все пленительны и красивы. Доверить же себя мы можем только тому художнику, у которого, кроме демонов, есть в душе единое - таинственный, внутренний голос, который позволял Сократу безошибочно различать добро и зло". Сквозь соблазн и сомнения, разочарования и страдания - к сократовой мудрости шел сам Блок.

"Город". Может показаться странным, почему первоначально, в книге "Нечаянная радость" (1907), лирика о тайнах земли ("Пузыри земли") была объединена с произведениями урбанистической темы. Ответ на такой вопрос можно найти в поэме "Ночная Фиалка", где встреча с этим "безмятежным и чистым цветком" происходит после того, как герой "город покинул". В сборнике "Нечаянная радость" раскрывались два состояния одной души, оказывающейся то перед уродливыми гримасами порочной северной столицы, то в "зеленой ласкающей мгле" дремлющих, но свободных пространств. Бред городской жизни и мудрость прозрений на "зеленой поляне" - резко контрастные, но взаимосвязанные в человеческом сознании звенья внутреннего бытия.

При подготовке трехтомного издания лирики Блок заметно расширил цикл "Город": перенес сюда ряд произведений, впервые опубликованных еще в "Стихах о Прекрасной Даме", включил многие новые стихотворения. В результате "Город" приобрел сложную архитектонику - переплетение разных мотивов. Тем не менее главный принцип - взгляд на сущее сквозь призму определенно настроенного лирического субъекта не был поколеблен. Во всех частях пред нами - душа, потрясенная ужасом жизни, одиночеством, но не прежним - в ожидании мистических встреч, а в мучительном отстранении от действительности.

Лирический герой цикла обладает, если воспользоваться выражением М. Волошина, "глазами без век": они неутомимо смотрят на мир, они видят его внешние пестрые одежды и скрытые страдания людские. Именно такое впечатление производят страшные картины города в стихотворениях "Последний день", "Обман", "В кабаках, в переулках, в извивах...", "Улица, улица...", "Иду - все мимолетно...". Изображение реалий здесь неотделимо от выражения переживаний: "оплывший огарок маячил в оплывших глазах", "тени беззвучно спешащих тело продать". В малых признаках угадывается их глубокий исток и следствия. Обычный день продажной женщины кончается апокалипсической сценой конца мира: в небе - "в разверстой лазури тонкая рука (*318)распластала тонкий крест". В проститутке на мгновение улавливается оборотень. Таков результат "эмпирических" наблюдений.

Бытует точка зрения о "неотразимой привлекательности" греховного города у Блока. Может такое показаться, когда читаешь: "в окнах фабрик - преданья о разгульных ночах", "пляшут огненные бедра проститутки площадной". Целостное звучание этих стихотворений ("Вечность бросила в город...", "Город в красные пределы..."), как и других ("Гимн", "Ночь. Город угомонился..."),- прямо противоположно. Перед нами - "город торговли", куда "небеса не сойдут"; город "мертвого лика". Но на мгновение грязные дома и улицы освещены небесными светилами и рождают "заманчивый обман". В лирический пейзаж "брошен" закат, "кровью солнца" облиты площади либо, наоборот, "все успокоено" "тихой и торжественной" ночью. Лучи небесные не исцеляют от уродств, а высвечивают контрасты. А гимн поется "дерзкому солнцу, пробивающему путь", "золотой игле", поражающей мглу.

Сложным был взгляд поэта на исторические истоки города, конкретнее, Петербурга ("Петр", "Поединок"). Монарх, заложивший северную столицу на Неве, воспринимался и как сила, победившая "копытом сжатого" Змея (внешних врагов), и как вдохновитель страшной городской действительности. Петербург - детище "веселого царя", очаг разврата: манящих женских зовов, мужского "лова" наслаждений - всего, что проступает в дыму "зловонного кадила", в "ризе городской гари".

Порочная атмосфера воплощена средствами стремительной смены одного плана обобщений другим. От раскрытия плотоядной толпы к сущности петербургской жизни, от монументальной фигуры Медного всадника к двойственной роли Петра I. Сплав зримых, предчувствуемых, домысленных признаков разложения заключен в небольшом произведении. Светлая древняя Москва, вступившая в лице св. Георгия в борьбу с Петербургом за высокую духовность ("Поединок"), не получила столь выразительного запечатления. Не случайно, конечно: идеализация Москвы была умозрительной.

Мучительные переживания пробудили у Блока думу о развитии мира. Признавая его движение, перспективу истории, поэт с сомнением отнесся к участию в этом процессе своего поколения интеллигенции. Просветленно-грустное настроение было выражено в "Барке жизни". Волевое начало, почерпнутое от наблюдений за "большой рекой", "баркой жизни", повернутой кем-то "сильным", венчалось грустным признанием:

Вот они далеко,

Весело плывут.

Только нас с собою

Верно не возьмут!

Это стихотворение было создано в декабре 1904 г., т. е. буквально накануне первой русской революции. Ощущение своей жертвенности человеком, возможно, окажущимся за бортом "барки (*319)жизни", многое предопределило в отношении поэта к событиям 1905- 1907 гг.

В феврале 1905 г. Блок признался С. Соловьеву: "Иногда "бормочу" и о политике, но - все меньше. Осенью был либералом более. Но, когда заговорили о "реформах", почувствовал, что деятельного участия в них не приму. Впрочем, консерваторов тоже почти не могу выносить". Серьезная вдумчивая душа Блока требовала глубокого и самостоятельного осмысления позиции. Пока же он выступал лишь против противоположных официальных лагерей - либералов и консерваторов. Это было совсем не мало для той среды, в которой находился Блок. Вместе с тем сразу наметилась еще одна черта в его восприятии революционной действительности - настороженная реакция на массовые выступления. О них поэт говорил: "что-то ужасное происходило на улицах". Такое мироощущение, скоро вылившееся в целостную концепцию народа и интеллигенции, обусловило ряд стихотворений цикла "Город".

Характерен в этом смысле "Митинг" (ср. с одноименным стихотворением В. Брюсова). Ясно проявлено здесь двойственное отношение к оратору на митинге, который говорил "умно и резко", но "тусклые зрачки метали прямо и без блеска слепые огоньки", "он знал всему предел" и "цепями тягостной свободы уверенно гремел". Главное даже не в этом человеке. Акцент поставлен на массе слушателей:

...те, внизу, не понимали

Ни чисел, ни имен...

Отсюда набирает силу трагический мотив:

Не знаю, кто ударом камня

Убил его в толпе,

И струйка крови, помню ясно,

Осталась на столбе.

Все завершается теплым сопереживанием убитому:

Как будто, спрятанный у входа

За черной пастью дул,

Ночным дыханием свободы

Уверенно вздохнул.

"Ночное дыхание свободы" - образ тягостного сомнения. Оно еще определеннее высказано в стихотворении "Вися над городом всемирным...". Ненавистна автору самодержавная власть, бредящая "на Змее". Но и темная стихия страшит, так как она не созвучна с красотой возрождения:

И если лик свободы явлен,

То прежде явлен лик Змеи,

И ни один сустав не сдавлен

Сверкнувших колец чешуи.

Бескомпромиссно признавал Блок революцию только в ее великом противоборстве с застоем, мещанством, пошлостью "сытых".

(*320) В хрестоматийно известном стихотворении "Сытые" не случайно варьируется мотив света-цвета. С "Белыми цветами" Жизни, которые мнут "сытые", не совместимы их "неосвещенные дома", "желтые круги" свечных бликов. Потому высказано признание революции в этом, наказующем "сытых", качестве:

И жгут их слух мольбы о хлебе

И красных смех чужих знамен.

И забота о будущем:

...чистым детям - неприлично

Их старой скуке подражать.

В "Городе" много стихов, рожденных той же эмоцией - неприятием обыденщины, "довольных малым" (снова напрашивается сопоставление с стихотворением "Довольным" В. Брюсова). С острой экспрессией это сделано в стихотворениях: "Я вам поведал неземное...", "Незнакомка", "Там дамы щеголяют модами...".

В первом зримый разрыв между лирическим героем и его бездуховным окружением венчается страстным обличением:

Я вижу: ваши девы слепы,

У юношей безогнен взор.

Назад! Во мглу! В глухие склепы!

Вам нужен бич, а не топор.

"Незнакомка" "населена" гротескными фигурами "пьяных чудовищ" "с глазами кроликов".

Главное все-таки не в этих впечатлениях. В центре лирических произведений утонченная душа, летящая "в облаке огня", способная верить в "берег очарованный и очарованную даль", цветущие там "очи синие бездонные", в ту, что "дышит духами и туманами". Начинает будто звучать напев "Стихов о Прекрасной Даме". Но он совсем иного наполнения:

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Так вряд ли думал рыцарь "Таинственной Девы". Теперь Незнакомка стала воображением обычного человека. Его жажда высшей красоты "вочеловечивается" в образах то Незнакомки, то Кометы, некогда бывшей "звездой кровавой" ("Твое лицо бледнеет...").

Фантазия одухотворяет сущее. Но она вызвана одиноким томлением среди пошлости. Грезы оказываются нестойкими. И возникает противоположный образ "коченеющей души". Художник находит для него материализованное "место" пребывания - на чердаке и время - глухую осень. В такой "инструментовке" создан горький, отчужденный мир в стихотворениях "В октябре", "Окна во двор", "На чердаке". Здесь так всепроникающа холодная атмосфера, что не остается сомнений: речь идет о жизни в целом. Утонченно это передано "В октябре".

(*321) Совсем, видимо, не случайно Блок, ощутив еще осенью 1904 г., что "участь - мгновение", сказал с печальным мужеством:

Мы не стали искать и гадать:

Пусть заменят нас новые люди!

Тем не менее возвышенные устремления, пусть в весьма измененном виде, продолжали жить в сердце Блока и его героя. Именно они прокладывали поиск двух направлений: к глубинам противоречивого сознания и к духовным запросам личности. Этапом на этом пути стало создание трилогии лирических драм.

* * *

Время работы над стихотворениями будущего цикла "Город" и лирическими драмами (1906) было очень напряженным, мучительным, но и продуктивным. Блок после начальной реакции на события первой русской революции (о чем было сказано выше) пережил разные "уклоны" своих общественных взглядов. В ноябре 1905 г. он радостно сообщил: "Я - СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ". А примерно через два месяца сказал совсем иное: "Отношение мое к "освободительному движению" выражалось, увы, почти исключительно в либеральных разговорах . Теперь отхожу все больше, впитав в себя все, что могу (из "общественности"), отбросив то, что душа не принимает . Никогда я не стану ни революционером, ни "строителем жизни", и не потому, что не видел в том или другом смысла, а просто по природе, качеству и теме душевных переживаний". Тем не менее поэт не переставал размышлять о своей мятежной современности и вполне четко определил отношение к главным ее идеям. "Самое жестокое теперь,- писал Блок летом 1906 г.- сказать: "социализм - по счастию - перестал быть мечтой". Это главное, что жалит пока; в таких словах в наше время - полная правда . Вывод из них: весь табор снимается с места и уходит после долгой остановки. А над местом, где был табор, вьется воронье. Это - жестокая правда социализма в современной фазе" (курсив автора). По-прежнему поэт усматривал в социальной борьбе лишь разрушительную стихию и оценивал ее болезненно.

Неприятное для Блока ощущение сдвинувшейся с прежних основ страны сочеталось с не менее тягостным наблюдением за метаниями многих его собратьев по ремеслу, за сменой "вех" в интеллектуальной жизни. Зыбкое поведение литераторов в конце концов вызвало нелицеприятную оценку поэта (ноябрь 1907): "Забавно смотреть на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцании и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несет одну и ту же однообразную и упорную думу о боге (в сектантстве)" (курсив автора). Немудрено, что Блок пришел относительно себя к твердому убеждению: (*322) "сознательно иду по своему пути", "я сам ставлю на первый план - мою незыблемую душу" (март и август 1907; курсив автора).

Последнее признание - следствие редкого мужества, потому что душа Александра Александровича была в эти годы небывало ущемлена. Все началось со страшного признания Любови Дмитриевны в желании связать свою судьбу с Борисом Бугаевым (Андреем Белым) и с его требования к Блоку - отпустить жену. Клубок болезненных состояний запутался накрепко.

Испытания и утраты тем не кончились. Во время постановки "Балаганчика" Блок познакомился с артистами драматического театра В. Ф. Комиссаржевской, а среди них - с Наталией Николаевной Волоховой, с которой пережил короткий, но яркий роман. А Любовь Дмитриевна среди вольной, богемной обстановки начала увлекаться другими. В конце 1907 г. Блок писал по поводу всех этих отношений матери: "...мы правильно сжигаем жизнь, ибо ничего от нас не сохранит "играющий случай" (цитата из Брюсова.- Л. С.), разве ту большую красоту, которая теперь может брезжить перед нами в похмелье, которым поражено все русское общество, умное и глупое" (курсив автора). Так обобщенно смотрел поэт на разрушенное счастье. Спасало, по его же словам, одно: "...во мне преобладает бодрая печаль". Это удивительное свойство исходило, думается, от творчества и одновременно укрепляло мужественный творческий поиск.

Блок считал, что "бичует себя за лирические яды, которые грозят разложением". И тут же оговаривался: "Но ценя высоко лирический лад души, который должен побеждать лирическую распущенность, я не люблю, когда стараются уладить все средствами, посторонними лирике" (курсив автора). Блок соотносил мотивы лирики так, что их противоборство приводило к выражению идеала художника.

"Снежная маска". В предисловии к третьему сборнику стихов "Земля в снегу" (1908) Блок определил "Нечаянную радость" как "первые жгучие и горестные восторги - первые страницы книги бытия". Новый оксюморон - "горестные восторги" - следует за предшествующими, скажем, "бодрая печаль". И вовсе не случайно. Таково было мироощущение Блока. В начале января 1907 г. он писал матери: "Пока я живу таким ускоренным темпом , я "доволен", но очень допускаю, что могу почувствовать отчаяние..." Так и было.

"Ускоренный темп" - это краткий срок, когда Блок в течение двух недель января 1907 г. "залпом", по его выражению, написал тридцать стихотворений цикла "Снежная маска", опубликованных отдельным изданием в том же году. "Слепо отдался стихам" Блок под влиянием чувства к Н. Н. Волоховой, которой и посвятил книгу: "Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города" (курсив автора). Удивительно точно сказано о восприятии (*323) "крылатой", летящей, слитой со снежной стихией души. Именно таким, по свидетельству очевидцев, был облик Натальи Николаевны в период ее романтических отношений с Александром Александровичем.

В разное время Блок характеризовал этот цикл как "лирическую поэму", как стихи "без отступлений от лирики в лирике" и "до последней степени субъективные". С последним согласиться трудно. Почерпнутое в интимных переживаниях снова стало проникновением в "сложности современной души", причем настолько глубоким и концентрированным, что открылась неразмыкаемая цепь внутренних перевоплощений. Не потому ли "Снежная маска" была названа поэмой?

Обратимся к архитектонике цикла, чтобы понять его сущность и движение.

Исходным для "Снежной маски" стало выражение не любви, но влюбленности лирического героя и этого волнующего состояния вообще, в его неожиданном и неостановимом пробуждении. Такая стихия и слилась со снежной вьюгой. Отсюда все "стихийные" детали: "гуляет ветер голубой", "живые струи"; движение неоглядное: "мы летим в миллионы бездн", "не видать ни мачт, ни паруса...". Исток всего - пленительность героини, которая приковывает, гипнотизирует героя. Вот почему вплетаются знаки змеиной власти: волосы у женщины - "тяжелозмейные", она "змеится в чаще золотой".

Я опрокинут в темных струях

И вновь вдыхаю, не любя,

Забытый сон о поцелуях,

О снежных вьюгах вкруг тебя.

Полет влюбленных под "куполом звездным" символизирует отрыв от грешной Земли. Поэтому он необычен, в нем "безотзывное найдешь". Но:

И на этот путь оснеженный

Если встанешь - не сойдешь.

Все прежнее уходит: "повернули корабли", "догорел последний крест". Образы, открывающие будто радость полета, имеют "оборотную" сторону. Появляется мотив печали: "пленная вязь" стихов, "пленная душа", "пленная грусть", "взор в печали", "душа безнадежная". В трех первых стихотворениях уже заложено противоречие. Стихия влюбленности, исключая обыденность, влечет и к бездне забвения некогда дорогого, близкого.

Четвертое стихотворение можно понять, лишь благодаря признанию Блока. Он писал А. Белому: "...кощунства мои с избытком покрываются стоянием на страже. Душа моя - часовой несменяемый, она сторожит свое..." (курсив автора). Стихотворение так и называется "На страже" и обращено к часовому, который "видит все мои измены":

(*324) И Он потребует ответа,

Подъемля засветлевший меч.

Поворотом темы к "часовому" как бы подводится черта первым упованиям влюбленности и первым предостережениям в опасности этого "последнего пути". А в последующих произведениях: "Второе крещение" и "Настигнутый метелью", "На зов метелей", "Ее песни" - предельно остро пережито избрание страшного "последнего пути". Нагнетаются трагические явления: возникшая страсть "сердце обратила в лед", "сердце застывающее закатилось навсегда", "мраки открылись", возлюбленные "обречены оба на ущерб...". Вплоть до грозного заклинания героини:

Рукавом моих метелей

Задушу.

Серебром моих веселий

Оглушу.

Но губительная сила влекуща:

Душу вверь ладье воздушной -

Кораблю.

Ты пойми душой послушной.

Что люблю.

Противоречива "экспозиция" будущих буйных чувствований. Манящая радость обладания женщиной может восторжествовать только с утратой свободы и былых духовных ценностей. И она торжествует!

Следует динамичное развитие заложенной с самого начала трагедии. Стихотворения "Крылья", "Влюбленность", "Не надо", "Тревога", "Прочь!" - это "долгая страстная ночь", с ее ощущением полета, опьянением "темным вином", ослепленностью, с жаждой догореть, обрести крылья, чтобы быть наравне с "птицей вьюги темнокрылой", "чтоб лететь... в пропасть черных звезд!".

А "второй акт" ("И опять снега", "Голоса", "В снегах") - предсказание гибели. Крылатая дева "укачала царей и героев". Герой прощается с жизнью: "Прости, отчизна! Здравствуй, холод!"; "И вдали, вдали, вдали веселится смерть".

Прежде чем наступает развязка, герой оказывается среди "прозы жизни", которая "одевает в маски" скрытые мятежные чувства ("Под масками", "Бледные сказанья", "Сквозь винный хрусталь", "В углу дивана", "Тени на стене", "Насмешница", "Они читают стихи"). Этот зыбкий, миражный мирок, скучные условности разжигают "иной - страшный - огонь". Забыты мрачные предчувствия - сердце просит прежних гибельных ощущений и метелей:

Но для меня неразделимы

С тобою - ночь и мгла реки,

И застывающие дымы,

И рифм веселых огоньки.

Потому: "Неизбежно и спокойно / Взор упал в ее глаза".

(*325) Финал, неотвратимо трагичный, вступает в свои права. Герой - среди "снежных жертв" Маски, которая давно усыпила "царей и героев". И сам просит:

Убей меня, как я убил

Когда-то близких мне.

Желанное избавление приходит:

И взвился костер высокий

Над распятым на кресте.

"Снежную маску" вполне можно назвать симфонией: и там и тут возникает напряженное развитие из столкновения противоречивых мотивов, которые, проходя несколько циклов изменений (отсюда четыре основных части в симфонии и "Снежной маске"), в финале предстают качественно обновленными. Вспомним суждение Блока - "без отступлений от лирики в лирике". Напряженная "жизнь" чувств воистину "без примесей" дала целую симфонию человеческого бытия. И все потому, что исходная страсть заключала в себе двойственный смысл. Она давала счастье полета над скучным миром, открывала неизвестные дали, разжигала "иной огонь". Одновременно, однако, - "совлекала с пути" "на страже": "вьюга память похоронит", "ум метелью замели", вплоть до "среброснежного покоя" вдали от "когда-то близких". Оксюмороны "снежное вино", "снежный огонь", "снежный костер", "снежная кровь", динамика "самодвижения" не только всего цикла, но в пределах каждого стихотворения вытекали тоже отсюда.

Невозможно согласиться с взглядом Блока на субъективность "Снежной маски". Поэт по-своему "прочел" вечную проблему стихийной страсти, шире - стихии чувств вообще. И ответил на многие запросы своего времени. Незадолго до создания "Снежной маски" он высказал такую мысль: "...нечего думать о литературных утешениях, пока кто-нибудь не напишет большой и действительно нужной вещи, где будет играть роль тело не меньше, чем дух". Страстные чувствования в противовес сухому рационализму были, несомненно, нужны герою "Снежной маски", как, видимо, и самому поэту.

С другой стороны, Блок резко выступал против модного в начале века увлечения пресловутыми вопросами пола: "я не хочу душной атмосферы, которую создает эротика, хочу вольного воздуха и простора". Простор был утрачен лирическим субъектом "Снежной маски", покоренным даже чистой страстью. О "здоровой цельности" человека размышлял Блок, а в этом ряду - об истоках самообмана, заблуждений, когда желанное кажется единственно прекрасным. Трагедия героя "Снежной маски" была подготовлена извне, но многократно усилена внутренними стихийными порывами. Лирический цикл отмечен высоким нравственно-философским звучанием.

"Фаина". В стихах 1906-1908 гг., которые составили затем лирический цикл "Фаина", сохранился образ Снежной Девы, (*326) вдохновленный Н. Н. Волоховой. Но общий строй "Фаины" изменился. Значительно была ослаблена романтическая напряженность эмоций, интонаций, исключительных ситуаций. Все стало более приземленным, городским, хотя мотив полета в небесных пространствах остался. Главное даже не в этом. Иную наполненность приобрели центральные образы. В одиннадцати стихотворениях, объединенных общим названием "Заклятие огнем и мраком", это чувствуется особенно сильно. Восприятие героини явно "спроецировано" на жизнеощущение в целом. Под эпиграфом из "Благодарности" Лермонтова: "За все, за все тебя благодарю я..." - стоят знаменитые блоковские строки:

О, весна без конца и без краю -

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Мудрые благодарность и приятие "мира, как звонкого дара", разумеется, лишены (у Блока всегда так) успокоенности и бодрячества. Напротив, в цикле возникают трагические эмоции. Они исходят от лирического "Я" и обращены к нему же:

И я, как темный раб, не смею

В огне и мраке потонуть.

Я только робкой тенью вею,

Не смея в небо заглянуть...

Возлюбленная - жизнь, "никому, ничему не верна", "крестит крещеньем огневым" весь город и своего рыцаря. А он идет "усталым путем", но исполнен утонченных чувств и понимания их несовместимости с могучим, страшным потоком бытия:

Неситесь, кружитесь, томите,

Снежинки - холодная весть...

Души моей тонкие нити,

Порвитесь, развейтесь, сгорите...

Редкая прелесть этих стихов в нераздельной слитности страстного влечения к возлюбленной, ощущении недостижимости счастья с ней и прозревании в ее облике, собственных томлениях какого-то большого смысла, возможно, своей судьбы или даже возмездия всем:

Сердце - легкая птица забвений

В золотой пролетающий час:

То она, в опьяненьи кружений,

Пляской тризну справляет о нас.

В предисловии к "Земле в снегу", куда вошло "Заклятие", Блок указал на движение в этом сборнике к "изначальной родине, может быть, самой России".

В "Заклятии" есть этот шаг к новому. Незаметно Снежная Дева приобретает, в сознании героя, черты милой Девушки, пляшущей под гармонику "пляску нежную" среди подруг. Но герой растерян:

(*327)Чьи песни? И звуки?

Чего я боюсь?

Щемящие звуки

И - вольная Русь?

Появляется образ "лихой солдатки", неуловимо напоминающей Снежную Деву, но пробуждающей незнакомую доселе сладость работы, "пока рассветет". Герой, жадно вбирающий все эти впечатления, остается все-таки неутешен:

Как будто на средине бега

Я под метелью изнемог...

"Средина бега" не имела конца. И когда Блок составлял цикл "Фаина" для собрания сочинений, он ввел сюда стихотворение "Песня Фаины", взятое из его драматической поэмы "Песня Судьбы" (1908). Мотив "изначальной родины" получает здесь углубление и завершение.

"Песня Судьбы". В действующих лицах "Песни Судьбы", как и первых лирических пьес Блока, обобщены и олицетворены какие-то волнующие поэта мироощущения. Однако теперь каждый из главных персонажей - Герман и Фаина - обладает большей внутренней подвижностью, поскольку проходит определенный путь поиска. У Германа самоуспокоение сменяется волнением и желанием в скитаниях узнать жизнь, затем страданием при виде людского горя - "кровоточащего нищего", "мальчика, попавшего под колесо", и стремлением к истине. Фаина, после долгих лет одиночества, презрения к людям и сохранения своей чистоты, начинает мечтать о счастье, любви.

Эти, будто простые человеческие побуждения представлены в драме укрупненно - как единственное содержание души, как "сгусток" совести, готовность к подвигу (Герман) и влечение к чувству, возрождающему Прекрасное (Фаина). К моменту их встречи оба остро нуждаются друг в друге.

Такова схема отношений. Их сложность обусловлена образом Фаины. Она напоминает Снежную Маску: страстными песнями гнева, мести и печали, змеиной (гипнотической) властью над людьми. Но Фаина, в отличие от заклинательницы снежных бурь, тесно связана с земной стихией народными поверьями и чаяниями, в ее облике сквозят крестьянские черты. К земле обращается Фаина: "Родимая!", от земли ждет очищающей бури, земле же хочет вернуть красоту. Герману, чтобы ответить Фаине, нужно стать иным человеком.

Боязнь "щемящих звуков и вольной Руси" ("Заклятие огнем и мраком") преобразуется в драме в новое, сложное чувство. Герман потрясен и заворожен Фаиной. Но он не обладает духовной силой, способной реализовать запросы девушки. Она снова уходит "в метель и мрак" на "застывающей земле". А полусонный, замерзающий Герман шепчет: "И нет дороги. Что же делать мне, нищему. Куда идти?" К первому огоньку ведет Германа прохожий Коробейник.

В яркой аллегории Блок многое определил для себя и своего (*328) времени: необходимость служения земле, подвига для ее процветания, новой дороги для честных людей, которая лежит через их внутреннее возмужание и прозрение. Страждущая земля и ищущий человек - два слагаемых одной сущности. Блок долго "болел" "Песнью Судьбы": она стала заметной вехой в его духовном формировании.

* * *

С первого слова В. Жирмунского, увидевшего в "Снежной маске" "мистические порывы и взлеты вдохновения", этот лирический цикл часто толкуют как собственно символистский. Да и за всем творчеством Блока закрепляют спорное определение: здесь будто "символистское мироощущение и поэтика остаются неизжитыми".

Символисты, в частности "соловьевцы", в мистических прозрениях видели сущность искусства. Поэтому, по выражению Вяч. Иванова, их символ был "всегда темен в своей глубине". У Блока, однако, весьма скоро исчезла вера в возможность собственного сближения с Вечной Женственностью.

В середине 1900-х гг. поэт настойчиво отграничивал себя от мистицизма. А. Белому он писал (октябрь 1905): "Ты думаешь, что я мистик? Я не мистик, я всегда был хулиганом, я думаю". Позже в записной книжке: "Крайний вывод мистики - косность и пустота". И тут же относительно не принимаемого теперь "религиозного искусства": "...его нет иначе, как только переходная форма. Истинное искусство в своих стремлениях не совпадает с религией" (курсив автора).

Думается, и сам образ Вечной Женственности был у Блока намного сложнее, чем в теориях "младосимволистов". Сложнее и чувственно-конкретней. Поэт еще на рубеже 1901 -1902 гг. считал, что некоторые писатели "намеренно или просто по отсутствию соответствующих талантов, затемняют смысл своих произведений, от этого произведение теряет характер произведения искусства". Вот как Блок расценил символ, всегда "темный в своей глубине"! Интересное уточнение внес поэт, сказав в выше цитированном письме А. Белому, что он и раньше под Купиной разумел "вовсе не символ Богоматери, а обыкновенный терновый куст".

В образе Прекрасной Дамы, даже в период создания стихов о ней, Блок, думается, сочетал куда более богатую совокупность представлений о бытии, любви, искусстве, чем предполагали поклонники Вечной Женственности. А после напряженных раздумий над жизнью, человеком в стихах "Города", "Снежной маски" поэт твердо сказал: "Желаю трезвого и простого отношения к действительности".

К какому же литературному направлению можно отнести Блока? Послушаем его самого. В 1903 г., после поездки по Германии, он записывает: "Отчего я, русский, чужой германскому наследью, (*329) с взглядом, привыкшим к своей равнине, с болью отрешения от здешнего, для меня только книжного романтизма, не могу отрешиться от него? Я - у чужих, но - не у себя ли?" А летом 1907 г. Блок так определил свое творчество: "...все до сих пор написанные мной произведения, которые я считаю удачными ,- символические и романтические произведения"; "буду упираться твердо, когда меня тянут в какую бы то ни было школу" (всюду курсив автора).

Судя по этим суждениям (есть и другие, сходные), Блок всегда был привержен романтическому мироощущению. Неотступно представлялись художнику то "голубоватая мгла", то "голубой всадник", то "девушка у розовой двери" или Она - "из-за зубчатых гор". Поэт стремился в чудесную страну воображения, мечты. Немудрено, что облик его героя, ситуация, в которой он угадывался, были исключительными, порой фантастическими, такими, какими определяли их раскованные, страстные чувства автора. Изменчивые, напряженные переживания проступали в неожиданных ассоциациях, переливах красок. Эстетика и поэтика романтизма, несомненно, были близки Блоку.

Сейчас все настойчивее говорят о неоромантизме начала XX в. Справедливо: отождествить поэзию нашего столетия с классическим русским романтизмом невозможно. Новая эпоха пробудила иные запросы и душевные движения личности. Прежде всего - острое ощущение своей внутренней дисгармонии, конфликт лирического "Я" с самим собой. С другой стороны, постижение непростых связей с большим, драматичным, часто непонятным, враждебным миром. Исповедь героя восходила к напряженному, мучительному самопознанию, поиску своей стези в жизни, а для некоторых - к кровной ответственности перед нею. Таким "чувством пути" обладал А. Блок.

"ПОКОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ..."