Формирование последовательности ритуальных действий.

В ритуальной коммуникации возможна следующая модель совершения ритуальных действий.

Во-первых, совершаются действия по определению семиотического пространства ритуальной коммуникации: ритуал локализуется и обрамляется временными границами. Пользуясь аналогией шахматной игры, определяется количество клеток на шахматной доске и время проведения самой игры, лимитированное правилами.

Во-вторых, происходит «расстановка фигур на доске» – совершаются действия по определению участников ритуала и их расстановке с четким соблюдением иерархии обязанностей и компетенции («король – ферзь – конь – тура – слон – пешка»).

В-третьих, семиотизируется дескриптивная сторона ритуала, т.е. выстраивается модель поведения каждого его участника, регламентируется внешний вид участников и определяется прецедентность вербального компонента ритуала.

В-четвертых, происходит сверка определенных одной стороной коммуникации своих ритуальных действий с предполагаемыми действиями противоположной стороны, уточняется соответствие своих действий с нормами, распространяющимися на действия противоположной стороны. Создается норма действий, приемлемая для обеих сторон коммуникации.

Таким образом, создается основа для обмена действиями в ходе ритуальной коммуникации. Этот этап ритуала знаменует собой начальный обмен информацией, цель которого следует считать идентификационной. Идентификация участников призвана размыть вторую часть диады «свой – чужой». Ритуальный обмен знаками и символами, вовлеченными в коммуникацию, сигнализирует приязненность общения, за которой начинается второй этап – собственно диалог сторон. Здесь укорачивается невербальный компонент коммуникации и удлиняется вербальный компонент.

От начала диалога ритуальная коммуникация приобретает более информативный и вариативный характер, в то время, как формализованная сторона коммуникации отступает на второй план, при этом все еще сохраняя границы формы. Так, в церковной ритуальной коммуникации вслед за жесткой по своей форме литургии происходит менее формализованное общение священника с паствой (исповедь, проповедь, наставление и т.п.). в дипломатической коммуникации переговоры могут перерасти в дискуссию, которая вполне способна приобрести черты спора.

Разумеется, при всей вариативности этой части ритуальной коммуникации она так или иначе остается управляемой и находится в границах соблюдения формы. Выход за рамки ритуального пространства неминуемо приведет к коммуникативной неудаче, и цель ритуальной коммуникации не будет достигнута.

Вербальный компонент как наиболее вариативная часть ритуала все равно лимитирован максимами возможного и невозможного: степень вариативности определяется как нормами конвенции общения, выработанными обеими сторонами, так и уровнем компетенции участников коммуникации. Посол скажет ровно столько, сколько он имеет право сказать в границах, дозволенных ему инструкциями главы государства. В общении официальных лиц с прессой существует такая ритуализованная форма отказа от общения, как “no comments”.

Сохранению ритуальности коммуникации во многом способствует эвфемизация общения (Шейгал 2000, Иванова 2001). Эвфемизм в дипломатии как части политики оказывается тем средством, которое поддерживает коммуникацию и не дает ей прерваться. Е. И. Шейгал совершенно справедливо рассматривает эвфемизацию как условие необходимости соблюдать дипломатический этикет и как проявление принципа вежливости (Шейгал 2000:201). Для Ю.М. Ивановой эвфемизация – это коммуникативная стратегия, имеющая намерение к «сглаживанию плохого» как средству достижения коммуникативной цели (Иванова 2001:130).

Представляется очевидным, что эвфемизация коммуникации, имеющей жесткие формы ритуала, дает возможность участникам дипломатического ритуала сохранять канал обмена информацией, при этом сам факт использования эвфемизмов и эвфемистичных конструкций при таком обмене не мешает участникам коммуникации видеть и понимать истинность самой коммуникации, скрытой за маской эвфемизма. Интересный случай такой эвфемизированной ситуации описывается Джоном Вудом и Жаном Серре в их исследовании «Дипломатический церемониал и протокол»: турецкий султан не хотел признать раздел Польши между Россией, Австрией и Пруссией. Поэтому на приемах с участием дипломатического корпуса, на которых послы должны были поочередно подходить к султану и приветствовать его, когда очередь доходила до польского посла и никто не подходил (хотя тот и присутствовал), камергер обращался к султану и говорил: «Посол поехал на прогулку и задержался из-за снегопада». Это заявление делалось независимо от времени года (Вуд, Серре 1976:44).

 

1.6. Речевые акты в коммуникации.

 

Человек – существо разумное и существо общественное, т.е. живущее, как правило, не изолировано, а в тесном общении с другими представителями своего рода. Как существу разумному, человеку свойственно мыслить, а как существу общественному – осуществлять коммуникацию с людьми, его окружающими. Единым инструментом мысли и общения у человека является язык.

Как и когда возник язык – эти вопросы пытались и пытаются разрешить бесчисленные представители самых разных наук и дисциплин. Маловероятно, что когда-либо они смогут получить единый и окончательный ответ на эти вопросы. Очевидно, эти вопросы относятся к числу тех вещей, о которых Людвиг Витгенштейн предлагал молчать, поскольку знание о них нам попросту не дано: “ О чем невозможно говорить, о том следует молчать” (Витгенштейн 1994: VII).

Само определение того, чем является язык, представляется делом непростым. “Язык относится к числу таких понятий, о которых мы можем говорить, но которые не можем строго определить” (Налимов 1979: 47). Как и любая сущность, язык познаваем лишь в своих явлениях, то есть в высказываниях, в диалоге, в речи. Сама же природа языка относится к области апофатики. Любые логические построения и модели суть лишь предположения.

Как представляется, куда более важными и плодотворными являются изыскания, направленные в иную сторону. А именно – исследование и объяснение принципов функционирования языка.

Традиционно язык изучался как “вещь в себе”. На протяжении веков исследователи фокусировали свое внимание на вопросах внутренней структуры и отдельных элементов языка (грамматика, семантика, синтаксис и пр.), либо на вопросах исторического развития отдельных языков, их происхождения, взаимовлияния...

Интересно, что и истекший XX век начался с программного заявления Ф. де Соссюра, лингвиста, оказавшего огромное влияние на самые различные направления современного языкознания, о том, что единственным, настоящим объектом изучения для лингвиста должен быть язык, взятый сам по себе, как некое идеальное понятие, вне всех внешних взаимосвязей (Соссюр 1997: 56-61).

Однако, благодаря развитию таких новых дисциплин, как языковая логика и семиотика, благодаря исследованиям таких философов, как Л.Витгенштейн, Ч.Пирс, М.Бахтин, Дж.Остин лингвисты впервые ставят перед собой задачу изучить вопросы функционирования языка в реальном социальном контексте. На первое место выходят проблемы изучения зависимости формы и содержания конкретного высказывания от взаимоотношений между коммуникантами, различного рода характеристик ситуации, в которой произносится это высказывание.

В философии языка появляются такие понятия, как “логика речевого общения”, “речевая конвенция”, “иллокутивная сила высказывания”, “интенция говорящего” и др.

Одно из названий, которое получило новое направление в лингвистике, – “интенционализм”, тогда как традиционную лингвистику, как и прежде фокусирующую свое внимание на сугубо внутренних проблемах языка, некоторые исследователи стали называть “репрезентационизмом” (см. Блинов 1996).

Репрезентационизм исходит из того, что намерения того или иного лица, использующего языковое выражение, а также конкретные ситуации этого использования не влияют на значение данного выражения. Представители данного направления считают возможным исследование значений языковых выражений без существенного задействования вышеупомянутых факторов, поскольку эти значения, по их мнению, определяются только лишь семантическими правилами данного языка. Крупнейшие представители репрезентационизма – Фреге, Хомский, Монтегю[2], Хинтикка (см. Блинов 1996: 58-59).

Напротив, представители школы интенционализма – Остин, Грайс, Шиффер, Серль – считают определяющим понятием языка понятие коммуникационного намерения говорящего.

Основанием нового направления в лингвистике стали прежде всего статья Пола Грайса “Meaning” (1948), где утверждается, что понятие “значение” (языкового выражения) концептуально зависит от (определяется в терминах) понятий “подразумевать” (хотеть сообщить) и конвенция (там же: 26) и работа Джона Остина с весьма красноречивым названием “How To Do Things With Words“ (1962).

В книге How To Do Things With Words выпущенной в 1962 г., Остин развивает свою теорию о коммуникации как об особом виде деятельности. Он вводит понятие “перформативного высказывания”[3], как продукта этой деятельности. Остин указывает целый ряд условий успешного функционирования перформативных высказываний:

“(А.1) Должна существовать общепринятая конвенциональная процедура, приводящая к определенному конвенциональному результату и включающая в себя произнесение определенных слов определенными лицами в определенных обстоятельствах...

(А.2) Конкретные лица и обстоятельства в каждом данном случае должны быть пригодны для проведения той конкретной процедуры, к которой мы обращаемся (invoke) посредством перформатива.

(В.1) Процедура должна выполняться всеми участниками правильно и

(B.2) полностью.

(С.1)Если процедура...предназначена для выполнения лицами, движимыми определенными мыслями или чувствами, или является началом нового этапа в последующем поведении любого из участников, тогда каждое лицо, участвующее в процедуре и, следовательно, реально обратившиеся к ней, должно действительно испытывать эти мысли или чувства, и все участники должны иметь подлинное намерение совершать соответствующие поступки.

(С.2) впоследствии они должны на деле вести себя соответственно”

(Остин [1962] 1986: 32-33).

Кроме того, Остин предлагает в каждом перформативном акте выделять особо локутивный, иллокутивный и перлокутивный акты, считая, что:

· Локутивный акт есть акт произнесения некоторого высказывания, его фонетическая (или графическая для письменного высказывания) оболочка;

· Иллокутивный акт есть акт сообщения данному высказыванию определенной иллокутивной силы, т. е. выражения в нем интенции говорящего;

· Перлокутивный акт есть акт восприятия адресатом высказывания и распознание его иллокутивной силы (там же: 83-92).

Остин также дает свою классификацию перформативных актов, при этом особо оговаривая, что эта классификация не может считаться окончательной, а скорее ее следует рассматривать как отправную точку для дальнейших исследований.

Итак, Джон Остин предлагает выделять пять классов перформативных актов:

· вердиктивы, с помощью которых говорящий выражает свою оценку чего- или кого-либо;

· экзерситивы, служащие для осуществления власти говорящего (приказания, распоряжения и т.п.);

· комиссивы – выражение обещаний и обязательств;

· бехабитивы регулируют общественное поведение, взаимоотношения коммуникантов и т.д. (например, поздравления, извинения и пр.);

· экспозитивы определяют место высказываний в ходе беседы (“я признаю, отрицаю” и т.д.) (Остин 1986: 119).

П.Ф.Стросон в статье “Intention and Convention In Speech Acts” (1964) развивает тезисы Дж.Остина, особо останавливаясь на понятиях “конвенция” и “иллокутивная сила” иллокутивного или речевого акта. Крайне важными для дальнейшего развития прагматики, и в частности теории речевых актов, представляются следующие положения Стросона:

“...знание силы высказывания равносильно знанию того, какой иллокутивный акт ... был реально осуществлен при произнесении этого высказывания” (Стросон 1986: 131);

“иллокутивный акт - это конвенциональный акт; акт, осуществленный согласно какой-либо конвенции” (cf. Austin 1962: 90); (там же: 132).

В законченном виде теория речевых актов представлена в работах ученика Джона Остина Джона Р. Серля What Is a Speech Act? (1965) (Серль 1986(3)), Speech Acts (1969), A Classification of Illocutionary Acts (1976) (Серль 1986 (1)) и других.

Вслед за Остином и Стросоном Серль предлагает рассматривать любое высказывание как иллокутивный акт, а также указывает на его конвенциональность.

“... производство конкретного предложения в определенных условиях есть иллокутивный акт, а иллокутивный акт есть минимальная единица языкового общения...

Совершение иллокутивного акта относится к тем формам поведения, которые регулируются правилами “ (Серль 1986(1): 192).

Людвиг Витгенштейн в своих “Философских исследованиях” приводил следующий диалог:

“– Но сколько же существует типов предложений?

Может быть, это утверждение, вопрос и приказ?

– Имеется бесчисленное множество таких типов, бесконечно разнообразных типов употребления всего того, что мы называем “знаками”, “словами”, “предложениями”. И это многообразие не является чем-то фиксированным, данным раз и навсегда“ (Витгенштейн 1994: 288).

Серль возражает против этого утверждения: “...множество языковых игр, или способов использования языка (вопреки тому, что считал Витгенштейн...) не бесконечно и не безгранично... Если принять, что иллокутивная цель (illocutionary point) – это базисное понятие, вокруг которого группируются различные способы использования языка, то окажется, что число различных действий, которые мы производим с помощью языка, довольно ограничено “ (Серль 1986(1): 194).

Давая характеристику Остиновской классификации “перформативных” или иллокутивных актов, Серль отмечает, что эта классификация выполнена не на основании различия иллокутивной силы отдельных актов, а скорее на основании использования в них различных перформативных глаголов, о чем и свидетельствуют списки последних, прилагаемые Остином к каждому выделенному им типу перформативных актов. Часто в одном высказывании могут встретиться сразу два или более глаголов из этих списков, и тогда классификация Остина окажется абсолютно непригодной.

Итак, речевой акт является в то же время иллокутивным актом, обладающим определенной иллокутивной силой. При произнесении локутивного акта говорящий подразумевает нечто, имеет некое намерение или интенцию по отношению к адресату, таким образом он сообщает своему высказыванию соответствующую иллокутивную силу. И Серль утверждает, что только иллокутивная сила высказывания, а не какие-либо формальные признаки, определяют его тип.

Формальная сторона высказывания задается его иллокутивной силой и совокупностью факторов, составляющих социально-коммуникативный или прагматический контекст этого высказывания.

Серль выделяет пять основных типов иллокутивных актов (Серль 1986(1)):

· Репрезентативы представляют реальное положение дел адресату;

· Директивы каузируют (или определенным образом влияют на) деятельность адресата;

· Комиссивы возлагают на говорящего некие обязательства;

· Экспрессивы выражают психологическое состояние говорящего;

· Декларации вносят определенные изменения в реальное состояние вещей.

В каждом из этих типов можно выделить достаточно большое число более специальных, конкретных классов или видов речевых актов.

Кроме того, Дж.Серль (Серль 1986(2)), а также А.Вежбицка (Вежбицка 1985), Р.Конрад (Конрад 1985) и ряд других прагматистов отмечает наличие в процессе коммуникации косвенных речевых актов, занимающих как бы промежуточное положение среди перечисленных типов речевых актов. Эти речевые акты могут использовать средства выражения одного из типов речевых актов, но при этом полностью или в значительной степени утрачивать присущую этим речевым актам иллокутивную силу, обладая иллокутивной силой другого типа речевых актов.

Согласно теории речевых актов, интенция отправителя, т.е. то воздействие, которое он намеревается оказать на адресата, реализуется в конкретном речевом акте, обладающем в зависимости от данной интенции той или иной иллокутивной силой, а значит и принадлежащем к тому или иному типу речевых (иллокутивных) актов. Речевой акт, очевидно, реализуется грамматически в виде высказывания, содержащего законченную мысль, или предложение. Предположим, что границы предложения являются в то же время границами речевого акта (см. примеры речевых/иллокутивных актов в работах Серля, Вежбицкой, Гордона и других авторов, исследовавших речевые акты).

Рассмотрим два примера:

а) “- Слышь ты, слышь, ... приходи когда-нибудь поскорей, и на уху, уху сварю, особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи!” (Достоевский)

б) “- Lise, ради Бога, не кричи, не убивай меня. Ты еще в таких летах, что тебе нельзя всего знать, что большие знают, прибегу - все расскажу, что можно тебе сообщить” (Достоевский).

Первый пример состоит из одного предложения, но один ли здесь речевой акт? По всей видимости, два – директив и комиссив. (Старик приглашает сына в гости и обещает сварить уху). Второй пример состоит из двух предложений. В первом из них заключается директив, во втором – репрезентатив и комиссив. Из этих двух примеров можно сделать следующий вывод: во-первых, предположение о соответствии границ речевого акта границам предложения не всегда верно; во-вторых, речевые акты, заключенные в конкретном высказывании (состоящем из одного или более чем одного предложений), очевидно, не являются вполне изолированными друг от друга, а находятся в некоторой взаимосвязи. Какова же это взаимосвязь?

Обратимся к книге “Discourse and the Translation “ Базила Хатима и Иэна Мэйсона (Hatim and Mason 1990). Авторы утверждают, что интерпретация речевых актов, прежде всего, зависит от их взаиморасположения в высказывании и связанного с этим расположением статуса того или иного речевого акта.

Взаимоотношения речевых актов в высказывании позволяют говорить об иллокутивной структуре текста, определяющей построение этого высказывания и поддерживающей его целостность. Эта структура предполагает наличие в высказывании/тексте доминантного подчиненного (подчиненных) речевых актов. Совокупность доминантного и подчиненного (подчиненных) речевых актов представляет собой единый текстовый акт (термин У.Б.Хорнера, см. Horner 1975: 78).

Любой реальный текст, отмечают Хатим и Мэйсон, обладает многофункциональностью, и для прагматического анализа текста весьма важно изучить, как определенные речевые акты, будучи сами по себе отдельными микротекстами, подчиняются общей структуре текста и составляют ее особые звенья.

Сами тексты, с этой точки зрения, могут быть рассматриваемы как соединение взаимно релевантных интенций. Эта релевантность устанавливается общей текстовой стратегией. Взаимное соотношение этих интенций определяет основную прагматическую цель или доминантную иллокутивную силу данной серии речевых актов или, что то же самое, данного текстового акта.

Конечно же, в этом текстовом акте будет присутствовать более чем одна иллокутивная цель, но лишь одна из них будет доминантной, остальные же суть вспомогательные по отношению к главной функции данного текста или высказывания. Доминантная иллокутивная цель есть в любом текстовом акте, вспомогательные могут как присутствовать, так и нет. В последнем случае текстовый акт будет полностью соответствовать единичному речевому акту (Hatim and Mason 1990: 70-78;138-147).

Рассматривая примеры (а) и (б) как текстовые акты, нетрудно заключить, что первый пример будет обладать доминантной директивной иллокутивной целью при наличии вспомогательной комиссивной, также и второй текстовый акт будет по преимуществу директивным, а репрезентативная и комиссивная иллокутивные цели будут в нем вспомогательными, поддерживающими.

Рассматривать высказывание как цельный текстовый акт, обладающий общей иллокутивной целью, а не просто как последовательность отдельных речевых актов, нам представляется более естественным и целесообразным.

Вышеизложенное вполне согласуется с мнением одного из крупнейших русских мыслителей ХХ века М.М.Бахтина о том, что “... категория “предложение” определяет лишь предложение внутри высказывания как элемент его, но отнюдь не как целое “ (Волошинов (Бахтин) 1993: 121).

Бахтин считает, что лингвистические категории (такие, как “предложение”) уводят нас от реального высказывания (того, что выше было обозначено как “текстовый акт”[4] и его конкретной структуры в абстрактную систему языка (там же). В статье “Проблемы речевых жанров“ Бахтин говорит о том, что целостность любого высказывания определяется: а) предметно - смысловой исчерпанностью; б) речевым замыслом или речевой волей говорящего (“интенцией“ в терминах прагматики); в) типической композиционно-жанровой формой завершения (Бахтин 1979: 267). Границы высказывания определяются сменой “речевых субъектов”. Кроме смены субъекта высказывания, для его локализации важна и пауза в речевом поведении. При этом существует множество высказываний, которые обрываются на полуслове, будучи неисчерпанными в отношении замысла и предмета, но которые полноправно работают в речевом пространстве. Такие высказывания могут иметь явное и скрытое продолжение, дробиться и воссоединяться по частям, дополняться, рефлективно выстраиваться в дальние и близкие ряды и т.п. (там же); (Панков,1995).

Что представляет собой директивная интенция? Директивная интенция - это стремление одного из коммуникантов оказать на собеседника, адресата такое воздействие, которое могло бы побудить последнего совершить определенное действие (физическое, речевое или психическое), исполнения которого первый из коммуникантов, отправитель желает по тем или иным причинам. В частном случае директивная интенция будет заключать в себе побуждение не к совершению, а, напротив, к несовершению данного действия, либо к изменению тех или иных характеристик уже совершаемого действия.

Иными словами, директивная интенция заключает в себе намерение повлиять определенным способом на поведение адресата. Для того, чтобы сообщить свою директивную интенцию адресату, отправитель облекает ее в определенную словесную форму. Так возникает директивный текстовый акт, состоящий из одного или нескольких директивных речевых актов, которым могут сопутствовать и недирективные речевые акты (подробнее мы рассмотрим внутреннюю структуру директивных текстовых актов в следующей главе).

Разберем некоторые внешние факторы, влияющие на форму выражения директивной интенции, а затем перейдем к принципам построения директивных речевых и текстовых актов, их классификации и описанию их характеристик в рамках прагматического подхода.

Итак, некто Х испытывает потребность или желание определенным образом повлиять на поведение Y. С этой целью он вступает с последним в коммуникацию, вербализуя свою директивную интенцию, кодируя ее с помощью определенного кода. Очевидно, успешным этот акт коммуникации можно будет считать, если:

а) адресат сможет декодировать семантическое и, что не менее важно, прагматическое содержание данного высказывания.

Этого было бы достаточно для отправителя, если бы его намерения относительно адресата ограничивались бы желанием сообщить ему о каком-либо положении дел, пообещать ему что-нибудь сделать или выразить свое (адресата) отношение к чему-либо.

Поскольку мы предполагаем у отправителя Х наличие директивной интенции по отношению к Y, выполнение условия (а), очевидно, будет недостаточно для того, чтобы данный текстовый акт или высказывание считалось коммуникативно успешным. Вследствие этого появляется необходимость говорить также о выполнении еще одного условия:

б) восприняв семантическое и прагматическое содержание высказывания А, адресат Y должен так отреагировать своим поведением на это высказывание, чтобы это поведение соответствовало исходной интенции отправителя высказывания, т.е. той интенции, наличие которой у последнего и побудило его вступить в коммуникацию с Y.

Таким образом, мы видим, что успешность директивного речевого или текстового акта достигается выполнением не одного (как в случае с другими типами коммуникативных актов), а двух условий. Очевидно, чтобы добиться выполнения не только первого, но и второго условия, отправителю потребуется при построении своего директивного текста принять во внимание большее количество лингвистических и экстралингвистических факторов, чем потребовали бы прочие типы текстов.

Рассмотрим прежде те факторы, наличие которых необходимо для выполнения первого условия успешности директивного текстового акта.

Во-первых, необходимым условием является разумность адресата, его способность адекватно воспринимать языковые сообщения и адекватно их интерпретировать.

Во-вторых, – это знание адресатом языка, которым пользуется для вербализации своей интенции отправитель.

Эти два фактора необходимы для адекватного восприятия семантического значения высказывания, но их недостаточно для интерпретации значения прагматического.

И здесь непременно должен присутствовать фактор языковой и социокультурной среды. Если участники коммуникации принадлежат к различным средам и их объединяет лишь знание одного из двух языков, которым они пользуются для взаимного общения, но отсутствует знание культурных, прагматических особенностей, существующих в среде использования этого языка, то, очевидно, это общение не может быть полноценным.

В подобной ситуации коммуникантам будет крайне сложно реализовывать свои прагматические интенции и адекватно воспринимать получаемые текстовые акты. Кроме того, сами эти текстовые акты будут весьма отличными от тех, которыми наши коммуниканты пользовались бы для общения с представителями собственной языковой среды. В моделируемой нами ситуации коммуникантам пришлось бы прибегать к неестественно эксплицитным, развернутым высказываниям с большим количеством пояснений и уточнений.

Итак, получается, что для адекватного общения на иностранном языке необходимо знать не только слова этого языка, грамматические и синтаксические правила, т.е. “чистый язык” в понимании Ф. де Соссюра, но и ряд экстралингвистических факторов, определяемых особенностями данной языковой среды. Вернемся к смоделированной нами выше ситуации, когда два коммуниканта вступают в общение без учета экстралингвистических особенностей, присущих той языковой среде, к которой принадлежит каждый из участников коммуникации. Предположим, что один из коммуникантов, родной язык которого русский, выслушав жалобу своего собеседника, англичанина, на плохое самочувствие, решил посоветовать последнему обратиться к врачу. В подобной ситуации с русским собеседником он выразил бы свой совет следующим речевым актом: Сходи(те) к врачу! (1)

Поскольку в данном случае язык общения – английский, то наш русский коммуникант использует параллельный английский речевой акт: Go to the doctor ! (2)

Так как семантические значения и синтаксические конструкции приведенных двух выражений эквивалентны, то отправитель решил, что его адресат воспринимает высказывание (2), так же, как русскоязычный адресат воспринял бы в подобной ситуации высказывание (1), т.е. как совет.

Однако, в английской языковой среде совет выражается, как правило, в менее категоричной форме (e.g. – Why don’t you visit your doctor? (Почему бы тебе не посетить доктора?) или даже Haven’t you thought of consulting a doctor?(Не думал ли ты о консультации с доктором?)) Императивные конструкции наиболее характерны для приказаний, инструкций, но не для совета.

Возможно, и даже весьма вероятно, что наш английский адресат все же воспримет высказывание (2) как совет, а не как приказание, и даже не обидится на своего собеседника за нетактичность, но лишь потому, что знает о том, что последний – иностранец и может не знать особенностей построения речевых актов в английской языковой среде. Только такое соображение адресата позволяет данному акту коммуникации остаться успешным. Но в любом случае, подобные ситуации весьма затрудняют эффективность речевого общения, делают его “дефектным”, а в случае с директивными высказываниями к тому же потенциально снижают вероятность выполнения условия (б) успешности конкретного текстового акта, поскольку второе условие будет исполнено только в случае успешного выполнения условия (а), т.е. адресат изменит свое поведение в соответствии с интенцией отправителя лишь в том случае, если он сможет адекватно воспринять эту интенцию (хотя, как мы покажем ниже, одного этого условия в большинстве случаев, недостаточно для того, чтобы побудить адресата к совершению того или иного действия).

Итак, отправитель директивного текстового акта не должен пренебрегать особенностями формального выражения речевых актов в той языковой среде, к которой принадлежит адресат.

Эти особенности закреплены так называемой тотальной языковой конвенцией (Блинов 1996). А.Л.Блинов определяет три ее основные черты:

1. эта конвенция действительна для всех членов данного языкового сообщества;

2. она действует неопределенно долгое время;

3. зафиксирована в писанных и неписанных правилах данного языка (там же: 146).

Если грамматические, синтаксические и т.д. нормы языка зафиксированы в определенных сводах правил, с которыми знакомится любой изучающий данный язык, то систематического изложения прагматических правил пользования языком для решения конкретных коммуникативных задач до последнего времени фактически не было. В последние десятилетия благодаря развитию прагматики, социолингвистики и других дисциплин прикладной лингвистики, была проведена большая работа по сбору, систематизации и анализу языкового материала с целью выработки таких правил. Однако до полного завершения этой работы еще очень и очень далеко.

Вернемся к языковой конвенции. Итак, в рамках данного языкового сообщества неписаные правила устанавливают определенную взаимосвязь между коммуникативной интенцией отправителя, конкретной речевой ситуацией и формой выражения речевых актов.

Нам представляется логичным начать с характеристики речевой (или коммуникативной) ситуации, поскольку именно в применении к условиям этой ситуации потенциальный автор директивного высказывания выражает свою интенцию, которая определяет иллокутивную силу данного текстового акта.

Для анализа коммуникативной ситуации или прагматического контекста голландский исследователь Т.А. ван Дейк выделяет следующие критерии (Ван Дейк 1989: 19-30):

1. тип социальной ситуации (например институциональная , публичная etc);

2. институт;

3. фрейм[5], т.е. конкретная ситуация, в которой используется данное высказывание (здесь ван Дейк выделяет две основные характеристики –характеристику места и характеристику участников коммуникации, т.е. отправителя и адресата (их функции, свойства, отношения, позиции).

Рассмотрим более подробно эти критерии.

Тип социальной ситуации или общий социальный контекст (general social context) включает в себя следующие категории:

1. личное;

2. общественное;

3. институциональное / формальное (суды, больницы и пр.);

4. неформальное (салон автобуса, ресторан и пр.).

Эти общие социальные контексты затем могут более конкретно анализироваться в терминах, характеризующих участников данной коммуникации:

1. позиции (например, роли, статусы и пр.);

2. свойства (такие как возраст, пол и т.д.);

3. отношения (превосходства, подчиненности, авторитета и пр.);

4. функции (семейные – отец, сын и пр.; общественные, государственные –слуга, судья и т.п.) (там же: 23).

Очень важное значение при определении типа коммуникативного контекста имеют характеристики участников коммуникации и особенности их взаимоотношений.

Мы уже отмечали насколько важное значение имеет для успешности коммуникации принадлежность отправителя и адресата к единой языковой и социокультурной среде. Если коммуниканты принадлежат к различным средам, то обеспечить успешность общения может только глубокое знание одним из коммуникантов социокультурных особенностей среды, к которой принадлежит другой коммуникант (тот, на языке которого ведется общение). Особенный случай коммуникации представляет общение между адресатом и отправителем на языке, не являющимся родным ни для одного из них.

Однако, это только частные случаи. Типичной ситуацией общения является все же та, когда и отправитель, и адресат являются членами одной среды. Помимо этого участники коммуникации обладают еще целым рядом характеристик, которые либо объединяют, либо разделяют их.

Первой из этих характеристик является социально-классовая принадлежность коммуникантов. Представители различных классов и слоев общества имеют немало языковых особенностей, что не может не отразиться на способах выражения коммуникативной интенции. Большие различия будут наблюдаться при общении коммуникантов – представителей одного класса или социальной группы и общении представителей различных классов и групп. Конечно, в различных странах и культурах эти особенности имеют свою специфику и свое историческое развитие.

Не меньшее значение, чем социально-классовая принадлежность коммуникантов в акте коммуникации имеют их социально-ролевые позиции. Если ситуация общения институциональная, то различие статуса отправителя и адресата будет в значительной мере влиять на формы выражения их коммуникативной интенции. В.И.Карасик в книге Язык социального статуса пишет: «Без учета социального статуса участников общения само по себе общение носит искуственный или провокационный характер…Выражение социального статуса человека может быть вербальным и невербальным. Невербальная манифестация неравенства прослеживается как у людей, так и у животных (взгляд, походка, позы, «выражение лица»…). Вербальное выражение неравенства в языке реализуется на интонационном уровне (просящая или приказывающая, вежливая или категоричная интонация), на грамматическом уровне (сфера грамматической стилистики – виды модальности, вводные конструкции, разновидности императива, определенные виды инверсии), на словообразовательном уровне (некоторые уменьшительные суффиксы), на лексическом уровне (специальные слова и выражения, обозначающие статусное неравенство, например, уважительные обращения, и слова, имеющие те или иные коннотации социального статуса).

Выражение социального статуса человека может быть помимовольным (термин Е.Д.Поливанова) и намеренным» (Карасик 1992: 4–5).

Оценка социального статуса человека проявляется в демонстрации уважения и соблюдении вежливости. В условиях статусного неравенства уважение к адресату реализуется в соотносительной степени свободы участников общения: нижестоящий участник общения пользуется меньшей свободой выбора моделей поведения, чем вышестоящий партнер.

Стратегии вежливости состоят в ненарушении свободы либо в проявлении солидарности (там же:108).

В случае рассогласования вербальных и невербальных статусных индексов люди испытывают серьезные трудности в общении. Статусная индикация прослеживается в произношении, выборе слов и соблюдении прав нормативной грамматики со стороны представителей разных групп населения (там же:287-288)[6].

Следующая группа факторов определяется индивидуальными особенностями коммуникантов. К этим факторам можно отнести пол говорящего и адресата, их возрастные отношения и, наконец, их личные взаимоотношения (являются ли они знакомыми, друзьями, родственниками или абсолютно незнакомы, был ли у них уже опыт общения и, если был, то насколько интенсивный и пр.).

В случае с директивами значение имеет также общая характеристика каузируемого действия, его срочность, деликатность, трудоемкость и т.д. (Беляева, 1992, 56). При выражении директивной интенции в форме текстового акта эти факторы, как правило, тоже влияют в большей или меньшей степени на средства выражения, выбираемые отправителем.

Помимо перечисленных выше факторов на способ выражения коммуникативной интенции влияют также некие общие принципы речевого этикета и принцип вежливости, соблюдение которых необходимо для успешного речевого общения.

Вообще, этикетом называются “социально детерминированные нормы поведения человека в обществе” ( Храковский, Володин 1986: 212) .

Соответственно, речевой этикет подразумевает наличие норм вербального поведения. Тому или иному набору характеристик коммуникативной ситуации соответствуют определенные нормы речевого поведения, которые определяют выбор языковых средств для осуществления коммуникативного намерения говорящего.

Понятие языковой нормы связано с так называемой “тотальной языковой конвенцией” (термин А.Блинова) (Блинов 1996: 146).

Таким образом, языковая норма является как бы опосредующим звеном между коммуникативной интенцией, коммуникативной ситуацией со всеми ее многочисленными характеристиками и формальной стороной речевого / текстового акта. Помимо этих, конкретных, норм существуют еще некие общие принципы или “постулаты” речевого общения (сonversational postulates, термин Д.Гордона и Дж.Лакоффа (Гордон, Лакофф 1985)), соблюдения которых требует речевой этикет, да и попросту логика здравого мышления.

Пол Грайс главным принципом речевого общения считал Принцип Кооперации (Грайс 1985), который он, полагая, что оба участника коммуникации (диалога) имеют при этом “общую для них цель (цели) или хотя бы направление диалога” (там же: 222), формулировал следующим образом:

“Твой коммуникативный вклад на данном шаге диалога должен быть таким, какого требует совместно принятая цель (направление) этого диалога” (там же). В этом принципе Грайс выделяет четыре более конкретных постулата:

1) Количества – высказывание должно содержать не больше и не меньше информации, чем это необходимо для данной цели;

2) Качества – высказывание должно быть истинным;

3) Отношения – релевантность высказывания по отношению к теме;

4) Способа – ясность выражения (там же: 222–223).

Обратившиеся к этому же выводу Д.Гордон и Дж.Лакофф считали главными постулатами речевого общения условия искренности отправителя высказывания и условие мотивированности высказывания (например, просьба будет мотивированной, если говорящий хочет ее выполнения, считает, что слушающий сможет и будет склонен ее выполнить, но не станет выполнять данное действие без этой просьбы) (Гордон, Лакофф 1985).

Речевой этикет предполагает также соблюдение в речевых актах (хотя и не во всех) принципа вежливости. Е.И.Беляева предлагает определить вежливость в общем виде “как принцип социального взаимодействия, в основе которого лежит уважение к личности партнера” (Беляева 1992: 40–41). Далее она пишет: “Этот общий принцип распространяется на все виды человеческого взаимодействия – как вербального, так и невербального. Следование принципу вежливости накладывает определенные ограничения на поведение членов общества, которые заключаются в том, чтобы учитывать интересы партнера, считаться с его мнениями, желаниями и чувствами, облегчать, по возможности возлагаемые на него задачи. Соблюдение принципа вежливости в конечном счете имеет целью добиться максимальной эффективности социального взаимодействия за счет «соблюдения социального равновесия и дружественных отношений» (Leech 1983: 82).

В процессе коммуникации принцип вежливости реализуется с помощью достаточно большого и вариативного количества принципов, приемов, максим, являющихся в большей или меньшей степени конвенциональными. Различные прагматисты приводят свои системы постулатов и максим вежливого общения (см. Lakoff 1973; Leech 1983; Brown, Levinson 1978 etc.).

Так, Дж.Лич, например, предлагает следующие максимы:

1. максима такта (не следует злоупотреблять помощью партнера);

2. максима великодушия (следует брать на себя максимум усилий);

3. максима одобрения;

4. максима скромности;

5. максима согласия;

6. максима симпатии (следует высказывать свою благожелательность по отношению к партнеру по общению) (Leech 1983: 132).

Используя эти и подобные им максимы и постулаты при анализе конкретных речевых / текстовых актов легко заметить, что часть из них можно назвать “ вежливыми”, другую часть “невежливыми”, а оставшиеся примеры (это будут прежде всего репрезентативы и декларации) не попадут ни в первую, ни во вторую категорию, поскольку они не затрагивают сферу интерперсональныых отношений коммуникантов, и поэтому можно считать их нейтральными по отношению к принципу вежливости.

“Вежливой” или “невежливой” в речевых актах может быть пропозиция, иллокутивная сила, т. е. их содержательная сторона, но также средства выражения, сторона формальная. Когда обе эти стороны высказывания одинаково “вежливы”, либо “невежливы” мы говорим о прямом речевом акте. Часто “невежливое” содержание облекается в “вежливую” форму (e.g.: Could you possibly hold this hammer for me? (Не могли бы вы подержать этот молоток?)) и возникает феномен косвенных речевых актов. Но прежде, чем рассматривать этот феномен, нужно остановиться на классификации директивных речевых актов по принципу различия их иллокутивной силы.

Итак, мы выяснили, что побудительная интенция говорящего, направленная на каузацию действия (отказ от действия, изменение характеристик действия и пр.) адресата, выражается в процессе коммуникации с помощью директивных текстовых актов, состоящих из одного или более директивных (а часто и недирективных, в качестве поддерживающих) речевых актов. В зависимости от особенностей перечисленных выше характеристик коммуникативной ситуации и ее участников директивное высказывание будет принимать вид просьбы, приказания, совета, инструкции и пр.

Каждому типу директивных высказываний соответствуют определенные признаки прагматического контекста. В целом ряде работ по прагматике (Косилова 1962; Leech 1980; Дорошенко 1985; Гладуш 1985) предлагаются более или менее сходные критерии для осуществления типологии директивов. Е.И.Беляева в своей монографии “ Грамматика и прагматика побуждения: Английский язык” предлагает следующие прагматические признаки для описания различий между основными типами директивов:

а) облигаторность выполнения действия для адресата;

б) бенефактивность действия для одного из коммуникантов;

в) приоритетность положения говорящего или адресата. (Беляева 1992: 14-15)

Используя эти признаки для своей типологии, Е.И.Беляева выделяет три типа директивных речевых актов:

1. прескриптивы, для которых характерны приоритетность позиции говорящего и облигаторность выполнения действия для адресата (признак бенефактивности действия здесь нерелевантен);

2. реквестивы, для которых характерны приоритетность адресата, необлигаторность действия и бенефактивность для говорящего;

3. суггестивы, для которых характерны приоритетность говорящего, необлигаторность и бенефактивность действия для адресата.

Далее, в каждом из этих типов директивов можно выделить несколько более частных разновидностей в зависимости от их отношения к таким критериям, как:

· мотивы побуждения;

· желательность/нежелательность действия;

· участие/неучастие говорящего или адресата в выполнении каузируемого действия;

· содержание действия

· характер источника побуждения и пр. (там же: 15–16).

Для каждого класса и каждой разновидности директивных высказываний существует определенный набор семантических и грамматических средств выражения. Однако, и в английском, и в русском языках можно наблюдать весьма частые случаи использования для выражения директивной интенции средств из арсенала недирективных речевых актов. Просьбы, приказания, предложения (т.е. все основные классы директивов) могут выражаться не с помощью императивных предложений, что было бы наиболее естественно ожидать при реализации этого типа коммуникативной интенции, но при помощи репрезентативных, вопросительных или даже оценочных высказываний (русские назывные предложения Хорош! Довольно! служат в определенных ситуациях в качестве команды или просьбы).

Эти явления достаточно давно привлекают внимание ведущих прагматистов, которые пытаются объяснить этот феномен как особый случай использования речевых актов. Появляется термин “косвенный речевой акт” (Дж.Серль) (Searle 1975).

Д.Гордон и Дж.Лакофф в статье “Conversational Postulates” пишут: “В речи мы нередко употребляем одно предложение, чтобы выразить смысл, соответствующий другому. Например, если герцог Барделло говорит своему дворецкому: Здесь холодно, он, скорее всего, имеет в виду распоряжение закрыть окно... При определенных условиях высказывание одного содержания влечет выражение другого” (Гордон, Лакофф 1985: 276).

Говоря об употреблении вопросительного предложения в функции требования или просьбы, Гордон и Лакофф утверждают, что в каждом конкретном случае вопросительное предложение может выражать либо вопрос, либо требование, но не то и другое вместе. Таким образом, если вопросительное предложение в данном контексте обладает директивной иллокутивной силой, то его вопросительное значение полностью утрачивается (там же).

Джон Серль в работе “Indirect Speech Acts” (1975) замечает по этому поводу следующее: “... значение высказывания данного говорящего и значение соответствующего предложения во многих отношениях расходятся ... В подобных случаях предложения, содержащие показатели иллокутивной силы для одного типа иллокутивных актов, может произноситься для осуществления, кроме того, иллокутивного акта другого типа. ...один иллокутивный акт совершается опосредованно, путем осуществления другого (Серль 1986: 195–196).

Исследуя предложение “Can you pass me the salt?” (“Не могли бы вы передать мне соль?), Серль утверждает, что собственно-вопросительное значение этого предложения все же сохраняется наряду с директивным. Таким образом, Серль отказывается присоединиться к мнению Гордона- Лакоффа и их последователей, убежденных в том, что в подобных случаях вопросительное значение полностью вытесняется директивным, а говорит об их сосуществовании в рамках одного высказывания. Серль рассматривает причины и условия использования в процессе коммуникации косвенных речевых актов. Он отмечает, что "...в косвенных речевых актах говорящий передает адресату большее содержание, чем то, которое он реально сообщает, и он делает это, опираясь на общие фоновые знания, как языковые, так и неязыковые, а также на общие способности разумного рассуждения, подразумеваемые у адресата" (Серль1986: 197).

Главной, хотя и не единственной, мотивировкой использования косвенных форм, по Серлю, является вежливость. Говорящий пытается скрыть или, по крайней мере, завуалировать свою “невежливую” интенцию (побуждения адресата к действию) с помощью “вежливой” формы выражения.

Другой причиной употребления этих форм в высказываниях с директивной иллокутивной силой является их идиоматичность. Их использование в качестве вежливых форм выражения просьбы стало нормой языка (в большей степени английского, чем русского, как мы покажем в нашем исследовании).

Согласно Серлю, употребляя эти косвенные формы, говорящий опирается на постулат – “Говори идиоматично, если только нет причины не говорить идиоматично” (там же: 215).

Поддерживая и развивая взгляды Дж.Серля, касающиеся природы косвенных речевых актов, немецкий исследователь Р.Конрад делает весьма любопытные наблюдения механизмов функционирования этих речевых актов. Позволим себе привести одну почти дословную выдержку из его работы “Вопросительные предложения как косвенные речевые акты”:

Для каждого речевого акта существуют особые ситуативные условия успешности, которые должны считаться выполненными, если предложение употребляется как речевой акт в соответствии с некоторой своей основной функцией. Если при употреблении вопросительного предложения условия успешности для вопросительной ситуации выполнены не полностью или если их действие блокируется в виду наличия условий успешности для какого-либо другого речевого акта (возможно тесно связанного с вопросительной ситуацией), то возникает неинтеррогативная интерпретация предложения, так как в этом случае имеет место употребление предложения не в соответствии (или не в полном соответствии) с его функцией. В случае косвенного употребления вопросительного предложения значение вопроса обязательно сохраняется, а осмысление предложения в качестве косвенного речевого акта происходит на другом уровне.

За ситуацией, в которой произносится вопросительное предложение, обычно следует некоторая просьба, которая непосредственно связана с одним из возможных ответов на заданный вопрос. Эта связь, как правило, очевидна для обоих участников диалога, имеющих общую стратегию поведения (в том числе и речевого), и играет важную роль в процессе практического вывода.

Таким образом, источником косвенных употреблений вопросительных предложений мы считаем в общем случае последовательность нескольких речевых ситуаций, предполагающих определенную заключительную реакцию. Мы имеем дело с некоторым сокращением запланированной или по крайней мере потенциально возможной схемой поведения. Считается невежливым отказывать в желании или просьбе без важной на то причины. И напротив, вежливость предписывает относиться к желаниям, как и вообще к личности другого человека с уважением и не беспокоить его без его согласия. Именно поэтому в определенных ситуациях необходим упреждающий вопрос, дающий возможность удостовериться в том, что собеседник готов к дальнейшему общению. И именно потому, что указанные предпосылки ввиду существования определенной социальной иерархии не выполняются, например, в отношении приказов или команд, эти последние, как правило, никогда не реализуются в виде вопросов. Если же это происходит, то по двум причинам: ирония (на основе контраста между ситуацией и языковой формой) или “игра в вежливость”, целью которой является затушевать – или обыграть – реально существующую иерархию.

Существует много случаев, когда вопрос задается вместо просьбы не столько из соображений вежливости, сколько потому, что имеет место реальное состояние незнания, то есть говорящему на самом деле неизвестно, будет ли его просьба (прямая) успешной. Следовательно, в подобных случаях различие между прямым и косвенным императивным актом никоим образом не может интерпретироваться как различие в степени вежливости.

Существуют такие классы ситуаций, для которых, в результате некоторых общих соглашений, установлено, что с помощью вопроса автоматически выражается желание, просьба или требование (ситуации покупки или заказа в магазинах, ресторанах и т.д.) (Конрад 1985: 355–377).

Итак, согласно Серлю и Конраду, основные факторы, обусловившие употребление в процессе коммуникации косвенных речевых актов, это:

1) языковая конвенция, позволяющая использовать эллиптические, имплицитные и идиоматические конструкции в речи без ущерба для успешности акта коммуникации;

2) общие принципы речевого общения (и, прежде всего, принцип вежливости);

3) фоновые сведения о соответствующих фактах, единые для говорящего и адресата.

 

1.7. Речевые акты в ритуальной коммуникации: ритуальные действия и ритуальные перформативы.

Речевые действия описательного характера, используемые в типовых актах ритуальной коммуникации, можно называть ритуальными речевыми действиями, а речевые действия аутореферентного плана можно именовать ритуальными перформативными действиями (Романова 2001: 60). Термин «ритуальное перформативное действие» отличается от обычного перфомативного действия в понимании исследователей теории речевых актов только тем, что именно в пределах ритуальной коммуникации такое речевое действие обладает полным объемом результирующей суггестии. Например, сравним два перформативных по форме высказывания «Я называю тебя ослом!» и «Я называю тебя Петром», где только второе можно отнести к разряду ритуализованных перформативных высказываний, реализуемых в определенных рамках ритуальной коммуникации крещения.

Противопоставление описательных действий аутореферентным позволяет выделить целый ряд ситуаций ритуальной коммуникации, которые редко содержат ритуализованные перформативы. К таковым прежде всего следует отнести такие ситуации, как заговор, молитва, присушка, обереги, заклинания, мантры, и т.п. В то же время существуют такие ситуации ритуальной коммуникации, структура которых либо полностью, либо частично состоит из ритуальных речевых действий, эквивалентных по своей природе самому действию. К числу таковых следует отнести в первую очередь ситуации «присяга», «церемония награждения», «указ», «приговор», «протокол».

Понятие перформативности обладает собственными категориальными характеристиками, не свойственными никакой другой категории. К числу таких неизменных характеристик следует отнести прежде всего 1) маркировку перформативных действий соответствующим перформативным глаголом в форме 1-го лица, единственного числа, настоящего времени, действительного залога, изъявительного наклонения; 2) номинацию самого действия в виде совершения этого действия, например: «Я прошу Вас…» есть просьба, а «Я извиняюсь..» есть извинение; 3) акт номинации перформативного действия в форме первого лица не может рассматриваться как истинный или ложный, он предстает одномоментной сущностью произнесения и совершения действия, и адресат воспринимает его именно таковым.

Ю.Д. Апресян и А.А. Романов отмечают некоторое, достаточно ограниченное количество перформативных глаголов, которые имеют дополнительные признаки, не свойственные другим перформативным единицам. К ним относятся прежде всего а) первое лицо единственного числа простого будущего действия действительного залога индикатива типа «Попрошу ваши билеты», «Пожелаю вам удачи», «Покаюсь (признаюсь, сознаюсь), что я нарушил запрет»; б) третье и второе лицо настоящего времени страдательного залога индикатива типа «Отпускаются тебе грехи твои», «Благословляется раб божий Анатолий», «Настоящим вы утверждаетесь в должности начальника станции»; в) третье лицо единственного числа настоящего времени действительного залога индикатива типа «Факультет ходатайствует о предоставлении студенту Петрову места в общежитии» как форма подачи просьбы, ходатайства, представления в высшие инстанции; г) сослагательное наклонение при глаголах «просить», «рекомендовать», «советовать» типа «Я бы попросил вас подумать», «Я бы не рекомендовал вам спорить со мной», «Но я бы советовал быстрее решить этот вопрос» (Апресян; Романов).

Отмеченные признаки свидетельствуют о том, что категория перформативности находится либо в определенной зависимости от семантической характеристики совершаемого действия, либо она находится в определенном промежуточном (переходном) состоянии, не до конца еще противопоставив описывающие действия (дескриптивные, констативные) эксплицитным перформативным. В этом отношении перформативные действия ритуального порядка могут послужить прекрасным объектом для исследования феномена перформативности, т.е. совпадения слова и действия, или, по выражению Эрвина Кошмидера, «коинциденции», потому что в ритуальном пространстве как форме «свободной деятельности», в которой осознается как «невзаправду»и вне повседневной жизни выполняемое действие, целиком овладевающее играющими, т.е. участниками ритуального взаимодействия, и полностью совершаемое внутри намеренно ограниченного пространства и времени, протекая упорядоченно, по определенным правилам (Хейзинга 2001).

Перформативные действия в ритуальном пространстве представляют преодоление взаимных действий, т.е. «ставят что-то перед глазами», по выражению Й. Хейзинга, в котором ритуальное или «священное» представление есть нечто большее, чем мнимое осуществление, чем символическое воплощение (т.е. описание, констатация). Сравните: высказывание «Я бегу» не есть бег, а «Я прошу» – есть просьба. В таком представлении невидимое и невыразимое принимает существенную или, по Й. Хейзинге, «священную форму», в которой участники ритуального взаимодействия убеждены, что «действие это актуализирует некое благо и некоторый наивысший порядок вещей освящает при этом их обычную жизнь» (Хейзинга 2001: 56 ). При этом «претворение через представление» сохраняет и далее во всех аспектах формальные признаки такого взаимодействия. Оно разыгрывается как спектакль внутри реально обособленного пространства. Ради подобного претворения выгораживается собственный, временно действующий мир – мир ритуального взаимодействия. Характерно, что с завершением игрового ритуального взаимодействия его воздействующая сила не прекращается, а наоборот, продолжает влиять на обычный мир вовне, учитывает безопасность, порядок и благоденствие группы, совершающей этот ритуал.

То, что представлено в ритуальном взаимодействии, есть «drama, действие», независимо от того, совершается оно в форме существующего сценария ритуальной коммуникации, или в виде отдельных его составляющих, т.е. действий.

Любое действие отражает некое событие, и не только как его репрезентацию в ритуальной коммуникации, но и как его отождествление с перформативными шагами участников ритуального пространства. Глубоко символично, что «культ» или сценарный тип ритуальной коммуникации не только направлен на получение запланированного эффекта, но и этот эффект уже образно воплощен в действия. Поэтому основная функциональная предназначенность перформативных действий в ритуальной коммуникации сводится не к простому подражанию (описанию, истолкованию, обозначению), а к воссозданию части действия или предназначенности быть его частью (helping the action out – содействие происходящему в мире для его завершения).

Таким образом, признавая за ритуальным взаимодействием вообще и типовым актом ритуальной коммуникации в частности «действенную» основу, реализующую заложенный в них функциональный эффект на воссоздание разыгрываемого порядка вещей в природе и мире, целесообразно противопоставить действия символического воплощения или обыкновенные дескрипции (констативы) действиям, создающим временный мир игры (Хейзинга 2001) или ритуального пространства, т.е. перформативным действиям, которые обладают временной протяженностью. Подобное противопоставление, однако, требует дополнительной детализации и самих перформативных действий ритуального характера, которые имеют свою специфическую предназначенность и даже собственную содержательную по воздействующему потенциалу (суггестивной направленности) природу. Поэтому важно различать традиционные (классические) в понимании Дж. Остина и его последователей перформативы и перформативные действия ритуального плана, призванные, по выражению Лео Фробениуса, «воплощать сызнова все усвоенные события», помогая тем самым поддерживать сложившийся в ритуальном пространстве порядок, психологическую устойчивость самих участников ритуального взаимодействия, создавать их личностные установки, коррелирующие с ритуальной спецификой.

Среди перформативных действий ритуального характера можно выделить ритуальные перформативные действия и ритуализованные перформативные действия. Первые используются для формирования сценария ритуальных шагов в ритуальном взаимодействии, вторые же формируют личностную установку каждого из участников ритуального взаимодействия, относятся к ритуальной коммуникации в целом и помогают создавать воздействующий (суггестивный) или иллокутивный потенциал всего ритуала. Ритуализованные перформативные действия рассматриваются в своей совокупности или же при определенной доминанте конкретного действия, когда образуется суггестивная направленность акта ритуальной коммуникации.

Выделение ритуальных перформативов и ритуализованных перформативных действий в ритуальной коммуникации не означает, что в типовых актах ритуальной коммуникации не используются классические перформативы, которые играют определенную роль в структуре ритуальной коммуникации в зависимости от своего значения. В актах ритуальной коммуникации практически любого порядка встречаются классические перформативные конструкции, ритуальные перформативы и перформативные выражения ритуализованного плана. При этом названные типы перформативных единиц не конкурируют друг с другом в плане создания воздействующего эффекта, а выполняют свои собственные функции. Так, если классические перформативные выражения попросту характеризуют действия кого-либо из участников ритуального взаимодействия, то ритуальные перформативы предназначены в своем большинстве для формирования сценарного образа ритуального пространства. В свою очередь, ритуализированные перформативные действия как бы создают эмоциональный настрой отдельной личности в акте ритуального взаимодействия. Причем прагматическая задача ритуализованного перформативного действия заключается не только в том, чтобы создать общий благоприятный фон, который сопровождал бы действия участников ритуальной коммуникации; функциональная предназначенность ритуализованных перформативов сводится к тому, чтобы изменить эмоциональное состояние личности любого участвующего в ритуальной «игре» с определенной задачей, которая связана с типовым или глобальным целеполаганием конкретного акта ритуальной коммуникации.

Если представить акт ритуального взаимодействия в пространстве круга, то получится такая картина ритуального пространства (см. схему на стр. 114 ):

 

 

Схема