рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

  • Раздел Образование
  •  / 
  • Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)

Реферат Курсовая Конспект

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов) - раздел Образование, Поэмы Поэмы: "берег Не...

Поэмы
Поэмы:
  • "Берег невольников"
  • "Вила и Леший. Мир"
  • "Гибель Атлантиды"
  • "Журавль"
  • "Зверинец"
  • "И и Э. Повесть каменного века"
  • "Игра в аду"
  • "Каменная баба"
  • "Ладомир"
  • "Лесная дева"
  • "Лесная тоска"
  • "Любовь приходит страшным смерчем..."
  • "Марина Мнишек"
  • "Настоящее"
  • "Ночной обыск"
  • "Ночь в окопе"
  • "Ночь перед Советами"
  • "Переворот в Владивостоке"
  • "Поэт"
  • "Сельская дружба"
  • "Синие оковы"
  • "Тиран без Тэ"
  • "Три сестры"
  • "Уструг Разина"
  • "Хаджи-Тархан"
  • "Шаман и Венера"
  • "Шествие осеней Пятигорска"

 

 

Поэмы

 

"Берег невольников"
  БЕРЕГ НЕВОЛЬНИКОВ Невольничий берег, Продажа рабов Из теплых морей, Таких синих, что болят глаза, надолго Перешел в новое место: В былую столицу белых царей, Под кружевом белым Вьюги, такой белой, Как нож, сослепа воткнутый кем-то в глаза, Зычно продавались рабы Полей России. «Белая кожа! Белая кожа! Белый бык!» — Кричали торговцы. И в каждую хату проворнее вора Был воткнут клинок Набора. Пришли; смотрят глупо, как овцы, Бьют и колотят множеством ног. na("Источник: Хлебниковn ADAA59AD4F00634C9D404D4A487B6E9C") А ведь каждый — у мамыньки где-то, какой-то Любимый дражайший сынок. Матери России, седые матери, — Войте! Продаватели Смотрят им в зубы, Меряют грудь, Щупают мышцы, Тугую икру. «Повернись, друг!» Врачебный осмотр. Хлопают по плечу: «Хороший, добрый скот!» Бодро пойдет на уру Стадом волов, Пойдет напролом, Множеством пьяных голов, Сомнет и снесет на плечах Колья колючей изгороди, И железным колом С размаха, чужой Натыкая живот, Будет работать, Как дикий скот Буйный рогом. Шагайте! С богом! Прощальное баево. Видишь: ясные глаза его Смотрят с белых знамен. Тот, кому вы верите, «Бегает, как жеребец. Рысь! Сила! Что, в деревне, Чай, осталась кобыла? Экая силища! Какая сила! Ну, наклонись!» Он стоит на холодине наг, Раб белый и голый. Деревня! В одежды визга рядись! Ветер плачевный Гонит снега стада На молодые года, Гонит стада, Сельского хама рог, За море. Кулек за кульком, Стадо за стадом брошены на палубу, Сверху на палубы строгих пароходов, Мясо, не знающее жалости, Не знающее жалобы, Бросает рука Мировой наживы, Игривее шалости. Страна обессынена! А вернется оттуда Человеческий лом, зашагают обрубки, Где-то по дороге, там, на чужбине, Забывшие свои руки и ноги. Бульба больше любил свое курево в трубке. Иль поездами смутных слепцов Быстро прикатит в хаты отцов. Вот тебе и раз! Ехал за море na("Источник: Хлебниковn ADAA48AD4E0E67575D4645808C617C570EA1424D4743508CAC25844F7A4A4A58435855BD2B425B64538E564142C866665C40AB") С глазами, были глаза, а вернулся назад без глаз. А он был женихом! Выделка русской овчинки! Отдано русское тело пушкам — В починку! Хорошая починка! В уши бар белоснежные попал Первый гневный хама рев: Будя! Русское мясо! Русское мясо! На вывоз! Чудища морские, скорее! А над всем реют На знаменах Темные очи Спаса Над лавками русского мяса. Соломорезка войны Железной решеткою Втягивает Все свежие И свежие колосья С зернами слез Великороссии. Гнев подымался в раскатах: Не спрячетесь! Не спрячетесь! Те, кому на самокатах Кататься дадено В стеклянных шатрах, Слушайте вой Человеческой говядины Убойного и голубого скота. «Где мои сыны?» — Несется в окно вой. Сыны! Где вы удобрили Пажитей прах? Ноги это, ребра ли висят на кустах? Старая мать трясет головой. Соломорезка войны Сельскую Русь Втягивает в жабры. «Трусь! Беги с полей в хаты», — Кричит умирающий храбрый. Через стекло самоката В уши богатым седокам самоката, Недотрогам войны, Несется: «Где мои сыны?» Из горбатой мохнатой хаты. Русского мяса Вывоз куй! Стала Россия Огромной вывеской. И на нее Жирный палец простерт Мирового рубля. «Более, более Орд В окопы Польши, В горы Галиции!» Струганок войны стругает, скобля, Русское мясо, Порхая в столице. Множество стружек — Мертвые люди! Пароходы-чудовища С мерзлыми трупами Море роют шурупами, Воют у пристани, Ждут очереди. Нету сынов! Нету отцов! Взгляд дочери дикий Смотрит и видит Безглазый, безустый мешок С белым оскалом, В знакомом тулупе. Он был родимым отцом В далекой халупе. Смрадно дышит, Хрипит: «Хлебушка, дочка...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . Обвиняю! Темные глаза Спаса Белых священных знамен, Что вы трепыхались Над лавками Русского мяса Молча, И не было упреков и желчи В ясных божественных взорах, Смотревших оттуда. А ведь было столько мученья, Столько людей изувечено! И слугою войны — порохом Подано столько печенья Из человечины Пушкам чугунным. Это же пушек пирожного сливки, Сливки пирожного, Если на сучьях мяса обрывки, Руки порожние — Дали... Сельская голь стерегла свои норы. Пушки-обжоры Саженною глоткой, Бездонною бочкой Глодали, Чавкая, То, что им подано Мяса русского лавкой. Стадом чугунных свиней, Чугунными свиньями жрали нас Эти ядер выше травы скачки. Эти чугунные выскочки, Сластены войны, Хрустели костями. Жрали и жрали нас, белые кости, Стадом чугунных свиней. А вдали свинопас, Пастух черного стада свиней, — Небо синеет, тоже пьянея, Всадник на коне едет. Мы были жратвой чугуна, Жратвою, — жратва! И вдруг же завизжало, Хрюкнуло, и над нею братва, как шершнево жало, Занесла высоко Кол Священной Огромной погромной свободы. Это к горлу жеБэ Приставило нож, моря тесак, Хрюкает же и бежит, как рысак. Слово «братва», цепи снимая Работорговли, Полетело, как колокол, Воробьем с зажженным хвостом В гнилые соломенные кровли. Свободы пожар! Пожар. Набат. Хрюкнуло же, убежало.— Брат! na("Источник: Хлебниковn ADAA4866430769909D") Слово «братва» из полы в полу, точно священный огонь, На заре Из уст передавалось В уста, другой веры завет. Шепотом радости тихим. Стариковские, бабьи, ребячьи шевелились уста. Жратва на земле Без силы лежала, Ей не сплести брони из рогож. И над ней братва Дымное местью железо держала, Брызнувший солнцем ликующий нож. Скоро багряный Дикой схваткой двух букв, Чей бой был мятежен. Азбуки боем кулачным Кончились сельской России Молитвы, плач их. Погибни, чугун окаянный! И победой бэ, Радостной, светлой, Были брошены трупные метлы, Выметавшие села, И остановлен Войны праздничный бег, Работорговли рысь. Дикие, гордые, вы, Хлынув из горла Невы, В рубахах морской синевы, На Зимний дворец, Там, где мяса главный купец За черным окном, Направили дуло. Это дикой воли ветер, Это морем подуло. Братва, напролом! Это над морем «Аврора» Подняла: «Наш». «Товарищи! Порох готовлю». Стой, мертвым мясом Торговля. Браток, шарашь! Несите винтовок, Несите параш В Зимний дворец. Годок, будь ловок. Заводы ревут: «На помощь». Малой? Керенского сломишь? В косматой шкуре греешь силы свои. Как слоны, высоко подняв хоботы, Заводы трубили Зорю Мировому братству: просыпайся, Встань, прекрасная конница, Вечно пылай, сегодняшняя бессонница. А издалека, натягивая лук, прошлое гонится. Заводы ревут: «Руки вверх» богатству. Слонов разъяренное стадо. . . . . . . . . . . . . . . . Зубы выломать... Глухо выла мать: Нету сына-то, Есть обрубок... И целует обрубок... Колосья синих глаз, Колосья черных глаз Гнет, рубит, режет Соломорезка войны.

 

 

Примечания na("Источник: Хлебниковn 9291AFA38D") 216. "Лит. газета", 1931, № 18, 4 апр. (неточный текст, под загл. "Невольничий берег"); перепеч. V, 13. Печ. по НП, 56 (выправленный и доп. текст). Автограф сохранился не полностью, утраченные фрагменты помечены отточием.
  1. Невольничий берег na("Источник: Хлебниковn 80") — побережье Гвинейского залива, центр работорговли в ХVI — XVIII вв.
  2. "Аврора" подняла: "Наш" — см. примеч. 178 и поэму 218. tmpl_3()
 

 

 

"Вила и Леший. Мир"
  ВИЛА И ЛЕШИЙ МИР Горбатый леший и младая Сидят, о мелочах болтая. Она, дразня, пьет сок березы, А у овцы же блещут слезы. Ручей, играя пеной, пел, И в чащу голубь полетел. Здесь только стадо пронеслось Свистящих шумно диких уток, И ветвью рог качает лось, Печален, сумрачен и чуток. Исчез и труд, исчезло дело; Пчела рабочая гудела, И на земле и в вышине Творилась слава тишине. Овца задумчиво вздыхает И комара не замечает. Комар, как мак, побагровел И звонко, с песней, улетел. Качая черной паутиной На землю падающих кос, Качала Вила хворостиной От мошек, мушек и стрекоз. Лег дикий посох мимо ног; На ней от воздуха одежда; Листов березовых венок Ее опора и надежда. Ах, юность, юность, ты что дым! Беда быть тучным и седым! Уж Леший капли пота льет С счастливой круглой головы. Она рассеянно плетет Венки синеющей травы. «Тысячелетние громады Морщиной частою измучены. Ты вынул меня из прохлады, И крылышки сетью закручены. Леший добрый, слышишь, что там? Натиск чей к чужим высотам? Там, на речке, за болотом?» Кругом теснилась мелюзга, Горя мерцанием двух крыл, И ветер вечером закрыл Долину, зори и луга. «Хоть сколько-нибудь нравится Тебе моя коса?» — «Конечно, ты красавица, То помнят небеса. Ты приютила голубков, Косою черная, с боков!» А над головой ее летал, Кружился, реял, трепетал Поток синеющих стрекоз (Где нет ее, там есть мороз), Младую Вилу окружал И ей в сиянье услужал. Вокруг кудрявы древеса, Сини, могучи небеса. Младенец с пышною косой Стоял в дуброве золотой, Живую жизнь созерцал И сердцу милым нарицал. «Спи, голубчик, спи, малюта, В роще мира и уюта!» Рукой за рог шевелит нежно, Так повторив урок прилежно. На небо смотрит. Невзначай На щеку каплет молочай. Рукою треплет белый чуб, Его священную чуприну. «Чуть-чуть ты стар, немного глуп, Но все же брат лугам и крину». Но от темени до пят Висит воздушная ограда, Синий лен сплести хотят Стрекоз реющее стадо. «Много, много мухоморов, Есть в дуброве сухостой, Но нет люда быстрых взоров, Только сумрак золотой. Где гордый смех и где права? Давно у всех душа сова?» На мху и хвое Леший дремлет, Главу рукой, урча, объемлет. Как мотылек, восток порхал И листья дуба колыхал. Военный проходит С орлом на погоне; И взоров не сводит, Природа в загоне. Она встает, она идет, Где речки слышен зов — туда, Где мышь по лону вод плывет И где задумчива вода. Голос реки Я белорукая, Я белокожая, Ручьям аукая, На щук похожая, О землю стукая, Досуг тревожу я. «Кто там, бедная, поет? Злую волю кто кует?» В тени лесов, тени прохладной Стоял угрюмый и злорадный Рыбак. Хохол волос упал со лба. Вблизи у лоз его судьба. Точно грешник виноватый, Боязливый, вороватый, Дикий, стройный, беспокойный, Здесь рыбак пронес уду, Верен вольному труду. Неслась веселая вода. Постой, разбойница, куда? «Где печали, Где качели, Где играли Мы вдвоем? Верещали Из ущелий Птицы. Бился водоем». Козлоногих сторожей Этой рощи, этих стад, Без копья и без ножей Распрю видеть умный рад. Пусть подъемлют черти руку, Возглашая, что довольно! Веселясь лбов крепких стуку, Веселюсь и я невольно. Страсть, ты первая посылка, Чтоб челом сразиться пылко. Над лысой старостью глумится Волшебноокая девица. Хребтом прекрасная, сидит, Огнем воздушных глаз трепещет, Поет, смеется и шалит, Зарницей глаз прекрасных блещет И сыплет сверху муравьев. Они звончее соловьев На ноги спящего поставят И страшным гневом позабавят. Как он дик и как он согнут, Веткой длинною дрожа, Как персты его не дрогнут, Палкой длинной ворожа. Как дик и свеж Владыка мреж! «Я, в сеть серебряных ячеек Попавши, сомом завоплю, В хвосте есть к рыбам перешеек, Им оплеуху налеплю». Рукою ловит комаров И садит спящему на брови: «Ты весел, нежен и здоров, Тебе не жалко капли крови. Дубам столетним ты ровесник, Но ты рогат, но ты кудесник». Подобно шелка черным сетям, С чела спускалася коса, В нее, летя к голодным детям, Попалась желтая оса. «Осы боюсь!» Осу поймала; Та изогнула стан дугой И в ухо беса, что дремало, Вонзился хвост осы тугой. Ручную садит пчелку В его седую холку. Он покраснел, чуть-чуть рассержен, И покраснел заметно он, Но промолчал: он был воздержан И не захотел нарушить сон. «Как ты осклиз, как ты опух, Но все же витязь верный, рьяный, Капуста заячья, лопух! Козел, всегда собою пьяный!» Устало, взорами небесная Дышала трудно, но прелестная. Сверчки свистели и трещали И прелесть жизни обещали. Досуг лукавством нежным тешит И волос ногтем длинным чешет. И на плечо ее прилег Искавший радость мотылек. Но от головы до самых ног Снует стрекозьих крыл станок. Там небеса стоят зеленые, Какой-то тайной утомленные. na("Источник: Хлебниковn B9A64A67C7563657919689") Но что? «Ква, ква!» — лягушка пела, пасть ужа. Уже бледна вскочила Вила, вся дрожа. И внемлет жалобному звуку, Подъемля к небу свою руку. Власы волной легли вдоль груди, Где жило двое облаков, Для восхищенных взоров судей, Для взоров пылких знатоков! О, этот бледный страха крик! Подъемлет голову старик. «Не все же, видно, лес да ели; Мы, видно, крепко надоели. Ты дюже скверная особа». (Им овладели гнев и злоба). «Души упрямца нету вздорней! Смотри, смотри! Смотри проворней! Мы капли жизни бережем, Она же съедена ужом». Там жаба тихо умирает И ею уж овладевает. Блестя, как рыбки из корзинки, По щекам падали слезинки. Он телом стар, но духом пылок, Как самовар блестит затылок. Он гол и наг: ветхи колосья Мехов, упавших на бедро, Склонились серые волосья На лоб и древнее чело. Его власы — из снега льны, Хоть мышцы серы и сильны. «Мой товарищ желтоокий! Посмотри на мир широкий. Ты весной струей из скважин Жадно пьешь березы сок, Ты и дерзок и отважен, Телом спрятан у осок. И, грозя согнутым рогом, Сладко грезишь о немногом». Исполнен неясных овечьих огней, Он зенками синими водит по ней. И просит, грустящий, глазами скользя; na("Источник: Хлебниковn B9A64A67C7632C524E96465B41296E5547775747841E431D69B79980") Но Вила промолвила тихо: «Нельзя!» — И машет строго головой. Тот, вновь простерт, стал чуть живой. Рога в сырой мох погрузил И плача звуком мир пронзил. Вблизи цветка качалась чашка; С червем во рту сидела пташка. Жужжал угрозой синий шмель, Летя за взяткой в дикий хмель. Осока наклонила ось, Стоял за ней горбатый лось. Кричал -мураш внутри росянки, И несся свист златой овсянки. Ручей про море звонко пел, А Леший снова захрапел! В меха овечьи сел слепень, Забывши свой сосновый пень. Мозоль косматую копытца Скрывала травка медуница. И вечер шел. Но что ж: из пара Встает таинственная пара. Воздушный аист грудью снежной, Костяк вершины был лишен, И, помогая выйти нежно, Достоин жалости, смешон, Он шею белую вперил На небо, тучами покрыто, И дверь могилы отворил Своей невесте того быта. Лучами солнце не пекло; Они стоят на мокрых плитах. И что же? Светское стекло Стояло в черепе на нитях. Но скоро их уносит мгла, Земная кружится игла. Но долго чьи-то черепа Стучали в мраке, как цепа. А Вила злак сухой сломила, С краев проворно заострила, И в нос косматому ввела, И кротко взоры подняла. Рукой по косам провела, О чем-то слезы пролила, И, сев на пень взамену стула, Она заплакала, всхлипнула. И вдруг (о, радость) слышит: «Чих!» То старый бешено чихнул, Изгнать соломинку вздрогнул. «Мне гнев ужасен лешачих. Они сейчас меня застанут, Завоют, схватят и рванут, И все мечты о лучшем канут, И речи тихие уснут. Покрыты волосом до пят, Все вместе сразу завопят. Начнут кусаться и царапать И снимут с кожи белой лапоть. Союз друзей враждой не понят, На всех глаголах ссор зазвонят И хворостиною погонят Иль на веревке поведут. Мне чья-то поступь уж слышна. Ах, жизнь сурова и страшна!» — «Смотри, сейчас сюда нагрянут, Пощечин звонких нададут Грызня начнется и возня, Иди, иди же, размазня!» Себя обвив концом веревки, Меж тем брюшко сребристо-лысое Ему давало сходство с крысою, Ушел, кряхтя, в места ночевки. Печально в чаще исчезал, Куда идти, он сам не знал. Он в чащу плешину засунул И, оглянувшись, звонко плюнул. «Га! Еще побьют».— «Достоин жалости бедняга! Пускай он туп, Пускай он скряга! Мне надо много денег!» — «А розог веник?» — «Ожерелье в сорок тысяч Я хочу себе достать!» — «Лучше высечь... Лучше больше не мечтать».— «И медведя на цепочке... Я мукой посыплю щечки. Будут взоры удлиненными, Очи больше современными. Я достану котелок На кудрей моих венок. Рот покрасив меджедхетом, Я поссорюсь с целым светом, И дикарскую стрелу Я на щечке начерчу. Вызывая рев и гнев, Стану жить я точно лев. Сяду я, услыша ропот, И раздастся общий шепот».— na("Источник: Хлебниковn B9A6") «То-то, на той сушине растет розга».— «Иди, иди, ни капли мозга!» — «Иду, иду в мое болото. na("Источник: Хлебниковn B9A65579074324995F4D594B") Трава сыра».— «Давно пора!» Досады полная вконец, — Куда ушел тот сорванец? — Бросала колкие надсмешки, Сухие листья, сыроежки, Грибы съедобные, и ветки, И ядовитые заметки. Летела нитка снежных четок Вслед табунку лесных чечеток. С сосновой шишкой, дар зайчишки, — Сухая крышка мухомора Летит как довод разговора. Слоны, улитки-слизняки, И веткой длинной сквозняки, А с ними вместе города Летят на воздух все туда. Она все делалась сердитей И говорила: «Погодите. О ты, прижимающий ухо косое, Мой заяц, ответь мне, какого ты соя?» Как расшалившийся ребенок, Покинут нянькой нерадивой, Бесился в ней бесенок, Покрытый пламенною гривой. К ручейной влаге наклонясь, Себя спросила звонко: «Ась?» — И личиком печальным чванится Стран лицемерия изгнанница. Она пошла, она запела Грозно, воинственно, звонко. И над головою пролетела В огне небес сизоворонка. Кругом озера и приволье, С корой березовой дреколье, Поля, пространство, и леса, И голубые небеса. Вела узорная тропа; На частоколе черепа. И рядом низкая лачуга, Приют злодеев и досуга. Овчарка встала, заворчав, Косматый сторож величав. Звонков задумчивых бренчанье, Овчарки сонное ворчанье. Повсюду дятлы и синицы, И белоструйные криницы. «Слышу запах человечий? Где он, дикий? Мех овечий?» Вид прекрасный, вид пригожий, Шея белая легка, Рядом с нею, у подножий, Два трепещут мотылька. И много слов их ждет прошептанных, И много троп ведет протоптанных.



Примечания

201. Мирско na("Источник: Хлебниковn 595A67A9CF4F3649555447418F2D679E527A4C4A4A0E430267A48280625A15485A4A44ACA4") нца (отрывок из черновика); верепеч. "Старинная любовь. Бух лесиный" (СПб., 1914); Ряв! (оконч. ред., со сдвоением стихов); Твор. (отрывок); "Творчество", Владивосток, 1920, № 1 (отрывок из промежуточной ред.); НХ XVII, 1930 (промежуточная ред.); НП, 220 (отрывки из черновика). Печ. по I, 122 (с разбивкой стихов) . См. "Свояси".

  1. Вила na("Источник: Хлебниковn 94") — в южнослав. мифологии дух в виде девушки с распущенными волосами и с крыльями, культ вилы связан с колодцами (у Хл.: криницы).
  2. Крин — лилия.
  3. Меджедхет — краска для лица у древних египтян.
  4. И дикарскую стрелу // Я на щечке начерчу — na("Источник: Хлебниковn 594C6B6C0D8129598E4B464B5D2566535E769C4854044E04A77D59516A4F055C5F4793696C5D05A00B875441585F712E534E6A418E894F015D34644D5064514C104096407169864BE44D0456434D8D73A214486F4B5D474D4F00A221564878504A5ACF47517670474A6AD84AC8494F5C6371450FBA81575F868E40236B0C447C46554455CC61B1A57741755C0841024C40B868836AE99D784C57464C682D5405A5") намек на эпатажный прием раскраски лица у футуристов, поставленный ими в связь с ритуалами древних народов и дикарей; см. декларацию М. Ларионова и И. Зданевича "Почему мы раскрашиваемся" ("Apryc", 1913, № 12).
  5. Сой (серб.) — род, племя; ср. IV, 14; НП, 333.

 

 

Гибель Атлантиды"
  ГИБЕЛЬ АТЛАНТИДЫ na("Источник: Хлебниковn A8A6") «Мы боги», — мрачно жрец сказал И на далекие чертоги Рукою сонно указал. «Холодным скрежетом пилы Распались трупы на суставы, И мною взнузданы орлы Взять в клювы звездные уставы. Давно зверь, сильный над косулей, Стал без власти божеством. Давно не бьем о землю лбом, Увидя рощу или улей. Походы мрачные пехот, Копьем убийство короля Послушны числам, как заход, Дождь звезд и синие поля. Года войны, ковры чуме Сложил и вычел я в уме. И уважение к числу Растет, ручьи ведя к руслу. В его холодные чертоги Идут изгнанницы тревоги. И мы стоим миров двух между, Несем туда огнем надежду. Все же самозванцем поцелуйным, Перед восшествием чумы, Был назван век рассудком буйным. Смеется шут, молчат умы. Наукой гордые потомки Забыли кладбищей обломки. И пусть нам поступь четверенек Давно забыта и чужда, Но я законов неба пленник, Я самому себе изменник, Отсюда смута и вражда. Венком божеств наш ум венчается, na("Источник: Хлебниковn A8A644638AC5625349844D96416F7501467958598C454F42EAA950567F5B5A5E5444C5") Но, кто в надеждах жил, отчается. Ты — звездный раб, Род человеческий!» Сказал, не слаб, Рассудок жреческий. «И юность и отроки наши Пьют жизнь из отравленной чаши. С петлею протянутой столб И бегство в смерти юных толп, Все громче, неистовей возгласы похоти В словесном мерцающем хохоте. О, каменный нож, Каменных доск! — Пламенный мозг, — То молодежь! Трудился я. Но не у оконченного здания Бросаю свой железный лом! Туда, к престолу мироздания, Хочу лететь вдвоем с орлом! Чтобы, склонив чело у ног, Сказать: устал и изнемог! Пусть сиротеет борозда, Жреца прийми к себе, звезда». Рабыня Юноша, светел, Небо заметил. Он заметил, тих и весел, Звезды истины на мне, Кошелек тугой привесил, Дикий, стройный, на ремне. К кошельку привесил ножик, Чтоб застенчиво и впредь С ним веселых босоножек Радость чистую смотреть. С ним пройдуся я, скача, Рукавом лицо ударив, Для усмешки отроча, Для веселых в сердце зарев. Жрец Косы властны чернотой, Взор в реснице голубой, Круг блистает золотой, Локоть взяв двойной длиной. Кто ты, С взором незабудки? Жизнь с тобой шутила шутки. Рабыня Твои остроты, Жрец, забавны. Ты и я — мы оба равны: Две священной единицы Мы враждующие части, Две враждующие дроби, В взорах розные зеницы, na("Источник: Хлебниковn A8A64D6F43C9A84B474E8F5A447FBDC4516F585C444E4A5233A95C4F684A4D4485") Две, как мир, старинных власти — Берем жезл и правим обе. Ты возник из темноты, Но я более, чем ты: Любезным сделав яд у ртов, Ты к гробам бросил мост цветов. К чему товарищ в час резни? Жрец Поостерегися... Не дразни... Зачем смеешься и хохочешь? Рабыня Хочешь? Стань палачом, Убей меня, ударь мечом. Рука подняться не дерзает? На части тотчас растерзает Тебя рука детей, внучат — На плечи, руки и куски, И кони дикие умчат Твой труп разодранный в пески. Ах, вороным тем табуном Богиня смерти, гикнув, правит, А труп, растоптан скакуном, Глазами землю окровавит. Ведай, знай: сам бог земной Схватит бешено копье И за честь мою заступится. Ты смеешься надо мной, Я созвучие твое, Но убийцы лезвие, Наказание мое, Ценой страшною окупится. Узнает город ста святош, Пред чем чума есть только грош. Замажешь кровью птичьи гнезда, И станут маком все цветы, И молвят люди, скажут звезды: Был справедливо каран ты. След протянется багровый — То закон вещей суровый. Узнай, что вера — нищета, Когда стою иль я, иль та. Ты, дыхание чумы, Веселишь рабынь мы! С ним же вместе презираю Путь к обещанному раю. Ты хочешь крови и похмелий! — Рабыня я ночных веселий! Жрец Довольно, Лживые уста! Рабыня Мне больно, больно! Я умираю, я чиста. Жрец Она, красива, умерла Внутри волос златых узла, И, как умершая змея, Дрожат ресницы у нея. Ее окончена стезя, Она мечом убита грубым. Ни жить, ни петь уже нельзя, Плясать, к чужим касаться губам. Меч стал сытым кровью сладкой Полоумной святотатки, Умирающей загадкой Ткань вопросов стала краткой. Послушный раб ненужного усилья! Сложи, о, коршун, злые крылья! Иди же в ножны, ты не нужен, Тебя насытил теплый ужин, Напился крови допьяна. Убита та, но где она? Быть может, мести страшный храм? Быть может, здесь, быть может, там? Своих обид не отомстила И, умирая, не простила. Не так ли разум умерщвляет, Сверша властительный закон, Побеги страсти молодой? Та, умирая, обещает Взойти на страстный небосклон Возмездья красною звездой! Прохожий Точно кровь главы порожней, Волны хлещут, волны воют Нынче громче и тревожней, Скоро пристань воды скроют. И хаты, крытые соломой, Не раз унес могучий вал. Свирельщик так, давно знакомый, Мне ужас гибели играл. Как будто недра раскаленные Жерл огнедышащей горы, Идут на нас валы зеленые, Как люди, вольны и храбры. Не как прощальное приветствие, Не как сердечное «прости», Но как военный клич и бедствие, Залились водами пути. Костры горят сторожевые На всех священных площадях, И вижу — едут часовые На челнах, лодках и конях. Кто безумно, кто жестоко Вызвал твой, о, море, гнев? Видно мне чело пророка, Молний брошенный посев. Кто-то в полночь хмурит брови, Чей-то меч блеснул, упав. Зачем, зачем? Ужель скуп к крови Град самоубийства и купав? na("Источник: Хлебниковn A8A64B65570D7A81") Висит — надеяться не смеем мы — Меж туч прекрасная глава, Покрыта трепетными змеями, Сурова, точно жернова. Смутна, жестока, величава, Плывет глава, несет лицо — В венке темных змей курчаво Восковое змей яйцо. Союз праха и лица Разрубил удар жестокий, И, в обитель палача Мрачно ринулись потоки. Народ, свой ужас величающий, Пучины рев и звук серчающий, И звезды — тихие свидетели Гробницы зла и добродетели. Город гибнет. Люди с ним. Суша — дно. Последних весть. Море с полчищем своим Все грозит в безумстве снесть. И вот плывет между созвездий, Волнуясь черными ужами, Лицо отмщенья и возмездий — Глава, отрублена ножами. Повис лик, длинно-восковой, В змей одежде боковой, На лезвии лежит ножа. Клянусь, прекрасная глава — Она глядит, она жива. Свирель морского мятежа, На лезвии ножа лежа, В преддверье судеб рубежа, Глазами тайными дрожа, Где туч и облака межа, Она пучины мести вождь. Кровавых капель мчится дождь. О, призрак прелести во тьме! Царица, равная чуме! Ты жила лишенной чести, Ныне ты — богиня мести. О, ты, тяжелая змея Над хрупким образом ея, — Отмщенья страшная печать И ножен мести рукоять. Змей сноп, глава окровавлённая, Бездна — месть ее зеленая. Под удары мерной гребли Погибает люд живой, И ужей вздыбились стебли Над висячею главой. О, город, гибель созерцающий, Как на бойнях вол, — спокойно. Валы гремят, как меч бряцающий, Свирели ужаса достойно. Погубят прежние утехи Моря синие доспехи. Блеск, хлещет ливень, свищет град И тонет, гибнет старый град! Она прической змей колышет, Она возмездья ядом дышит. И тот, кто слушал, слово слышит: «Я жреца мечом разрублена, Тайна жизни им погублена, Тайной гибели я вею У созвездья Водолея. Мы резвилися и пели, — Вдруг удар меча жреца! Вы живыми быть сумели, Схоронив красу лица. И забыты те, кто выбыли! Ныне вы в преддверье гибели. Как вы смели, как могли вы Быть безумными и живы! Кто вы? Что вы? Вы здоровы! Стары прежние основы. Прежде облик восхищения, Ныне я — богиня мщения». Вверху ужей железный сноп, Внизу идет, ревет потоп. Ужасен ветер боевой, Валы несутся, все губя. Жрец, с опущенной головой: «Я знал тебя!»



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 979CB9A386346845494E8FFFE5A3B1158EBD899C9783484C366C51417F959FE5899BD2B7B28760654080A4E64C5FA7684157AE9152095B584B7C615C5EA5D07C726D6863B6BA8E5E224D5D464B4B50A0A400497E52848B") 200. Садок II, с. 10; перепеч. I, 94. Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ); первонач. загл. "Потоп острова", "Гибель Атлантов". Некоторые образы ориентированы на тексты Пушкина — "Медный всадник" и "Пир во время чумы". tmpl_3()
 

 

Примечания

na("Источник: Хлебниковn 8994A8B48B6F651F4D5B8CF181BE6B859EB4CB919184898061BA5C5E74095F9897987F7C745B90A9DB529F8C8D94BEB299937ADB54515D4A51BE75455A88F144514F5383BE") 196. Садок I, с. 102 (1-я часть); Твор., с. 59 (2-я часть под загл. "Восстание вещей"). Печ. по I, 76 (с учетом попр. по Хл. 1960:197).

  1. Каменский na("Источник: Хлебниковn 986FB0BA699088F18B80948099BE") В. В. (1884 — 1961) — поэт-кубофутурист, друг и первый издатель Хл., опубликовавший в ж. "Весна" (1908, № 9, окт.) его экспериментальную вещь "Искушение грешника", автор предисловия к сб. "Творения" (1914) и воспоминаний о Хл.
  2. Златом сияющая игла... кладбище царей... и сл.— Петропавловский собор и крепость.
  3. Детинец — порог на Днепре.
  4. Тучков — мост в Петербурге.
  5. Глашатай полдня — см. примеч. 195.
  6. Душка (дужка) — грудная кость у птиц.
  7. Лосий (Лосиный) остров — старое название Васильевского острова.
  8. Гиератический (иератический) — священный.
  9. Ванюша Цветочкин na("Источник: Хлебниковn 98") — вероятно, иронический намек на фамилию летчика С. И. Уточкина (1876 — 1915/1916).
  10. Сколот — скиф.
  11. Гольче — см. примеч. 34. tmpl_3()
Журавль"
  ЖУРАВЛЬ В. Каменскому На площади в влагу входящего угла, Где златом сияющая игла Покрыла кладбище царей, Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей! Смотри, закачались в хмеле трубы — те!» Бледнели в ужасе заики губы, И взор прикован к высоте. Что? Мальчик бредит наяву? Я мальчика зову. Но он молчит и вдруг бежит: какие страшные скачки! Я медленно достаю очки. И точно: трубы подымали свои шеи, Как на стене тень пальцев ворожеи. Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи, Когда опасность миновала, — Среди камышей и озерной кипи Птица-растение главою закивала. Но что же? Скачет вдоль реки, в каком-то вихре, Железный, кисти руки подобный, крюк. Стоя над волнами, когда они стихли, Он походил на подарок на память костяку рук! Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой — Так узник на свидание стремится навстречу милой! Железные и хитроумные чертоги В каком-то яростном пожаре, Как пламень, возникающий из жара, На место становясь, давали чуду ноги. Трубы, стоявшие века, Летят, Движениям подражая червяка, Игривей в шалости котят. na("Источник: Хлебниковn B5A74C74485A65DB54515D4A45BE75455B621F4D5380985CBE774B5A6A13524D5282") Тогда части поездов, с надписью:»Для некурящих» и «Для служилых», Остов одели в сплетенные друг с другом жилы. Железные пути срываются с дорог Движением созревших осенью стручков. И вот, и вот плывет по волнам, как порог, Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков! О, род людской! Ты был как мякоть, В которой созрели иные семена! Чертя подошвой грозной слякоть, Плывут восстанием на тя иные племена! Из желез И меди над городом восстал, грозя, костяк, Перед которым человечество и все иное лишь пустяк, Не более одной желёз. Прямо летящие, в изгибе ль, Трубы возвещают человечеству погибель. Трубы незримых духов се! Поют: «Змее с смертельным поцелуем Была людская грудь уют». Злей не был и Кощей, Чем будет, может быть, восстание вещей. Зачем же вещи мы балуем? Вспенив поверхность вод, Плывет наперекор волне железно-стройный плот. Сзади его раскрылась бездна черна, Разверзся в осень плод, И обнажились, выпав, зерна. Угловая башня, не оставив глашатая полдня — длинную пушку, Птицы образуют душку. На ней в белой рубашке дитя Сидит безумное, летя, И прижимает к груди подушку. Крюк лазает по остову С проворством какаду. И вот рабочий, над Лосьим островом, Кричит, безумный: «Упаду!» Жукообразные повозки, Которых замысел по волнам молний сил гребет, В красные и желтые раскрашенные полоски, Птице дают становой хребет. На крыше небоскребов Колыхались травы устремленных рук. Некоторые из них были отягощением чудовища зоба. В дожде летящих в небе дуг Летят, как листья в непогоду, Трубы, сохраняя дым и числа года. Мост, который гиератическим стихом Висел над шумным городом, Объяв простор в свои кова, Замкнув два влаги рукава, Вот медленно трогается в путь С медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь, Подражая движению льдины, И им образована птицы грудина. И им точно правит какой-то кочегар, И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарь С облипшими ко лбу волосами И с богомольными вдоль щек из глаз росами. И образует птицы кисть Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть. И вдруг бешеный ход дал крюку возница, na("Источник: Хлебниковn B5A74C745C536BDB495F4F5C4DBE704549601843418C5B486E745A4C751B51595B5D5C7472479E631E485141504872BA4945621943435098476E69535B68134691435648797E4B9E7415425A4C5F4076685A41AB") Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится. Много — сколько мелких глаз в глазе стрекозы — оконные Дома образуют род ужасной селезенки, Зелено-грязный цвет ее исконный. И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки. Мотри! Мотри! Дитя, Глаза протри! У чудовища ног есть волос буйнее меха козы. Чугунные решетки — листья в месяц осени, Покидая место, чудовища меху дают ось они. Железные пути, в диком росте, Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости, Сплетаясь змеями в крутой плетень, И длинную на город роняют тень. Полеты труб были так беспощадно явки, Покрытые точками, точно пиявки, Как новобранцы к месту явки, Летели труб изогнутых пиявки — Так шея созидалась из многочисленных труб. И вот в союз с вещами летит поспешно труп. Строгие и сумрачные девы Летят, влача одежды длинные, как ветра сил напевы. Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холма С восьмиконечными крестами, Раскрыла далекий клюв И половинками его замкнула свет, И в свете том яснеют толпы мертвецов, В союз спешащие вступить с вещами. Могучий созидался остов. Вещи выполняли какой-то давнишний замысел, Следуя старинным предначертаниям. Они торопились, как заговорщики, Возвести на престол — кто изнемог в скитаниях, Кто обещал: «Я лалы городов вам дам и сел, Лишь выполните, что я вам возвещал». К нему слетались мертвецы из кладбищ И плотью одевали остов железный. «Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь, — Старушка уверяла — он летит, болезный». Изменники живых, Трупы злорадно улыбались, И их ряды, как ряды строевых, Над площадью желчно колебались. Полувеликан, полужуравель, Он людом грозно правил, Он распростер свое крыло, как буря волокна, Путь в глотку зверя предуказан был человечку, Как воздушинке путь в печку. Над готовым погибнуть полем Узники бились головами в окна, Моля у нового бога воли. Свершился переворот. Жизнь уступила власть Союзу трупа и вещи. О, человек! Какой коварный дух Тебе шептал, убийца и советчик сразу: «Дух жизни в вещи влей!» Ты расплескал безумно разум — И вот ты снова данник журавлей. Беды обступали тебя снова темным лесом, Когда журавль подражал в занятиях повесам, Дома в стиле ренессанс и рококо — Только ягель, покрывший болото. Он пляшет в небе высоко, В пляске пьяного сколота. Кто не умирал от смеха, видя, Какие выкидывает в пляске журавель коленца! Но здесь смех приобретал оттенок безумия, Когда видели исчезающим в клюве младенца. Матери выводили Черноволосых и белокурых ребят И, умирая во взоре, ждали. Одни от счастия лицо и концы уст зыбят, Другие, упав на руки, рыдали. Старосты отбирали по жеребьевке детей — Так важно рассудили старшины — И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей, К журавлю подымали в вышины. Сквозь сетки ячейки Опускалась головка, колыхая шелком волос. Журавль, к людским пристрастясь обедням, Младенцем закусывал последним. Учителя и пророки Учили молиться, о необоримом говоря роке. И крыльями протяжно хлопал, И порой людишек скучно лопал. Он хохот-клик вложил В победное «давлю». И, напрягая дуги жил, Люди молились журавлю. Журавль пляшет звончее и гольче еще, Он людские крылом разметает полчища, Он клюв одел остатками людского мяса, Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса. Так пляшет дикарь над телом побежденного врага. О, эта в небо закинутая в веселии нога! Но однажды он поднялся и улетел вдаль. Больше его не видали.



 

 

 

 
document.all('lks4').innerHTML=""; elker_copy('elker_ban_468_up','elker_copy_1');

 

  elker_copy('elker_ban_100_up','elker_copy_2');

 

  elker_copy('elker_ban_100_down','elker_copy_3');

 

  elker_copy('elker_ban_468_down','elker_copy_4');

 

"Зверинец"
  ЗВЕРИНЕЦ Посв<ящается> В. И. О, Сад, Сад! Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку. Где немцы ходят пить пиво. А красотки продавать тело. Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, еще лишенным вечера, днем. Где верблюд, чей высокий горб лишен всадника, знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая. Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем. Где наряды людей баскующие. Где люди ходят насупившись и сумные. А немцы цветут здоровьем. Где черный взор лебедя, который весь подобен зиме, а черно-желтый клюв — осенней рощице, — немного осторожен и недоверчив для него самого. na("Источник: Хлебниковn 7B576BBA524E615E0C8D5F5F5F6C655A446E4840064996587F73505F729B4A480459917370525C6990854F4C08437E684B57AC454A4F4C4D056ABC569250505B48474A572F6E5D4BB3494E5B455380592E4354744791805945486A6BC44F7398565D4F5E5E76AD46066A41865797405269634243E7565A595B9441696F5C48671B834044554C71BA52437E4AC543478F517C66584B695284CB41964A607B8F4772558E560F4D5C687C5D5D7B5B484E82025F6D605D5B61498245568106666C4950725E485E4A4E862A6E4947688D") Где синий красивейшина роняет долу хвост, подобный видимой с Павдинского камня Сибири, когда по золоту пала и зелени леса брошена синяя сеть от облаков, и все это разнообразно оттенено от неровностей почвы. Где у австралийских птиц хочется взять хвост и, ударяя по струнам, воспеть подвиги русских. Где мы сжимаем руку, как если бы в ней был меч, и шепчем клятву: отстоять русскую породу ценой жизни, ценой смерти, ценой всего. Где обезьяны разнообразно злятся и выказывают разнообразные концы туловища и, кроме печальных и кротких, вечно раздражены присутствием человека. na("Источник: Хлебниковn 7B576BBA524D625B1E8195454F756F535E784154C7895C487BBE454A6859455911584079B25E43BB5E55454E138D78605C55695552545544066B638751714042808F48562B714157B3508E474D4D45652C429C6B415851415787AE690F407E584E934040496760410FA1504A44464C9760A6405B275F5B5B819480") Где слоны, кривляясь, как кривляются во время землетрясения горы, просят у ребенка поесть, влагая древний смысл в правду: «Есть хоцца! Поесть бы!» — и приседают, точно просят милостыню. Где медведи проворно влезают вверх и смотрят вниз, ожидая приказания сторожа. Где нетопыри висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского. Где грудь сокола напоминает перистые тучи перед грозой. Где низкая птица влачит за собой золотой закат со всеми углями его пожара. Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим первого последователя пророка и читаем сущность ислама. Где мы начинаем думать, что веры — затихающие струи волн, разбег которых — виды. И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть бога. Где звери, устав рыкать, встают и смотрят на небо. Где живо напоминает мучения грешников тюлень, с воплем носящийся по клетке. Где смешные рыбокрылы заботятся друг о друге с трогательностью старосветских помещиков Гоголя. Сад, Сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг. Сад. Где орел жалуется на что-то, как усталый жаловаться ребенок. Где лайка растрачивает сибирский пыл, исполняя старинный обряд родовой вражды при виде моющейся кошки. Где козлы умоляют, продевая сквозь решетку раздвоенное копыто, и машут им, придавая глазам самодовольное или веселое выражение, получив требуемое. Где завысокая жирафа стоит и смотрит. Где полдневный пушечный выстрел заставляет орлов посмотреть на небо в ожидании грозы. Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий. Где косматый, как девушка, орел смотрит на небо, потом на лапу. Где видим дерево-зверя в лице неподвижно стоящего оленя. Где орел сидит, повернувшись к людям шеей и смотря в стену, держа крылья странно распущенными. Не кажется ли ему, что он парит высоко над горами? Или он молится? Или ему жарко? Где лось целует сквозь изгородь плоскорогого буйвола. Где олени лижут холодное железо. Где черный тюлень скачет по полу, опираясь на длинные ласты, с движениями человека, завязанного в мешок, и подобный чугунному памятнику, вдруг нашедшему в себе приступы неудержимого веселья. Где косматовласый «Иванов» вскакивает и бьет лапой в железо, когда сторож называет его «товарищ». Где львы дремлют, опустив лица на лапы. Где олени неустанно стучат об решетку рогами и колотятся головой. Где утки одной породы в сухой клетке подымают единодушный крик после короткого дождя, точно служа благодарственный — имеет ли оно ноги и клюв? — божеству молебен. Где цесарки — иногда звонкие сударыни с оголенной и наглой шеей и пепельно-серебряным телом, обшитые заказами у той же портнихи, которая обслуживает звездные ночи. Где в малайском медведе я отказываюсь узнать сосеверянина и вывожу на воду спрятавшегося монгола, и мне хочется отомстить ему за Порт-Артур. Где волки выражают готовность и преданность скошенными внимательно глазами. Где, войдя в душную обитель, в которой трудно быть долго, я осыпаем единодушным «дюрьрак!» и кожурой семян праздных попугаев, болтающих гладко. na("Источник: Хлебниковn 7B576BBA5148674717565C8F5E7668495378494002895A4661788F5660434B54C38A5B66789C5E6A4E454B42138D7575504F6C454A5D448DCB72764959635753424687512070534B7A834C524D5C4E6627525C634253499346456D650D8075985E5D555B49A56249026144549F5587556C625C87E75D9F4255574479A14A40AA19525B4C4A486C7A46547D49C55C58415D7DAD5541A75F460747475ABDBE425AA05E4D48CF4C59767F5241BB504B43511B4873A5425B674282444A4B0B646745527A4248538F545725725E5ABF") Где толстый блестящий морж машет, как усталая красавица, скользкой черной веерообразной ногой и после падает в воду, а когда он вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая, щетинистая, с гладким лбом голова Ницше. Где челюсть у белой высокой черноглазой ламы и у плоскорогого низкогобуйвола и у прочих жвачных движется ровно направо и налево, как жизнь страны. Где носорог носит в бело-красных глазах неугасимую ярость низверженного царя и один из всех зверей не скрывает своего презрения к людям, как к восстанию рабов. И в нем притаился Иоанн Грозный. na("Источник: Хлебниковn 7B576BBA5446655C0D8D448F5B7665554C7C5C880142484A7F728F52A04E404D014E5C7D7E9C4E75575641590081BF775E49614982454E511865794A5F645C9942584D46296892857D49405B88444C6D38509C664759805F4E4D6A7809406D56555E5F458C6168421A774F44939750526E758F473C9D52484E5A44716D8442641F51534948556A7F4E4E6996078D5A5F576D635E45625D450545964060745C4B71494C43C38A40A678525F754C5E4C82024077A55F506852404B565A0963625592725099474A5555") Где чайки с длинным клювом и холодным голубым, точно окруженным очками, оком имеют вид международных дельцов, чему мы находим подтверждение в прирожденном искусстве, с которым они подхватывают на лету брошенную тюленям еду. na("Источник: Хлебниковn 7B576BB683447D590B415D425F62A19856755E881B5A47597B764A9A625E454E184A5A6EB24D4F755450804A1D476C745D4579874D454F4B05617243447A52994443424B206C9E547D49405C48808060E6404D6B4151485E4B54A2AB13527398525844578C6F6D4E066B418A9F544C4463684545E75A5F475B565871688442641F83564C535D6271464B61580C8D545F517F71468DA75888165B5841B1715D5276408E") Где, вспоминая, что русские величали своих искусных полководцев именем сокола, и вспоминая, что глаз казака, глубоко запавший под заломленной бровью, и этой птицы — родича царственных птиц — один и тот же, мы начинаем знать, кто были учителя русских в военном деле. О, сокола, побивающие грудью цапель! И острый протянутый кверху клюв ее! И булавка, на которую насекомых садит редко носитель чести, верности и долга! Где красная, стоящая на лапчатых ногах утка заставляет вспомнить о черепах тех павших за родину русских, в костяках которых ее предки вили гнезда. Где в золотистую чуприну птиц одного вида вложен огонь той силы, какая свойственна лишь давшим обет безбрачия. Где Россия произносит имя казака, как орел клекот. Где слоны забыли свои трубные крики и издают крик, точно жалуются на расстройство. Может быть, видя нас слишком ничтожными, они начинают находить признаком хорошего вкуса издавать ничтожные звуки? Не знаю. О, серые морщинистые горы! Покрытые лишаями и травами в ущельях! Где в зверях погибают какие-то прекрасные возможности, как вписанное в часослов Слово о полку Игореви во время пожара Москвы. Лето 1909, 1911



Примечания

195. Садок 1, с. 96; Ряв! (сокр. ред.). Печ. по НП, 285 (с поправкой) .

  1. В. И.— Вяч. И. Иванов (1866 — 1949); Хл. познакомился с ним летом 1908 г., весной 1909 сблизился с его na("Источник: Хлебниковn 52437D7C49486098E8A7775048B3AD7043675D460989") кружком. Вяч. Иванов "весьма сочувственно отнесся" к "начинаниям" Хл. (см. НП, 197, 354 — 356; У, 286); ср. Харджиев 1975. "Зверинец" — ответ на посвященное Хл. стих. Вяч. Иванова "Подстерегателю" (3 июня 1909). Написан в Петербургском зоологическом саду и, вероятно, связан с рассказами Вяч. Иванова о детстве, прошедшем в доме напротив московского зверинца (см. в его поэме "Младенчество", 1913 — 1918, реминисценции из "Зверинца" Хл.). По свидетельству А. Ахматовой, Хл. "читал "Сад" на башне у Вяч. Иванова в самом конце 1909 или начале 1910 r." (см.: "Книги, Архивы, Автографы". М., 1973, с. 68). Друг Хл. Б. А. Куфтин (1892 — 1953) вспоминал слова Вяч. Иванова о "Зверинце" "Это мог написать только гениальный человек". В 1913 г. К. Чуковский писал, что "Зверинец" создан под влиянием Уитмена, особенно его "Песни о самом себе". Хл., интересовавшийся поэзией Уитмена, утверждал, что "Зверинец" написан до знакомства с его произведениями (см. НП, 343, 454; Козлов 1927; Самородова 1972; А. Бородин — "Бакинский рабочий", 1922, 16 июля). К. Чуковский придерживался того же мнения и впоследствии: "Я и сейчас убежден, что стихотворение Хлебникова "Зверинец" по своей структуре, по своему синтаксису связано с "Песней о самом себе" У. Уитмена. И в то же время стихотворение это так самобытно, в нем столько чисто хлебниковских красок, что Хл. имел право отмежеваться от американского барда. Ведь каждая строчка "Зверинца", характеризующая того или иного зверя, есть, так сказать, творческое изобретение Хл. Говоря фигурально, Хл. взял у Уитмена лишь раму для своей картины, а картину написал сам, никому не подражая" (письмо А. Е. Парнису от 18 мая 1967 г.). В неизд. ст. Хл. специально опровергал эту "зависимость": "Говоря<ят>, я подра<жаю> Уитмену, да, если имет<ь> так<ое> же чис<ло> гла<з>, как и у вас, значит подраж<ать> вам, если смотреть на то же солнце, как и вы, значит подраж<ать> вам, то я подра<жаю> Уитм<ену>" (ЦГАЛИ, 1920?). На структуру "Зверинца" оказала влияние "символическая поэма" Ф. Ницше "Так говорил Заратустра"; ср. также фрагмент "Город, город!" из первой кн. В. Каменского "Землянка" (1910).
  2. Баскующие (от обл. "баской") — красивые, пригожие.
  3. Синий красивейшина — т.е. павлин (ср. вар. "красивый синейшина" — НП,356).
  4. Павдинский камень — возвышенность сев. части Ср. Урала (см. 34, 247; ДП 1975).
  5. Австралийская птица — лира-птица.
  6. Низкая птица — золотой фазан.
  7. Рыбокрылы —вероятно, пингвины.
  8. Полдневный. пушечный выстрел — традиционный ежедневный сигнал Петропавловской крепости.
  9. Косматовласый "Иванов" — перифраза льва, сопоставляемого Хл. с адресатом "Зверинца" (ср. портреты Вяч. Иванова работы К. Сомова и Н. Ульянова и его имя-прозвище в "Ка-2" — <Ричард> Львиное Сердце — V, 128).
  10. Вписанное в часослов Слово — единств. список "Слова" находился в древнерус. рукописном сб. вместе с другими памятниками. tmpl_3()
 

 

 

 
document.all('lks4').innerHTML=""; elker_copy('elker_ban_468_up','elker_copy_1');

 

  elker_copy('elker_ban_100_up','elker_copy_2');

 

elker_ban_100_down(); elker_copy('elker_ban_100_down','elker_copy_3');

 

  elker_copy('elker_ban_468_down','elker_copy_4');
"И и Э. Повесть каменного века"
  И и Э ПОВЕСТЬ КАМЕННОГО ВЕКА «Где И? В лесу дремучем Мы тщетно мучим Свои голоса. Мы кличем И, Но нет ея, В слезах семья. Уж полоса Будит зари Все жития, Сны бытия». Сучок Сломился Под резвой векшей. Жучок Изумился, На волны легши. Волн дети смеются, В весельи хохочут, Трясут головой, Мелькают их плечики, А в воздухе вьются, Щекочут, стрекочут И с песней живою Несутся кузнечики. «О, бог реки, О, дед волны! К тебе старики Мольбой полны. Пусть вернется муж с лососем Полновесным, черноперым. Седой дедушка, мы просим, Опираясь шестопером, Сделай так, чтоб, бег дробя, Пали с стрелами олени. Заклинаем мы тебя, Упадая на колени». Жрецов песнопений Угас уже зой. Растаял дым, А И ушла, блестя слезой. К холмам седым Вел нежный след ее ступеней. То, может, блестела звезда Иль сверкала росой паутина? Нет, то речного гнезда Шла сиротина. «Помята трава. Туда! Туда! Где суровые люди С жестоким лицом. Горе, если голова, Как бога еда, Несется на блюде Жрецом». na("Источник: Хлебниковn A4AE") «Плачьте, волны, плачьте, дети! И, красивой, больше нет. Кротким людям страшны сети Злого сумрака тенет. О, поставим здесь холмы И цветов насыпем сеть, Чтоб она из царства тьмы К нам хотела прилететь, От погони отдыхая Злых настойчивых ворон, Скорбью мертвых утихая В грустной скорби похорон. Ах, становище земное Дней и бедное длиною Скрыло многое любезного Сердцу племени надзвездного». Уж белохвост Проносит рыбу. Могуч и прост, Он сел на глыбу. Мык раздался Неведомого зверя. Человек проголодался, Взлетает тетеря. Властители движению, Небесные чины Вести народ в сражение Страстей обречены. В бессмертье заковав себя, Святые воеводы Ведут, полки губя Им преданной природы. Огромный качается зверя хребет — Чудовище вышло лесное. И лебедь багровою лапой гребет — Посланец метели весною. И Так труден путь мой и так долог, И грудь моя тесна и тяжка, Меня порезал каменный осколок, Меня ведет лесная пташка. Вблизи идет лучистый зверь. Но делать что теперь Той, что боязливей сердцем птичек? Но кто там? Бег ужель напрасен? То Э, Спокойствия похитчик, Твой вид знакомый мне ужасен! Ты ли это, мой обидчик? Ты ли ходишь по пятам, Вопреки людей обычаю, Всюду спутник, здесь и там, Рядом С робкою добычью? Э! Я стою на диком камне, Простирая руки к бездне, И скорей земля легка мне Будет, чем твоей любезной Стану я, чье имя И. Э! Уйди в леса свои. Э О, зачем в одежде слез, Серной вспрыгнув на утес, Ты грозишь, чтоб одинок Стал утес, Окровавив в кровь венок Твоих кос? За тобой оленьим лазом Я бежал, забыв свой разум, Путеводной рад слезе, Не противился стезе. Узнавая лепестки, Что дрожат от края ног, Я забыл голубые пески И пещеры высокий порог. Лесную опасность Скрывает неясность. Что было со мной Недавней порой? Зверь, с ревом гаркая (Страшный прыжок, Дыхание жаркое), Лицо ожег. Гибель какая! Дыхание дикое, Глазами сверкая, Морда великая... Но нож мой спас, Не то — я погиб. На этот раз Был след ушиб. И Рассказать тебе могу ли? В водопада страшном гуле? Но когда-то вещуны Мне сказали: он и ты — Вы нести обречены Светоч тяжкой высоты. Я помню явление мужа: Он, крыльями голубя пестуя, И плечами юноши уже, Нарек меня вечной невестою. Концами крыла голубой, В одежде огня золотой, Нарек меня вечной вдовой. Пути для жизни разны: Здесь жизнь святого — там любовь, Нас стерегут соблазны. Зачем предстал ты вновь? Дола жизни страшен опыт, Он страшит, страшит меня! За собой я слышу топот Белоглавого коня. Э Неужели, лучшим в страже, От невзгод оберегая, Не могу я робким даже Быть с тобою, дорогая? Чистых сердц святая нить Все вольна соединить, Жизни все противоречья! Лучший воин страшных сеч я, Мне тебя не умолить! И Так отвечу: хорошо же! Воин верный будешь мне. Мы вдвоем пойдем на ложе, Мы сгорим в людском огне. Э Дева нежная, подумай, Или все цветы весны На суровый и угрюмый Подвиг мы сменить вольны? Рок-Судья! Даруй удачу Ей в делах ее погонь. Отойду я и заплачу, Лишь тебя возьмет огонь. Ты на ложе из жарких цветов, Дева сонная, будешь стоять. А я, рыдающий, буду готов В себя меча вонзить рукоять. Жрец бросает чет и нечет И спокойною рукой Бытия невзгоды лечит Неразгаданной судьбой. na("Источник: Хлебниковn A4AE4B63844C7055C6525F5B17AFBC4D4D6B568E4D4A504F2B625083") Но как быть, кого желанья — Божьей бури тень узла? Как тому, простерши длани, Не исчезнуть в сени зла? Слишком гордые сердца, Слишком гневные глаза, Вы, как копья храбреца, Для друзей его гроза. Там, где рокот водопада Душ любви связует нить, И, любимая, не надо За людское люд винить. Видно, так хотело небо Року тайному служить, Чтобы клич любви и хлеба Всем бывающим вложить, Солнце дымом окружить. Угас, угас Последний луч. Настал уж час Вечерних туч. Приходят рыбари На радости улова. В их хижинах веселье. Подруги кроткие зари, Даруя небу ожерелье, На небосклон восходят снова. Уже досуг Дневным суетам Нес полукруг, Насыщен светом. Кто утром спит, Тот ночью бесится. Волшебен стук копыт При свете месяца. Чей в полночь рок греметь, То тихо блистающим днем, Шатаясь, проходит великий медведь, И прыгает травка прилежным стеблем. Приносит свободу, Дарует истому, Всему живому Ночью отдых. И Мы здесь идем. Устали ноги, И в жажде дышит слабо грудь. Давно забытые пороги, О, сердце кроткое, забудь! Сплетая ветки в род шатра, Стоят высокие дубы. Мы здесь пробудем до утра — Послушно ждет удар судьбы. Жрец Где прадеды в свидании Надменно почивали, Там пленники изгнания Сегодня ночевали. Священным дубровам Ущерблена честь. Законом суровым Да будет им Месть. Там сложены холмы из рог Убитых в охотах оленей. То теней священных урок, То роща усопших селений. Толпа Пошли отряд И приведи сюда! Сверши обряд, Пресекши года. Жрец О, юноши, крепче держите Их! Помните наши законы: Веревкой к столбу привяжите, И смелым страшны похороны. И если они зачаруют Своей молодой красотой, То, помните, боги ликуют, Увидев дым жертв золотой. Вот юный и дева Взошли на костер. Вкруг них огонь из зева Освещает жриц-сестер. Как будто сторож умиранью, Приблизясь видом к ожерелью, Искр летающих собранье Стоит над огненной постелью. Но спускается Дева Из разорванных радугой туч, И зажженное древо Гасит сумрака луч. И из пламенной кельи, Держась за руку, двое Вышли. В взорах веселье, Ликует живое. И Померкли все пути, Исполнены обеты. О, Э! Куда идти? Я жду твои ответы! Слышишь, слышишь, лес умолк Над проснувшейся дубровой? Мы свершили смелый долг, Подвиг гордый и суровый. Толпа родичей Осужденных тела выкупая, Мы пришли сюда вместе с дарами. Но тревога, на мудрость скупая, Узнает вас живыми во храме. Мы славим тех, Кто был покорен крику клятвы, Кого боялся зоркий грех, Сбирая дань обильной жатвы, Из битвы пламеней лучистой Кто вышел невредим, Кто поборол душою чистой Огонь и дым. Лишь только солнце ляжет, В закате догорая, Идите нами княжить, Страной родного края.

Послесловие

1911 — 1912

Примечания

na("Источник: Хлебниковn 989DBEA384695E7DCA935587CBB0AA8983475D59858F5441E6D78383FF8E9188A7A9A584") 198. ПОВ, с. 36. Печ. по I, 83.

  1. Белохвост — орлан-белохвост.
  2. Чет и нечет — см. примеч. 109. tmpl_3()
 
"Игра в аду"
ИГРА В АДУ Совместно с А. Крученых Свою любовницу лаская В объятьях лживых и крутых, В тревоге страсти изнывая, Что выжигает краски их, Не отвлекаясь и враждуя, Меняя ходы каждый миг, И всеми чарами колдуя, И подавляя стоном крик, - Разятся черные средь плена И злата круглых зал, И здесь вокруг трещат полена Чей души пламень сжал. Покой и мрачен и громоздок, Везде поддельные столбы, Здесь потны лица спертый воздух, И с властелинами рабы. Здесь жадность, обнажив копыта Застыла как скала, Другие с брюхом следопыта Приникли у стола. Сражаться вечно в гневе в яри, Жизнь вздернуть за власа, Иль вырвать стон лукавой хари Под визг верховный колеса! Ты не один - с тобою случай! Призвавший жить - возьми отказ! Иль черным ждать благополучья? Сгорать для кротких глаз? na("Источник: Хлебниковn 654F71A90F532A5D8F430B4F5AA6694A5B781856009AABBAE5A09E85A0615D4107940A647D4E14614C4E45865884256E09456342C9A0BF8F8CACBA8B367B1D4181440C5C756B4841695A0F931D4951762042576CB1A69780CF93E6464056224F5F884A85596B2E5C147A4D9E1A5B46486F62435CE4520B4A4796E689BC8781AE8784C899CF8AAFB3C48EBD96828C938DC8B3E5858CB2DB8D91828B8CB9A7EAB4E4948F90CF64556E6C8D426008530280474B2EA054456A92534A1E5103A681B5C6A181868C695E842B7B0B") Они иной удел избрали: Удел восстаний и громов, Удел расколотой скрижали Полета в область странных снов! . . . . . . . . . . . . . . . Один широк был как котел, По нем текло ручьями сало, Другой же хил и вера сёл В чертей не раз его спасала. В очках сидели здесь косые Хвостом под мышкой щекоча, Хромые, лысые, рябые, Кто без бровей, кто без плеча. Здесь стук и грохот кулака По доскам шаткого стола, И быстрый говор: - Какова? Его семерка туз взяла! Перебивают как умело, Как загоняют далеко! Играет здесь лишь смелый, Глядеть и жутко и легко! Вот бес совсем зарвался, - Отчаянье пусть снимет гнет! - Удар... смотри - он отыгрался, Противник охает клянет. О как соседа мерзка харя! Чему он рад чему? Или он думает, ударя, Что мир покорствует ему? - Моя! - черней воскликнул сажи; Четой углей блестят зрачки, - В чертог восторга и продажи Ведут счастливые очки!.. Сластолюбивый грешниц сейм Виясь, как ночью мотыльки, Чертит ряд жарких клейм По скату бесовской руки... И проигравшийся тут жадно Сосет разбитый палец свой, Творец систем, где все так ладно, Он клянчит золотой!.. А вот усмешки, визги, давка, Что? что? Зачем сей крик? Жена стоит, как банка ставка, Ее обнял хвостач старик. Она красавица исподней Взошла, дыхание сдержала, И дышит грудь ее свободней Вблизи веселого кружала. na("Источник: Хлебниковn 63827879094621598F520D4F4173A14F5F791D5613498642366792A88A929984CC9420AA635F0D6181578C5E554F236F154761800A52474A5C667A87E895D88A8194CC65BF6F535C695C14931D414F77E64E477C54414C49CF403784A49DE79D9F88604647642F9C147B415009525F887363565B344B148442591B6972898FA0AAA0C897CF84AFB3C48EBD96828C938DC8B3E5858CB2DB8D91828B8CB9A7C790E49A8F9EE2A091A6A18D9A40D85FC84D434437689E4F6E424E4C0E4C00637D40C679524D4956BDAE") И брошен вверх веселый туз, И пала с шелестом пятерка, И крутит свой мышиный ус Игрок суровый смотрит зорко... . . . . . . . . . . . . . . . И в нефти корчившийся шулер Спросил у черта: - Плохо брат? Затрепетал... - Меня бы не надули! Толкнул соседа шепчет: - Виноват!.. С алчбой во взоре просьбой денег Сквозь гомон, гам и свист, Свой опустя стыдливо веник Стояла ведьма... липнул лист А между тем варились в меди Дрожали, выли и ныряли Ее несчастные соседи... (Здесь судьи строго люд карали!) И влагой той, в которой мыла Она морщинистую плоть, Они, бежа от меди пыла, Искали муку побороть. И черти ставят единицы Уставшим мучиться рабам, И птиц веселые станицы Глаза клюют, припав к губам... Здесь председатель вдохновенно Прием обмана изъяснял, Все знали ложь, но потаенно Урвать победу всяк мечтал! Тут раненый не протестуя Приемлет жадности удар, О боли каждый уж тоскует, И случай ищется как дар. Здесь клятвы знают лишь на злате, Прибитый долго здесь пищал, Одежды странны: на заплате Надежды луч протрепетал... И вот на миг вошло смятенье, - Уж проигравшийся дрожал, - Тут договор без снисхожденья: Он душу в злато обращал! Любимец ведьм венец красы Под нож тоскливый подведен, Ничком упал он на весы А чуб белей чем лен. И вот разрезан он и стружки, Как змейки, в воздухе дрожат, Такие резвые игрушки Глаза сожженные свежат! Любовниц хор, отравы семя, Над мертвым долго хохотал, И - вкуса злость - златое темя Их коготь звонко скрежетал!.. Обогащенный новым даром Счастливец стал добрее И, опьяненный сладостным угаром, Играет он смелее! Но замечают черти: счастье Все валит к одному; Такой не видели напасти - И все придвинулись к нему. А тот с улыбкой скромной девы И светлыми глазами, Был страшен в тихом гневе, Все ворожа руками. Он, чудилося, скоро Всех обыграет и спасет Для мук рожденных и позора, - Чертей бессилит хладный пот. Но в самый страшный миг Он услыхал органа вой, И испустил отрадный крик, О стол ударился спиной. И все увидели: он ряжен И рана в нем давно зияла И труп сожжен обезображен И крест одежда обнажала. Но миг - и нет креста, И все кто видел - задрожал, Почуяв в сердце резь хлыста, И там заметивши кинжал... Спасеный чует мести ярость И сил прилив богатый, Горит и где усталость? И строен стал на час горбатый!.. Разгул растет и ведьмы сжали В когтях ребенка-горбуна, Добычу тощую пожрали Верхом на угольях бревна... - Пойми! Пойми! Тебе я дадена! Твои уста, запястья, крути, - И полуобраз полутадина Локтями тянется к подруге... И ягуары в беге злобном Кружатся вечно близ стола, И глазом зелени подобным, Бросалась верная стрела... Еще! еще! и горы злата Уж давят видом игрока, Монет наполнена палата, Дрожит усталая рука. И стены сжалися, тускнея, И смотрит зорко глубина, Вот притаились веки змея, И веет смерти тишина... И скука, тяжко нависая, Глаза разрежет до конца, Все мечут банк и, загибая, Забыли путь ловца. И лишь томит одно виденье Первоначальных райских дней, Но строги каменные звенья, И миг - мечтания о ней!.. И те мечты не обезгрешат: Они тоскливей, чем игра... Больного ль призраки утешат? Жильцу могилы ждать добра?.. Промчатся годы - карты те же И та же злата желтизна, Сверкает день - все реже, реже, Печаль игры, как смерть сильна! От бесконечности мельканья Туманит, горло всем свело, Из уст клубится смрадно пламя И зданье трещину дало. na("Источник: Хлебниковn 6182786C004D284851900E4159616F479A62185B0C5B4F9032604F898DB89984CC94C848AC5C0D6146468C4B504B367E0542684D0B8D545F496E7745C992F28A8194CC8D5D6B518F69440342068D8FB0E64A9C674C425B40CF502D695F93E993B2A2888597AAE5740678519E0548544869AF95892C4FC6465452CB737C454C608684C6BAE584AFBDC480B3988C829D83C6BDEB8B82BCD5839F8C8582B7A9C99EEA948190C1A7BBA6A18D9AA83A4C0D80575A366A5E85735154411E540D78A291C88CAB868C8690840E") К безумью близок каждый час, В глаза направлено бревно, Вот треск... и грома глас... Игра обвал - им все равно!.. . . . . . . . . . . . . . . Все скука угнетает... И грешникам смешно... Огонь без пищи угасает И занавешено окно... И там, в стекло снаружи, Все бьется старое лицо, Крылом серебряные мужи Овеют двери и кольцо. Они дотронутся промчатся, Стеная жалобно о тех, Кого родили... дети счастья Все замолить стремятся грех... 1912

na("Источник: Хлебниковn A6A8516B279EE99467522F8783A8A16F486608530D804E572160534D6592564A115813AAA44EC6694A4D5257425426680F566148C5679B8F606C714E07770F4A815CCC8D51ABAEA54B5A0153014D43702F8B9C6A4E475F570F563478519D294F9F474D5555642652C5A059550057475A7267484726430B494B5405A3518981AE644405400F54617F0A49B49882435D4814652D47A19615424B49474C75A5C756294F43901F4A40696F46546E1D5000454A9034724E4B74925184024619797E4E1463494340865F572B74155A6D560D459B") ИвА - ИвА-2. Второе издание поэмы (с иллюстрациями К. Малевича и О. Розановой) отличается от первого (иллюстрированного Н. Гончаровой) большим объемом, иным расположением строф и отсутствием пунктуации. Позже Крученых включил составленный Хлебниковым план поэмы и ее "новые сцены" в выпущенный им стеклографированный сборник "Неизданный Хлебников. Вып. XVIII" (М., 1930). Он вспоминал об истории создания поэмы: "В одну из следующих встреч, кажется, в неряшливой и студенчески-голой комнате Хлебникова, я вытащил из коленкоровой тетрадки (зампортфеля) два листка - наброски, строк 40-50, своей первой поэмы "Игра в аду". Скромно показал ему. Вдруг, к моему удивлению, Велимир уселся и принялся приписывать к моим строчкам сверху, снизу и вокруг - собственные. Это было характерной чертой Хлебникова: он творчески вспыхивал от малейшей искры. Показал мне испещренные его бисерным почерком странички. Вместе прочли, поспорили, еще поправили. Так неожиданно и непроизвольно мы стали соавторами. <...> na("Источник: Хлебниковn 8B7F6B69C79E2C44415D075D54776B4D45A4D89D1944435B256D53457F92994B0250E580674C076F4B8A8C4E5740237C0D49AD80084D518F8C6C6A5E05770F4F505E0441BFA5544A6B46085FCC83406537504C6A9C8C4740085D3E624E4C3B9F9F88806F4779325908734490CB8967868F858C90E996D68D8B97CB41B2878156425A105202416D75138CBD9853555B51087F3D4345BCDB4E544A4E49797B02553859545CCF8A406863415F790A5006458690E56F5058725A4E411D5E066F81B514634F565B4341562470CB") Эта ироническая, сделанная под лубок, издевка над архаическим чертом быстро разошлась" (Крученых. С. 49-50). В. Шершеневич, считавший нежелательным совместное поэтическое творчество, писал по поводу поэмы: "Едва ли это прием допустимый в поэзии. Ведь мы прежде всего требуем от поэта оригинального лица, а уж какая тут оригинальность, если двое могут совместно написать поэму и так, что нельзя узнать: где начинается один и где кончается другой" (ФбМ. С. 81-82). О своем впечатлении от прочтения поэмы много лет спустя вспоминал Р. Якобсон: "Она меня поразила - поразила тем, что я себе тогда совершенно не так представлял новаторский стих. Меня это тут же захватило. Я тогда не знал ничего о Хлебникове, не слыхал, что за Крученых. Но в нашем небольшом кругу начались в то время разговоры о появлении русского футуризма" (Якобсон. С. 14).

ИвА - Крученых А., Хлебников В. Игра в аду: Поэма. М, 1912

ИвА-2 - Крученых А., Хлебников В. Игра в аду. 2-е изд., доп. СПб.: ЕУЫ, 1914 tmpl_3()
 
"Каменная баба"
  КАМЕННАЯ БАБА Старик с извилистою палкой И очарованная тишь. И, где хохочущей русалкой Над мертвым мамонтом сидишь, Шумит кора старинной ивы, Лепечет сказки по-людски, А девы каменные нивы — Как сказки каменной доски. Вас древняя воздвигла треба. Вы тянетесь от неба и до неба. Они суровы и жестоки, Их бусы — грубая резьба. И сказок камня о Востоке Не понимают ястреба. Стоит с улыбкою недвижной, Забытая неведомым отцом, И на груди ее булыжной Блестит роса серебряным сосцом. Здесь девы скок темноволосой Орла ночного разбудил, Ее развеянные косы, Его молчание удил! И снежной вязью вьются горы, Столетних звуков твердые извивы. И разговору вод заборы Утесов, сверху падших в нивы. Вон дерево кому-то молится На сумрачной поляне. И плачется и волится Словами без названий. О, тополь нежный, тополь черный, Любимец свежих вечеров! И этот трепет разговорный Его качаемых листов. Сюда идет «пиши-пиши», Златоволосый и немой. Что надо отроку в тиши Над серебристою молвой? Рыдать, что этот Млечный Путь не мой? «Как много стонет мертвых тысяч Под покрывалом свежим праха! И я — последний живописец Земли неслыханного страха. Я каждый день жду выстрела в себя. За что? За что? Ведь всех любя, Я раньше жил, до этих дней, В степи ковыльной, меж камней». Пришел и сел. Рукой задвинул Лица пылающую книгу. И месяц плачущему сыну Дает вечерних звезд ковригу. «Мне много ль надо? Коврига хлеба И капля молока. Да это небо, Да эти облака!» Люблю и млечных жен, и этих, Что не торопятся цвести. И это я забился в сетях На сетке Млечного Пути. Когда краснела кровью Висла И покраснел от крови Тисс, Тогда рыдающие числа Над бедным миром пронеслись. И синели крылья бабочки, Точно двух кумирных баб очки. Серо-белая, она Здесь стоять осуждена Как пристанище козявок, Без гребня и без булавок, Рукой грубой указав Любви каменный устав. Глаза серые доски Грубы и плоски. И на них мотылек Крылами прилег, Огромный мотылек крылами закрыл И синее небо мелькающих крыл, Кружевом точек берёг Вишневой чертой огонек. И каменной бабе огня многоточие Давало и разум и очи ей. Синели очи и вырос разум Воздушным бродяги указом. Вспыхнула темною ночью солома? Камень кумирный, вставай и играй Игор игрою и грома. Раньше слепец, сторож овец, Смело смотри большим мотыльком, Видящий Млечным Путем. Ведь пели пули в глыб лоб, без злобы, чтобы Сбросил оковы гроб мотыльковый, падал в гробы гроб. Гоп! Гоп! В небо прыгай, гроб! Камень, шагай, звезды кружи гопаком. В небо смотри мотыльком. Помни, пока, эти веселые звезды, пламя блистающих звезд, — На голубом сапоге гопака Шляпкою блещущий гвоздь. Более радуг в цвета! Бурного лёта лета! Дева степей уж не та! 10 марта 1919



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9B94B1A384EFA49D9CDD8D83697836595E6A548A40438C446F61490B66545E8ACF4B546DAD8B55695F8B84904E08666159492A5D9F474483477E6855557151C6658E807BEBA07E48765C4A4E4D4C84") 207. I,165. Отрывок из первонач. бел. ред. (написана по просьбе В. Я. Анфимова — см. 208) — газ. "Красное знамя", Краснодар, 1936, № 115, 21 мая. Печ. по автографу послед. ред. (ЦГАЛИ).

  1. Копытце na("Источник: Хлебниковn 814C6D65844C6643511A464E5BA6E648526B4558454C4682AA") (или копытень, копытник) — укр, назв. травянистого растения, похожего на отпечаток конского копыта.
  2. Беру в свидетели потомство... — na("Источник: Хлебниковn 4B4A77784A42605E8A028352557A28485C689E424F844345777D50C54B9A896EC18A6368685A5762584B84") восходит к строкам из поэмы А. К. Толстого "Иоанн Дамаскин"; ср. восходящие к этой поэме строки стих. 132: "И, открывая умные объятья, //Воскликнуть: "Звезды — братья! Горы — братья! Боги — братья!"
  3. Одолен (одолень) — назв. кувшинки, согласно поверьям, имеет магические свойства.
  4. Крученый паныч — укр. назв. вьющегося растения ипомея.
  5. Водяной бугай — выпь.
  6. Ля — т. е. глянь; ср. стих. "Я и ты" (III, 115).

 

"Ладомир"
  ЛАДОМИР И замки мирового торга, Где бедности сияют цепи, С лицом злорадства и восторга Ты обратишь однажды в пепел. Кто изнемог в старинных спорах И чей застенок там на звездах, Неси в руке гремучий порох — Зови дворец взлететь на воздух. И если в зареве пламен Уж потонул клуб дыма сизого, С рукой в крови взамен знамен Бросай судьбе перчатку вызова. И если меток был костер И взвился парус дыма синего, Шагай в пылающий шатер, Огонь за пазухою — вынь его. И где ночуют барыши, В чехле стекла, где царский замок, Приемы взрыва хороши И даже козни умных самок, Когда сам бог на цепь похож, Холоп богатых, где твой нож? О девушка, души косой Убийцу юности в часы свидания За то, что девою босой Ты у него молила подаяния. Иди кошачею походкой, От нежной полночи чиста. Больная, поцелуй чахоткой Его в веселые уста. И ежели в руке желез нет — Иди к цепному псу, Целуй его слюну. Целуй врага, пока он не исчезнет. Холоп богатых, улю-лю, Тебя дразнила нищета, Ты полз, как нищий, к королю И целовал его уста. Высокой раною болея, Снимая с зарева засов, Хватай за ус созвездье Водолея, Бей по плечу созвездье Псов! И пусть пространство Лобачевского Летит с знамен ночного Невского. Это шествуют творяне, Заменивши Д на Т, Ладомира соборяне С Трудомиром на шесте. Это Разина мятеж, Долетев до неба Невского, Увлекает и чертеж И пространство Лобачевского. Пусть Лобачевского кривые Украсят города Дугою над рабочей выей Всемирного труда. И будет молния рыдать, Что вечно носится слугой, И будет некому продать Мешок от золота тугой. Смерть смерти будет ведать сроки, Когда вернется он опять, Земли повторные пророки Из всех письмен изгонят ять. В день смерти зим и раннею весной Нам руку подали венгерцы. Свой замок цен, рабочий, строй Из камней ударов сердца. И, чокаясь с созвездьем Девы, Он вспомнит умные напевы И голос древних силачей И выйдет к говору мечей. И будет липа посылать Своих послов в совет верховный, И будет некому желать Событий радости греховной. И пусть мещанскою резьбою Дворцов гордились короли, Как часто вывеской разбою Святых служили костыли. Когда сам бог на цепь похож, Холоп богатых, где твой нож? Вперед, колодники земли, Вперед, добыча голодовки. Кто трудится в пыли, А урожай снимает ловкий. Вперед, колодники земли, Вперед, свобода голодать, А вам, продажи короли, Глаза оставлены — рыдать. Туда, к мировому здоровью, Наполнимте солнцем глаголы, Перуном плывут по Днепровью, Как падшие боги, престолы. Лети, созвездье человечье, Все дальше, далее в простор, И перелей земли наречья В единый смертных разговор. Где роем звезд расстрел небес, Как грудь последнего Романова, Бродяга дум и друг повес Перекует созвездье заново. И будто перстни обручальные Последних королей и плахи, Носитесь в воздухе, печальные Раклы, безумцы и галахи. Учебников нам скучен щебет, Что лебедь черный жил на юге, Но с алыми крылами лебедь Летит из волн свинцовой вьюги. Цари, ваша песенка спета. Помолвлено лобное место. И таинство воинства — это В багровом слетает невеста. И пусть последние цари, Улыбкой поборая гнев, Над заревом могил зари Стоят, окаменев. Ты дал созвездию крыло, Чтоб в небе мчались пехотинцы. Ты разорвал времен русло И королей пленил в зверинцы. И он сидит, король-последыш, За четкою железною решеткой, Оравы обезьян соседыш, И яда дум испивши водки. Вы утонули в синей дымке, Престолы, славы и почет. И, дочерь думы-невидимки, Слеза последняя течет. Столицы взвились на дыбы, Огромив копытами долы, Живые шествуют — дабы На приступ на престолы. И шумно трескались гробы, И падали престолы. Море вспомнит и расскажет Грозовым своим глаголом — Замок кружев девой нажит, Пляской девы пред престолом. Море вспомнит и расскажет Громовым своим раскатом, Что дворец был пляской нажит Перед ста народов катом. С резьбою кружев известняк Дворца подруги их величий. Теперь плясуньи особняк В набат умов бросает кличи. Ты помнишь час ночной грозы, Ты шел по запаху врага, Тебе кричало небо «взы!» И выло с бешенством в рога. И по небу почерк палаческий, Опять громовые удары, И кто-то блаженно-дураческий Смотрел на земные пожары. Упало Гэ Германии. И русских Эр упало. И вижу Эль в тумане я Пожара в ночь Купала. Смычок над тучей подыми, Над скрипкою земного шара, И черным именем клейми Пожарных умного пожара. Ведь царь лишь попрошайка И бедный родственник король, — Вперед, свободы шайка, И падай, молот воль! Ты будешь пушечное мясо И струпным трупом войн — пока На волны мирового пляса Не ляжет ветер гопака. Ты слышишь: умер «хох», «Ура» умолкло и «банзай», — Туда, где красен бог, Свой гнева стон вонзай! И умный череп Гайаваты Украсит голову Монблана — Его земля не виновата, Войдет в уделы Людостана. И к онсам мчатся вальпарайсы, К ондурам бросились рубли. А ты, безумец, постарайся, Чтоб острый нож лежал в крови. Это ненависти ныне вести, Их собою окровавь, Вам былых столетий ести В море дум бросайся вплавь. И опять заиграй, заря, И зови за свободой полки, Если снова железного кайзера Люди выйдут железом реки. Где Волга скажет «лю», Янцекиянг промолвит «блю», И Миссисипи скажет «весь», Старик Дунай промолвит «мир», И воды Ганга скажут «я», Очертит зелени края Речной кумир. Всегда, навсегда, там и здесь, Всем все, всегда и везде! — Наш клич пролетит по звезде! Язык любви над миром носится И Песня песней в небо просится. Морей пространства голубые В себя заглянут, как в глазницы, И в чертежах прочту судьбы я, Как блещут алые зарницы. Вам войны выклевали очи, Идите, смутные слепцы, Таких просите полномочий, Чтоб дико радовались отцы. Я видел поезда слепцов, К родным протянутые руки, Дела купцов — всегда скупцов — Порока грязного поруки. Вам войны оторвали ноги — В Сибири много костылей, — И, может быть, пособят боги Пересекать простор полей. Гуляйте ночью, костяки, В стеклянных просеках дворцов, И пусть чеканят остряки Остроты звоном мертвецов. В последний раз над градом Круппа, Костями мертвых войск шурша, Носилась золотого трупа Везде проклятая душа. Ты населил собой остроги, Из поручней шагам созвучие, Но полно дыма и тревоги, Где небоскреб соседит с тучею. Железных кайзеров полки Покрылись толстым слоем пыли. Былого пальцы в кадыки Впилися судорогою были. Но, струны зная грыж, Одев рубахой язву, Ты знаешь страшный наигрыш, Твой стон — мученья разве?.. И то впервые на земле: Лоб Разина резьбы Коненкова, Священной книгой на Кремле, И не боится дня Шевченко. Свободы воин и босяк, Ты видишь, пробежал табун? То буйных воль косяк, Ломающих чугун. Колено ставь на грудь, Будь сильным как-нибудь! И, ветер чугунных осп, иди Под шепоты «господи, господи». И древние болячки от оков Ты указал ночному богу — Ищи получше дураков! — И небу указал дорогу. Рукой земли зажаты рты Закопанных ядром. Неси на храмы клеветы Ветер пылающих хором. Кого за горло душит золото Неумолимым кулаком, Он, проклиная силой молота, С глаголом молнии знаком. Панов не возит шестерик Согнувших голову коней, Пылает целый материк Звездою, пламени красней. И вы, свободы образа! Кругом венок ресницы тайн, Блестят громадные глаза Гурриэт эль-Айн. И изречения Дзонкавы Смешает с чистою росою, Срывая лепестки купавы, Славянка с русою косой. Где битвы алое говядо Еще дымилось от расстрела, Идет свобода Неувяда, Поднявши стяг рукою смело. И небоскребы тонут в дыме Божественного взрыва, И объят кольцами седыми Дворец продажи и наживы. Он, город, что оглоблю бога Сейчас сломал о поворот, Спокойно стал, едва тревога Его волнует конский рот. Он, город, старой правдой горд И красотою смеха сила — В глаза небеснейшей из морд Жует железные удила; Всегда жестокий и печальный, Широкой бритвой горло нежь! — Из всей небесной готовальни Ты взял восстания мятеж, И он падет на наковальню Под молот — божеский чертеж! Ты божество сковал в подковы, Чтобы верней служил тебе, И бросил меткие оковы На вороной хребет небес. Свой конский череп человеча, Его опутав умной гривой, Глаза белилами калеча, Он, меловой, зажег огниво. Кто всадник и кто конь? Он город или бог? Но хочет скачки и погонь Набатный топот его ног. Туда, туда, где Изанаги Читала «Моногатори» Перуну, А Эрот сел на колени Шанг-Ти, И седой хохол на лысой голове Бога походит на снег, Где Амур целует Маа-Эму, А Тиэн беседует с Индрой, Где Юнона с Цинтекуатлем Смотрят Корреджио И восхищены Мурильо, Где Ункулункулу и Тор Играют мирно в шашки, Облокотясь на руку, И Хоккусаем восхищена Астарта, — туда, туда! Как филинов кровавый ряд, Дворцы высокие горят. И где труду так вольно ходится И бьет руду мятежный кий, Блестят, мятежно глубоки, Глаза чугунной богородицы. Опять волы мычат в пещере, И козье вымя пьет младенец, И идут люди, идут звери На богороды современниц. Я вижу конские свободы И равноправие коров, Былиной снов сольются годы, С глаз человека спал засов. Кто знал — нет зарева умней, Чем в синеве пожара конского, Он приютит посла коней В Остоженке, в особняке Волконского. И вновь суровые раскольники Покроют морем Ледовитым Лица ночные треугольники Свободы, звездами закрытой. От месяца Ая до недель «играй овраги» Целый год для нас страда, А говорят, что боги благи, Что нет без отдыха труда. До зари вдвоем с женой Ты вязал за снопом сноп. Что ж сказал господь ржаной? «Благодарствую, холоп». И от посева до ожина, До первой снеговой тропы, Серпами белая дружина Вязала тяжкие снопы. Веревкою обмотан барина, Священников целуемый бичом, Дыши как вол — пока испарина Не обожжет тебе плечо, И жуй зеленую краюху, Жестокий хлеб, — который ден? — Пока рукой земного руха Не будешь ты освобожден. И песней веселого яда Наполни свободы ковши, Свобода идет Неувяда Пожаром вселенской души. Это будут из времени латы На груди мирового труда И числу, в понимании хаты, Передастся правительств узда. Это будет последняя драка Раба голодного с рублем, Славься, дружба пшеничного злака В рабочей руке с молотком! И пусть моровые чернила Покроют листы бытия, Дыханье судьбы изменило Одежды свободной края. И он вспорхнет, красивый угол Земного паруса труда, Ты полетишь, бессмертно смугол, Священный юноша, туда. Осада золотой чумы! Сюда, глазниц небесных воры! Умейте, лучшие умы, Намордники одеть на моры! И пусть лепечет звонко птаха О синем воздухе весны, Тебя низринет завтра плаха В зачеловеческие сны. Это у смерти утесов Прибой человечества. У великороссов Нет больше отечества. Где Лондон торг ведет с Китаем, Высокомерные дворцы, Панамою надвинув тучу, их пепла не считаем, Грядущего творцы. Так мало мы утратили, Идя восстания тропой, — Земного шара председатели Шагают дерзкою толпой. Тринадцать лет хранили будетляне За пазухой, в глазах и взорах, В Красной уединясь Поляне, Дней Носаря зажженный порох. Держатель знамени свобод, Уздою правящий ездой, В нечеловеческий поход Лети дорогой голубой. И, похоронив времен останки, Свободу пей из звездного стакана, Чтоб громыхал по солнечной болванке Соборный молот великана. Ты прикрепишь к созвездью парус, Чтобы сильнее и мятежнее Земля неслась в надмирный ярус И птица звезд осталась прежнею. Сметя с лица земли торговлю И замки торга бросив ниц, Из звездных глыб построишь кровлю — Стеклянный колокол столиц. Решеткою зеркальных окон. Ты, синих зарев неясыть, И ты прядешь из шелка кокон, Полеты — гусеницы нить. И в землю бьют, как колокола, Ночные звуки-великаны, Когда их бросят зеркала, И сеть столиц раскинет станы. Где гребнем облаков в ночном цвету Расчесано полей руно, Там птицы ловят на лету Летящее с небес зерно. Весною ранней облака Пересекал полетов знахарь, И жито сеяла рука, На облаках качался пахарь. Как узел облачный идут гужи, Руна земного бороны, Они взрастут, колосья ржи, Их холят неба табуны. Он не просил: «Будь добр, бози, ми И урожай густой роди!» — Но уравненьям вверил озими И нес ряд чисел на груди. А там муку съедобной глины Перетирали жерновами Крутых холмов ночные млины, Маша усталыми крылами. И речи знания в молнийном теле Гласились юношам веселым, Учебники по воздуху летели В училища по селам. За ливнями ржаных семян ищи Того, кто пересек восток, Где поезд вез на север щи, Озер съедобный кипяток. Где удочка лежала барина И барчуки катались в лодке, Для рта столиц волна зажарена И чад идет озерной водки. Озерных щей ночные паровозы Везут тяжелые сосуды, Их в глыбы синие скуют морозы И принесут к глазницам люда. Вот море, окруженное в чехол Холмообразного стекла, Дыма тяжелого хохол Висит чуприной божества. Где бросала тень постройка И дворец морей готов, Замок вод возила тройка Море вспенивших китов. Зеркальная пустыня облаков, Озеродей летать силен. Баян восстания письмен Засеял нивами станков. Те юноши, что клятву дали Разрушить языки, — Их имена вы угадали — Идут увенчаны в венки. И в дерзко брошенной овчине Проходишь ты, буен и смел, Чтобы зажечь костер почина Земного быта перемен. Дорогу путника любя, Он взял ряд чисел, точно палку, И, корень взяв из нет себя, Заметил зорко в нем русалку. Того, что ни, чего нема, Он находил двуличный корень, Чтоб увидать в стране ума Русалку у кокорин. Где сквозь далеких звезд кокошник Горят Печоры жемчуга, Туда иди, небес помощник, Великий силой рычага. Мы в ведрах пронесем Неву Тушить пожар созвездья Псов, Пусть поезд копотью прорежет синеву, Взлетая по сетям лесов. Пусть небо ходит ходуном От тяжкой поступи твоей, Скрепи созвездие бревном И дол решеткою осей. Как муравей ползи по небу, Исследуй его трещины И, голубой бродяга, требуй Те блага, что тебе обещаны. Балды, кувалды и киюры Жестокой силой рычага В созвездьях ночи воздвигал Потомок полуночной бури. Поставив к небу лестницы, Надень шишак пожарного, Взойдешь на стены месяца В дыму огня угарного. Надень на небо молоток, То солнце на два поверни, Где в красном зареве Восток, — Крути колеса шестерни. Часы меняя на часы, Платя улыбкою за ужин, Удары сердца на весы Кладешь, где счет работы нужен. И зоркие соблазны выгоды, Неравенство и горы денег — Могучий двигатель в лони годы — Заменит песней современник. И властный озарит гудок Великой пустыни молчания, И поезд, проворный ходок, Исчезнет созвездья венчаннее. Построив из земли катушку, Где только проволока гроз, Ты славишь милую пастушку У ручейка и у стрекоз, И будут знаки уравненья Между работами и ленью, Умершей власти, без сомненья, Священный жезел вверен пенью. И лень и матерь вдохновенья, Равновеликая с трудом, С нездешней силой упоенья Возьмет в ладонь державный лом. И твой полет вперед всегда Повторят позже ног скупцы, И время громкого суда Узнают истины купцы. Шагай по морю клеветы, Пружинь шаги своей пяты! В чугунной скорлупе орленок Летит багровыми крылами, Кого недавно как теленок Лизал, как спичечное пламя. Черти не мелом, а любовью, Того, что будет, чертежи. И рок, слетевший к изголовью, Наклонит умный колос ржи. 22 мая 1920, 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9C95BEA987") 211. "Ладомир", Харьков, 1920 (отд. литограф. изд.); "Леф", 1923, № 2 (сокращ. ред. 1922 г.); НХ IV, 1928, с. 3 (полный текст с учетом авторской правки по литограф. изд.); перепеч. I, 183. Сохранился др. экз. литограф. изд. с многочисленными попр. Хл., относящимися к апрелю 1921 г. (ГММ). Рукопись "Ладомира" ("харьковская" ред.) была принята к печати в Гизе в апр. 1921 г. (не издана — см. Маяковский 1922:27; ПКД 1985:165). По авторитетному свидетельству П. В. Митурича, весной 1922 г. Хл. вернулся к первонач. полной ред. (см. I, 316; Хл. 1936: 488). Печ. по НХ IV (с восстановлением зачеркнутых cтрок). Дата окончания колеблется: 19, 20 и 22 мая 1920 г.; тогда же, в конце мая, по свидетельству издателя "Ладомира" худ. В. Д. Ермилова, Хл. перебелил поэму литографскими чернилами для отд. изд. (вышло 50 экз.). Первонач. загл. поэмы — "Восстание".

  1. Ладомир — na("Источник: Хлебниковn 4341616C4942731C4F914E8E436267508FBB") неологизм в знач. "мировой лад" (В. Д. Ермилов обыграл в рисунке на обложке поэмы связь загл. с псевдонимом "Велимир" — см. ил.).
  2. Нам руку подали венгерцы — Венгерская советская республика просуществовала с 21 марта по 1 авг. 1919.
  3. Из камней ударов сердца.— ср. в "Советах" Хл.: "1) Измерять количество труда не временем, а числом ударов сердца. 2) Измерять ценность вещи числом ударов сердца, затраченных на нее" ("Временник 4-й", с. 4); ср. V, 157.
  4. Ракло (цыг., обл.) — вор, босяк.
  5. Галах — крикун, горлодер; ср. в поэмах 213, 219.
  6. Замок кружев девой нажит na("Источник: Хлебниковn 8E4CAF764C8F") и сл.— особняк балерины М. Ф. Кшесинской, любовницы Николая II, в апреле 1917 г. с балкона этого дома выступил В. И. Ленин.
  7. Упало Гэ Германии и сл.— падение Гогенцоллернов (Гэ) и Романовых (Эр) ведет к царству Ладомира (Эль).
  8. Над скрипкою земного шара na("Источник: Хлебниковn 8E") — ср. в неизд. записи и в черн. ред. "Ладомира": "Для меня земной шар — это огромная скрипка Пикассо темных тел" и "Это будет земной Пикассо, // Треугольник, основ чертежи" (обе — ЦГАЛИ).
  9. Свободы шайка — здесь: Председатели земного шара; см. примеч. 174.
  10. Хох— (нем.) ура.
  11. И умный череп Гайаваты na("Источник: Хлебниковn 8E4CAF764C8F") и сл.— см. идею Хл. в "Предложениях" о создании "мирового правительства украшения земного шара памятниками" (V, 160).
  12. Людостан na("Источник: Хлебниковn 8E") — Хл. мечтал объединить людей всего мира в "единую общину земного шара" (см. 264); ср. в ст. 262 — "Соединенные Станы Азии".
  13. К онсам мчатся вальпарайсы, // К ондурам бросились рубли —развернутая метафора "деньги идут к деньгам" (онсы — испанские монеты, вальпарайсы — от названия г. Вальпараисо (Чили), ондуры — от республики Гондурас).
  14. Ести (устар.) — списки присутствующих людей (ср. антоним "нети" — НП, 155).
  15. Лоб Разина резьбы Коненкова, // Священной книгой на Кремле na("Источник: Хлебниковn 8E") — Хл., вероятно, объединяет два реальных события, связанных с "монументальной пропагандой" — открытие барельефа "Павшим в борьбе за мир и братство народов" на стене Сенатской башни Московского кремля (7 ноября 1918) и открытие памятника Разину на Лобном месте (1 мая 1919), оба — работы С. Т. Коненкова.
  16. И не боится дня Шевченко — na("Источник: Хлебниковn 42417D67534F6B1B835F5D4C4A6E6941457E164E5F4F40847D6549516C1E52434E4E88AF69564C7519435C414E5BAF6A478166144B56424A41AF6F40817B19515F4D464A6C774755730C464046404DAF6849437E0A51598C7C8AAF5F42436C1E4E5B428E") метафора освобожденного творчества, основанная на эпизоде из автобиографической повести Т. Шевченко "Художник": юный крепостной в белые ночи ходит рисовать статуи Летнего сада. Образ, вероятно, навеян также памятниками Т. Шевченко, поставленными по плану "монументальной пропаганды" — в Москве (С. Волнухин, 1918) и в Харькове (Б. Кратко, 1919).
  17. Дзонкава (Цзонкаба, 1357 — 1419) — реформатор буддизма, основатель ламаизма в Тибете.
  18. Туда, туда, где Изанаги до Астарта na("Источник: Хлебниковn 8E") — туда, туда! — самостоятельное стих., написанное 9 мая 1919 г., включено в "Азы из Узы" и в драму "Боги" (IV, 259). Изанаги (Идзанаги) и Идзанами — высшие небесные боги в японской мифологии. У Хл. ошибка или сознательный сдвиг: Изанаги — не женское божество, а мужское.
  19. Моногатори (Моногатари) — основной жанр раннесредневековой японской прозы; см. помету Хл.: "японский рыцарский роман" (ЗК, с, 13).
  20. Шанг-ти (Шан-ди) — верховное божество, "высочайший повелитель" в древнекитайской мифологии.
  21. Маа-Эма (Маан-Эмо) — в эстонской мифологии супруга небесного бога громовника Уку, олицетворяет мать-землю.
  22. Тиэн — по-видимому, Тянь; в китайской мифологии и космогонии — небесная твердь и верховный дух; вероятно, также синоним бога Шан-ди.
  23. Индра — в древнеиндийском пантеоне громовержец, бог битвы, Хл. превращает его в женское божество (ср. в драме "Боги").
  24. Цинтекуатль (Кецалькоатль) — творец мира у индейцев Центр. Америки, создатель человека и культуры.
  25. Ункулункулу na("Источник: Хлебниковn 8E") — в мифологии народа зулу первопредок, с ним связано происхождение смерти; см. помету Хл.: "Ункулункулу — африканский бог грома" (ЗК, с. 13).
  26. Тор в германо-скандинавской мифологии бог грома, бури и плодородия.
  27. Астарта — в западносемитской мифологии богиня любви, плодородия.
  28. От месяца Ая до недель "играй овраги" — т. е. целый год: по народному календарю ай na("Источник: Хлебниковn 8E") — май (см. примеч. 136, 166), "играй овраги" — 1 апр. ст. ст. (ср. присловье "Мария — зажги-снега, заиграй-овражки").
  29. Рух (укр.) — движение.
  30. Красная Поляна — см. примеч. 209, 220, 245.
  31. Дней Носаря зажженный порох na("Источник: Хлебниковn 8E") — революция 1905 г.; Носарь (Хрусталев) Г. С. (1879 — 1919) в 1905 г. был председателем Петербургского Совета рабочих депутатов.
  32. Млин (укр.) — водяная мельница, здесь в расширительном знач.
  33. Учебники по воздуху летели — ср. 272.
  34. Озер съедобный кипяток — ср. примеч. 263.
  35. Балда, киюра (спец.) — большой молот.
  36. В лони годы (устар.) — в прошлые годы. tmpl_3()
 

 

"Лесная дева"
  ЛЕСНАЯ ДЕВА Когда лесной стремится уж Вдоль зарослей реки, По лесу виден смутный муж С лицом печали и тоски. Брови приподнятый печальный угол... И он изгибом тонких рук Берет свирели ствол (широк и кругол) И издает тоскливый звук. Предтечею утех дрожит цевница, Воздушных дел покорная прислуга. На зов спешит певца подруга — Золотокудрая девица. Пылает взоров синих колос, Звучит ручьем волшебным голос! И персей белизна струится до ступеней, Как водопад прекрасных гор. Кругом собор растений, Сияющий собор. Над нею неба лучезарная дуга, Уступами стоят утесы; Ее блестящая нога Закутана в златые косы. Волос из золота венок, Внутри блистает чертог ног: Казалось, золотым плащом Задернут стройный был престол. Очей блестящим лучом Был озарен зеленый пол. И золотою паутиной Она была одета, Зеленою путиной Придя на голос света. Молчит сияющий глагол. Так, красотой своей чаруя, Она пришла (лесная дева) К волшебнику напева, К ленивцу-тарарую. И в сумрака лучах Стоит беззлобный землежитель, И с полным пламенем в очах Стоит лучей обитель. Не хитрых лепестков златой венок: То сжали косы чертог ног. Достигнута святая цель, Их чувство осязает мель, Угас Ярилы хмель. Она, заснув с ласкающей свободой, Была как омут ночью или водоем. А он, лесник чернобородый, Над ней сидел и думал. С ней вдвоем, Как над речной долиной дуб, Сидел певец — чрез час уж труп. Храма любви блестят чертоги, Как ночью блещущий ручей. Нет сомнений, нет тревоги В беглом озере ночей. Без слов и шума и речей... Вдруг крик ревнивца Сон разбудил ленивца. Топот ног. Вопль, брани стон, На ноги вспрыгнул он. Сейчас вкруг спящей начнется сеча, И ветер унесет далече Стук гневной встречи. И в ямах вся поверхность почвы. О, боги неги, пойдите прочь вы! И в битве вывернутые пни, И страстно борются они. Но победил пришлец красавец, Разбил сопернику висок И снял с него, лукавец, Печаль, усмешку и венок. Он стал над спящею добычей И гонит мух и веткой веет. И, изменив лица обычай, Усопшего браду на щеки клеит. И в перси тихим поцелуем Он деву разбудил, грядущей близостью волнуем. Но далека от низкого коварства, Она расточает молодости царство, Со всем пылом жены бренной, Страсти изумлена переменой. Коварство с пляской пробегает, Пришельца голод утолив, Тогда лишь сердце постигает, Что значит новой страсти взрыв. Она сидит и плачет тихо, Прижав к губам цветок. За что, за что так лихо Ее оскорбил могучий рок. И доли стана Блестели слабо в полусвете. Она стояла скорбно, странно, Как бледный дождь в холодном лете. Вкруг глаза, синего обманщика, Горят лучи, не семя одуванчика? Широких кос закрыта пеленой, Стояла неги дщерь, Плеч слабая стеной... Шептали губы: «Зверь! Зачем убил певца? Он кроток был. Любил свирель. Иль страсть другого пришлеца Законная убийству цель? В храмовой строгости берез Зачем убил любимца грез? Если нет средств примирить, Я бы могла бы разделить, na("Источник: Хлебниковn A3AA5D6A58916C184440974210A37E42536956898452831A6A6C598932535B404647966A67935A36414E5F8CCC") Ему дала бы вечер, к тебе ходила по утрам, — Теперь же все — для скорби храм! И эти звезды и эти белые стволы — Ничто! Ничто! — теперь мне не милы. Был сердцем страстным молодой, С своей черной бородой он был дитя. Чего хотя, Нанес убийственный удар, Ты телом юн, а сердцем стар, С черно-синей ночью глаз И мелкокудрым златом влас? Иль нет: убей меня, Чтоб возле, здесь, была я труп, Чтоб не жила, себя кляня За прикасанье твоих губ». И тот молчит. Стеная Звонко, уходит та И рвет со стоном волосы. Тьма ночная Зажгла на небе полосы (Темно-кровавые цвета). А он бежит? Нет, с светлою улыбкой, Сочтя приключение ошибкой, Смотрит сопернику в лицо, Снимает хладное кольцо. И, сев на камень, Зажженный в сердце пламень Излил в рыданьях мертвенной свирели, И торжеством глаза горели.



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9F99AFA88B636A165F8E9B831AADBC928AAC69405396830761ADF5E0EB9D8A9C8D8F47A5665D46349F8E5C4ECC6050A98699A98B8A") 197. Твор., с. 5. Печ. по II, 54 (с попр. по НП, 430 — 431). Согласно Н. И. Харджиеву, написана, вероятно, в 1911 г., первонач. загл. "Пан". См. перебеленный текст вступления к поэме — НП, 213.

  1. Тараруй — шутник, болтун.
  2. Ярило na("Источник: Хлебниковn 867F686E4051A1D8") (Ярила) — божество весеннего плодородия, связано с карнавальными играми и плясками. tmpl_3()
 

 

"Лесная тоска"
  ЛЕСНАЯ ТОСКА Вила Пали вои полевые На речную тишину, Полевая в поле вою, Полевую пою волю, Умоляю и молю так Волшебство ночной поры, Мышек ласковых малюток, Рощи вещие миры: Позови меня, лесную, Над водой тебе блесну я, Из травы сниму копытце, Зажгу в косах небеса я И, могучая, босая, Побегу к реке купаться. Лешак Твои губы — брови тетерева, Твои косы — полночь падает, О тебе все лето реву, Но ничто, ничто не радует. Светлых рыбок вместо денег Ты возьмешь с речного дна, В острых зубках, как вареник, Вдруг исчезнула одна: Без сметаны она вкусна, Хрупко бьется на зубах. На стене сырой, где клятва, Я слезами стены вымою, Где ручьями сырость капает, Над призраком из сырости, Словам любви, любимая, Тогда ужель не вырасти — Булавка нацарапает. <Вила> Ты это, ветер, ты? Верю, ветер любит не о чем Грустить неучем, После петь путь Моих ветреных утренних пят, Давать им лапти легких песен, А песен опасен путь. Мой мальчик шаловливый и мятежный, Твои таинственные нити Люблю ловить рукою нежной, Ковры обманчивых событий. Что скажешь ты? Ветер На обрыве, где гвоздика, Возле лодки, возле весел, Озорной, босой и весел, Где косматому холопу Стражу вверила халупа, Парень неводом частым отрезал, Вырезав жезел, Русалке-беглянке пути. Как билась русалка, страдая! Сутки бьется она в cетке, Где течения излом, Вместе с славкой ястребиной, Желтоокой и рябой. Рыбак, он силой чар ужасных Богиню в невод изловил И на руках ее прекрасных Веревки грубой узлы вил. Вила Беру в свидетели потомство И отдаленную звезду, С злодеем порвано знакомство, На помощь девушке бегу. Ветер Что же, волосы развеяв, По дороге чародеев Побеги меж темных елей. Ах, Вила, Вила! Ты простодушьем удивила Меня, присяжного лгуна, Не думал я, что сразу Поверишь ты рассказу. Разве есть тебя резвей В сердце простодушном, Каждой выдумке послушной? Русалка Зачем ты обманул? Ветер А без проказ совсем уснул, И злые шалости — моя свобода. Старик Как черный ветер, колыхается Из красных углей ожерелье. Она поет и усмехается, Костер ночной — ее веселье. Она поет, идет и грезит, Стан мошек волосом разит. Как луч, по хвойным веткам лезет И тихо к месяцу скользит. То в сумраке себя ночном купает, То в облаке ночном исчезла, То молчаливо выступает В дыму малинового жезла. Она то молнией нагой Блеснет одна в дуброве черной, То белодымною ногой Творит обряд упорный. Русалка Всюду тени те, Меня тян<е>те! Только помните — Здесь пути не те, Здесь потонете! Жмурился вечер, Жмуря большие глаза, Спрячась в озерах во сне голубых. Тогда я держала в руках голубей, Сидя на ветке шершавой и старой, И опрокинутой глыбой Косы веселий Висели. В осине осенней То было. <Лешак> Час досады, час досуга, Час видений и ведуний, Час пустыни, час пестуний. Чтоб пышней, длинней и далее Золотые косы дали ей. Виноваты вы не в этом, Вы греховны тем, что нынче Обещались птицы звонче: «Полотенцем моей грезы Ветру вытру его слезы». Ветер — ветреный изменник, Не венок ему, а веник. Вы помните, страстничал вечер Громадами томных, Расширенных глаз над озером. Ветер Там не та темнота. Вы ломите мошек стада, Вы ива своего стыда, Где мошек толкутся стада. Теперь, выходя из воды, Вы ива из золота, Вы золота ива. Чаруетесь теми, Они сосне Восклицали: «Сосни!» Чураетесь теми, Она во сне Заклинала весну. Явен овен темноты. Я виновен, да, но ты? Вы ива у озера, Чьи листья из золота. Русалка Лени друг и враг труда, Ты поклялся, верю чуду, Что умчимся в никогда И за бедами забуду, Что изменчив, как вода. Рыбаки Вышел к сетям — мать владычица! Что-то в сетях тупо тычется. Изловили ли сома, Да таких здесь не видать! Или спятил я с ума! А глаза уж смотрят слабо. Вышел парень: «Водяная бьется баба!» И сюда со мной бегом, Развязаться бы с грехом. Ветер Чары белые лелею, Опрокинутые ивами. Одоленом одолею Непокорство шаловливое. Голубой волны жилицы, Купайтесь по ночам, Кудри сонные струятся Крученым панычом. Озаренные сияньем, Блещут белым одеяньем По реке холодной беженки, На воде холодной неженки. Я веселый, я за вами, Чтоб столкнуть вас головами. Русалка Слышишь, ветер, слышишь ужас? Ветра басня стала делом. В диких сетях обнаружась, Бьется Вила нежным телом. Режут листья, как мечи, Кожу неги и услад. Водяной бугай, мычи, Жабы, вам забить в набат! Пышных кос ее струя, По хребту бежит змея. И косые клетки сетки, Точно тени зимней ветки, Сот тугой и длинной сетки, Режут до крови рубцы. И на теле покрасневшем Отпечатана до мяса Сеть, вторая — на руках, Точно тени на снегу Наклоненных низко веток. И, запутанная в соты, Дичь прекрасная охоты Уж в неволе больше часа, Раскраснелась и в слезах, Слезы блещут на глазах. Дрожат невода концы. Холить брось свои усы, Злой мальчишка и пророк. Это злой игре урок. Вила лесным одуванчиком Спускалась ночью с сосны, Басне поверив обманщика, Пленница сеток, не зная вины. Ну, берись скорей за помощь, Шевелись, речной камыш! Ветер Цапля с рыбою в зобу Полетела за плотину, Вила милая, забудь Легкой козни паутину. Я в раскаяньи позднем Говорю «прощайте» козням. Вила Удалого рыболова Плеском влаги испугаю. Чу, опять пронесся, снова, Водяного рев бугая. Сестры, подруги, Зубом мышиным Рвите тенета, Ветер, маши нам, После поймете! Девы Ля! Ля! Ля! Девушки, ля! Рвет невода Белая жинка. Всюду заминка, Льется вода. Спят тополя. Синяя доля Ранней зари. Сказку глаголя, Шли рыбари. В руке их уда, Идут сюда. Утро Поспешите, пастушата! Ни видений, ни ведуний, Черный дым встает на хате, Все спокойно и молчит. На селе, в далекой клуне Цеп молотит и стучит. Скот мычит, пастух играет, Солнце красное встает. И, как жар, заря играет, Вам свирели подает. Осень 1919, 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9C90AFA88BF8A4C9899F9C896A377045476B5A9843479B4B236C47556F541283954E4C65B584597550C891865C4E652E535C69598E594183537A2B4F5B7B5B8A29879677A9AD794B7C444606574D96") 207. I,165. Отрывок из первонач. бел. ред. (написана по просьбе В. Я. Анфимова — см. 208) — газ. "Красное знамя", Краснодар, 1936, № 115, 21 мая. Печ. по автографу послед. ред. (ЦГАЛИ).

  1. Копытце na("Источник: Хлебниковn 8648736E8B5B66174458574458E9A0544B6A4B4A4648518DE6") (или копытень, копытник) — укр, назв. травянистого растения, похожего на отпечаток конского копыта.
  2. Беру в свидетели потомство... — na("Источник: Хлебниковn 4C4E69734555600A9F40925856356E54456990504C80544A3B705E9B429AC5679B8F7B6070555B7E570891") восходит к строкам из поэмы А. К. Толстого "Иоанн Дамаскин"; ср. восходящие к этой поэме строки стих. 132: "И, открывая умные объятья, //Воскликнуть: "Звезды — братья! Горы — братья! Боги — братья!"
  3. Одолен na("Источник: Хлебниковn 864E7C6840546504968A") (одолень) — назв. кувшинки, согласно поверьям, имеет магические свойства.
  4. Крученый паныч — укр. назв. вьющегося растения ипомея.
  5. Водяной бугай — выпь.
  6. Ля — na("Источник: Хлебниковn 5C8EB86385916B1340474E9284347090857442505E8E9B") т. е. глянь; ср. стих. "Я и ты" (III, 115). tmpl_3()
 

 

Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9F85A7A485731185E1F4E0FB8DA2ADDD93AE94874D9A809BADE5924E705D474D4D5B1978BC4F43B0574C5A5AC19569644689A4879F26669A88B5A09F") 199. НХ XXIV, 1933, с. 10 (фрагменты из черн. ред.); НП, 21 — контаминированная ред. (начало — из черновика). См. также стих. 44, 45. Нами обнаружен недостающий 1-й лист беловика (39 строк, с незначит. правкой), здесь впервые печ. точный текст поэмы. В автографе зафиксированы вар. загл.: "Люди в вечернем саду", "Разговор душ" и "Военная песнь", "Мотылек и меч и гроб". Загл. "Симфония, 12 год" (НП, 387), вероятно, относится к поэме. Окончательное загл. не закрепилось. Поэма построена по "монтажному" принципу (на листе помета: "Написано по закону окрошки"), ср. со "сверхповестью" 228, над к-рой Хл. тогда же работал. Рядом с загл. помета: "Переписано 22. XII, 1912 года, Москва, написано — лето 1912, Алферово", однако в Алферове Хл. был только летом 1911 г. Поэма построена как "пение" двух голосов — "тени в саду" и "голоса из гостиной", затем превращенных Хл. в "первый голос" и "второй" или "другой голос" (в чередовании "голосов" не соблюдена последовательность). Фрагменты вошли в др. тексты Хл. (см. НП, 389 — 390). Поэма пронизана реминисценциями из стих. Державина, Пушкина, Тютчева, А. К. Толстого, Вл. Соловьева и др. Некоторые идеи и образы поэмы (в основном — гл. V) восходят к "Клеветникам России" и "Бородинской годовщине" Пушкина.

  1. Кружок голубеньких полосок na("Источник: Хлебниковn 8E") — лента на лбу покойника при православном похоронном обряде. В гл. V сопоставления, связанные с военной историей, входят в развернутую метафору "любовь — поединок".
  2. Севастополь — оборона Севастополя в Крымской войне (1854 — 1855),
  3. Оросился // Кровью снег его главы na("Источник: Хлебниковn 8E") — поражение горцев в войне 1834 — 1859 гг. под руководством Шамиля; ср. стих. 26.
  4. Дибич-Забалканский na("Источник: Хлебниковn 8E74B0AA6D90E48D889B919881") И. И. (1785 — 1831) — главнокомандующий армией в русско-турецкую войну (1829).
  5. Дева, бойся указаний // Кремля белого Казани — казанский кремль славился своей неприступностью.
  6. Дам и Нарву и Полтаву na("Источник: Хлебниковn 8E") — Нарва символизирует поражение, а Полтава — победу-возмездие; ср. 6-й парус "Детей Выдры" и стих. 70.
  7. У Варшавы возьму Прагу na("Источник: Хлебниковn 8E") — предместье Варшавы, Прага, была взята рус. войсками дважды — в 1794 и 1831 гг.
  8. Пой и пей — см. в поэме 204.
  9. Твой лобмолнии били и сл.— ср. концовку 1-ro паруса "Детей Выдры" и стих. 103.
  10. И русские вы оба na("Источник: Хлебниковn 8E") — Хл. называет русским (наравне с Ермаком) польского короля Яна Собеского, вероятно, за разгром турецких войск под Веной в 1683 г.
  11. К свету солнца Купальского na("Источник: Хлебниковn 469C6F618B") и сл.— праздник Ивана Купалы; см. автоцитату в ст. "Разговор двух особ" (V, 125).
  12. Конь Пржевальского na("Источник: Хлебниковn 8E") — Хл. сравнивает себя и поэтов-будетлян с лошадью Пржевальского, символизирующей "исход" из Азии, необузданную энергию, "дикость" мира архаики (см. стих. 54).
  13. Раздавайте смело пощечины — ср. назв. ПОВ.
  14. Понятовский na("Источник: Хлебниковn 8E62796F519EEC948E9A9A8D") Юзеф (1763 — 1813) — генерал, участник польского восстания 1794 г., перешел к Наполеону, в битве при Лейпциге утонул в р. Эльстер. tmpl_3()
"Любовь приходит страшным смерчем..."
199. I Тень в саду (поет) Любовь приходит страшным смерчем На слишком ясные зеркала. Она вручает меч доверчивым Убийства красного закала. Она летит нежней, чем голубь, Туда, где старая чета, Как рок, приводит деву в пролубь И сводит с жизнию счета. Ее грома клянут отторженные От всех забав, от всех забот, С ней бродят юноши восторженные В тени языческих дубров. Она портниха ворожбы, Волшебн<ой> радостной божбы. Ее шагам в сердца «ау», Кружок голубеньких полосок, Венком украсивших главу, Свирели вешней отголосок. Она внимает звонкой клятве, Резва, как лань, в сердечной жатве. Мудрец, богине благодарствуй, Скажи: «Царица! Нами царствуй. Иди, иди! Тобой я грезил, Тебе престолы я ковал. Когда, ведом тобой, как жезел, Ходил, любил иль тосковал. Я, песни воин прямодушный, Тебе, стыдливой и воздушн<о>й, Во имя ранней красоты Даю дос<п>ехи и мечты». Тогда бродили страсти голо В земле славянского глагола, И, звонкой кривдой не сочтешь, Была красивей молодежь. Из цветов сплетённый меч, Ты дал силу мне воззвать — Всем алчущим сна лечь На дикую кровать. И, молвы презрев обузы, Верноподданных союзы Царства вечной основать. И наша жизнь еще прелестней К огням далеким потечет, Когда воскликнем: «Нет небесней!» — Тебе творя за то почет. Чтоб, благодушно отвечая, Ты нам сказала, не серчая: «Да, вашей рати нет верней! Равно приятны сердцу все вы. Любите, нежные, парней, Любимы ими будьте, девы!» И, быть может, засмеется Надевающий свой шлем Захохочет, улыбнется Кто был раньше строг и нем. Как прекрасен ее лик! Он не ведает вериг. Разум — строгая гробница, Изваяние на ней. Сердце — жизни вереница, Быстрый лет живых теней. (Кончает играть.) II Голос из сада За мной, знамена поцелуя, И, если я паду сражен, Пусть, поцелуй на мне оснуя, Склонится смерть, царица жен. Она с неясным словарем Прекрасных жалоб и молений Сойдет со мной, без царств царем, В чертоги мертвых поколений. III Другой голос Мы потоком звезд одеты. Вокруг нас ночная тьма. Где же клятвы? Где обеты? Чарования ума? Скорый почерк на записке, Что кольцом ладони смята. Знаю, помню, милый близко. Ночь покровом сердцу свята. Милый юноша, ужели Гневный пламень уст потух? Я стою здесь. Посвежели Струи ночи. Чуток слух. IV Первый голос Порок сегодня развевает Свои могучие знамёна И желтой тканью одевает Ночные тусклые времёна. Божниц в ресницах образа, С свирелью скорбные глаза, Вы мне знакомы с молодечества, Я это вам везде ответствовал. И взоров скорбное отечество, Когда страдал, любил и бедствовал. О, это вам, прекрасно-жгучим, Послушны мы, порокам учим. Как дуновенье поздних струй И сна обещанный покой, Твой обетован поцелуй Твоей объемлемы<й> рукой. V Второй голос Воды тихи; воздух красен, Чуть желтеет он вверху, Чуть журчит ветвями ясень, Веткой дикою во мху. Хоть и низок Севастополь, Целый год крепился он, Я стройна, как гордый тополь, Неприступна с всех сторон. Ах, Казбек давно просился Под владычество Москвы, Но позднее оросился Кровью снег его главы. На усердных богомолов Буду Дибич и Ермолов. Дева, бойся указаний Кремля белого Казани. Стены, воином пробиты, Ведь не нужны для защиты. Были ведомы ошибки И под Плевной, и на Шипке. Я их встречу, как Кутузов Рать нестройную французов. Ты, что прелести таила, Право, хрупче Измаила. Нет, как воин у Царьграда, Страх испытывая около, Не возьмешь того, что надо, Резвой волей в сердце сокола. Нет, на строгой битве взоров Буду воин и Суворов! И красавцу Святославу Дам и Нарву, и Полтаву! Я же, выявив отвагу, У Варшавы возьму Прагу! Ныне я и ты, мы воины, Перестанем, успокоены. Нет, цветущие сады Старой тайны разум выжег. В небесах уже следы От подошвы глупых книжек. VI Второй голос Кто сетку из чисел Набросил на мир, Разве он ум наш возвысил? Нет, стал наш ум еще более сир! Останься, странник. Посох брось! Земного шара хочет ось, Чтоб роковому слову «смерть» Игрушкою была в час полночи твердь. Там сумрак, тень, утес и зной, Кусты, трава, приюты гаду. И тополь тонкий и сквозной Струит вечернюю прохладу. Стоит священный знойный день, Журчит ручья руки кистень. Через каменный дневник, Одеваем в тени тучею, В кружев снежный воротник Ты струей бежал гремучею. Ты, как тополь стеклянный, Упав с высоты, О ручей, за поляной Вод качая листы. Здесь пахнут травы-медоносы И дальни черные утесы. И рядом старый сон громад, Насупив темное чело, Числа твоих брызг, водопад, Само божество не сочло! И синий дрозд Бежал у камений, И влажный грозд Висит меж растений. Казалось мне, что словом разностопным Ручей пел славу допотопным Спутникам прошлых миров, Жизнь их, веселие, ужасы, гибели. Те, что от пиршеств столов В дебри могильные скопами выбыли. Ах, диким конем в полуденный час Катился ручей, в ущелии мчась! Вы, жители нашей звезды, Что пламень лишь в время ночей. Конем без узды Катился ручей. Вся книга каменного дна Глазам понятна и видна. Вверху прозрачная уха Из туч, созвездий и светил, Внизу столетий потроха. По ним валы ручей катил. Деревьев черные ножи На страже двух пустынь межи. Ладьи времен звук слышен гребли, И бьет зеленые млат стебли. Под стеклянной плащаницей Древних мощей вереница. На этом кладбище валов, Ручья свобод на ложе каменном, Носился ящер-рыболов С зрачком удава желтым пламенным. И несся рык, Блестели пасти. Морских владык Боролись страсти За право воздуха глотка, За право поцелуя. Теперь лежат меж плитняка, Живою плотию пустуя. Сих мертвых тел пронзая стаю, Я предостережение читаю Вам — царствам и державам, Коварствам, почестям и славам. Теперь же все кругом пустынно, Вверху, внизу утесов тына, Под стеклянным плащом, Меж дубровы с плющом. Из звезд морских, костей и ниток, И ракообразных, и улиток, Многосаженных ужей, Подводных раков и ежей Могильным сводом дикий мост Здесь выгнула земля, Огнув кольцом высокий рост Утесов стройного кремля. Давно умершее жилище, Красноречивое кладбище, Где высок утесов храм Старой крепостью лучам. Неутомимая работница, Гробов задумчивая плотница, То тихий отдых, то недуг, Своим внимательная взором, По этим пажитям усталым Свой проведи усталый плуг. Давно обманут кубком малым, Давно разбит я в бурях спором, Давно храню отчаянья звук! Приход твой славит, кто устал, Кто прахом был и прахом стал! VII Первый голос Слушай: отчаялось самое море Донести до чертогов волну И умчалося в пропасти, вторя В вольном беге коню-скакуну. Оно вспомнит и расскажет Громовым своим раскатом, Что чертог был пляской нажит Дщерью в рубище лохматом. Вдруг вспорхнула и согнулась И, коснувшись рукою о руку, Точно жрец, на других оглянулась, Гусель гулких покорная звуку. Не больше бел зимы снежок, Когда, на пальцах ног держась, Спрямит с землею сапожок, Весенней бабочкой кружась. Она легка; шаги легки. Она и светоч и заря. Кругом ночные мотыльки, В ее сиянии горя. Море вспомнит и расскажет Грозовым своим глаголом, Что чертог был пляской нажит, Пляской в капище веселом. Синеет река, От нас далека. В дымке вечерней Воздух снует. Голос дочерний Земля подает. Зеленых сосен Трепет слышен. И дышит осень, Ум возвышен. Рот рассказов, Взор утех. В битве азов Властен грех. Я еще не знаю, кто вы, Вы с загадочным дерзанием, Но потоки тьмы готовы Встретить вас за все лобзанием, Но краса таит расплату За свободу от цепей. В час, когда взойду я к кату, Друг свободы, пой и пей! Вспомни, вспомни, Как погиб! Нет укромней Стройных лип. Там за этой темной кущей Вспомни синий тот ручей, Он, цветуще-бегущий, Из ресниц бежит лучей. Две богини нами правят! Два чела прически давят! Два престола песни славят! Хватая бабра за усы В стране пустынь златой красы, На севере соседим С белым медведем. VIII Как чей-то меч железным звуком, Недавно здесь ударил долг. И, осужденный к долгим мукам, Я головой упал, умолк. На берега отчизны милой Бросал я пену и буруны. Теперь поник главою хилой, Тростник главою желтострунный. Храбрее, юноши! Недаром Наш меч. Рассудком сумрак освещай И в битвах пламенным ударом Свой путь от терний очищай. Я видел широкого буйвола рог И умирающий глаз носорога. А поодаль стоял весь в прекрасном пророк И твердил: «В небесах наступает тревога!» Он твердил: «Тот напиток уж выпит, Что рука наливала судьбы, И пророчества те, что начертит Египет, Для всеобщего мира грубы». Он мне поведал: «Забудутся игры, Презрение ляжет на кротость овцы, В душах возникнут суровые тигры, Презреньем одеты свободой вдовцы». Я видел — бабр сидел у рощи И с улыбкой дышал в ствол свирели. Ходили, как волны, звериные мощи, И надсмешкою брови горели. И с наклоном изящным главы Ему говорила прекрасная дева. Она говорила: «Любимцы травы! Вам не хватает искусства напева!» Ужель не верх земных достоинств Быть единицей светлых воинств? Вас, презираемых мечом, Всех не окровавленных войной, Бичуй, мой слог, секи бичом, Топчи и конь мой вороной. И поток златых кудрей Окровавленного лика Скажет многих книг мудрей: «Жизнь прекрасна и велика». Нет, не одно тысячелетье, Гонитель туч, суровый Вырей, Когда гнал птиц лететь своею плетью, Гуси тебя знали, летя над Сибирью. Твой лоб молнии били, твою шкуру секли ливни, Ты знал свисты грозы, ведал ревы мышей, Но, как раньше, блистают согнутые бивни Ниже упавших на землю ушей. И ты застыл в плащах косматорыжих, Как сей страны нетленный разум, И лишь тунгуз бежит на лыжах, Скользя оленьим легким лазом. О, дикое небо, быть Ермаком, Врага Кучума убивать, Какой-то молнии куском Бросать на темную кровать! Перед тобою, Ян Собеский, Огонь восторга бьется резкий. И русские вы оба, Пускай и «нет» грохочет злоба. Юный лик спешит надвинуть Черт порочных чёрта сеть. Но пора настала минуть Погремушкою греметь! Пояс казацкий с узорною резьбой Мне говорил о серебре далеких рек, Иль вспыхнувший грозно в час ночи разбой — То полнило душу мою, человек. То к свету солнца Купальского Я пел, ударив в струны, То, как конь Пржевальского, Дробил песка буруны. И, как сквозь белый порох, стен Блестят иконы Византии, Так не склоню пред вами я колен, Судители России. Смотрите, я крылом ширяю Туда, в седой мглы белый дол, И вас полетом примиряю, Я, встрепенувшийся орел. Мы — юноши. Мечи наши остро отточены. Раздавайте смело пощечины. Юношей сердца смелей Отчизны полей королей! Кумирами грозными, белыми, Ведайте, смелы мы! Мы крепнем дерзко и мужаем Под тяжким бедствий урожаем. Когда в десне судьба резцом прорежет, Несется трусов вой и скрежет. Меч! Ты предмет веселый смеха, Точно серьги для девиц, Резвых юношей утеха, Повергая царства ниц, О мире вечном людской брехни Поклоннику ты скажешь: «Сейчас умрешь! Еще вздохни!» — И холодно на горло ляжешь. Учитель русского семейства, Злодей, карающий злодейство, Блажен, кто страсть тобой владеть Донес до долга рокового. Промолвит рок тебе: «Ответь!» — Ты року скажешь свое слово, А страницы воли звездной Прочитает лязг железный. Он то враг, то брат свободы, — Меч, опоясавший народы. Когда отчизна взглядом гонит, Моей души князь Понятовский Бросался с дерзостью чертовской, Верхом плывет и в водах тонет... Военная песнь, греми же все ближе! Греми же! Звени же! IX Из отдыха и вздоха Веселый мотылек На край чертополоха Задумчиво прилег. Летит его подруга Из радуги и блеска, Два шелковые круга, Из кружева нарезка. И юных два желанья, Поднявшихся столбом, Сошлися, на свиданье И тонут в голубом. На закон меча намек Этот нежный мотылек. Ах, юнак молодой, Дай тебе венок надену! Ты забудешь разбой, Ты забудешь измену. X Но пусть свобод твоих становища Обляжет сильных войск змея. Так из чугунного чудовища Летит высокая струя. Мы жребия войн будем искать, Жребия войны, земле неизвестного, И кровью войны будем плескать В лики свода небесного. Ведь взоры воинов морозны, А их уста немы и грозны. Из меди и стали стянут кушак, А на голове стоит шишак. Мы устали звездам выкать, Научились звездам тыкать, Мы узнали сладость рыкать. Пусть в ресницах подруг, Как прежде, блистает таинственное. Пусть труды и досуг Юношей — страсть воинственная. Все ходит сокол около Прямых и гладких стен. В походке странной сокола Покой предчувствием смятен. Он ходит, пока лов Не кончен дикой смерти, И телом мертвых соколов Покой темницы смерьте. 1911 — 1912



 

 

 

 

  elker_copy('elker_ban_100_down','elker_copy_3');

 

  elker_copy('elker_ban_468_down','elker_copy_4');

 

"Марина Мнишек"
 
  МАРИНА МНИШЕК «Пане! Вольны вы Меня пленить блестящим разговором, Умом находчивым и спорым, В котором все — днепровская струя И широко-синие заливы, Но знайте! Я Если и слыву всех польских дев резвей В мазурке, пляске нежной, В одежде панны белоснежной, То знайте, нет меня трезвей, Когда я имею дело с делом: Я спорю с старцем поседелым». Смотрит ласково, прищурясь, и добавляет: «Я не обещаю и не обольщаю, Но, юноша, заключите свои самые пылкие желанья В самую ужасную темницу: Пока я не московская царица, Я говорю вам: до свиданья!» Ей покоренный юноша ей смотрит вслед И хочет самому чуть слышный дать ответ: «Панна! В моих желаньях нет обмана!» Она уходит и платьем белым чуть белеет. Он замысел упорный в мечтах своих лелеет. «Панны! Вы носитесь [На шеях в вас влюбленных паничей], А после жизнью хладной коситесь, И жребий радости ничей. Добро! И я предстану пред тобой, Моих желаний страстною рабой, Одет в венок, багрец и серебро». И вечером того же дня, Когда средь братин и медов, Высоких кубков и рогов Собралась братья и родня Обречь часы вечерней лени, Марина села на колени К отцу. Под звуки трубачей, Дворни, шутов и скрипачей Рукой седины обнимает И пиру радостно внимает. Вся раскрасневшись, дочь прильнула К усов отцовских седине И, в шуме став с ним наедине, Шепнула: «Тату! Тату! Я буду русская царица!» Не верит и смеется, И смотрит ласково на дочку, И тянет старый мед, И шепчет: «Мне сдается, Тебя никто сегодня не поймет!» По-прежнему других спокойны лица. Урсула смотрит просто, кротко На них двоих и снова быстрою иголкой, Проворной, быстрою и колкой, На шелке «Вишневецкий» имя шьет Кругом шелкового цветочка. Меж тем дворовые девицы Поют про сельские забавы, Трудясь над вычурным нарядом Под взором быстрым Станислава, Ему отвечая украдкой пылким взглядом. А Мнишек временем вечерним, К словам прислушиваясь дочерним, Как и что ему лепечет, Ей отвечает: «То знает чет и нечет, В твоих словах рассудка нет». Таков был Мнишка дочери ответ. Сечь Запорожская (так сопка извергает Кумир с протянутой рукой) Так самозванцев посылает, Дрожи, соседних стран покой! Соседних стран покой, дрожи, Престол, как путник перед ударом молнии, бежи. Сквозь степи, царства и секиры Летят восстания кумиры. И звонким гулом оглашает Его паденье ту страну, Куда посол сей упадает, Куда несет и смуту и войну Его пылающий полет. В старинном дереве свичадо, Дар князя польского Сапеги, Невест-прабабушек отрада, Свидетель ласк усталой неги, Залогов быстроглазых ребятишек, — Кого ты не было услада, Кого не заключало в свои бреги! Пред ним стоит Марина Мнишек. Две стройные руки С пухом подмышек Блестят, сияньем окруженные, В стекле прекрасном отраженные, Блестят над кружевом рукавным. С усмешкой полуважной, полузабавной Девица думает о доле самодержавной. Блошанку дева с плеч спускает И тушит бледную свечу. И слабо дышит, засыпает, Доступна лунному лучу Золотокудрой головой И прочь простертою рукой Под изогнутой простыней. Зарница пышет. Завтра ведро. А мимо окон ходит бодро Ее помолвленный жених, Костер вечерних дум своих. От тополей упали тени, Как черно-синие ступени. Лунным светом серебрим, Ходит юноша по ним, Темной скорбию томим. И мыслит: «Я ей не ровесник Моей породой и судьбой. Военный жребий: ты — кудесник! Мой меч — за царственный разбой!» Много благородства и упрямки В Сапеги старом замке. В озерах нежатся станицы Белокрылых лебедей. И стерегут пруд, как ресницы — Широко раскрытые зеницы, Стада кумирные людей. Там камень с изображением борьбы, С [движением] протянутой руки Смотрел на темные дубы, За голубые тростники. Уж замысел кровавый Стал одеваться новой плотью. Уж самозванец мнит себя с державой, Красуясь в призрачной милоти. «Карает провиденье дерзость. Что же? Возмездьем страшным горделивый, Я оценю за плаху ложе, И под мечом судьбы красивый. А вы, толпа седых бояр! — С поклоном низким в пыли серой Вы обопретесь на ладони, Когда любима мной без меры Займет престол, молясь Мадонне. Я буду, может быть, убит, Исчезнет имя с самих плит, Убит в дворце великолепном... Убийцей, раньше раболепным. У водопада, где божок С речным конем затеял ссору, Ты снимала сапожок, Одевала ножку скоро. И от взгляда скрывалась за тенью березы... Пускай гудят колокола, Когда [девические] грезы Станут военные дела. Сему свидетель провидение!» Порой его давит виденье: Косматый конь с брадою мужа, Рысью каменно-гулкой, Стуча копытом по каменным плитам, Протягивал руку, Чтобы прогулкой Рассеять их скуку. И мчался после бело-пегий (Кругами расходилась лужа) Из тополевого сада Сапеги. Так на досуге пламенея, В своем решенье каменея, Он ходит, строг и нелюдим, Сам-друг с желанием своим. Стояла ночь. Как полководцы, Стояли тихо тополя. Смотрели в синие колодцы Звезды, лучами шевеля. И уж приблизился рассвет, И ум готовит свой ответ. Охота. Звон. Как в сказках, На тылах кисти — кречета, И пляшет жеребцов черкасских Умных кровная чета. Промчалась нежная козуля. Убит матерый был кабан. И годы всем сочла зозуля: Ей дар пророчить дан. И много игр веселых и забавных Знал старый князь. Гостей своих в чертогах славных Он веселил, развеселясь. И говорит: «Сегодня у Потоцкого ночуем. Он дома, он хандрит. Он болен почечуем». И думает Марина: Сам польский король будет саном ее деверь. К ее ногам красивым током, Царицы белого плаща, Упали юг, восток и север. Везде затихнут мятежи, Могучим чувством трепеща Исполнить волю госпожи. Ее удел слепой успех. Она примирит костел с Востоком. И Мнишек молвил: «Он и ты — вы пара. Пусть Божия меня постигнет кара, Если мои имения и рабы, Бочонки с золотом, ковры Ему не будут брошены мостом тяжелым В его походе за престолом». Гнев разгорелся в старике, И он держак сжал в пястуке. И молвил ксендз: «Полячка, посох Держа в руке, клади свой след в восточных росах. Умеет с запада порой Солнце взойти на послух свой. Покорна вести веры правой, Вернись в костел с своей державой». Покоем полно Тушино. Огни потушены. Храпят ночные табуны, Друзья в час мира и войны. И атаманова подруга, Как месяц ясный, белолика, Бьет оземь звонкою подковой Гвоздей серебряного круга И мчится в пляске стройна, дика, Красою гордая здоровой. Лишь гремлют песней кашевары Про Днепр, про Сечу и порог. Очкуром вяжет шаровары Воин дебелый и высок. Бежите, русские, бежите. Быть безоружными дрожите. Худая слава Про царство русское бежит. Повсюду войско Владислава, И русского ничто уж не дрожит. Война, война... Он в польском шлеме, Латинских латах Повел на битву племя Людей суровых и усатых. Литва и Польша, Крым и Сечь, Все, с чьих плеч О землю стукал меч, Делили с ними похода время. В Калугу гонит князь коня, Пронзая смутным взором даль, Там саблей долгою звеня, Сошлися лях, литвин, москаль. То Смута. Годы лихолетья и борьбы, Насильств, походов и вражды. Поутру бой, разбой иль схватка, А вечером удалая присядка. Когда дрожит земля и гнется Под шагом шаек полководца, Пирушки и попойки, И жены веселы и бойки. Станицей зорь, пожарищ, зарев, Солнцем ночным висячих марев Отметил путь противник государев. И часто длинными ножами кончался разговор, Кто всея Руси царь — князь Шуйский или вор. И девы русские порой просили братьев заколоть, Рукой осязая трепетное сердце, Не в силах в жизни побороть Пых нестерпимый иноверца. А между тем толпой шиши, Затаены в лесной глуши, Точили острые ножи. И иногда седой боярин Их оделял сребром и златом, За ревность к Руси благодарен, Сойдя к отшельникам усатым. В шубе овец золоторунных Стоит избранник деревень. И с дюжиной углов чугунных Висит в его руке кистень. Любимец жен, в кудрей венце, На вид удалый и здоровый. Рубцы блистали на лице, Предметы зависти суровой. Он стан великих сторожил И Руси храбростью служил. Из мха и хвои шалаши Скрывали русских палаши. Святая чернь и молодежь Так ополчилася на ложь. Тело одних стесняли вериги, Другие читали старинные книги. На пришельцев негодуя, Здесь обитали они скромно, С работой песни чередуя И дело делая огромно. И дивно стукались мечи, Порою пламенно звенели, Казалось, в битве бирючи Взывали в тихие свирели. Так, стеснены в пределах косных, Висят мечи на темных соснах. На темных соснах здесь почила Седая древность. Людей же здесь соединила К отчизне ревность. Смерть, милостивая смерть! Имей же жалость! Приди утоли ее усталость. Осталась смерть — последнее подобие щита! А сзади год стыда, скитанья, нищета. «Дворяне! Руку на держак!» — Лишь только крикнул Ляпунов, Русь подняла тесак, Сев на крупы табунов. Давно ль Москва в свои кремли Ее звала медноглаголым гулом. Давно ль сыны ее земли Дружили с буйством и разгулом. Давно ль царицей полумира Она вошла в свою столицу, И сестры месяца — секиры Умели стройно наклониться. Темрюк, самота, нелюдим, Убит соперником своим. Их звала ложь: обычаи страны, заветы матерей — Все-все похерьте. Народ богатырей Пусть станет снедью смерти. И опечалилась земля, Завету страшному внемля, И с верховыми табунами Смешались резвые пехотники. С отчизны верными сынами Здесь были воду жечь охотники. Всякий саблею звенит, Смута им надежный щит. Веселые детинушки Несут на рынок буйную отвагу. Сегодня пьют меды и брагу, А завтра виснут на осинушке. «Мамо! Мне хочется пить!» — «Цить, детка, цить! Ты не холопья отрасль, ты дворянин. Помни: ты царский сын!» Вдруг объята печалью: Отчизне и чужбине чужд, Валуева пищалью Убит мятежный муж. Плачьте, плачьте, дочери Польши! Надежд не стало больше. Под светы молнии узорной Сидела с посохом Марина. Одна, одна в одежде черной, Врагов предвидя торжество, Сидела над обрывом, Где мчатся волны сквозь стремнины. И тихо внемлет божество Ее роптания порывам. Москвы струя лишь озарится Небесных пламеней золой, Марина, русская царица, Острога свод пронзит хулой. «Сыну, мой сыну! Где ты?» Ее глаза мольбой воздеты, И хохот, и безумный крик, И кто-то на полу холодном Лежит в отчаяньи бесплодном. Ключами прогремит старик. Темничный страж, угрюм и важен, Смотрел тогда в одну из скважин. Потом вдруг встанет и несется В мазурке легкокрылой, С кем-то засмеется, улыбнется, Кому-то шепчет: «Милый». Потом вдруг встанет, вся дрожа, Бела, как утром пороша, И шепчет, озираясь: «Разве я не хороша?» Вдруг к стражу обращается, грозна: «Где сын мой? Ты знаешь! — с крупными слезами, С большими черными глазами.— Ты знаешь, знаешь! Расскажи!» И получает краткое в ответ: «Кат зна!» «Послушай, услужи: Ты знаешь, у меня казна. Освободи меня!» Но он уйдет, лицо не изменя. Так погибала медленно в темнице Марина, русская царица. <1912 — 1913>



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9D94AAAF84") 203. "Фантастический кабачок". Тифлис, 1918, № 1, с. 15 — сверстанный экз. невышедшего альманаха (отрывок); перепеч. III, 10; "Звезда", 1975, № 11, с. 199 (полный текст). Печ. по бел. автографу (частное собр.). Поэма пронизана пушкинскими реминисценциями, начало — вариация сцены у фонтана из "Бориса Годунова".

  1. Марина Мнишек (ок. I588 — ок. 1614) — дочь Юрия Мнишка na("Источник: Хлебниковn 8F8CA6A1") (? — 1613), сандомирского воеводы, жена Лжедмитрия 1 и Лжедмитрия П. В 1614 г. находилась в Астрахани, где ее сын Иван (1611 — 1614) был объявлен наследником престола (см. брошюру А. Н. Штылько и К. Н. Малиновского "300-летие освобождения Астрахани от мятежной шайки Заруцкого и Марины Мнишек", А., 1914, находившуюся в биб-ке Хлебниковых).
  2. Вишневецкий К. К. (1564 — 1644) — муж Урсулы, сестры М. Мнишек, украинский магнат.
  3. Станислав — брат М. Мнишек, во время московского похода командовал гусарской ротой.
  4. Свичадо (польск., укр.) — зеркало.
  5. Сапега Лев (1557 — 1633) — великий литовский гетман и канцлер.
  6. Блошанка — ночная рубашка.
  7. Упрямка — na("Источник: Хлебниковn 5E4F77634A85E4574B81504244682A4C5077948A504844483777464F785D4340CF4256A66F465263538A0A424941757B5A832A5D4E5A4C415C676B430CA47B8C966B898E14735C4B745A5B4C8F") слово, по-видимому, заимствовано из книги военных наставлений А. В. Суворова "Наука побеждать".
  8. Милоть na("Источник: Хлебниковn 8740696446442148565D9C8380") (древнерус.) — овчина; здесь преобразовано в знач.: "царская меховая мантия".
  9. Сам польский король — Сигизмунд III Ваза (1566 — 1632).
  10. Пястук — na("Источник: Хлебниковn 4D41696F5B5B2956898C5F4F4E6B28415463548A55884B4926728A9ABA575D450F4091AE6B599A") вероятно, неологизм в знач.; кулак (от "пясть"); возможно, Хл. фонетически сблизил пястук с Пястами, основателями династии польских королей.
  11. Послух (древнерус., польск., укр.) — послушание, послушничество.
  12. Очкур (обл., укр.) — опояска с застежкой.
  13. Владислав na("Источник: Хлебниковn E6F2B943444E24988D9D879395A0") IV Ваза (1595 — 1648) — польский король (с 1632), претендент на русский престол.
  14. В Калугу гонит князь коня — na("Источник: Хлебниковn 64427C65484136484D4592E3E9A035534E7456425C885D46287B84517F5A464A0A47476E7B8B58A0714A035F4F49A3A0454E385A4388") Лжедмитрий II устроил свою резиденцию в Калуге; князь — вероятно, Лев Сапега, уговоривший М. Мнишек стать женой Лжедмитрия II.
  15. Шиш (устар.) — бродяга, разбойник.
  16. Ляпунов na("Источник: Хлебниковn 608AB94E8A89EC8785") П. П. (? — 1611) — поддерживал Лжедмитрия I и II, примкнул к восстанию И. Болотникова, в 1611 г. участник заговора против В. Шуйского.
  17. Темрюк — угрюмый.
  18. Самота (укр.) — одиночество, уединение.
  19. Здесь были воду жечь охотники — na("Источник: Хлебниковn 5F447E634159294B574C4D8A4C653442486A484A9B884E4A37704A4565444E51CF4091756F5B94A0") развернутая метафора, восходящая к укр. "паливода", т. е. сорвиголова, авантюрист, здесь в знач.: запорожцы; ср. имя героя Паливода в "сверхповести" 228.
  20. Валуев Г. — воевода, участвовал в убийстве Лжедмитрия 1.
  21. "Кат зна!" (польск.) — черт знает!
  22. Так погибала... в темнице — М. Мнишек была заключена в Коломенском кремле. tmpl_3()
 

 

"Настоящее"
  НАСТОЯЩЕЕ Над белым сумраком Невы, У подоконника окна, Стоял, облокотясь, Великий князь. «Мне мил был Сумрак сельской хаты И белая светелка, Соломенная челка Соломы черной и гнилой, Ее соломенный хохол И на завалинке хохол. na("Источник: Хлебниковn A1AE50BC47406D864E48844D006B6B8786") И все же клич «царей долой» — Палит и жжет мне совесть. Лучи моего духа Селу убогому светили, Но неприязненно и сухо Их отрицали и не любили. na("Источник: Хлебниковn A1AE") «Он захотел капусты кислой», — Решил народный суд. А я ведро на коромысле Из березы пою, их вечером несут. na("Источник: Хлебниковn A1AE496F555F6A48568D46490066628745664D578A5B48566B6E4456E75F57595051967267934A7156404E4F0983") Суровою волею голи глаголы висят на глаголе. Я, самый верхний лист На дереве царей, Подземные удары Слышу, глухой подземный гул. Нас кто-то рубит, Дрожат листы, И вороны летят далече. Чу! Чую, завтра иль сегодня Все дерево на землю упадет. Железа острие нас рубит. И дерево дрожит предсмертной дрожью». Нежнее снежной паутины И снежных бабочек полна, Над черной бездною ночей Летела занавесь окна. И снежный камень ограничил, Белее чести богоматери, Его высокий полусвод. «Народ нас создал, возвеличил. Что ж, приходи казнить, народ! Какой холодный подоконник! И смотрят звезды — вещий сонник! Да, настежь ко всему людей пророческие очи! Придет ли смерть, загадочная сводня, И лезвием по горлу защекочет, Я все приму сегодня, Чего смерть ни захочет. Но сердце темное пророчит. Что ждет меня — какая чаша? Ее к устам моим несу! Глухой острог, параша, Глухой острог, затерянный в лесу, Среди сугробов рудники И ты, печальная параша, Жестоких дней приятельница? Там полетят в меня плевки, Я буду для детей плевательница? Как грустен этот мир! Время бежит, перо писарей Торопится, Царей Зовет охолопиться... И буду я висеть на виле; А может, позже Меня удавят те же вожжи, Какими их давили. Смерть! Я — белая страница! Чего ты хочешь — напиши! na("Источник: Хлебниковn A1AE527C4F5F6D86455649500EA37E43487D4B51485D4E5E6DA04A48E7524F405A4D527FA742477846464C4101407A609B") Какое нынче вдохновение ее прихода современнее? Ранней весной, не осенью, Наше сено царей будет скошено. Разлукой с небом навсегда, Так наземь катится звезда Обетом гибели труда. Ах, если б снять с небесной полки Созвездий книгу, Где все уж сочтено, Где жизни нить, и плахи нить, и смеха нить В едином шелке Ткало веретено, Покорно роковому игу, Для блеска звездных игол. И показать людей очей корыту Ее задумчиво-открытую... Мне станет легче извинить И палача и плаху, И даже лесть кровавому галаху. Часов времен прибою внемля, Подкошенный подсолнух, я Сегодня падаю на землю. И вот я смерти кмотр. Душа моя готовится на смотр Отдать отчет в своих делах. Что ждет меня? Глухой темничный замок, Ужимки за решеткой самок, Толпа безумных дураков И звон задумчивых оков? И я с окованной рукой, Нарушив прадедов покой, Сойду туда?» II Голоса и песни улицы Цари, цари дрожали, Цари, цари дрожат! На о На обух Господ, На о, На обух Господ, На о, На обух Царей, Царя, Царя, Народ, Наро, Народ, Кузнец, Моло, Молотобоец. Наро, Народ, Берет, Бере Берет Господ, На о, на о царей Берет, Кладет Народ, Моло, Молотобоец Царе Царей На обух, Пусть ус Спокоятся В Сиби, В Сибирских су, Сугро, Сугробах белых. Господ, господ кладет, Кладет, кладет Народ, Кладет, Кладет Народ, Кладет белого царя, Кладет белого царя! Белого царя! Белого царя! — Царя! na("Источник: Хлебниковn A1AE58BC494AA986") А мы! — А мы глядим, а мы, а мы глядим! Цари, цари дрожат! Они, они дрожат! Великий князь Что? Уже начинается? (Смотрит на часы.) Да, уже пора! Голоса с улицы Мы писатели ножом! Тай-тай, тарарай, Тай-тай, тарарай! Священники хохота, Трай-тай, тарарай. Священники выстрелов. Запевалы смерти, Трай-тай, тарарай. Запевалы смерти. Отцы смерти. Трай-тай, тарарай. Отцы смерти. Трай-тай, тарарай. Сына родила! Трай-тай, тарарай. Сына родила! Невесты острога, Трай-тай, тарарай. Сына родила! Мыслители винтовкой, Трай-тай, тарарай. Мыслители брюхом! Великий князь Да, уж начинается! .. В воду бросила! Тай-тай, тарарай. В воду бросила! Тай-тай, тарарай. В воду бросила! Кто? — Люди! А, бог на блюде! Подан. — Бог на брюхе! — С новым годом! Пли! Одною меньше мухой. Пли! Шашка сбоку! — К сроку! С глазами борова Свинья в котле. — Здорово. Рази и грей! В посылке — олово. Священник! — Милости просим! — Алых денег Бросим! — А, прапор! Добро пожаловать! Ты белый, а пуля ала ведь! Городовой на крыше! — Прицелы выше! Бог на пузе! — В общий узел! Площадь очищена! — Винтовка, пищи на! Красная подкладка. — Гладко! А вон проходит красота Вся в черном, но дымится дуло. — Ни черта! И она уснула. Священник! — Отсыпь свинцовых денег! В слуховом окне пулемет! na("Источник: Хлебниковn A1AE") — По черной лестнице — вперед! Пристав! — Чисто. Ты, белая повязка! — Салазки!! Лежат поленницей дров... Наколотили... кровь. Среди прицелов бешеных Сестра идет помешанная И что-то поет из «Князя Игоря». — Вдогонку! Выгорело. На палках бог! — Перо им в бок! Пьяные бары. — В Самару. Плывет белуга. — В Калугу. Идут, молчат, ни звука! Крадутся. — В Москву. Пли! На уру! — Тпру! Тах-тах-тах! Идут Люди закона С книгами! — Дать капли Дона! Выгоним! Идут — вновь Муху на бровь. — Стой! Здесь Страшный Суд! Пли! — Тут! Ловко! Река! Горит винтовка! Горит рука! Еще гробокопы! — Послать в окопы! С глазами жалости... — Малой! Стреляй! Не балуйся! Разве наши выстрелы Шага к смерти не убыстрили? Мы писатели ножом, Тай-тай, тара-рай! Мы писатели ножом: Священники хохота. Тай-тай, тара-рай, Священники хохота. Святые зеленой корки, Тай-тай, тара-рай, Святые зеленой корки. Запевалы паденья престолов. Тай-тай, тара-рай. Скрипачи на брюхе богатых, Тай-тай, тара-рай. Невесты острога, Тай-тай, тара-рай. Свободные художники обуха. Знайте: самый страшный грех — Пощада! Великий князь Началось! Оно! Обугленное бревно Божественного гнева Качается, нацелилось в окно. Тай-тай, тара-рай. Художники обуха. Невесты острога. Тай-тай, тара-рай. В воду бросила! Тай-тай, тара-рай. В воду бросила! Мощи в штанах. Святые мощи в штанах. Тай-тай, тара-рай. Мощи в штанах. Раска, Раскаты грома, Горя, Горят хоромы. Ах вы, сони! Что по-барски Вы храпите целый день? Иль мила вам жизни царской Умирающая тень? Иль мила вам плетки древней Налетающая боль И в когтях цинги деревни Опухающая голь? Надевайте штаны В насекомых и дырах! Часы бар сочтены, Уж лежат на секирах. Шагайте, усачи И нищие девчонки! Несите секачи И с порохом бочонки! Братья и мужья, У кого нет ножа, У того есть мышьяк! Граждане города, В конском дымящемся кале Вас кричат ножи, Вас ножи искали! Порешили ножи, Хотят лезвием Баловаться с барьем, По горлу скользя. Целоваться с барьем, Миловаться с барьем, Лезвием секача Горло бар щекоча, Лезвием скользя, — А без вас нельзя! Иди, беднота, Столичная голь! Шагай, темнота, Как знамя — глаголь! Несите нажим с Горячего поля Войском нищим, войском нищим, Чем блеснув за голенищем, Хлынем! Хлынем! Вынем! Вынем! Жарко ждут ножи — они зеркало воли. Песня сумрака Видит Господь, Нет житья от господ. Одолели — одолели! Нас заели. Знатных старух, Стариков со звездой, Нагишом бы погнать, Ясноликую знать. Все господское стадо, Что украинский скот, Толстых, седых, Молодых и худых, Нагишом бы все снять, И сановное стадо, И сановную знать, Голяком бы погнать, Чтобы бич бы свистал, В звездах гром громыхал. Где пощада? Где пощада? В одной паре с быком Господа с кадыком, Стариков со звездой Повести голяком И погнать босиком, Пастухи чтобы шли Со взведенным курком. Одолели! Одолели! Околели! Околели! Всех дворян бы согнать И сановную знать Там, где бойни. Нам спокойней! Нам спокойней! Видит Господь, Нет житья от господ. Ухарь боец Как блеснет тесаком! Прачка Я бы на живодерню На одной веревке Всех господ провела Да потом по горлу Провела, провела! Я белье мое всполосну, всполосну! А потом господ Полосну, полосну! И-их! — Крови лужица! — В глазах кружится! Чтобы лучше целоваться И шептать ответом «да», Скоро в тени одеваться Будут господа. Как нарядится барыня: Серьги — имение, целое имение! Как за стеклом — голодным харчи, Их сияют лучи. Тень кругом глаз, чтобы глаза удлинять. na("Источник: Хлебниковn A1AE40775A5E6886") Шляпа — «Ой, мамочка! Не бей меня!» Не шляпа, солнца затмение! Две сажени! Цветы да игла! Серьги трясутся в ушах. А шелка — ведь это целый ушат! Зорькой небесной себя опоясывая, Снежною бурей вьюгу на землю сбрасывают Дочерям богатея. Такая затея! Я бы не могла. Ты пройдешь, удалый ножик, Около сережек! Бары, дело известное! Из сословья имущего. А белье какое! Не белье, а облако небесное! Тьма-тьмущая, Тьма Господняя — Кружева у барышни на штанах. Вчера и сегодня ты им услуживай, А живи в сырых стенах. Голоса с улицы Разве вы От холода не выли Вдвоем в землянке? И от усталости не падали? Не спали, сытые, на теплой падали? Не спали на ходу, склонивши голову? Так лейте пули — вот свинец и олово! Я, дочь народа, Простая чернорабочая, Сегодня вас свободой отчую! Бог! Говорят, на небе твоя ставка! Сегодня ты — получаешь отставку! На вилы, Железные вилы подымем Святое для всех господа имя! Святое, седое божие имя. На небе громовержец, Ты на земле собольи шубы держишь? Медники глухого переулка! Слышите раскаты грома гулкого: Где чинят бога? Будет на чуде ржа, И будет народ палачом без удержа. Речи будут его кумачовые. Живи. Будут руки его пугачевые В крови! Это время кулачных боев Груди народной и свинцовой пули. Слышите дикий, бешеный рев: Люди проснулись. Теперь не время мыть рубашки: Иди, язык гремучих шашек! Мыслители винтовкой. Раска, Раскаты грома. Горя, Горят хоромы. На о, На обух господ... Другие Чтоб от жен и до наложницы Господ нес рысак, Сам господь, напялив ножницы, Прибыль стриг бумаг. Тучной складкою жирели Купцов шеи без стыда, А купчих без ожерелий Не видать бы никогда. Были сложены обедни. А где бог бедных? Кто бы рабочим Утром дал бы передник И сказал «носи»? Друг бедноты на небеси. И утром принес бы стакан молока? Наш бог в кулаке, Наша вера кулака! А наша рабочая темь Стоит, дрожа. Виновата тем, — В кулаке нет ножа. Ладонь без ножа. Хлынем, братушки, хлынем Войском нищим. Вынем, братушки, вынем — Нож в голенище. Ярославль! Ты корову На крышу поставил! Рязань, ты телят молодцом Режешь огурцом. Волга! Все за дворцом. Берем божбой Святой разбой! Гож нож! Раскаты грома. Нож гож, Пылай, хоромы. Великий князь О, роковой напев судьбы, Как солнце окровавило закатом Ночные стекла тех дворцов, А все же стекла голубы! Не так ли я, воспетый катом, Железным голосом секиры, Вдруг окровавлю жажду шири? <12> Рыжие усики. — Что, барышня, трусите? Гноя знак. — Что, барышня, боязно? Ноябрь 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9E95ABB285") 213. "Настоящее", с. 5; перепеч. I, 261. Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ).

  1. Кмотр — кум.
  2. Несите нажим с Горячего поля — Хл. этимологизирует слово нажим, объединяя разл. знач.: нож, нажим (гнет) и нажин (т. е. то, что "сжато" с
  3. Горячего поля — свалки в Петербурге). tmpl_3()
 

 

Ночной обыск"
  НОЧНОЙ ОБЫСК На изготовку! Бери винтовку. Топай, братва: Направо 38. Сильнее дергай! — Есть! — На изготовку! Лезь! — Пожалуйте, Милости просим! — Стой, море! — Врешь, мать Седая голова, Ты нас — море — не морочь. Скинь очки. Здесь 38? — Да! Милости просим, Дорогие имениннички! — Трясется голова, Едва жива. — Мать! Как звать? Живее веди нас, мамочка! Почтенная Мамаша! Напрасно не волнуйтесь, Все будет по-хорошему. Белые звери есть? — Братишка! Стань у входа. — Сделано — чердак. — Годок, сюда! — Есть! — Топаем, море, Закрутим усы! Ловко прячутся трусы... Железо засунули, Налетели небосые, Расхватали все косые, Белые не обманули их. — А ты, мать, живей Поворачивайся! И седые люди садятся На иголку ружья. А ваши мужья? Живей неси косые, Старуха, мне, седому Морскому волку! Слышу носом, — Я носом зорок, — Тяну, слышу. верхним чутьем: Белые звери есть. Будет добыча. — Брат, чуешь? Пахнет белым зверем. Я зорок. А ну-ка, гончие — братва! — Вот, сколько есть — И немного жемчужин. — Сколько кусков? — Сорок? — Хватит на ужин! Что разговаривать! Бери, хватай! Братва, налетай! И только! Не бары ведь! Бери, Сколько влезет. Мы не цари Сидеть и грезить. Братва, налетай, братва, налетай! Эй, море, налетай! Налетай орлом! — Даешь? Давай, сколько влезет! — Стара, играй польку, Что барышня грезит. Голос Мама, а мама! — Мать, а мать! Держи ответ! Белой сволочи нет? — Завтра — соберется совет. А я стара, гость! Алое, белое, Белая кость. Где тут понять? И белые волосы уже у меня. Я — мать. — Птах! Птах! Выстрел, дым, огонь! — Куда, пострел! Постой! Оружье, руки вверх! — В расход его, братва! — Стань, юноша, у стенки. Вот так! Вот так! Волосики русики, Золотые усики. — У печки стой, белокурый, Скидай с себя людские шкуры! — Гость моря, виноват За промах — Рука дрожала. Шалунья пуля. — Смеется, дерзость или наглость? Внести в расход? — Даешь в лоб, что ли, Товарищи братва, Морские гости? О вас молва: вы — великодушны. — Вполне свободно! Это море может, Эту милость может Море оказать! — Старуха, повернись назад. — Даем в лоб, что ли, Белому господину? — Моему сыну? na("Источник: Хлебниковn A1A0") — Рубаху снимай, она другому пригодится, В могилу можно голяком. И барышень в могиле — нет. Штаны долой И все долой! И поворачивайся, не спи — Заснуть успеешь. Сейчас заснешь, не просыпаясь! — Прощай, мама, Потуши свечу у меня на столе. — Годок, унеси барахло. Готовься! Раз! два! — Прощай, дурак! Спасибо За твой выстрел. — А так!.. За народное благо, Трах-тах-тах! Трах! — Спасибо, а какое? С голубиное яйцо Или воробьиное? Вот тебе и загадка! Готов голубчик, Ноги вытянул. А субчик был хорош И маска хороша. Еще два выстрела: Вот этот в пол, А этот в бога! Вот так! Сюда! Пошлем его к чертям собачьим. Мы с летучим морем За веселыми плечами Над рубахой белой, Над рубахой синей, Увидим — бабахнем! Штаны у меня широки, В руке торчит железо, И не седой бобер, А море синее Тугую шею окружило И белую рубашку. Богу мать. — Браток, что его, поднимать? Нести? Оставить — некрасиво. — Плевать! Нам что! — Мама! — А это что за диво: И будто семнадцати лет, А волосы — снег! И черные глаза Живые! — Море приносит с собою снег, Я в четверть часа поседела. Если не нравится смотреть на старуху, Не смотрите, отвернитесь! Владимир! Володя! Владимир! Мама! Он голый! — Барышня! Трупы холода не знают! И мертвые сраму не имут. — Дела! Дела! Вольно! — Подлец! Смеется после смерти! — А рубашек таких Я не нашивал — хороша! И пятен крови нет, Полотно добротное.— Вошел и руку .на плечо. — Годок! Я гада зарубил! Лежит на чердаке У пулемета. — Эге-ге! — Где мать? — Очень белая барышня, Так вы побелели Еще до нашего прихода? Морского ветра еще и не дуло, Морем и ветром еще и не пахло, А здесь уже выпал снег На чердак и на головы. Торчало пулеметов дуло Из-под перины? Ничего, ничего. Это ранней весной Вишневый цвет Упал вам на голову снегом. Встряхнитесь, осыпятся листья, Милая барышня. Покрывало для гроба Из цветов хорошее. — Это и только! — Браток! Что ты ее мучаешь? — А ну-ка, Милая барышня в белом, К стенке! — Этой? Той? Какой? Я го-то-ва! — А ну, к чертям ее! — Стой! Довольно крови! Поворачивайся, кукла! — Крови? Сегодня крови нет! Есть жижа, жижа и жижа. От скотного двора людей, Видишь, темнеет лужа? Это ейного брата Или мужа. — Владимир! — Мама! — Ты бы сказала «папа». Это было бы веселее! Где он, в бегах? В орловских рысаках? Дал рыси и прибавил ходу! А может, скаковой любимец? И обгоняет в скачках? Ну, кукла, уходи, Пошла к себе! Глаз не мозоль! Здесь будет попойка. Не плачь, сестрица, Здесь не место вольным. У нас есть тоже сестры В деревнях и лесах, А не в столицах. Иди себе спокойно, человек, Своей дорогой. Раз зеркало, я буду бриться! И время есть. Криво стекло, Косая рожа. Друзья в окно Все это барахло — Ему здесь быть негоже. И сделаем здесь море, Чтоб волны на просторе. Да только чайки нет. А зеркало, его долой — Бах кулаком! — Себя окровянил. Склянка красных чернил это зеркало. — Вояка с зеркала куском! Порой жестоки зеркала. Они Упорно смотрят, И судей здесь не надо — Поболее потемок! — Годок! Дай носовой платок! — Владимир! Володя! — Он вымер! Он вымер Сегодня! Вымер и вымер! Тебя не услышит! Согнутый на полу Владеет миром. И не дышит. — А это что? Господская игра, Для белой барышни потеха? Сидит по вечерам И думает о муже, Бренчит рукою тихо. И черная дощечка За белою звучит И следует, как ночь За днем упорно. Кто играет из братвы? — А это можем... Как бахнем ложем... Аль прикладом... Глянь, братва, Топай сюда, И рокот будет, и гром, и пение... И жалоба, Как будто тихо Скулит под забором щенок. Щенок, забытый всеми. И пушек грохот грозный вдруг подымется, na("Источник: Хлебниковn A1A040A053426AD55649984440306E4C89A74D4D44825F41E67644546F9E0A43514D456066594FA657C65A504A566B2855546D95") И чей-то хохот, чей-то смех подводный и русалочий. Столпились. Струнный говор, Струнный хохот, тихий смех. — Прикладом бах! Бах прикладом! — Смейся море! Море смейся! Большой кулак бури, Сегодня ходи по ладам... В окопы неприятеля снарядом... раз! В землянках светлый богоматери праздник, Где земляки проводят тихо. Нужду сначала кормят Белым телом, А потом червей. Две смены, две рубашки: Одна другой тесней. Одно и то же кушанье двум едокам. Ишь, зазвенели струны! Умирать полетели. Долго будет звенеть Струнная медь. — Вдарь еще разок, Годок! Гудит, как пчелы, Когда пчеляк отымет мед. Бах! Бах! — Ловко, моряки. Наше дело морское: Бей и руши! Бей и круши! Ломите, ломайте. Грабьте и грабьте, Морские лапти! Смелей! Не робь! Не даром пухли, Чинить найдутся, А эту рухлядь, Этот ящик, где воет цуцик, На мостовую За окно! Пугать соседок Эдак! — Это дело подходящее, Море, бурное оно. Это по-нашенски, А не по-нищенски. Вдребезги Ббаам-паах! — Нынче море разгулялось, Море расходилось, Море разошлось. Экая сила. — Никого не задавило? — Никак нет. Только трех муравьев, Вышедших на разведку. Пылища. Силища! — Где винтовка, детка? Годок, сними того грача? — Сейчас! Тах! Готов. Попал? — Упал. Мертв. — А где старуха? Мать, ты здесь? Жратвы! Вина и лососины! И скатерть белую. Цветы. Стаканы. Будет пир, как надо. Да чтоб живей, И мясо и жаркого, Не то согнем в подкову! — Годочки, будем шамать, Ашать, браточки, кушать. Жрать. Сейчас пойдет работа-мама! И за скулою затрещит. А все же пахнет, От мертвых дух идет. — Владимир! — Владимира ей надо — стонет! А нас забыла, нас не хочет! Давайте все морочить: — Мы здесь! — Я здесь, Оля! — Я здесь, Нина! — Я здесь, Верочка! — Мяу! — Вот смехота! Тонким голосом Кричи по-бабьему. — Ребята, не балуйтесь У гроба, у смерти. — А ловко ты Прикладом вдарил. Как оно запоет, na("Источник: Хлебниковn A1A04F60434566154C5594914925685D55675F5A8D478D40346F5E547392C55E59475B64748E8669510D4F515E5D6EE8") Зазвенит, заиграет и птицей, умирая, полетело. Аж море в непогоду. Слушай, там в дверях Дощечка: «Прошу стучать». Браток поставил «ка» — вышло: «Прошу скучать» На дверях гроба молодого, Где сестры мертвого и вдовы. Ха-ха-ха! Какое дышло. — И точно, есть о ком Скучать той барышне-вдове С седыми волосами. Мы, ветер, принесли ей снег. Ветер моря. Море, так море! Так, годочки, Мы пройдем, как смерть И горе. С нами море! С нами море! Трупы валяются. Море разливанное, Море — ноздри рваные, Да разбойничье, Беспокойничье. Аж грозой кумачовое, Море беспокойничье, Море Пугачева. — Я верхним чутьем Белого зверя услышал. Олень! Слышу, Пахнет белым! Как это он бахнет! За занавеской стоял, Притаился, маменькин сынок. Дал промах И смеется. Я ему: «Стой, малой!» А он: «Даешь в лоб, что ли?» «Вполне свободно», — говорю. Трах-тах-тах! Да так весело Тряхнул волосами, Смеется, Точно о цене спрашивается, Торгуется. Дело торговое, Дело известное, Всем один конец, А двух не бывать. К богу мать! А, плевать! na("Источник: Хлебниковn A1A0") «Вполне свободно, — говорю, — Это можно, Эту милость может Море оказать». Трах-тах-тах! Вот как было: Стоит малой: «Даешь в лоб, что ли?» — «Вполне свободно», — Отвечаю. Трах-тах-тах! Дым! И воздух обожгло. Теперь лежит, златоволосый, Чтобы сестра, рыдая, целовала. «Киса, моя киса, Киса золотая». — Девочка, куда? Пропуск на кошку! Стой! — Годок, постой, Нет пропуска на кошку. В окошко! — Как звать? — Марусей. — Мы думали, маруха, Это лучше. — За стол садитесь, гости.— Прямая, как сосна, Старуха держится. А верно, ей сродни Владимир. Сын. Она угрюма и зловеща. «Из-под дуба, дуба, дуба!» Часам к шести. Налей вина, товарищи. Чтоб душу отвести! Пей, море, Гуляй, море, Шире, больше! Плещись! Чтоб шумело море, Море разливанное! «Свадьбу новую справляет Он веселый и хмельной... и хмельной»... Вот денечки. — Садись, братва, за пьянку! За скатерть-самобранку. «Из-под дуба, дуба, дуба!» Садись, братва! — Курится? — Петух! — О, боже, боже! Дай не закурить. Моя-тоя потухла. Погасла мало-мало. Седой, не куришь — там на небе? — Молчит. Себя старик не выдал, Не вылез из окопа. Запрятан в облака. Все равно. Нам водка, море разливанное, А богу — облака. Не подеремся. Вон бог в углу — И на груди другой В терну колючем, Прикованный к доске, он сделан, Вытравлен Порохом синим на коже — Обычай морей. А тот свечою курит... Лучше нашей — восковая! Да, он в углу глядит И курит. И наблюдает. На самоварную лучину Его бы расколоть! И мелко расщепить. Уголь лучшего качества! Даром у него Такие темно-синие глаза, Что хочется влюбиться, Как в девушку. И девушек лицо у бога, Но только бородатое. Двумя рядами низко Струится борода, Как сумрачный плетень Овечьих стад у озера, Как ночью дождь, Глаза передрассветной синевы, И вещие и тихие, И строги и прекрасны, И нежные несказанной речью, И тихо смотрят вниз Укорной тайной, На нас, на всю ватагу Убийц святых, На нашу пьянку Убийц святых. — Смотри, сойдет сюда И набедокурит. А встретится, взмахнет ресницами, И точно зажег зажигалкой. Темны глаза, как небеса, И тайна вещая есть в них И около спокойно дышит. Озера синей думы! — Даешь в лоб, что ли? Даешь мне в лоб, бог девичий, Ведь те же семь зарядов у тебя. С большими синими глазами? И я скажу спасибо За письма и привет. — Море! Море! Он согласен! Он взмахнул ресницами, Как птица крыльями. Глаза летят мне прямо в душу, Летят и мчатся, машут и шумят. И строго, точно казнь, Он смотрит на меня в упорном холоде! О ужасе рассказами раскрытые широко, Как птицы мчатся на меня, Синие глаза мне прямо в душу. Как две морские птицы, большие, синие и темные, В бурю, два буревестника, глашатая грозы. И машут и шумят крылами! Летят! Торопятся. Насквозь! Насквозь! Ныряют на дно души. Так... Я пьян... И это правда... Но я хочу, чтоб он убил меня Сейчас и здесь над скатертью, Что с пятнами вина, покрытая — Шатия-братия! Убийцы святые! В рубахах белых вы, Синея полосатым морем, В штанах широких и тупых внизу и черных, na("Источник: Хлебниковn A1A040A0554F6E10484F985B5E3E6B5E496F9A454D8F435D2D625A54B69E024D954C45746F4C4FA65203454D4A5D733E4F526D9B5C434C4586") И синими крылами на отлете, за гордой непослушной шеей, Похожими на зыбь морскую и прибой, На ветер моря голубой, И черной ласточки полетом над затылком, Над надписью знакомой, судна именем, О, говор родины морской, плавучей крепости, И имя государства воли! Шатия-братия, Бродяги морские! Ты топаешь тупыми носками По судну и земле, И в час беды не знаешь качки, Хоть не боишься ее в море. Сегодня выслушай меня: Хочу убитым пасть на месте, Чтоб пал огонь смертельный Из красного угла. Оттуда бы темнело дуло, Чтобы сказать ему — дурак! Перед лицом конца. Как этот мальчик крикнул мне, Смеясь беспечно В упор обойме смерти. Я в жизнь его ворвался и убил, Как темное ночное божество, Но побежден его был звонким смехом, Где стекла юности звенели. Теперь я бога победить хочу Веселым смехом той же силы, Хоть мрачно мне Сейчас и тяжко. И трудно мне. na("Источник: Хлебниковn A1A0") — Бог! я пьян...— Назюзился... наш дядя... — А время на судно идти. — Идем! — Я пьян, но слушай... Дай закурим! И поговорим с тобой по душам. Много ты сделал чудес, Только лишь не был отцом. Что там! Я знаю! Ты девушка, но с бородой. Ты ходишь в ниве и рвешь цветы, Плетешь венки И в воды после смотришься. Ты синеглазка деревень, Полей и сел, С кудрявою бородкой — Вот ты кто. Девица! Хочешь, Подарю духи? А ты назначишь День свиданья, И я приду с цветами Утонченный и бритый, Томный. Потом по набережной, По взморью, мы пройдемся, Под руку, Как надо? Давай поцелуемся, Обнимемся и выпьем на «ты». Иже еси на небеси. — Братва, погоди, Не уходи, не бесись! — Русалка С туманными могучими глазами, Пей горькую! Так. — Братва! Мы где увидимся? В могиле братской? Я самогона притащу, Аракой бога угощу, И созовем туда марух. На том свете Я принимаю от трех до шести. Иди смелее: Боятся дети, А мы уж юности — «прости». Потом святого вдрызг напоим, Одесса-мама запоем. О боги, боги, дайте закурить! О чем же дальше говорить. Пей, дядько, там в углу! Ай! Он шевелит устами И слово произнес... из рыбьей речи. Он вымолвил слово, страшное слово, Он вымолвил слово, И это слово, о, братья, «Пожар!» — Ты пьян? — Нет, пьяны мы. — До свиданья на том свете. — Даешь в лоб, что ли? — Старуха! Ведьма хитрая! — Ты подожгла. Горим! Спасите! Дым! — А я доволен и спокоен. Стою, кручу усы, и все как надо. Спаситель! Ты дурак. — Дает! Старшой, дает! В приклады! Дверь железная! Стреляться? Задыхаться? Старуха (показываясь) Как хотите! 7 — 11 ноября 1921



 

"Ночь в окопе"
  НОЧЬ В ОКОПЕ Семейство каменных пустынниц Просторы поля сторожило. В окопе бывший пехотинец Ругался сам с собой: «Могила! Объявилась эта тетя, Завтра мертвых не сочтете, Всех задушит понемножку. Ну, сверну собачью ножку!» Когда-нибудь Большой Медведицы Сойдет с полей ее пехота. Теперь лениво время цедится, И даже думать неохота. «Что задумался, отец? Али больше не боец? Дай затянем полковую, А затем — на боковую!» Над мерным храпом табуна И звуки шорохов минуя, «Международника» могучая волна Степь объяла ночную; Здесь клялась небу навсегда, Росою степь была напоена, И ало-красная звезда Околыш украшала воина. «Кто был ничем, Тот будет всем». Кто победит в военном споре? Недаром тот грозил углом Московской брови всем довольным, А этот рвался напролом К московским колокольням. Не два копья в руке морей, Протянутых из Севера и Юга, Они боролись: раб царей И он, в ком труд увидел друга. Он начертал в саду невест, На стенах Красного Страстного: «Ленивый да не ест». Труд свят и зверолова. Молитве верных чернышей Из храма ветхого изгнав, Сюда войны учить устав Созвал любимых латышей. Но он суровою рукой Держал железного пути. Нет, я — не он, я — не такой! Но человечество — лети! Лицо Сибирского Востока, Громадный лоб, измученный заботой, И, испытуя, вас пронзающее око, О хате жалится охотою. Она одна, стезя железная! Долой, беседа бесполезная. Настанет срок, и за царем И я уйду в страну теней. Тогда беседе час. Умрем, И все увидим, став умней. Когда врачами суеверий Мои послы во тьме пещеры Вскрывали ножницами мощи И подымали над толпой Перчатку женскую, жилицу Искусно сделанных мощей, Он умер, чудотворец тощий, Но эта женская перчатка Была расстрелом суеверий. И пусть конина продается, И пусть надсмешливо смеется С досок московских переулков Кривая конская головка, Клянусь кониной, мне сдается, Что я не мышь, а мышеловка. Клянусь ею, ты свидетель, Что будет сорванною с петель, И поперек желанья бога, Застава к алому чертогу, Куда уж я поставил ногу. Я так скажу — пусть будет глупо Оно глупцам и дуракам, Но пусть земля покорней трупа Моим доверится рукам. И знамена, алей коня, Когда с него содрали кожу, Когтями старое казня, Летите, на орлов похожи! Я род людей сложу, как части Давно задуманного целого. Рать алая! Твоя игра! Нечисты масти У вымирающего белого! Цветы нужны, чтоб скрасить гробы, А гроб напомнит: мы — цветы... Недолговечны, как они. Когда ты просишь подымать Поближе к небу звездочета, Или когда, как божья мать, Хоронишь сына от учета, Когда кочевники прибыли, Чтоб защищать твои знамена, Или когда звездою гибели Грядешь в народ одноплеменный, Москва, богиней воли подымая Над миром светоч золотой, Русалкой крови орошая Багрянцем сломанный устой, Ты где права? Ты где жива? Скрывают платья кружева. Когда чернеющим глаголем Ты встала у стены, Когда сплошным Девичьим Полем Повязка на рубце войны. В багровых струях лицо монгольского Востока, Славянскою волнуяся чертой, Стоит могуче и жестоко, Как образ новый, время, твой! Проклятый бред! Молчат окопы, А звезды блещут и горят... Что будет завтра — бой? Навряд. Курган языческой Рогнеде Хранил девические кости, Качал ковыль седые ости, И ты, чудовище из меди, Одетое в железный панцирь. На холмах алые кубанцы. Подобное часам, на брюхе броневом Оно ползло, топча живое! Ползло, как ящер до потопа, Вдоль нити красного окопа. Деревья падали на слом, Заставы для него пустое. И такал звонкий пулемет, Чугунный выставив живот. Казалось, Над муравейником окопа Сидел на корточках медведь, Неодолимый, точно медь, Громадной лапою тревожа. И право храбрых — смерти ложе — И стоны слабых: «Боже, боже!» Опять брони блеснул хребет, И вновь пустыня точно встарь, Но служит верный пулемет Обедню смерти, как звонарь. Друзьями верными несомая, По степи конница летела. Как гости, как старинные знакомые, Входили копья в крикнувшее тело. А конь скакал... Как желт зубов оскал! И долго медь с распятым Спасом Цепочкой била мертвеца. И, как дубина: «Бей по мордасам!» Летит от белого конца. Трепещет рана, вся в огне, Путь пули — через богородиц. На золотистом скакуне Проехал полководец. Его уносит иноходец. За сторожевым военным валом Таилась конница врагов: na("Источник: Хлебниковn A1A0") «Журавель, журавушка, жур, жур, жур...» — Оттоль неслось на утренней заре. И доски каменные дур, Тоска о кобзаре, О строе колеса и палок, Семействе сказочных русалок. Но чу? «Два аршина керенок Брошу черноглазой, Нож засуну в черенок, Поскачу я сразу. То пожаром, то разбоем Мы шагаем по земле. Черемуху воткнув в винтовку, Целуем милую плутовку. Мы себе могилу роем В серебристом ковыле». Так чей-то голос пел. Ворчал старик: «Им мало дедовской судьбы! Ну что ж, заслужите, пожалуй, — Отцы расскажут, так бывало, — Себе сосновые гробы, Л лучше бы садить бобы Иль новый сруб срубить избы, Сажать капусту или рожь, Чем эти копья или нож». Из Чартомлыцкого кургана, Созвавши в поле табуны, Они летят, сыны обмана, И, с гривой волосы смешав И длинным древком потрясая, Немилых шашками секут, И вдруг — все в сторону бегут, Старинным криком оглашая Просторы бесконечных трав, С звериным воем едет лава. Одни вскочили на хребты И стоя борются с врагом, А те за конские хвосты Рукой держалися бегом. Оставив ноги в стременах, Лицом волочатся в траве И вдруг, чтоб удаль вспоминать, Опять пануют на коне Иль ловят раненых на руки. И волчьей стаи шорохи и звуки... Как ветка старая сосны Гнездо суровое несет, Так снег Москвы в огне весны Морскою влагою умрет. И если слезы в тебе льются, В тебе, о старая Москва, Они когда-нибудь проснутся В далеком море как волна. Но море Черное, страдая, К седой жемчужине Валдая, Упорно тянется к Москве. И копья длинные стучат, И голоса морей звучат. Они звучат в колосьях ржи, И в свисте отдаленной пули, И в час, когда блеснут ножи. Морские волны обманули, Свой продолжая рев валов, Седы, как чайка-рыболов, Не узнаваемы никем, Надели человечий шлем. Из белокурых дикарей И их толпы, всегда невинной, Сквозит всегда вражда морей И моря белые лавины. Чтоб путник знал о старожиле, Три девы степи сторожили, Как жрицы радостной пустыни. Но руки каменной богини, Держали ног суровый камень. Они зернистыми руками К ногам суровым опускались, И плоско мертвыми глазами Былых таинственных свиданий Смотрели каменные бабы. Смотрело Каменное тело На человеческое дело. «Где тетива волос девичьих? И гибкий лук в рост человека, И стрелы длинные на перьях птичьих, И девы бурные моего века?» — Спросили каменной богини Едва шептавшие уста. И черный змей, завит в кольцо, Шипел неведомо кому. Тупо животное лицо Степной богини. Почему Бойцов суровые ладони Хватают мертвых за виски И алоратные полки Летят веселием погони? Скажи, суровый известняк, На смену кто войне придет? — Сыпняк! Весна 1920



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9E9BB8AEC7") 210. "Ночь в окопе". М., 1921; перепеч. I, 174. Печ. по Хл. 1960: 242 (с попр.). Автограф не сохранился. Реконструкция текста поэмы (см. Дуганов 1979) представляется неубедительной. В апр. 1920 г. в г. Харькове передана Есенину для публикации. Издана в марте 1921 г. в изд-ве "Имажинисты" В Москве, в связи с отъездом Есенина в мае 1922 г. за границу, Хл. передал ему для публикации в Берлине еще ряд своих произведений.

  1. Каменные пустынницы — т. е. Каменные бабы, см. примеч. 206,
  2. Собачья ножка — самокрутка "козья ножка".
  3. "Международник" — здесь: "Интернационал".
  4. na("Источник: Хлебниковn 614AA871155B295A558A7B570B727149456896721A470F5B726A544E29879F87") На стенах Красного Страстного: /"Ленивый да не ест" — na("Источник: Хлебниковn 7941A6A0085B345F545A514003736F4254A646460A590454766F54402A46568844434170285FC9A65C4A44510249607C4C4EAA57C65B0B5D4B737D420E7F814E4C8E604527750F4FA29289803B4F40A8AA8598ADD88CD887928A6A7DCA807F984A445F460DBD") Хл. перефразирует революционный лозунг, восходящий к изречению из Библии (2 Фес., 3, 10); ср. в поэме "Сестры-молнии" (III, 161); ср. имажинистскую надпись на стене монастыря (примеч. 118).
  5. Черныши — чернецы, монахи.
  6. Лицо Сибирского Востока,// Громадный лоб, измученный заботой и сл.— образ В. И. Ленина.
  7. Девичье Поле na("Источник: Хлебниковn 8C") — историческая местность в Москве, где в конце XIX в. был построен ряд медицинских учреждений.
  8. Ости — заостренные отростки на растениях.
  9. Чартомлыцкий курган — см. примеч. 229. tmpl_3()

 

"Ночь перед Советами"
  НОЧЬ ПЕРЕД СОВЕТАМИ I Сумрак серый, сумрак серый, Образ — дедушки подарок. Огарок скатерть серую закапал. Кто-то мешком упал на кровать, Усталый до смерти, без меры, В белых волосах, дико всклокоченных, Видна на подушке большая седая голова. Одеяла тепло падает на пол. Воздух скучен и жуток. Некто притаился, Кто-то ждет добычи. Здесь не будет шуток, Древней мести кличи! И туда вошло Видение зловещее. Согнуто крючком, Одето, как нищая, Хитрая смотрит, Смотрит хитрая! «Только пыли вытру я. Тряпки-то нет!» Время! Скажи! Сколько старухе Минуло лет? В зеркало смотрится — гробы. Но зачем эти морщины злобы? Встала над постелью С образком девичьим, Точно над добычей Стоит и молчит. «Барыня, а барыня!» — «Что тебе? Ключи?» Лоб большой и широкий, В глазах голубые лучи, И на виски волосы белые дико упали, Красивый своей мощью лоб окружая, обвивая. «Барыня, а барыня!» — «Ну что тебе?» — «Вас завтра повесят! Повисишь ты, белая!» Раненым зверем вскочила с кровати: «Ты с ума сходишь? Что с тобой делается? Тебе надо лечиться».— na("Источник: Хлебниковn A1A0") «Я за мукой пришла, мучицы... Буду делать лепешки. А времени, чай, будет скоро десять. Дай барыню разбужу».— «Иди спать! Уходи спать ложиться! Это ведьма, а не старуха. Я барину скажу! Я устала, ну что это такое, Житья от нее нет, Нет от нее покоя! Опустилась на локоть, и град слез побежал. «Пора спать ложиться!» Радостный хохот В лице пробежал. Темные глазки сделались сладки. «Это так... Это верно... кровь у меня мужичья! В Смольном не была, А держала вилы да веник... Ходила да смотрела за кобылами. Барыня, на завтра мне выдайте денег. Барыня, вас завтра Наверно повесят...» Шепот зловещий Стоит над кроватью Птицею мести далеких полей. Вся темнота, крови засохшей цвета. И тихо уходит, Неясное шамкая: «На скотном дворе я работала, Да у разных господ пыль выметала, Так и умру я, Слягу в могилу Окаянною хамкою». В Смольном девицей была, белый носила передник, И на доске золотой имя записано: первою шла. И с государем раза два или три, тогда был наследник, На балу плясала в общей паре. После сестрой милосердия спасала больных В предсмертном паре, в огне. В русско-турецкой войне Ходила за ранеными, дать им немного ласки и нег. Терпеливой смерти призрак, исчезни! И заболела брюшною болезнью, Лежала в бреду и жажде. Ссыльным потом помогала, сделалась красной, na("Источник: Хлебниковn A1A0497B0C58AC574E46CC5C4ABD7C5048745C08515D8F447465530E795252454802586DBE8F") Была раз на собраньи прославленной «Воли Народной» — опасно как! — На котором все участники позже Каждый Качались, удавлены Шеями в царские возжи. Билися насмерть, боролись Лучшие люди с неволей. После ушла корнями в семью: Возилась с детьми, детей обучала. И переселилась на юг. Дети росли странные, дикие, Безвольные, как дитя, Вольные на все, Ничего не хотя: Художники, писатели, Изобретатели. Отец ее был со звездою старик, Бритый, высокий, холодный. Теперь в друг друга, рукой книги и ржи, Вонзили обе ножи: na("Источник: Хлебниковn A1A040711058685B4B8108545A786F5341A45F0B465B4B466A62820DB941594C45CF47767044547E58820649966560654C8CE4404B97454D087B694C43795C4382") Исчадье деревни голодной и сама столица на Неве, ее благородие. Мучения ножик и наслаждения порхал, муки и мести, Глаза голубые и глаза темной жести. Баба и барыня — Обе седые, в лохматых седых волосах. Да у барыни губы в белых усах. Радовались неге мести и муки. Потом долго ломала барыня руки На грязной постели. «Это навет!» А на кухне угли самовара Уж засвистели. «Скоро барин прийдет, Пусть согреет живот». Старуха снова пришла, но другая. «Слухай, барыня, слухай, Побалакай с старухой! Бабуся моя, Как молодкой была, Дородной была. И дородна и бела, Чернобровая, Что калач из печи! Что пирог! Славная девка была. Бела и здорова — Другую такую сыщи! И прослыла коровой. Парни-хлыщи! Да глаза голубые веселухи закаянной! А певунья какая! Лесной птицы Глотка звонче ее. Заведет, запоет и с ума всех сведет. Утром ходит в лесу, Свою чешет косу И запоет! Бредят борзые и гончие, Барин коня своего остановит, Рубль серебряный девке подорит Барин лихой, седые усы... А барин наш был собачар. Псарню большую имел. И на псарне его Были черные псы да курчавые; Были белые все, Только чуточку ржавые. Скачут как бесы, лижут лицо, Гнутся и вьются, как угри, в кольцо. А сколько визга, а сколько лая! Охота была удалая, Барыня милая! Воют в рога, Скачут и ищут зайца-врага. Белый снежочек, Скачет комочек — Заячьи сны, Белый на белом, Уши черны. Вот и начался по полю скок! Тонут в пыли Черные кони и бобыли! Тонут в сугробах и тонут! Гончие воют и стонут! Друг через друга Псы перескакивают, Кроет их вьюга, Кого-то оплакивают, Стонут и плачут. А барин-то наш скачет... и скачет, Сбруей серебряной блещет, Черным арапником молотит и хлещет. Зайчиха дрожит, уже вдовушка. Людям люба заячья кровушка! Зайца к седлу приторочит, Снежного зайца, нового хочет. Или ревет, заливается в рог. Лютые псы скачут у ног. Скачут поодаль холопы любимые, Поле белехонько, только кусточки. Свищут да рыщут, Свеженьких ищут собачие рточки. С песней в зубах, в зенках огонь! Заячий кончится гон, Барин удалый к бабе приедет, Даст ей щеночка: «Эй, красота! Вот тебе сын али дочка, Будь ему матка родимая. Барскому псу дай воспитание». na("Источник: Хлебниковn A1A04960175061548E4E1D4A8A79634E47675C1A8D465D4E716B8EC579905840440A966A73479C") Барину псы дорогая утеха, а бабе они — испытание! Бабонька плачет, Слезками волосы русые вымоет, Песик весь махонький — что голубок! Барская милость — рубль на зубок. «Холи и люби, корми молоком! Будет тебе богоданным сынком». Что же поделает бабонька бедная? Встанет у притолки бледная И закатит большие глаза — в них синева. Отшатнется назад, Схватит рукою за грудь И заохает, и заохает! Вся дрожит. Слезка бежит, Точно ножом овцу полоснули. Ночь. Все уснули. Плачет и кормит щеночка-сыночка Всю ночку Барская хамка, песика мамка! — Чужие ведь санки! Барин был строгий, правдивой осанки, С навесом суровым нависших бровей, И княжеских, верно, кровей. Был норовитый, Резкий, сердитый, Кудри носил серебристые — Помещик был истый, Длинные к шее спускались усы — Теперь он давно на небеси, Батюшка-барин! Будь земля ему пухом! Арапник шуршал: шу да шу! Полз, ровно змей. Как я заслышу, Девчонка, застыну и не дышу, Спрячуся в лен или под крышу. Шепчет, как змей: «Не свищу, а шкуру спущу». А барин арапником Вдруг как шарахнет Холопа по морде! Помещик был истый, да гордый. И к бабе пришел: «На, воспитай! Славный мальчик, крови хорошей, А имя — Летай! Щенка, стерегись, не души! Немилость узнаешь барской души! Эй, гайдуки! Дайте с руки! Из полы в полу!» И вот у бабуси щеночек веселый. А от деда у ней остался мальчишка, Толстый да белый, ну, словно пышка, Глаза голубые, Взять бы и скушать! Дед-то, вишь, помер, зачах, Хоть жили оба на барских харчах! Сидит на скамейке, Ерошит спросонку Свои волосенки. Такой кучерявый, такой синеглазый, Игры да смех любит, проказы! Бабка заплакала. Вся побледнела. И зашаталась, Бросилась в ноги, Серьгою звеня! «Барин, а барин! Спасите меня!» Ломит, ломает белые руки! Кукиш, матушка-барыня, кукиш! «Арапником будет Спаситель, Ты ему матка, Кабыздох был родитель». Вот и вся взятка! Кукиш. Щеночек сыночком остался. Хлопнулась о пол, забилась в падучей. Барин затопал, Стукнул палкою. Угрюмый ушел, не прощаясь, без ласки! Брови как тучи. Вот и жизнь началась! Так и заснули втроем, Два ведра на коромысле: черный щенок и сынок милоокий. На одной руке собака повисла, Тявкает, матерь собачую кличет, Темного волоса ищет. Сладко заснул зайцев сыщик! Грезит про снежное поле и скачку! Храпит собачка. А на другой Папаня родимый обнял ручками грудь, Ротиком в матерь родимую тычет, Песни мурлычет, Глаза протирает и нежится, Родненький, Темной возле родинки Или встает и сам с собою играет, Во сне распевает. Грезит, поет малое дитя, Ручкою тянет матери грудь, Жуть! Греет ночник. Здесь собачища С ртищем Зайчище ловить, в зубищах давить. А там мой отец, ровно скотец, На материнскую грудь Разевает свой ртец, Ейную грудку сосет мальчик слюнявый. И по сонной реке две груди — два лебедя плывут. na("Источник: Хлебниковn A1A048A0174768494281035F48757C535A6F9C1C48584141A8AB43167D425780550F5CA8BE479C7F5D52064C535AA9A742402B4F4697") А рядом повиснул щенок, будто рак, и чернеет, лапки — клешни! Чмок да чмок! Мордашкой звериной в бабкину грудь. na("Источник: Хлебниковn A1A05A7F059868478E53135386BD7A5B596959005F998F497575820D685A4A51450498AAB08F4D6659421C555E446DA74E53254F4E5B4C861E78775C427D515482") Тяв да тяв, чернеет, всю искусал... собачьими зубками царапает. А рядом отец — бедный дурак... сирота соломенный, Горемычный, то весь смеется, то слезками капает. Вот и кормит всю ночку бабка, бабуся моя, Щеночка-сыночка, да вскрикнет, А после жутко примолкнет, затихнет. На груди своей матушки и собачьей няни Бедный папаня прилег. Дитя — мотылек, Грудь матери — ветка. Песик, шелковый, серый, курчавый комок, Теплым греет животиком, Сладким нежится котиком, А рядом папаня К собачьей няне И матери милой курчавится, Детским тянется ротиком К собачьей няне, целуется да балуется, Бьет, веселится мальчонка, колотит в ручонки, Тянется — замер. na("Источник: Хлебниковn A1A042A00B587E425E49C0915D6F639E5B61500848505D8B696B4D0B7D43414A40CF576A75534460544AC7895C486FA75E453440419B84450378605C417598") К матери, что темнеет наподушке большими, как череп, глазами, Чье золото медовое волнуется, чернеет, Рассыпалось на грудь светлыми, как рожь, волосами, Прилез весь голенький, сморщенный, глазками синея, Красненьким скотиком, Мальчик кудрявенький головой белобрысой, белесой В грудку родимую тычет, А в молоке нехватка и вычет! Матери неоткуда его увеличить! И оба висят, как повешенные. Лишь собачища Сопит, Черным чутьем звериным Нежную ищет сонную грудь, ползет по перинам. Мать... у нее на смуглом плече, прекрасно нагом, Белый с черными пятнами шелковый пес! Имя ему — Летай-Кабыздох! А на другом, Мух отгоняя, Мой папаня Над головкою сонную ручку занес... Чмокает губками сонными. Вот и плачет она тихо каждую ночку, Слезы ведрами льет. Грудь одна ее, знай, — милому сыну ее, синеглазому, Что синие глазки таращит и пучит. А другую сосет пес властелина ее. Шелковый цуцик Кровь испортил молодки невинную. Зачем я родилася дочкой? И по ночам в глазах целые ведра слез. Бабка как вскочит босая. Да в поле, да в лес! Темной ночкой, а буря шумит! И леший хохочет. И, бог сохрани, потревожить! — Мачехой псу быть не может! Вот и стала мамкой щеночка. Вот и плачет всю ночку. Осеннею ночкой — ведра слез! Черный шелковый комок на плечо ей слез. И зараз чмок да чмок. Собачье дитя и человечье, А делать нечего! Захиреешь в плетях, Засекут, подашь если в суд! — штаны снимай! Сдерут с кожи алый лоскут, положат на лавку! Здесь выжлец, с своим хвостищем — А здесь мой отец, возле матери нищим! Суседские дети мух отгоняли. Барыня милая! Так-то в то время холопских детей С нечистою тварью равняли. Так они вместе росли — щенок и ребенок. И истощала же бабка! Как щепка. Задумалась крепко! Стала худеть! Бела как снежок, Стала белей горностаюшки. В чем осталась душа? Да глазами молодка больно хороша! Мамка Летая Как зимою по воду пойдет да ведра возьмет — Великомученица ровно ходит святая! В черной шубе прозрачною стала, да темны глаза. Свечкою тает и тает. Лишь глаза ее светят как звезды, Если выйдет зимою на воздух. Не жилец на белом свете, Порешили суседи! А Летай вырос хорош, День ото дня хорошея! Всегда беспокойный, Статный, поджарый, высокий, стройный! Скажут Летаю, прыгнет на шею И целует тебя по-собачьи! Быстрых зайцев давил, как мышей, Лаял, Барин в нем души не чаял! «Орлик, цуцик! цуцик!» И кормит цыплятами из барских ручек. Всех наш Летай удивил. А умный! Даром собачьих книг нет! Вечно то скачет, то прыгнет! Только папаня, в темный денек, Раз подстерег И на удавке и удавил. И повесил Перед барскими окнами. У барина перед окнами Отродье песье Висит. Где его скок удалой, прыть! «Чтобы с ним господа передохнули, Пора им могилу рыть!» Утром барин встает, А на дворне вой! Смотрит: пес любимый, Удавленный папой, Висит как живой, Крутится, Машет лапой. Как осерчал! Да железной палкой в пол застучал: «Гайдук! Эй! Плетей!» Да плетьми, да плетьми! Так и папаню Засек до чахотки, Кашель красный пошел. На скамейке лежит — В гробу лежат краше! А бабку деревня Прозвала Собакевной. Сохнуть она начала, задушевная! Нет, не уйти ей от барского чиха! Рябиною стала она вянуть и сохнуть! Первая красавица, а теперь собачиха. Встанет и охнет: «Где вы, мои золотые, Дни и денечки? Красные дни и годочки, Желтые косы крутые?» Худая как жердь, Смотрит как смерть. Все уплыло и прошло! И вырвет седеющий клок. И стала тянуть стаканами водку, Распухшее рыло. Вот как оно, барыня, было! Черта ли? Женскую грудь собачонкою портили! Бабам давали псов в сыновья, Чтобы кумились с собаками. Мы от господ не знали житья! Правду скажу: Когда были господские — Были мы ровно не люди, а скотские! Ровно корова! Бают, неволю снова Вернуть хотят господа? Барыня, да? Будет беда, Гляди, будет большая беда! Что говорить! na("Источник: Хлебниковn A1A0496E0C4474428E4C09914B6E695B45A44DC54C555F5A6E634E0DB9415B4848134968768F59794A5ECB4151886F69595B3684") Больше не будем с барскими свиньями есть из корыт!» <4> Пришла и шепчет: «Барыня, а барыня!» — «Ну что тебе, я спать хочу!» — «Вас скоро повесят! Хи-их-хи! Их-хи-хи! За отцов, за грехи!» Лицо ее серо, точно мешок, И на нем ползал тихо смешок! «Старуха, слушай, пора спать! Иди к себе! Ну что это такое, Я спать хочу!» Белым львом трясется большая седая голова. «Ведьма какая-то, Она и святого взбесит».— «Барыня, а барыня!» — «Что тебе?» — «Вас скоро повесят!» Барин пришел. Часы скрипят. Белый исчерченный круг. «Что у вас такое? Опять?» — «Барин мой миленький, Я на часы смотрю, Наверное, скоро будет десять!» — «Прямо покоя нет. Ну что это такое: Приходит и говорит, Что меня завтра повесят». <5> В печке краснеет пламя зари, Ходит устало рука; Как кипяток молока, белые пузыри над корытом, облака. Льются мыльные стружки, льется мыльное кружево, Шумные, лезут наружу вон. А голубое от мыла корыто Горами снега покрыто, Липовое корыто. Грязь блестела глазами цыганок. Пены белые горы, как облака молока, на руки ползут, Лезут наверх, громоздятся. Добрый грязи струганок, Кулак моет белье, Руки трут: Это труд старой прачки. Синеет вода. Рубанок белья эти руки. «Эх, живешь хуже суки!» Долго возиться с тряпками тухлыми. Руки распухли веревками жил, голубыми, тугими и пухлыми. Дворник трубкой попыхивает, золотым огнем да искрами. Лесной бородач, из Поволжья лесистого, В доме здесь он служил. Белый пар из корыта Прачку закрыл простыней, Облаком в воздухе встал, Причудливым чудищем белым. Прачки лицо сумраком скрыто. К рукам онемелым, Строгавшим белье, Ломота приходит — знать, к непогоде. В алые зори печки огонь пары расцветил. На веревках простыни, штаны белели. <6> «Дело известное, — Из сословья имущего! А белье какое! Не белье, а облако небесное! А кружева, а кружева на штанах — Тьма Господняя, — Тьма-тьмущая. Вчера и сегодня Ты им услуживай, А живи в сырых стенах! Вот я и мучаюсь, Стирать нанята, Чтобы снежной мглою Зацвели подштанники». Осень 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 9E9BBAAEC7") 212. "Новая деревня", 1925, № 15 — 16, с. 1 (отрывок); I, 216; "Красная новь", 1930, Ма 4; Хл. 1940:97 (впервые — гл. <5> и <6>). Печ. по автографу (ЦГАЛИ). Первонач. загл.— "Ночь перед Рождеством". Хл. работал одновременно над этой поэмой, над "Горячим полем" (III, 232) и поэмой 213. Тематически гл. 3-я поэмы восходит к "Псовой охоте" Н. А. Некрасова и рассказу В. Г. Короленко "В облачный день". Первые две главы навеяны эпизодами из жизни семьи Хлебниковых, факты из биографии матери Хл. использовал для образа "барыни", в черновике (ЦГАЛИ) названы и др. члены семьи.

  1. Была раз на собраньи... "Воли Народной" na("Источник: Хлебниковn 8C") — мать Хл., Е. Н. Хлебникова, была двоюродной сестрой одного из руководителей организации — А. Д. Михайлова (1855 — 1884), через нее шла его корреспонденция из Петропавловской крепости (см. А. П. Прибылова-Корба и В. Н. Фигнер. Народоволец Александр Дмитриевич Михайлов. Л:, 1925). Повидимому, с "Народной волей" и А. Д. Михайловым связано раннее стих. Хл. "Еще не пойманный во взорах вор ник..." (НП, 133).
  2. Дело известное,— // Из сословья имущего! и сл.— строки вошли в поэму 213, гл. 7.

 

"Переворот в Владивостоке"
  ПЕРЕВОРОТ В ВЛАДИВОСТОКЕ День без костей. Смена властей... Переворот. Линяют оборотни; Пешие толпы, конные сотни. В глубинах у ворот, В глубинах подворотни, Смуглый стоит на русских охотник. Его ружье листом железным Блестит, как вечером болото. И на губах дыханье саки И песня парней Нагасаки. Здесь боевое, служебное место, А за волною — морская невеста. У самурая Смотрел околыш боем у Цусимы, Как повесть мести, полный гневом, Блестел. na("Источник: Хлебниковn BFAA") «Идите прочь», — неслась пальбы суровой речь, Речь, прогремевшая в огне вам! Над городом взошел заморский меч. И он, как месяц молодой, Косой, кривой... Сноп толп, косой пальбы косимый, Он тяжко падал за улицы на свалку. Переворот... дыхание Цусимы. Тела увозят на двуколке. И алое в бегах, Торопится, течет, спешит рекою до зареза, Железо и железо! Где зелень прежняя? Трава бывалая? И знамя алое? И ты, зеленый плащ пророка? Тебя забыл дол Владивостока! Он, променяв для новых дел, Железною щетиною поседел! Как листьями рагоз Покрытые, ряды пехоты Идут спокойно, молчаливо, Как листьями рагоз покрытое болото, Как листьями рагоз покрыто дно залива. На суд очей далекого залива Проходит тесная пехота. Настойчив, меток Ком дроби беглых глаз! И город взят зарядом Упорной сотни глаз. И пыль, взметенная снарядом, Опять спокойно улеглась. И мертвых ищет водолаз. Потом встает, в морских растениях, И видят все: он поседел, И выпал снег на строгом бобрике. С народом морозов — народы морей! Боги мороза, — на лыжи скорей! Походка тверда самурая. Праздника битвы уснувшего края. А волны пели: звеним! звеним! Вприпрыжку шашка шла за ним, Как воробей, скакала по камням мостовой И пищи искала — кто здесь живой? Вот песнь: меняйте смерть на беглеца, — Два жребия пред вами! Кому поссориться случилось — Бывало, босая девчонка спешит за мальчишкой Вприпрыжку, босая, кляня! Проказы юных лет! О камни звеня, Так шашка волочилась вслед! Пускай белила, — дерзкий снег лица, На скулы выпали ему. Разрез очей и темен и жесток, Пускай сукно зеленого покроя, Знакомого войскам земного шара образца, Одеждою военною служило, Окраской полевых пространств, А шашка нежность разделила С нарядной записною книжкой, Где тангенсы и косинусы, Женой второй, ревнуя, ссорясь. Но старый бог войны, блеснув сквозь облака Улиц Владивостока, вздымал на воздух голубка, Сквозя сквозь воина стекло Видением ужасным: Виденьем древнего лубка, — Глаза косые подымая Достойным воином Мамая, Он проходил, высокий горец. В нем просыпались старые ножа сны, И дух войны; смертей счета И пулеметов строгое «та-та!». В броне из телячьих копыт, Он сошел с островного лубка, И червем шелковым шиты Голубые одежды его облака. Где мертвые русы, старой улицы бусы. Желтые бесы; пушки выстрелом босы. Гопак пальбы по небу топал, Полы для молний сотрясал Широких досок синевы, Полы небесной половицы; Смычок ходил Амура и Невы — Огня сверкала полоса; И сладко ловить и сладко ловиться! Паре глаз чужого бога, Шуму крыл — улыбка дань! Там, где темная дорога, В сердце нежность и тревога, Быстры уличные лица, Сладко верить и молиться, Темной улице молиться! Бьется шашка его о пол; Умный черный глаза пепел. Море подняло белого выстрела бивень, Море подняло черного зарева хобот, Ока косого падает ливень — Город пришельцами добыт. Глаз, косой глаз-ручей, Льется, шумит и бежит. Насмешливой улыбкой улыбайся, Глаз, привешенный седой головою китайца! В ночном лесу военных зарев Он стукнул в дверь, рукой ударив. Повторный удар кулака — Это в дверь застучала опять, Дверь моряка, Его боевая рука, ночной шум воблака. И падал град на град, Не с голубиное яйцо, как полагается, А величиною в скорлупу умершей птицы Рук, Охотницы воздушной за слонами, — Дедов смутной грозы, может быть грезы, — Несущей слонят в своих лапах. Слоны исчезали, как зайцы, Почуяв ее приближавшийся запах. Они бежали табунами в страну Сибири и березы, Страшнее не видели сов они, Желтым костром глаз очарованы, — Совы слонов! Пришел немного пьяный и веселый, Горел, желтел огонь околыша. И кукла войн за ним и кто-то шел еще. Что хочет он у «русской няни»? Стоит и дверь за ручку тянет. «Моя играй-играя С тобою мало-мало». В эту пору ждать гостей? Кто он? Быть подпоркой двери нанят, Кто он, в полночь? Только стук. Нет ответа, нет вестей! Деревцо вишневое, щебетавшее «да». Вишня в лучах золотого заката, Бог войны, а с ним беда, Стукнул в двери твоей хаты! na("Источник: Хлебниковn BFAA5BAD4D557B4A5104970C5D77674A44BF57505B404A4EE56D5B57B5905A4E474353A46F0B5B34834F84424B44646E9287") В старом городе никого нет, город умер и зачах, — Бабочка голубая, в золотых лучах! Черные сосны в снегу, na("Источник: Хлебниковn BFAA4E684C4A605F9F19591E5E7CA943417B9A545F5E4C4CE9A04940695D42459742456C6A1C9E294387554B5A5E646E9E") Черные сосны над морем, черные птицы на соснах — Это ресницы. Белое солнце, Белое зарево — Черного месяца ноша, — Это глаза. Золотая бабочка Присела на гребень высокий Золотого потопа, Золотой волны — Это лицо. Брызгами дерево, Золотая волна золотого потопа Сотнями брызг закипела, Набежала на кручу Золотой пучины. Золотая бабочка Тихо присела на ней отдохнуть, На гребень морей золотой, Волны закипевшей. Это лицо. Это училось синее море у золотого, Как подыматься и падать И закипать и рассыпаться золотыми нитями, Золотыми брызгами, золотыми кудрями Золотого моря. Золотыми брызгами таять На песке морском, Около раковин моря. Косая бровь все понимала. «Моя играй-играя Мало-мало». Око косое бога войны Старой избы окном покосилось, Спрятано в бровях лохматых, Белою мышью смотрело. Он замер за дверью, лучше котов Прыжок на добычу сделать готов. Пела и билась железная шашка, Серебряной билась игрой. За дверью он дышит и замер И смотрит косыми глазами. «Моя тебя не знай! Моя тебя видай-видай! Моя с тобой играя мало-мало?» Осада стен глухих речами! Их двое, полузнакомы они, Ведут беседу речью ломаной. Он знает слабые места Нагого тела, нагого воина проломы. Он знает ямку живота, Куда летит удар борца Прямою вилкой жестких пальцев, — Могилы стук без обиняка! Летит наскок наверняка! Умеет гнуть быстрей соломы тела чужие! Он, малый и тщедушный, Ровесник в росте с малышами, Своей добычею послушной, Играет телом великана. Одним лишь знаньем тайн силач, С упругим мячиком ловкач. Играет телом великана. Умеет бросить наземь мясо, Чужой утес костей и мяс, Рассыпаться стеклом стакана, В пространство за ушами Двумя лишь пальцами вломясь. Его умел, нагой, без брони, Косой удар ребром ладони, Ломая кости пополам, Чужой костяк бросать на слом, Как будто грохнувший утес, Ударом молнии коснувшись кадыка, Приходом роковой падучей На землю падать учит Его суровая рука. Иль, сделав из руки рога, Убийце выколоть глаза, Его проворно ослепить Наскоком дикого быка, И радость власти тихо пить. И пальцам тыл согнув богатыря, Приказ ума удесятеря, Чтоб тела грохнулся обвал И ноги богу целовал. И пальцы хрупкие ломать, Согнув за самые концы, Убийцу весть покорнее теленка Иль бросить на колени ниц Чужое мясо, чужой утес, Уже трусливый, точно пес. Иль руку вывернув ему, На полпрямых согнувши локоть, — Вести послушнее ребенка. И, за уши всадив глубоко ногти, Ухода разума позвать чуму. И на устах припадок пены, Чтобы молитвою богам Землею мертвою легли к его ногам Безумных сил беспомощные члены. Или, чужие наклоняя пальцы, Победу длить и впредь и дальше! В опасные места меж ребер Он наносил удар недобер. И, верный друг удачи, Нес сквозь борьбу решения итог, Как верный ход задачи: Все, кроме ловкости, ничто! Четою птиц летевших Косые очи подымались кверху Под тонкими бровями. Как крылья эти брови, как крылья в часы бури, Жестокие и злые, застывшие в полете. И красным цветком осени Были сложены губы. Небрежный рта цветок, жестокою чертой означен. На подбородок брошен был широкий, — Это воин востока. Пыли морской островов, пыли морей странный посол, Стоял около двери, тихо стуча. 2 — 11 ноября 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 8091AEA39CEEB79A8DDF83C193486C598FBF5556914F4C4BEBA05E476B5E5A50575944A4B4317D04686F8D8B8B7366695057735A0552954B557C725F50644D4491C4590662655B50A0929D8484848E7D37495266484E974C988A7B695909711E50478C86426F6A574D6E4C5F14895C46BB6F4848735F5442950152367E47477F56558A5A9645657D014178535342534A5B7BBA4A52394F1D9D8D6B4C707B555E6C9A754BC18A5BA67C4F51704E415540471A7332515F6491535D4F4A436C7C43C66F4055444F5E42766255") 217. I, 274. Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ). Авторская датировка (ноябрь 1921) условна и, возможно, относится ко времени обработки и перебеливания поэмы. Интерес Хл. к дальневосточным событиям обусловлен и тем, что в это время там были его друзья и соратники — Д. Бурлюк и Н. Асеев.

  1. Саки(сакэ) — японская рисовая водка.
  2. Рагоза (рогоз) — тростник, камыш.
  3. Виденьем древнего лубка na("Источник: Хлебниковn 5A8068669287") и сл. — образ навеян изображением самурая на японской гравюре (Хл. называет ее "лубком").
  4. Птица Рук na("Источник: Хлебниковn 9AF0E0F587877B4A5F0999CF") (Pyx; араб. "дух") — мифологическая гигантская птица у народов ислама; здесь варьируется эпизод из "Тысячи и одной ночи". tmpl_3()
 

 

Поэт"
  ПОЭТ Как осень изменяет сад, Дает багрец, цвет синей меди, И самоцветный водопад Снегов предшествует победе, И жаром самой яркой грезы Стволы украшены березы, И с летней зеленью проститься Летит зимы глашатай — птица, Где тонкой шалью золотой Одет откос холмов крутой, И только призрачны и наги Равнины белые овраги, Да голубая тишина Просила слова вещуна, — Так праздник масленицы вечной Души отрадою беспечной Хоронит день недолговечный, Хоронит солнца низкий путь, Зимы бросает наземь ткани И, чтобы время обмануть, Бежит туда быстрее лани. Когда над самой головой Восходит призрак золотой И в полдень тень лежит у ног, Как очарованный зверок, — Тогда людские рощи босы Ткут пляски сердцем умиленных И лица лип сплетают косы Листов зеленых. Род человечества, Игрою легкою дурачась, ты, В себе самом меняя виды, Зимы холодной смоешь начисто Пустые краски и обиды. Иди, весна! Зима, долой! Греми, весеннее, трубой! И человек, иной, чем прежде, В своей изменчивой одежде, Одетый облаком и наг, Цветами отмечая шаг, Летишь в заоблачную тишь, С весною быстрою сам-друг, Прославив солнца летний круг. Широким неводом цветов Весна рыбачкою одета, И этот холод современный Ее серебряных растений, И этот ветер вдохновенный Из полуслов, и полупения, И узел ткани у колен, Где кольца чистых сновидений. Вспорхни, сосед, и будь готов Нести за ней охапки света И цепи дыма и цветов. И своего я потоки, Моря свежего взволнованней, Ты размечешь на востоке И посмотришь очарованней. Сини воздуха затеи. Сны кружились точно змеи. Озаренная цветами, Вдохновенная устами, Так весна встает от сна. Все, кто предан был наживе, Счету дней, торговлеотданных, Счету денег и труда, — Все сошлись в одном порыве Любви к Деве верноподданных, Веры в праздник навсегда. Крик шута и вопли жен, Погремушек бой и звон, Мешки белые паяца, Умных толп священный гнев, Восклицали: Дева — Цаца! Восклицали нараспев, В бурных песнях опьянев. Двумя занятая лавка, Темный тополь у скамейки. Шалуний смех, нечаянная давка, Проказой пролитая лейка. В наряде праздничном цыган, Едва рукой касаясь струн, Ведет веселых босоножек. Шалун, Черноволосый, черномазый мальчуган Бьет тыквою пустой прохожих. Глаза и рот ей сделал ножик. Она стучит, она трещит, Она копье и ловкий щит. Потоком пляски пробежали В прозрачных одеяньях жены. na("Источник: Хлебниковn BFA0") «Подруги, верно ли? — Едва ли, Что рядом пойман леший сонный? Подруги, как мог он в веселия час Заснуть, от сестер отлучась? — Прости, дружок, ну, добрый путь, Какой кисляй, какая жуть!» И вот, наказанный щипками, Бежит неловкими прыжками И скрыться от сестер стремится, Медведь, и вдруг свободнее, чем птица, Долой от злых шалуний мчится. Волшебно-праздничною рожей, Губами красными сверкнув, Толпу пугает чернокожий, Копье рогожей обернув. За ним с обманчивой свободой Рука воздушных продавщиц, Темнея солнечной погодой, Корзину держит овощей. Повсюду праздничные лица И песни смуглых скрипачей. Среди недолгой тишины Игра цветами белены. Подведены, набелены, Скакали дети небылицы. Плясали черти очарованно, Как призрак с призраком прикованные, Как будто кто-то ими грезит, Как будто видит их во сне, Как будто гость замирный лезет В окно красавице весне. Слава смеху! Смерть заботе! Из знамен и из полотен, Что качались впереди, Смех, красиво беззаботен, С осьминогом на груди, Выбегает, смел и рьян, — Жрец проделок и буян. Пасть кита несут, как двери, Отворив уста широко, Два отшельника-пророка, В глуби спрятаны, как звери, Спорят об умершей вере. Снег за снегом, Все летит к вере в прелести и негам. Вопит задумчиво волынка, Кричит старик «кукареку», И за снежинкою снежинка Сухого снега разноцветного Садилась вьюга на толпу Среди веселья беззаветного. Одетый бурной шкурой волка, Проходит воин, медь и щит. Жаровней-шляпой богомолка Старушка набожных смешит. Какие синие глаза! Сошли ли наземь образа — Дыханьем вечности волнуя, Идут сквозь праздник поцелуя Священной живописью храма, Чтобы закрыл глаза безбожник, [Как] дева нежная ислама, Иль в руки кисти взял художник? na("Источник: Хлебниковn BFA0") «Скажи, соседка, — мой Создатель! — Кто та живая Богоматерь?» — «Ее очами теневыми Был покорен страстей язык, Ее шептать святое имя Род человеческий привык». Бела, белее изваяния, Струя молитвенный покой, Она, божественной рукой, Идет, приемля подаяние. И что ж! И что ж! Какой злодей Ей дал вожатого шута! Она стыдится глаз людей, Ее занятье — нищета! Но нищенки нездешний лик, Как небо синее, велик. Казалось, из белого камня изваян Поток ее белого платья, О, нищенка дальних окраин, Забывшая храм Богоматерь! Испуг. Молчат... И белым светом залита, na("Источник: Хлебниковn BFA041791445799859424053066B794B98745E540449964C7E754A55EB9D4D465A4240BF224A5E7345568E") Перед видением толпа детей, толпа дивчат. Но вот веселие окрепло. Ветер стона, хохот пепла, С диким ревом краснокожие Пробежали без оглядки, За личинами прохожие Скачут в пляске и присядке. И за ней толпа кривляк, С писком плача, гик шутов, Вой кошачий, бой котов, Пролетевшие по улице, Хохот ведьмы и скотов, Человек-верблюд сутулится, Говор рыбы, очи сов, Сажа плачущих усов, На телеге красный рак, С расписными волосами, В харе святочной дурак Бьет жестянкою в бочонок, Тащит за руку девчонок. Мокрой сажи непогода, Смоляных пламен костры, Близорукие очки текут копотью по лицам, По кудрявых влас столицам. И в ночной огнистой чаре, В общей тяге к небылицам Дико блещущие хари, Лица цвета кумача Отразились, как свеча, Среди тысячи зеркал, Где огонь, как смерть, плескал. Смеху время! Звездам час! Восклицали, ветром мчась. И копья упорных снежинок, Упавших на пол мостовой. Скамья. Голо выбритый инок Вдвоем с черноокой женой. Как голубого богомольцы, Качались длинных кудрей кольца, И полночь красным углем жег В ее прическе лепесток. И что ж! Глаза упорно-синие Горели радостью уныния И, томной роскоши полны, Ведут в загадочные сны. Но, полна метели, свободы от тела, Как очи другого, не этого лика, Толпа бесновалась, куда-то летела, То бела, как призрак, то смугла и дика. И около мертвых богов, Чьи умерли рано пророки, Где запады — с ними востоки, Сплетался усталый ветер шагов, Забывший дневные уроки. И, их ожерельем задумчиво мучая Свой давно уж измученный ум, Стоял у стены вечный узник созвучия, В раздоре с весельем и жертвенник дум. Смотрите, какою горой темноты, Холмами, рекою, речным водопадом Плащ, на землю складками падая, Затмил голубые цветы, В петлицу продетые Ладою. И бровь его, на сон похожая, На дикой ласточки полет, И будто судорогой безбожия Его закутан гордый рот. С высокого темени волосы падали Оленей сбесившимся стадом, Что, в небе завидев врага, Сбегает, закинув рога, Волнуясь, беснуясь морскими волнами, Рогами друг друга тесня, Как каменной липой на темени, И черной доверчивой мордой Все дрожат, дорожа и пылинкою времени, Бросают сердца вожаку И грудой бегут к леднику, — И волосы бросились вниз по плечам Оленей сбесившихся стадом, По пропастям и водопадам. Ночным табуном сумасшедших оленей, С веселием страха, быстрее, чем птаха! Таким он стоял, сумасшедший и гордый Певец (голубой темноты строгий кут, na("Источник: Хлебниковn BFA0427214517756458A4658006E72599868515D0342964D78698F4422439F4056415F6D3D4B9C6F4B554A461E84B1") Морскою волною обвил его шею измятый лоскут). И только алмаз Кизил-э Зажег красноватой воды Звездой очарованной, к булавке прикованной, Плаща голубые труды, Девичьей душой застрахованной. О девушка, рада ли, Что волосы падали Рекой сумасшедших оленей, Толпою в крутую и снежную пропасть, Где белый белел воротничок? В час великий, в час вечерний, Ты, забыв обет дочерний, Причесала эти волосы, Крылья дикого орлана, Наклонясь, как жемчуг колоса, С голубой душою панна. И как ветер делит волны, Свежей бури песнью полный, Первой чайки криком пьяный, — Так скользил конец гребенки На других миров ребенке, Чьи усы темнеют нивой Пашни умной и ленивой. И теперь он не спал, не грезил и не жил, Но, багровым лучом озаренный, Узор стен из камней голубых Черными кудрями нежил. Он руки на груди сложил, Прижатый к груде камней призрак, na("Источник: Хлебниковn BFA0467BC446755F5642845806A37D425E665B93CB435642736B824E299D4E4A545F4E73E64D4C6C474F45420940727E538B") Из жизни он бежал, каким-то светом привлеченный, Какой-то грезой удивленный, И тело ждало у стены Его души шагов с вершин, Его обещанного спуска, Как глина, полная воды, Но без цветов — пустой кувшин Без запаха и чувства. У ног его рыдала русалка. Она, Неясным желаньем полна, Оставила шум колеса И пришла к нему, слыхала чьи Песни вечера не раз. Души нежные русалочьи Покорял вечерний час. И забыв про ночные леса, И мельника с чертом божбу, И мельника небу присягу, Глухую его ворожбу, И игор подводных отвагу. Когда рассказом звездным вышит Пруда ночного черный шелк И кто-то тайну мира слышит, Из мира слов на небо вышед, С ночного неба землю видит И ждет, к себе что кто-то выйдет, Что нежный умер и умолк. Когда на камнях волос чешет Русалочий прозрачный пол И прячется в деревьях липы, Конь всадника вечернего опешит, И только гулкий голос выпи Мычит на мельнице, как вол. Утехой тайной сердце тешит Усталой мельницы глагол, И все порука от порока. Лишь в омуте блеснет морока, И сновидением обмана Из волн речных выходит панна И, горделива и проста, Откроет дивные уста. Поет про очи синие, исполненные прелести, Что за паутиной лучей, И про обманчивый ручей, Сокрыт в неясном шелесте. Тогда хотели звезды жгучие Соединить в одно созвучие И смуглую веру воды, Веселые брызги русалок, И мельницы ветхой труды, И дерево, полное галок, И девы ночные виды. И вот, одинока, горда, Отправилась ты в города. При месяце белом Синеющим телом Пугает людей. Стучится в ворота И входит к нему. В душе у девы что-то, Неясное уму. Но сердце вещее не трогали Ночные барышни и щеголи, Всегда их улицы полны И густо ходят табуны. Русалка, месяца лучами — Невеста в день венца, Молчанья полными глазами, Краснея, смотрит на певца. Глаза ночей. Они зовут и улетают Туда, в отчизну лебедей, И одуванчиком сияют В кругах измученных бровей, И нежно-нежно умоляют. «Как часто мой красивый разум, На мельницу седую приходя, Ты истязал своим рассказом О празднике научного огня. Ведь месяцы сошли с небес, Запутав очи в черный лес, И, обученные людскому бегу, Там водят молнии телегу И толпами возят людей На смену покорных коней. На белую муку Размолот старый мир Работою рассудка, И старый мир — он умер на скаку! И над покойником синеет незабудка, Реки чистоглазая дочь. Над древним миром уже ночь! Ты истязал меня рассказом, Что с ним и я, русалка, умерла, И не река девичьим глазом Увидит времени орла. Отец искусного мученья, Ты был жесток в ночной тиши, Несу венок твоему пенью, В толпу поклонниц запиши!» Молчит. Руками обнимая, Хватает угол у плаща И, отшатнувшись и немая, Вдруг смотрит молча, трепеща. na("Источник: Хлебниковn BFA0") «Отец убийц! Отец убийц — палач жестокий! А я, по-твоему, — в гробу? И раки кушают меня, Клешнею черной обнимая? Зачем, чертой ночной мороки Порывы первые ломая, Ты написал мою судьбу? Как хочешь назови меня: Собранием лучей, Что катятся в окно, Ручей-печаль, чей бег небесен, Иль нет из да — в долине песен, Иль разум вод — сквозь разум чисел, Где синий реет коромысел, — Из небытия людей в волне Ты вынул ум, а не возвысил За смертью дремлющее «но». Или игрой ночных очей, [Всегда жестоких и коварных,] — На лоне ночи светозарных, И омутом, где всадник пьет, Иль месяца лучом, что вырвался из скважин, Иль мне быть сказкой суждено? Но пощади меня! Отважен, Переверни концом копье!» Тогда рукою вдохновенной На Богоматерь указал. «Вы сестры. В этом нет сомнений. Идите вместе, — он сказал.— Обеим вам на нашем свете Среди людей не знаю места (Невеста вод и звезд невеста). Но, взявшись за руки, идите Речной волной бежать сквозь сети Или нести созвездий нити В глубинах темного собора Широкой росписью стены, Или жилицами волны Скитаться вы обречены, Быть божествами наяву И в белом храме и в хлеву, Жить нищими в тени забора, Быть в рубище чужом и грязном, Волною плыть к земным cоблазнам, И быть столицей насекомых, Блестя в божественные очи, Спать на земле и на соломах, Когда рука блистает ночи. В саду берез, в долине вздохов Иль в хате слез и странных охов — Поймите, вы везде изгнанницы, Вам участь горькая останется na("Источник: Хлебниковn BFA04C79034478984A415F430B71609D98A6") Везде слыхать: «Позвольте кланяться». По белокаменным ступеням Он в сад сошел и встал под Водолеем. «Клянемся, клятве не изменим, — Сказал он, руку подымая, Сорвал цветок и дал обеим, — Сколько тесных дней в году, Стольких воль повторным словом Я изгнанниц поведу По путям судьбы суровым». И призраком ночной семьи Застыли трое у скамьи. 16 — 19 октября 1919, 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 809AB6B2C491B1988A9E9198CB4C795096A65F51CB485343B5A74F5E35535C58515953BFEE747F446E6C899BCC607F6A52566C4C058D578F5F6F65530E6B4486584E876025614D5577584058CF4E51717D8585481B534D465C48A7B0C443795D9B7F4F98CB6C6C494D68545700895A4D7F6F59542A4C5546548D4E6E244A586157414B491D5F7D6B58476149008D51444AA4634F046F4048534A425C2D7F9E4B6B9A4A5402425B6E7554477312835D425342657403406B50538484791B6D684249775E4FC64647406E6F4F4E37") 208. 1, 145. Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ). Написана в клинике на Сабуровой даче (Харьков), где Хл. проходил медицинское освидетельствование для освобождения от деникинской мобилизации. Профессор-психиатр В. Я. Анфимов предложил Хл. в качестве тестов создать произведения на неск. заданных тем, в частности на тему карнавала. На автографе первонач. ред. поэмы (озаглавл. "Карнавал") Хл. сделал надпись: "Посвящаю дорогому Владимиру Яковлевичу, внушившему мне эту вещь прекрасными лучами своего разума, посвященного науке и человечеству" (см. Анфимов. В. Я. Хлебников в 1919 году.- Труды 3-й Краснодарской гор. клинич. больницы. Вып. 1, Краснодар, 1935). В записях Хл. называет поэму также "Весенние святки", "Русалка и поэт", "Русалка". Сохранилась помета Хл.: "Лучшая моя вещь "Русалка" написана 16, 17, 19 окт. 1919 года, 365 строчек" (ЦГАЛИ). По свидетельству С. Городецкого, Хл. говорил о своих поэмах "Лесная тоска" и "Поэт": "Здесь я показал, что умею писать, как Пушкин" ("Известия", 1922, № 147, 5 июля).

  1. Алмаз Кизил-э na("Источник: Хлебниковn 9A427F760446B3984954545CC5AFBC485D764191D08959587B6547573B505192914D4B7326539179854E48520446B6A5") (искаж. тюрк., перс.; правильно: алмас-э кизил) — красный алмаз; сохранился принадлежавший В. Д. Ермилову разговорник "Русский в Персии" (1913), к-рым пользовался Хл., где есть формула "есб э-кизил-ра".
  2. Коромысел — см. примеч. 84. tmpl_3()
 
"Сельская дружба"
  СЕЛЬСКАЯ ДРУЖБА Как те виденья тихих вод, Что исчезают, лишь я брызну, Как голос чей-то в бедствий год: «Пастушка, встань, спаси отчизну!» Вид спора молний с жизнью мушки Сокрыт в твоих красивых взорах, И перед дланию пастушки, Ворча, реветь умолкнут пушки, И ляжет смирно копий ворох. Так, в пряже таинственной с счастьем и бедами, Прекрасны, смелы и неведомы, Юношей двое явились однажды, С смелыми лицами, взорами жажды. Наутро пришли они, мокрые, в росах, В руке был у каждого липовый посох. То вестники блага — подумал бы каждый. Смелы, зорки, расторопны, В русые кудрей покрытые копны, К труду привычны и охотники, Они просилися в работники. Какой-то пришли они тайной томя, Волнуемы подвигом общим, — На этих приход мы не ропщем. Так голубь порою крылами двумя В время вечернее мчится и серое. И каждый взглянул на них, сразу им веруя. Но голубь летит все ж единый. Пришли они к нам урожая годиной. Сюда их тропа привела, Два шумных и легких крыла. С того напрасно снят, казалось, шлем: Покрыт хвостом на медной скрепе, Он был бы лучше и свирепей. Он русый стог на плечах нес Для слабых просьб и тихих слез. Другой же, кроток, чист и нем, Мечтатель был и ясли грез. Как лих и дик был тот в забрале, И весел голос меж мечей! Иные сны другого ум избрали, Ему был спутником ручей, И он умел в тиши часами Дружить с ночными небесами, Как строк земли иным созвучие, Как одеянье сердцу лучшее. Село их весело приемлет, И сельский круг их сказкам внемлет. Твердят на все спокойно «да!» Не только наши города. Они вошли в семью села, Им сельский быт был дан судьбой. И как два серые крыла — Где был один, там был другой. Друг с другом жизни их сплелись; С иными как-то не сошлись. И все приветствуют их. Умолкли злые языки, Хотя ворчали старики: Тот слишком лих, тот слишком тих. Они прослыли голубки (К природе образы близки), И парубки, хотя раней косились, Но и те угомонились. Не знаю, что тому виною, — Решенье жен совсем иное. Они, наверное, правы. Кто был пред ними наяву Осколком века Святослава na("Источник: Хлебниковn BCAA4FBB42597E530B5A46974E686449C6A1") И грозных слов «Иду на вы», — Пред тем, склонив свою главу, Проходит шумная орава. Так, дикий шорох чуть услышат В ночном пасущиеся кони, Прядут ушами, робко дышат: Ведь все есть в сумрака законе. Когда сей воин, отцов осколок, Встречался, меряя проселок, На ее быстрый взор спускали полог. Перед другим же, подбоченясь, Смелы, бойки, как новый пенязь, Играя смело прибаутками И смело-радостными шутками, Стояли весело толпой, На смех и дерзость не скупой. Бранили отрока за то, Что, портя облик молодой, Спускался клок волос седой На мысли строгое чело, Был сирота меж прядей черных. Казнили стаей слов задорных За то, что рано поседел, Храня другой судьбы удел, Что пустяки ему важны И что ему всегда немного нездоровится, А руки слабы и нежны — Породы знак, гласит пословица. Ходила бойкая молва, Что несправедлив к нему закон За тайну темную рождения, И что другой судьбы права На жизнь, счастье, наслаждение Хранил в душе глубоко он. Хоть отнял имя, дав позор, Но был отец Ивана важен Где-то. То, из каких-то жизни скважин, Все разузнал болтливый взор. Враждуя с правом и тоской, С своей усмешкой удальской, Стаю молний озорницы Бросали в чистые зарницы. na("Источник: Хлебниковn BCAA") «Не я, не мы», — кричали те, В безумца, верного мечте, Весною красненький цветок, Зимой холодный лед снежка Порой оттуда, где платок, Когда летал исподтишка. Позднее с ними примирились И называть их договорились: Наш силач (Пропащая головушка), И наш скрипач, И нам соловушка. Ведь был силен, чьи кудри были русы, А тот на скрипке знал искусы. Был сельский быт совсем особый. В селе том жили хлеборобы. В верстах двенадцати Военный жил; ему покой давно был велен: В местах семнадцати Он был и ранен и прострелен, То верной, то шальною пулей (Они летят, как пчелы в улей). И каждый вечер, вод низами, К горбунье с жгучими глазами Сквозь луга и можжевельник С громкой песней ходил мельник. Идя тропою ивняка, Свою он «Песню Песней» пел, Тогда село наверняка, Смеясь, шептало: «Свой труд окончить он успел». Копыто позже путь топтало. Но осенью, когда пришли морозы, Сверкнули прежние угрозы В глазах сердитых стариков, Как повесть жизни и грехов, И раздавалось бранное слово. Потом по-старому пошло все снова, Только свадьбы стали чаше, С хмелем ссоры и смятений. Да порой в вечерней чаще Замечали пляску теней. Но что же? Недолго длилось все и то же, Однажды рев в деревне раздался, Он вырос, рос и на небо взвился. Забилась сторожа доска! В том крике — смертная тоска. Набат? Иль бешеные волки? «Ружье подай мне! Там, на полке». Притвор и ствол поспешно выгнув, В окошко сада быстро прыгнув, Бегут на помощь не трусы. Бог мой! От осаждаюшей толпы Оглоблей кто-то отбивался. В руках полена и цепы, Но осажденный не сдавался. За ним толпой односельчане, Забыв свирели и заботы, Труды, обычай и работы, На мясе, квасе и кочане Обеды скудные прервав, Идут в защиту своих прав. Излишни выстрел и заряд. Слова умы не озарят. На темный бой с красавцем пришлым Бегут, размахивающим дышлом. Тогда, кто был лишь грез священник, Сбежал с крыльца семи ступенек. Молва далеко рассказала Об этом крике: «Не боюсь!» Какая сила их связала, Какое сердце и союз! В его руке высокий шест Полетом страшным засвистал И круг по небу начертал. Он им по воздуху провел, Он, хищник в стае голубей. Умолкли возгласы: «Убей!» И отступили люди мест, И побежали люди сел. «В тихом омуте-то черт!» — Молвил тот, кто был простерт. Наверно, месяц пролежал Борис, кругом покрытый льдом, — Недуг кончиной угрожал. Он постарел и поседел. Иван, гордясь своим трудом, Сестрою около сидел, И в темный час по вечерам, Скорбна, как будто войдя в храм, Справлялась не одна села красавица, Когда Борис от ран поправится. И он окрепнул наконец, Но вышел слабый, как чернец. Меж тем и сельских людей гнев Улегся, явно присмирев. Борис однажды клятву дал Реку Остер двенадцать раз, Не отдыхая, переплыть, Указ судьбы его не спас. Он на седьмом погиб. Не плакал, не рыдал Иван, но, похоронив, решил уйти. Иных дней жребий темный вынул И, незамеченный, покинул Нас. Не знаю, где решил он жить. Быть может, он успел забыть Тот край, как мы его забыли, Забвенью предали пути. Но голубь их скитаний, хром, Отныне сломанным крылом Дрожит и бьется, узник пыли. Так тяжко падает на землю Свинцом пронзенный дикий гусь. Но в их сердцах устало внемлю Слова из книги общей: «Русь».



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 8390B2B581655A98C6509D978EB5A48B29645688964B4096C9A59398F78497907B48556436535677588E47444C49787AC75D778E914F8391DCB7B287B686") 205. МК, с. 16. Печ. по I, 135. Авторскую оценку см. в 274.

  1. na("Источник: Хлебниковn 7B406DBB42477B5A1781445256AE7845EB8B438657414A47726B5B40E4525754818A88A5E6") Как голос чей-то в бедствий год: // "Пастушка, встань, спаси отчизну..." na("Источник: Хлебниковn 91") — речь идет о Жанне д'Арк. Ср. у Пушкина: "Когда народной веры глас // Воззвал к святой твоей седине: // "Иди, спасай! Ты встал — и спас..." ("Перед гробницею святой").
  2. Пенязь (устар.) — мелкая монета.
  3. Притвор — здесь: затвор у ружья. tmpl_3()

 

 

"Синие оковы"
  СИНИЕ ОКОВЫ К сеням, где ласточка тихо щебечет, Где учит балясин училище с четами нечет, Где в сумраке ум рук — Господ кистей, Смех — ай, ай! — лов наглых, назойливых ос, Нет их полету костей, Злее людских плоскостей Рвут облака золотые У морей ученических кос. Жалобой палубы подняты грустные очи, Кто прилетел тихокрылый? Солнц И кули с червонцами звезд наменять На окрик знакомый: «Я не одета, Витюша, не смотрите на меня!» Ласточки две, Как образ семьи, в красном куте, Из соломы и глины Вместо парчи Свили лачугу: Взамен серебра образу был Этих ласточек брак. Синие в синем муху за мухой ловили, Ко всему равнодушны — и голосу Кути, И рою серебряной пыли, К тому, что вечерние гаснут лучи, Ясная зайчиков алых чума В зелени прежней, кладбище солнца, темнеет, пора! Вечер и сони махали крылом, щебеча. Вечер. За садом, за улицей, говор на «ча»: «Чи чадо сюда прилетело? Мало дитя?» Пчелы телегу сплели! Ласточки пели «цивить!». Черный взор нежен и смугол, Синими крыльями красный закутан был угол. Пчелы тебя завели. Будет пора, и будет велик Голос — моря переплыть И зашатать морские полы — Красной Поляны Лесным гопаком, О ком Речи несутся от края до края, Что брошено ими «уми» Из умирая. И эта весть дальше и больше, Дальше и дальше, Пальцами Польши, Черных и белых народов Уносит лады В голубые ряды, Народов, несущихся в праздничном шуме Без проволочек и проволочек. С сотнями стонными Проволок ящик (С черной зеркальной доской). Кто чаровал Нас, не читаемых в грезах, А настоящих, Бросая за чарами чары вал. И старого крова очаг, Где город — посмешище, Свобода — седая помещица, Где птицам щебечется, Бросил, как знамя, Где руны — весна Мы! Узнайте во сне мир! Поссорившись с буднями, Без берега нив Ржаницы с ржаницей, Увидеться с студнями — Их носит залив, Качает прилив, Где море рабочее вечером трудится — Выбивает в камнях свое: восемь часов! Разбудится! Солнце разбудится! Заснуло, — На то есть Будильник Семи голосов, веселого грома, Веселого охота, воздушного иска. Ограда, — на то есть Напильник. А ветер — доставит записку. На поиск! На поиск! — Пропавшего солнца. Пропажа! Пропажа! Пропавшего заживо. В столбцах о краже Оно такое: Немного рыжее, Немного ражее, Теперь под стражею, Веселое! В солнцежорные дни Мы не только читали, Но и сами глотали Блинами в сметане И небесами другими, Когда дни нарастали, На масленой... Это не в море, это не блин, — Это же солнышко Закатилось сквозь вас с слюной. Вы здесь просто море, А не масленичный гость. Точно во время морского прибоя, Дальняя пена — ваши усы. Съел солнышко в масле и сыт. Солнце щиплет дни И нагуливает жир, Нужно жар его жрецом жрать и жить, Не худо, ежели около — кусочек белуги, А ведь ловко едят в Костроме и Калуге. Не смотри, что на небе солнце величественно, Нет, это же просто поверье язычества. Солнышко, радостей папынька! Где оно нынче? У черта заморского запонка? Черт его спрятал в петлицу? Выловим! Выловим! Выудим! Выудим! Кто же, ловкач, Дерзко выломит удочку? И вот девушка-умница, девушка-чудочко Самой яркой звездой земного погона Блеснула, как удочка За солнцем В погоню, в погоню! Лесою блеснула. И будут столетья глазеть, Потомков века, На вас, как червяка. Солнышко, удись! Милое, удись! Не будь ослух Моляны Красной Поляны. И перелетели материк Расеи вы Вместе с Асеевым. И два голубка Дорогу вели крючку рыбака. А сам рыбак — Страдания столица — В знакомо-синие оковы Себя небрежно заковал, Верней, другие заковали, И печень смуглую клевали Ему две важные орлицы, И долгими ночами Летели дальше, величавы. А вдалеке, просты, легки, Зовут мальчишки: «Голяки!» Ведь Синь и Голь В веках дружат, И о нашествии Синголов Они прелестно ворожат. И речи врезалися в их головы, В стакане черепа жужжат, Здесь богатырь в овчине, похож на творца Петербурга, И милые дивчины, и корчи падучей, летевшие зорко. Придет пора, И слухов конница По мостовой ушей Несясь, копытом будет цокать: Вы где-то там, В земле Владивостока. И жемчуг около занозы Безумьем запылавшей мысли, Страдающей четко зари, Двух раковин, небесной и земной — Нитью выдуманных слез. Вы там, где мощное дыхание кита! Теперь из шкуры пестро-золотой, Где яблок золотых гора, Лесного дикого кота Вы выставили локоть. Друзья! И мальчики! Давайте этими вселенными Играть преступно в альчики. И парусами вдохновенными Мы тронем аль чеки. Согласны? Стало, будет кон, Хотя б противился закон, И вот решения итог: Несите бабки и биток. Когда же смерти баба-птица Засунет мир в свой кожаный мешок, Какая вдумчивая чтица Пред смыслом строк отступится на шаг, Прочтя нечаянные строки: Осенняя синь и вы — в Владивостоке? Где конь ночей отроги гор, — Седой, — взамен травы ест И наклонился низко мордой, И в звездном блеске шумов очередь, Ваш катится обратный выезд, Чтобы Москву овладивосточить. И жемчуг северной Печоры Таили ясных глаз озера: Снежной жемчужины — северный жемчуг. И, выстрелом слов сквозь кольчугу молчания, Мелькали великие реки, И бегали пальцы дороги стучания По черным и белым дощечкам ночей. Вот Лена с глазами расстрела Шарахалась волнами лени В утесы суровых камней. Утопленник плавал по ней С опухшим и мертвым лицом. А там, кольчугой пен дыша, Сверкали волны Иртыша, И воин в северной броне Вставал из волн, ракушек полн, Давал письмо для северной Онеги. Широкие очи рогоз, Коляска из синих стрекоз Была вам в поездке Сибирью сколоченный воз. И шумов далекого моря обоз, Ударов о камни задумчивых волн, Тянулся за вами, как скарб. Россия была уж близка, И честь отдавал вам сибирский мороз. Хотели вы не расплескать Свидания морей беседы говорливой Серебряные капли, Нечаянные речи В ладонях донести, — Росой летя на крыльях цапли, — Ту синеву залива, что проволокой путей далече Искала слуха шуму бурь И взвизгов ласточек полету, И судей отыскать для вкуса ласточек гнезда морского. И в ухо всей страны Валдая, — Где вечером Москва горит сережкой, — Шепнуть проделки самурая, Что море куксило, страдая, Что в море плавают япошки; И, подковав на синие подковы Для дикой скачки, Страну дороги Ермаковой, Чтоб вывезть прошлое на тачке. И сруб бревенчатый Сибири, В ладу с былиной широкой Дива стоокого, Вас провожал Не тряскою коляской Из сонма множества синих стрекоз. Шатер небес навесом был ночлега. В широкой радуге морозных жал Из синих мух, чьи крылья сверк морей, Везла вас колымага, Воздушная телега Олега! Олега! Любимца веков! Чтоб разом Был освещен неясный разум, И топот победы Сибири синих подков, И дерзкая другов ватага. Умеем написать слова любые На кладбище сосновой древесины. Я верю, многие не струсят Вдруг написать чернилами чернил Русалку, божество, И весь народ, гонимый стражей книг, Перчаткой белой околоточных. А вы чернилами вернил — Верни! Верни! — На полотне обычных будней Умеете коряво начертать Хотя бы «божество», В неловком вымолве увидеть каменную бабу Страны умов, Во взгляде — степь Донских холмов? Не в тризне Сосен и лесов, Не на потомстве лесопилен И не на кладбище сосновом бора, — А в жизни, жизни, На радуге веселья взора, На волнах милых голосов Скоро, споро, Корявый почерк Начертать И, крикнув: «Ни черта!» — В глаза взглянуть городового, — Свисток в ушах, ведь пишется живое слово, А с этим ссорится закон И пятит свой суровый глаз в бока! Начертана событий азбука: Живые люди вместо белого листа. Ночлег поцелуев, ресница, Вместо широкого поля страницы Для подписи дикой. Давайте из знакомых Устраивать зверинцы Задумчивых божеств, Чтобы решеткою — дела! Рассыпав на соломах, Заснувшие в истомах, С стеклянным волосом тела. Где «да» и «нет» играло в дурачки, Где тупость спряталась в очки, Чтоб в наших дней задумчивой рогоже Сидели закутанные некто — Для неба негожи, На небо немного похожи, И граждане речи Стали граждане жизни. Не в этом ли, о песнь, бег твой? Как та дуброва оживлена, Сама собой удивлена, Сама собой восхищена, Когда в ней плещется русалка! И в тусклом звездном ситце, Усталая носиться, — Так оживляет храмы галка! Бывало, я, угрюмый и злорадный, Плескал, подкравшись, в корнях ольхи, На книгу тела имя Ольги. Речной волны писал глаголы я. Она смеялась, неповадны Ей лица сумрачной тоски, И мыла в волнах тело голое. Но лишь придет да-единица, Исчезнет надпись меловой доски И, как чума, след мокрой губки Уносит все — мое хочу на душегубке, И ропот быстрых вод В поспешных волнах проворных строк, Неясной мудрости урок, — Ведь не затем ли, Чтобы погоду и солнечный день обожествить В книге полдня, сейчас Ласточка пела «цивить!»? В избе бревенчатой событий Порой прорублено окно — Стеклянных дел Задумчивое но. Бревенчатому срубу, Прозрачнее окна, Его прозрачные глаза На тайный ход событий Позволят посмотреть. Когда сошлись Глаголь и Рцы И мир качался на глаголе Повешенной Перовской, Тугими петлями войны, Как маятник вороньих стай — Однообразная верста: Столетий падали дворцы, Одни осталися Асеевы, Вы Эр, покинули Расею вы, И из России Эр ушло, Как из набора лишний слог, Как бурей вырвано весло... И эта скобок тетива, Раскрытою задачей, От вывесок пив и пивца Звала в Владивосток Очей Очимира певца. Охотники, удачи! Друзья, исчислите, Какое Мыслете, Обещанное Эм, Размолов, как жернов, время, В муку для хлеба, Его буханку принесут? Мешочником упорным? Но рушатся первые цепи И люди сразились и крепи Сурового Како! Как? Как? Как? Так много их: Ка... Ка... Ка... Идут, как новое двуногое, Колчак, Корнилов и Каледин. Берет могильный заступ беден, Ему могилу быстро роет: «Нас двое, смерть придет, утроит». Шагает Ка, Из бревен наскоро Сколоченное, То пушечной челюстью ляская, Волком в осаде, Ступает широкой ногою слона На скирды людей обмолоченные, Свайной походкой по-своему Шагает, шугая, шатается. От живой шелухи Поле было ступою. Друзья моей дружины! Вы любите белым медведям Бросать комок тугой пружины. Дрот, растаявши в желудке, Упругой стрелой, Как старый клич «долой», Проткнет его живот. И «вззы» кричать победе, Охотником по следу Сегодня медведей, а завтра ярых людведей. Людведи или хуже медведей? Охоты нашей недостойны? И свиста меткого кремневых стрел? (Людведей и Синголов войны.) С людведем на снегу барахтаясь, Обычной жизни страх, таись! Вперед! Вперед! Ватага! Вперед! Вперед! Синголы! Маячит час итога! Порока и святого Година встала Ужасной незнакомкою, Задачу с уравненьем комкая, Чего не следует понять иначе. Ошибок страшный лист у ней, Ошибок полный лист у ней, В нем только грубые ошибки И ни одной улыбки. Те строки не вели к концу Желанной истины: Знак равенства в знакомом уравненьи Пропущен здесь, поставлен там. И дулом самоубийцы железная задача Вдруг повернулася к виску, Но Красной Поляны Был забытым лоскут? И черепа костью жеманною Година мотала навстречу желанному. Случалось вам лежать в печи Дровами Для непришедших поколений? Случалось так, чтоб ушлые и непришедшие века Были листом для червяка? Видали вы орлят, Которым черви съели Их жилы в крыльях, их белый снежный пух? Их неуклюжие прыжки взамен полета? Самые страшные вещи! Остальное — лопух! Телят у горла месяц вещий? Но не пришло к концу Желанной истины в старинномсмысле уравненье, Поклонникам «ура» быть не может не к лицу. Прошел гостей суровый цуг, Друзей могилы. Сколько их? Восьмеро? Карогого солнца лучи Плывут в своей железной вере. Против теченья страшный ход. Вы очарованы в железный круг — Метать чугунную икру. Ход до смерти — суровый нерест Упорных смерти женихов, Войны упорных осетров, Прибою поперек ветров, То впереди толпы пехот — Колчак, Корнилов и Каледин. В волнах чугунного Амура, Осоками столетий шевеля, Вас вывел к выстрелам обеден, Столетьям улыбаясь, Дуров. Когда блистали шашки, неловки и ловки, Богов суровых руки играли тихо в шашки, Играли в поддавки. Шатаясь бревнами из звука, Шагала азбука войны. На них, бывало, я Сидел беспечным воробьем И песни прежние чирикал, Хоть смерти маятники тикали. Вы гости сумрачных могил, Вы говор струн на Ка, Какому голоду оков, Какому высушенному озеру Были в неудачной игре козыри? Зачем вы цугом шли в могилу? Как крышка кипятка, Как строгий пулемет, Стучала вслед гробов доска, Где птицей мозг летел на туловище слепой свободы. Прошли в стране, Как некогда Ругил, Вы гости сумрачных могил! И ровный мерный стук — удары в пальцы кукол. То смерть кукушкою кукукала, Перо рябое обнаружив, За сосны спрятавшись событий, В именах сумрачных вождей. Кук! Ку-кук! Об этом прежде знал Гнедов. Пророча сколько жить годов, Пророча сколько лет осталось. Кукушка азбуки, в хвое имен закрыта, Она печально куковала, Душе имен доступна жалость. Поры младенческой судьбы народов кукол Мы в их телах не замечали. Могилы край доскою стукал. А иногда, сменяя Ка, насмешливо лилося «Люли» Через окопы и за пули. Там жили кололовы, Теперь оковоловы. Коса войны, чумы, меча ли Косила колос сел, И все же мы не замечали Другие синие оковы, Такие радостные всем. Вы из земли хотели Ка, Из грязи, из песка и глины, Скрепить устои и законы, Чтоб снова жили властелины. А эта синяя доска, А эти синие оковы Грозили карою тому, Кто не прочтет их звездных рун. Она небесная глаголица, Она судебников письмо, Она законов синих свод, И сладко думается и сладко волится Тому, их клинопись прочесть кто смог. Холмы, равнины, степи! Вам нужны голубые цепи? Вам нужны синие оковы? Оне — в небесной вышине! Умей читать их клинопись В высоких небесах, Пророк, бродяга, свинопас! Калмык, татарин и русак! Все это очень, очень скучно, Все это глухо и не звучно. Но здесь других столетий трубка, И государств несется дым. И первая конная рубка Юных (гм! гм!) с седым. Какая-то колода, быть может человечества, Искала Ка, боялась Гэ! И кол, вонзенный в голь, Грозил побегам первых воль, Немилых кололобым. Но он висел, небесный кол, Его никто не увидал, И каждый отдавался злобам. А между тем миры вращались Кругом возвышенного Ка, И эта звездная доска — Синий злодей — Гласила с отвагою светской: Мы в детской Рода людей. Я кое-как проковыляю Пору пустынную, Пока не соберутся люди и светила В общую гостиную. О, Синяя! В небе, на котором Три в семнадцатой степени звезд, Где-то я был там полезным болтом. Ваши семнадцать лет, какою звездочкой сверкали? Воздушные висели трусики, Весной земные хуже лица. Огонь зеленый — ползет жужелица, Зеленые поднявши усики, Зеленой смертью старых кружев Сквозняк к могилам обнаружив, В зеленой зелени кроты Ходы точили сквозь листы. «Проворнее, кацап! Отверженный, лови». Кап, кап, кап! Падали вишни в кувшин, Алые слезы садов. Глаза, как два скворца в скворешнице, На ветке деревянной верещали. Она в одежде белой грешницы, Скрывая тело окаянное, Стоит в рубашке покаянной. Она стоит, живая мученица, Где только ползала гусеница, Веревкой грубой опоясав Как снег холодную сорочку, Где ветки молят солнечного Спаса, — Его прекрасные глаза, — Чернил зимы не ставить точку. Суровой нищенки покров. А ласточка крикнет «цивить!» И мчится и мчится веселью учиться! Стояла надписью Саяна В хребтах воздушной синевы, Лилось из кос начало пьяное — Земной, веселый, грешный хмель. Над нею луч порой сверкал, И свет божественный сиял, И то-то крылья отрубал. Сегодня в рот вспорхнет вареник, В веселый рот людей — и вот Вишневых полно блюдо денег, Мушиный радуется сход, Отметив скачкой час свобод. Белее снега и мила, Она воздушней слова «панны», Она милей, белей сметаны. Блестя червонцами менял, Летали косы, как ужи, Среди взволнованных озер, Где воздух дик и пышен. «Раб! Иди и доложи, Что госпожа набрала вишен. И позови сюда ковер». Какой чахотки сельской грезы Прошли сквозь очи, как стрела, Когда, соседкою ствола, Рукою темною рвала С воздушных глаз малиновые слезы? Я верю: разум мировой Земного много шире мозга И через невод человека и камней Единою течет рекой, Единою проходит Волгой. И самые хитрые мысли ученых голов: Граждане мысли полов и столов, Их разум оболган. Быть может, то был общий заговор И дерева и тела. Отвага глаза, ватага вер И рядом — вишневая розга, Терновник для образа несшая смело. Но честно я отмечу — была ты хороша. Быть может, в эти полчаса Во мне и ей вселенская душа Искала, отдыхая, шалаша, И возле ног могучих, босых, Устало свой склонила посох, Искала отдыха, у темени Ручей бежал земного времени. В наборе вишен и листвы, В полях воздушной синевы, Где ветер сбросил пояса, Глаза дрожали — черная роса. Зеленый плеск и переплеск — И в синий блеск весь мир исчез. Весна 1922



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 839EB5AF8FACAA9E968B8BD78D70604944685959C68E7C41B3B1D599AE8E828C9C9995E8A76E426882C5425B8F57676D8D8D24585244544B0B776F87935678626B24968E75704616614C4E5D485D50AE3240536B8D921B4C5286B1AF846E6205484E8E5B523462415C7F51458C550A5B72775C5DE76C57454D414560760B87AA5D5D5F048491647552536E540E588A479366264E546F4E4A8B4843186172454C7E198A9D8C404E7A664F08669E5593721C4D6E685748A773400351444474B1CC51719698435F434C23708F") 220. I, 283; перепеч. Хл. 1936: 325. Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ; сохранилась черн. ред.). Поэма посвящена сестрам Синяковым (загл. восходит к фамилии адресатов), связана с Красной Поляной (см. примеч. 209) и пребыванием Оксаны na("Источник: Хлебниковn 91844F704A086E568D93690440606F5743695583285F4C4F7F7F0D80B58980959C8B") (Ксении) Синяковой-Асеевой (1893 — 1985) и Н. Н. Асеева на Дальнем Востоке (1917 — 1922). Поэма написана в марте — апр. 1922 г., после возвращения Асеевых в Москву. Текст пронизан цитатами и реминисценциями главным образом из сб. Асеева "Бомба" (Владивосток, 1921).

  1. К сеням... — анаграмма имени Ксении Синяковой.
  2. Кутя — ее домашнее прозвище.
  3. И зашатать морские полы na("Источник: Хлебниковn 9144A57044CB") и сл.— вероятно, навеяно стих. Асеева "Пляска" и "Приглашение к пляске".
  4. Что брошено ими "уми" // Из "умирая" — na("Источник: Хлебниковn 405CABA14DC5774C4C4696CC6D6E605C43679C") ср. в стих. Асеева "Москва на взморье": "Ты звонкие узы ковала // вкруг страшного слова "умрем".
  5. Черных и белых народов na("Источник: Хлебниковn 598C746A81") и сл.— игра на рояле О. Синяковой (ср. ниже образ дороги и времени как фортепианной игры: И бегали пальцы дороги стучания // По черным и белым дощечкам ночей); ср. также описание рояля в поэме 214.
  6. Где руны: весна — Мы! na("Источник: Хлебниковn 91") — образ связан с созданием манифеста "Воззвание Председателей земного шара" (см. 261).
  7. Поссорившись с буднями ...Увидеться с студнями и сл.: На полотне обычных будней // Умеете..? — восходит к образам стих. Маяковского "А вы могли бы?"
  8. Будильник семи голосов — в Красной Поляне жили четыре сестры и трое братьев Синяковых.
  9. Синголы na("Источник: Хлебниковn 91") — образ связан, вероятно, со словом "монголы" и основой "син" (от лат. Sina na("Источник: Хлебниковn 91") — Китай), а также с деревенским прозвищем сестер "синяки-голяки" (ср. укр. название растения "синеголов").
  10. И жемчуг — около занозы — na("Источник: Хлебниковn 5342747441016E4C845998024C6F655E52A7") восходит к образу "Оксана! Жемчужина мира!" (или сокращенно — Окжемир) из цикла Асеева "Заржавленная лира".
  11. Альчики na("Источник: Хлебниковn 9944A5604F046C568D93") (и бабки) — игра в кости, ср. стих. "Да, есть реченья князь и кнезь..." (НП, 270).
  12. Москву овладивосточить — восходит к образам стих. Асеева "Москва на взморье".
  13. Сверкали волны Иртыша и сл.— вариации на народную песню о Ермаке.
  14. Дерзкая другов ватага — здесь: Председатели земного шара.
  15. Глаголь, Рцы, Мыслете, Како — старинные названия букв г, р, м, к; об их знач. см. ст. 268.
  16. Когда сошлись Глаголь и Рцы — здесь: первая мировая война, Глаголь — нач. буква слов Германия и Гогенцоллерны, а Рцы — слов Россия и Романовы (ср. в "Зангези").
  17. От вывесок пив и пивца — восходит к образам стих. Асеева "Объявление".
  18. Очей Очимира певца — т. е. Асеева.
  19. Охотники, удачи! — образ восходит к стих. Асеева "Охота".
  20. Нас двое, смерть придет, утроит — имеется в виду "основной закон времени", см. V, 324.
  21. Ушлый (устар.) — ушедший.
  22. Ка-рогое — неологизм.
  23. Дуров na("Источник: Хлебниковn 916EABA164CBA696958B8EDF8D") В. Л. (1863 — 1924) — известный клоун и дрессировщик, к-рый "вывел к выстрелам", как зверей, Колчака, Корнилова и Каледина (ср. "Ка начинает слова около смерти" — V, 205).
  24. Ругил(Ругилас) — предводитель гуннов, дядя Аттилы.
  25. Кук! Ку-кук! // Об этом прежде знал Гнедов na("Источник: Хлебниковn 598C746A81") и сл.— Гнедов В. И. (1890—1978) — поэт-эгофутурист, издал сб. "Временник 4-й" (1918), где опубликовал Хл., участник ноябрьских боев 1917 г. в Москве. Хл. наделяет его даром предвидения событий и возводит пророчества к его раннему стих. "Кук" (1913).
  26. Насмешливо лилося "Люли" и сл.— см. примеч. 234
  27. О, синяя!небе, на котором ~ И в синий блеск весь мир исчез na("Источник: Хлебниковn 91") — обращено к Вере Синяковой (см. поэму 209); этот фрагмент в черн. ред. озагл. "Я в Красной Поляне" (ЦГАЛИ).
  28. Стояла надписью Саяна — см. примеч. 123.
  29. Разум мировой — см. примеч. 263.
  30. Ватага вер — игра слов: вероисповедание и имя героини. tmpl_3()

 

"Тиран без Тэ"
  ТИРАН БЕЗ ТЭ ВСТРЕЧА <1> Ок! Ок! Это горный пророк! Как дыханье кита, из щелей толпы, Вылетают их стоны и ярости крики. Яростным буйволом пронесся священник цветов; В овчине суровой голые руки, голые ноги. Горный пастух его бы сочел за своего, Дикий буйвол ему бы промолвил: «Мой брат!» Он, божий ветер, вдруг прилетел, налетел В людные улицы, с гор снеговых, Дикий священник цветов, Белой пушинкой кому-то грозя. «Чох пуль! Чох шай!» — Стал нестерпимым прибой! Слишком поднялся потоп торга и рынка, всегда мировой! Черные волосы падали буйно, как водопад, На смуглый рот И на темные руки пророка. Грудь золотого загара, золотая, как желудь, Ноги босые, Листвой золотой овчина торчала Шубою шиврат-навыворот. Божественно-темное дикое око — Веселья темница. Десятками лет никем не покошены, Стрижки не зная, Волосы падали черной рекой на плечо. Конский хвост не стыдился бы этих веревок, Черное сено ночных вдохновений, Стога полночей звездных, Черной пшеницы стога. Птичьих полетов пути с холодных и горных снегов Пали на голые плечи, На темные руки пророка. Темных голосов жилье И провода к небесам для разговоров, Для темных с богом бесед. Горы денег сильнее пушинка его, И в руке его белый пух, перо лебедя, Лебедем ночи потеря, Когда он летел высоко над миром, Над горой и долиной. Бык чугунный на посох уселся пророка, Птицей на нем отдыхая, Медной качал головой. Белый пушок в желтых пальцах, Неба ночного потеря, В диких болотах упала, между утесов. А на палке его стоял вол ночной, А в глазах его огонь солнечный. Ок! Ок! Еще! Еще! Это пророки сбежалися с гор Встречать чадо Хлебникова. Это предтечи Сбежалися с гор. Очана! Мочана! Будем друзья! Облако камня дороже! Ок! Ок! Как дыханье кита, Из ноздрей толпы, Вылетали их дикие крики. «Гуль-мулла», — пронесся ветер, «Гуль-мулла», — пронесся стон. Этот ветер пролетел, Он шумел в деревнях темных, Он шумел в песке морей. «Наш», — запели священники гор, «Наш», — сказали цветы — Золотые чернила, На скатерть зеленую Неловкой весною пролитые. «Наш», — запели дубровы и рощи — Золотой набат, весны колокол! Сотнями глаз — Зорких солнышек — В небе дерева Ветвей благовест. «Наш», — говорили ночей облака, «Наш», — прохрипели вороны моря, Оком зеленые, клювом железные, Неводом строгим и частым, К утренней тоне Спеша на восток. Месяц поймав сетки мотнею полета, Тяжко и грузно летели они. Только «мой» не сказала дева Ирана, Только «мой» не сказала она. Через забрало тускло смотрела, В черном щелку стоя поодаль. <2> Белые крылья сломав, Я с окровавленным мозгом Упал к белым снегам И терновника розгам. К горным богам пещеры морской, Детских игор ровесникам: «Спасите! Спасайте, товарищи!» И лежал, закрыт простыней Белых крыл, грубо сломанных оземь. Рыжий песец перья Хитро и злобно рвал из крыла. Я же недвижим лежал. [Горы, белые горы. «Курск» гулко шел к вам. Кружевом нежным и шелковым, Море кружева пеною соткано. Синее небо. У старого волка морского Книга лежала Крапоткина «Завоевание хлеба». В прошлом столетьи Искали огня закурить. Может, найдется поближе И ярче огонь Трубку морскую раздуть? Глазами целуя меня, — Я — покорение неба — Моря и моря Синеют без меры. Алые сады — моя кровь, Белые горы — крылья. «Садись, Гуль-мулла, Давай перевезу». И в звездной охоте Я звездный скакун, Я — Разин напротив, Я — Разин навыворот. Плыл я на «Курске» судьбе поперек. Он грабил и жег, а я слова божок. Пароход-ветросек Шел через залива рот. Разин деву В воде утопил. Что сделаю я? Наоборот? Спасу! Увидим. Время не любит удил. И до поры не откроет свой рот. В пещерах гор Нет никого? Живут боги? Я читал в какой-то сказке, Что в пещерах живут боги, И, как синенькие глазки, Мотыльки им кроют ноги. Через Крапоткина в прошлом, За охоту за пошлым Судьбы ласкают меня И снова после опалы трепещут крылом За плечами. «Мы, обветренные Каспием, Великаны алокожие, За свободу в этот час поем, Славя волю и безбожие. Пусть замолкнет тот, кто нанят, Чья присяга морю лжива. А морская песня грянет. На устах молчит нажива». Ветер, ну? <5> Пастух очей стоит поодаль. Белые очи богов по небу плыли! Пила белых гор. Пела моряна. Землею напета пластина. Глаза казни Гонит ветер овцами гор По выгону мира. Над кремневой равниной, овцами гор, Темных гор, пастись в городах. Пастух людских пыток поодаль стоит, Снежные мысли, Белые речки, Снежные думы Каменного мозга, Синего лба, Круч кремневласых неясные очи. Пытки за снежною веткой шиповника. Ветер — пастух божьих очей. Гурриэт эль-Айн, Тахирэ, сама Затянула на себе концы веревок, Спросив палачей, повернув голову: «Больше ничего?» — «Вожжи и олово В грудь жениху!» Это ее мертвое тело: снежные горы. <6> Темные ноздри гор Жадно втягивают Запах Разина, Ветер с моря. Я еду. Ветер пыток. <Золотые чирикали птицы На колосе золота.> Смелее, не робь! Зелен<ые> улиц<ы> каменн<ых> зда<ний>, Полк узеньких улиц. Я исхлестан камнями! Булыжные плети Исхлестали глаза степных дикарей. <Голову закрываю обеими руками.> Тише! Пощады небо не даст! Пулей пытливых взглядов проулков Тысячи раз я пророгожен. Высекли плечи Булыжные плети! Лишь башня из синих камней <тонкой> березой на темном мосту Смотрела Богоматерью и перевязывала ран<ы>. Серые стены стегали. Вечерний рынок. «Вароньи яйца! Один — один шай! Один — один шай! Лёви, лови!» Кудри роскоши синей, Дикие болота царевичи, Синие негою, Золото масла — крышей покрыли, Чтобы в ней жили глаз воробьи, Для ласточек щебечущих глаз (Масла — коровьего вымени белых небес, снега и инея). Костры. Огни в глиняных плошках. Мертвая голова быка у стены. Быка несут на палках, Полчаса назад еще живого. Дикие тени ночей. Напитки в кувшинах ледяные — В шалях воины. Лотки со льдом, бобы и жмыхи. И залежи кувшинов голубых — Как камнеломни синевы, Здесь свалка неба голубого, Чей камень полон синевы. Слышу «Дубинушку» в пении неба, Иль бурлак небо волочит на землю? Зеленые куры, красных яиц скорлупа. И в полушариях черных, как черепа, Блистает глазами толпа, В четки стуча, Из улицы темной: «Русски не знаем, Зидарастуй, табарича». Лесов рукопашная, Шубы настежь, Овчины зеленые, Падают боги камней Игрою размеров. Дети пекут улыбки больших глаз В жаровнях темных ресниц И со смехом дают случайным прохожим Калека-мальчик руки-нити Тянул к прохожим по-паучьи у мечети. Вином запечатанным С белой головкой над черным стеклом Жены черные шли. Кто отпечатает? — Лениво! Я — кресало для огнива Животно-испуганных глаз, глупо-прелестных черною прелестью, Под покрывалом, От страха спасителем. Смертельной чахотки, Белой чахотки Забрала белеют у черных теней. Белые прутья на черные тени спускались — смерти решетка Белой, окошка черной темницы, решеткой Женщин идущих. Тише, Востока святая святых! Ок! Ок! Я пророк! Полночь. Решт. Рыжие прыжками кошек И двойкой зеленой кладбищенских глаз скачут в садах, Дразнят собак. «фрау, гау! Га-га! Га-га!» — Те отвечали лениво. Перекличка лесных лис и собак В садах заснувшего города. Души мертвых в садах молитвы <правоверной>. Это чёрта сыны прыгали в садах. На голые шары черепов, бритые головы, С черным хохлом где-то сбоку (дыма черное облако) Весь вечер смотрели мы. Прокаженные жены, подняв покрывало, Звали людей: «Приди, отдохни! Усни на груди у меня». Тиран без Тэ. «Реис тумам донья», — Али В Председатели шара земного Посвящается за стаканом джи-джи. Страна, где все люди Адамы, Корни наружу небесного рая! Где деньги — «пуль», И в горном ушельи, Над водопадом гремучим В белом белье ходят ханы Тянуть лососей Длинною сеткою на шесте. И все на «ша»: шах, шай, шира. Где молчаливому месяцу Дано самое звонкое имя — Ай. В этой стране я! Весна морю дает Ожерелье из мертвых сомов — Трупами устлан весь берег. Собакам, провидцам, пророкам И мне — Морем предложен обед Рыбы уснувшей На скатерти берега. Роскошь какая! Будь человек! Не стыдись! Отдыхай, почивай! Кроме моря, здесь нет никого. Никому не нужно мое спасибо, Море, ты слишком велико, Чтобы ждать, чтобы я целовал тебе ручку, Купаюсь, целую морскую волну, Море не пахнет ручкой барыни. Три мешочка икры Я нашел и испек, И сыт! Вороны, каркая, — в небо! «Упокой, господи» и «Вечную память» Пело море Тухлым собакам. В этой стране Алых чернил взаймы у крови — дружеский долг — Время берет около Троицы, Когда алым пухом Алеют леса-недотроги, Зеленой нежной ресницей широкие. Не терпится дереву, хочется быть мне Зеленым знаменем пророка, Но пятна кровавые Троицы Еще не засохли. Перья зеленые — ветки ее — лебедей стая плавает по воздуху. И золотые чернила весны В закат опрокинуты, в немилости, И малиновый лес Сменяет зеленый. В этой стране собаки не лают, Если ночью ногою наступишь на них, Кротки и тихи Большие собаки. И цыпленок, раньше чем уснуть в руке господи<на>, Бегает по нему и ловит, Полный охотничьей <жизни>, мошек и комаров. Тебе люди шелка не дадут, О, пророк! И дереву — знаменем быть, Пальцы кровавые лета запечатлены на зеленых листах <Когда недотрогу неженку-розу беру знаменем>. Сегодня я в гостях у моря, Скатерть широка песчаная, Собака поодаль. Ищем. Грызем. Смотрим друг на друга. Обедал икрою и мелкой рыбешкой. Хорошо! Хуже в гостях у людей! Из-за забора: «Урус дервиш, дервиш урус!» — Десятки раз крикнул мне мальчик. l4 Косматый лев, с глазами вашего знакомого, Кривым мечом Грозил кому-то, угрожал — покоя часовой, заката сторож, И солнце перезревшей девой (Верно, сладкое любит варенье), Сладко, ласково закатилось на львиное плечо. Среди зеленых изразцов, Среди зеленых изразцов! Халхал. Хан в чистом белье Нюхал алый цветок, сладко втягивал в ноздри запах цветка, Жадно глазами даль созерцая. «Русски не знай — плехо! Шалтай-балтай не надо, зачем? Плехо! Учитель, давай (50 лет) — столько пальцев и столько — Азия русская. Россия первая, учитель — харяшо. Толстой большой человек, да, да, русский дервиш! А! Зардешт, а! Харяшо!» И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок, Белый и босой, И смотрел на синие дальние горы. Крыльцо перед горами в коврах и горах винтовок, Выше — предков могилы. А рядом пятку чесали сыну его: Он хохотал, Стараясь ногою попасть слугам в лицо. Тоже он был в одном белье. По саду ханы ходят беспечно в белье Или копают заступом мирно Огород капусты. «Беботеу вевять», — Славка запела. Каменное зеркало гор. Я на горах. Зеркало моря наход<ится> По ту сторону — Матери <большой головой>. Отсюда, Волге наперекор, Текут реки, в те же морей <просторы> — Воли запасы черпать где <ведра>. Здесь, среди гор, Человек сознает, что зазнался. Скакала, шумела река, Стекленясь <волосами>. Буханки камней. Росли лопухи в рост человека. Струны раз<метав камнями>, — Кто играл в эти струны? Булыжники собраны в круг, Гладка, как скатерть, долина, Выметен начисто пол ущелья: Из глазу не надо соринки. Деревья в середке булыжных венков. Черепами людей белеют дома. Хворост на палках. Там чай-хане пустыни. Черные вишни-соблазны на удочке тянут голодных глаза. Армянские дети пугливы. Сотнями сказочных лбов Клубятся, пузырятся в борьбе за дорогу Корни смоковницы (Я на них спал) И в землю уходят, Тоской матерей тянутся к детям, Пуповиной протянутой от веток <к> корням. Плетусь, ученье мое давит мне плечи, Проповедь немая, нет учеников. Громадным дуплом Настежь открыта счетоводная книга столетий. Брюхом широким ствол (шире коня поперек), Пузырясь, пузатым грибом, Подымал над собой тучу зеленую листьев и веток, Зеленую шапку, Градом ветвей стекая к корням, С ними сливаясь в узлы Ячеями сети огромной. Ливень дерева сверху, дождь дерева пролился В корни и землю, внедряясь в подземную плоть, Ячейками сети срастались глухою петлею. И листья, певцы того, что нет, Младшие ветви и старшие, И юношей толпы — матери держат старые руки. Чертеж? Или дерево? Сливаясь с корнями, дерево капало вниз И текло древесною влагой, Ручьями, В медленном ливне столетий. Ствол пучится брюхом, где спрячутся трое, Долине дает второе зеленое небо, — Кольца ячей в 4 узла. Здесь я спал, изнемогший. Белые кони (лебеди снега и спеси) паслися на лужайке оседланы «Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись! — Мне крикнул военный, с русской службы бежавший. — Чай, вишни и рис». «Пуль» в эти дни я не имел, шел пеший, Целых два дня я питался лесной ежевикой, Ей одолжив желудок Председателя земного шара. (Мариенгоф и Есенин). «Беботеу вевять», — славка поет! Чудищ видений ночей черные призраки. Черные львы. Плясунья-шалунья вскочила на дерево, Стоит на носке, другую, в колене согнув, занесла над головой, И согнута в локте рука. Кружев черен наряд. Сколько призраков! Длинная игла дикобраза блестит в лучах Ая. Ниткой перо примотаю и стану писать новые песни. Очень устал. Со мною винтовка и рукописи. Лает лиса за кустами. Где развилок дорог поперечных, живою былиной Лег на самой середке дороги, по-богатырски руки раскинул. Не ночлег, а живая былина Онеги. Звезды смотрят в душу с черного неба. Ружье и немного колосьев — подушка усталому. Сразу заснул. Проснулся, смотрю — кругом надо мною На корточках дюжина воинов. Курят, молчат, размышляют. «По-русски не знай». Что-то думают. За плечами винтовки. Покрытые роскошью будущих выстрелов, Груди в широкой броне из зарядов. «Пойдем». Повели. Накормили, дали курить голодному рту. И чудо — утром вернули ружье. Отпустили. Ломоть сыра давал мне кардаш, Жалко смотря на меня. — Садись, Гуль-мулла. Черный горячий кипяток, брызнул мне в лицо? Черной воды? Нет — посмотрел Али-Магомет, засмеялся: — Я знаю, ты кто. — Кто? — Гуль-мулла. — Священник цветов? — Да-да-да. Смеется, гребет. Мы несемся в зеркальном заливе Около тучи снастей и узорных чудовищ с телом железным, С надписями «Троцкий» и «Роза Люксембург». «Лодка есть, Товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем! Садись!» — Наперебой говорили киржимы. Я сажусь к старику. Он добродушен и красен, о Турции часто поет. Весла шум<ят>. Баклан полетел. Из Энзели мы едем в Казьян. Я счастье даю? Почему так охотно возят меня? Нету почетнее в Персии — Быть Гуль-муллой, Казначеем чернил золотых у весны. В первый день месяца Ай Крикнуть, балуя: «Ай!» Бледному месяцу Ай, Справа увидев. Лету — крови своей отпустить, А весне — золотых волос. Я каждый день лежу на песке, Засыпая на нем.] Конец 1921, 1922



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 849DA1A784285E90E9B0E3EEC7A3AD9E8FB29C8AE2C08092A2F69E8528584F4A5B46577DA8C75A694BC8914B0249BF625E42709A85") 218. НХ XXVI, 1932; I, 233 (первонач. ред. под загл. "Труба Гуль-муллы"); Хл. 1936:239 (др. ред.); перепеч. Хл. 1960:339. Н. Л. Степанов опубликовал "монтажный" текст, состоящий из трех ред.: в 1-м т.— черн.ред., состоящая из 19 гл., с заменой 5 и 6 гл. из перебеленной промежуточной ред., озаглавленной "Дервиш. Энзели", 2-я и 3-я гл. из перебеленной ред. при второй обработке текста, остальные — из черновой. Нами обнаружен бел. автограф начала, вероятно, окончательной ред. поэмы под загл. "Тиран без Тэ" и подзаголовком "Встреча" (102 строки без разделения на главки — частное собр.). Хл. работал над поэмой в 1921 г. в Иране, Баку и Пятигорске, в нач. 1922 г. в Москве он стал перебеливать поэму и изменил загл. Основная часть беловика утрачена, или Хл., возможно, прекратил перебеливать поэму. Здесь печ. контаминированная ред.: новонайденный текст и остальная часть — по автографам различных ред. (ЦГАЛИ). Черн. текст подвергался неоднократной обработке. В основу публикуемого текста положена законченная первонач. ред. черновика с включением поздних поправок и дополнений, в ряде случаев приводится конъектурное прочтение. В "Гроссбухе" и в записной книжке нач. 1922 г. сохранился план поэмы (с незначит. вар.), к-рую Хл., вероятно, собирался включить в "Зангези" под загл. "Иран" или "Гуль-мулла в Иране" "Иран, I. Разин напротив, II, Священ<ник> роз, III. Проповедь" и "Иран. 1) Разин наобор<от>, 2) Гуль-му<лла>, 3) Проповедь". По свидетельству Р. П. Абиха, поэма — своеобразный поэтич. дневник пребывания. Хл. в Иране (см. его примеч., к-рые частично здесь использованы,— I, 319 — 323; Хл. 1936:492); гл. 12, 13 — прогулки по берегу Каспийского моря в районе г. Энзели, гл. 15 — 18 — поход с частями армии через провинцию Мазендаран, пребывание в с. Шахсевар, посещение местного хана и отступление; гл. 19 — возвращение в Энзели на пароходе "Опыт".

  1. Тиран без Тэ — т. е. Иран; ср. с топонимом Тиран (ок. г. Испагана).
  2. Тэ — na("Источник: Хлебниковn 548C") в "звездном языке" означает "остановку движения" и "уничтожение луча жизни" (V, 208 — 209); ср. другую интерпретацию в ст. 267.
  3. Ок! Ок! na("Источник: Хлебниковn 9E5979634EC9AB595F0295") (хакк, йок — араб.) — "истина" в знач. "истина есть бог"; возглас, к-рый выкрикивает дервиш, прося подаяние.
  4. Священник цветов — перс. "гуль-мулла": так называли Хл. в Иране.
  5. "Чох пуль! Чох шай!" (тюрк., перс.) — "Много денег! Много монет!"
  6. Очана! Мочана! (тюрк.) — возглас, выражающий чувство радости.
  7. "Курск" na("Источник: Хлебниковn 96") — судно, на к-ром 14 апр. 1921 г. Хл. прибыл в Энзели (см. V, 319 — 320).
  8. "Завоевание хлеба" — под na("Источник: Хлебниковn 444C736148C56C5052039B870A7877479C68404E4B0140807B28564E279D7086956B99AA4C17446341145B4C014DBFAD4D814E5F8B") таким загл. была издана книга П. А. Кропоткина (у Хл.— Крапоткин) на франц. яз. ("La Conquête du pain", 1892), на рус. яз.— под загл. "Хлеб и воля" (1902) (ср. в письме: V, 320).
  9. Я — Разин напротив na("Источник: Хлебниковn 5E8C68628A") и сл.— здесь двойной план: перевертень "низарь" и со- и противопоставление себя Разину; см. стих. и примеч. 144 и рассказ 247.
  10. Пила белых гор... и Землею напета пластина na("Источник: Хлебниковn 96") — сравнение процессов горообразования с принципом записи граммофонной пластинки, ср. также примеч. 215.
  11. Тахирэ — др. имя Гурриэт эль-Айн, см. примеч. 243.
  12. Башня из синих камней... на мосту — вероятно, мост с лазурными изразцами Парде арак в г. Реште.
  13. "Вароньи яйца!.." — возглас торговцев, означающий "вареные яйца".
  14. Мертвая голова быка у стены — ср. стих. 169.
  15. Красных яиц скорлупа — персы красят яйца с одного бока красно-малиновой краской.
  16. Вином запечатанным... na("Источник: Хлебниковn 96") — метафорическое описание персиянки в чадре, внешним видом напоминающей бутылку с белой головкой-печатью.
  17. Рыжие или лесные лисы — шакалы (см. V, 321).
  18. Голые шары черепов — персы имеют обычай глубоко выбривать лоб.
  19. Прокаженные жены — здесь: проститутки.
  20. "Реис тумам донья" (Рэис-темам-е-донья — араб., перс.) — начальник всего мира или Председатель земного шара.
  21. Али na("Источник: Хлебниковn 96") — вероятно, иранский литератор-революционер Али Рази, сотрудник газ. "Красный Иран".
  22. Шира na("Источник: Хлебниковn 968461615400AB") (шире — перс.) — перегоревшие остатки опиума; см. стих. "Курильщик ширы" (V, 34).
  23. Ай // В этой стране я! — игра слов, ср. др. знач. Ай в финале поэмы и в стих. 165.
  24. Урус дервиш (перс.) — русский дервиш.
  25. Косматый лев — na("Источник: Хлебниковn 964276615505665854C856491AADBC445970464A8B2450407C259E852C585D84954F527A6007536446C65D411B8D7DA55541745189C84B874E2877421064888A9145555460214243B310584E0E5A51607C484B779B0B4784500F6F6D03567D4D91A1B9") описание гос. герба Ирана (лев, держащий меч в лапе, и солнце), нередко изображался на изразцах.
  26. С глазами вашего знакомого — намек на Вяч. Иванова, см. примеч. 195.
  27. Зардешт na("Источник: Хлебниковn 9E6B79794417784843185587036874877B6E57444B1D5250B8E5") (Заратуштра или Зороастр) — в иранской мифологии пророк и основатель религии зороастризма. По-видимому, Хл. посетил сохранившийся в окрестностях Баку храм зороастрийцев-огнепоклонников Атешга (см. намек на это в ДС I, с. 3).
  28. Халхал — селение в Северном Иране, см. 247.
  29. Сагиб (араб.) — господин, помещик.
  30. Председатель земного шара. // (Мариенгоф и Есенин) — речь идет о посвящении Хл. в Харькове в апр. 1920 г., см. примеч. 118.
  31. Дикая игла дикобраза и сл.— ср. в рассказе 249.
  32. Груди в широкой броне из зарядов na("Источник: Хлебниковn 96") — патронташ, персидские партизаны-"дженгелийцы" носили на себе весь запас патронов.
  33. Кардаш (тюрк.) — товарищ, воин.
  34. Черный горячий кипяток... Черной воды? — здесь: взгляд перса; черной водой в Иране называют глаукому.
  35. Киржим (керджи — перс.) — высокобортная плоскодонная лодка, здесь: лодочник.
  36. Казьян — часть Энзели, залив Морд аб (мертвая вода) делит город на две части.

 

"Три сестры"
  ТРИ СЕСТРЫ Как воды полночных озер За темными ветками ивы, Блестели глаза у сестер, А все они были красивы. Одна, зачарована богом Старинных людских образов, Стояла под звездным чертогом И слушала полночи зов. А та замолчала навеки, Душой простодушнее дурочки, Боролися черные веки С глазами усталой снегурочки. А та — золотистые глины Любила весною у тела, На сене, на стоге овина Лежать — ее вечное дело. na("Источник: Хлебниковn BBBD40285C4A7A4E5447068A4E616752812C418E585F5E442F609E487D874D1A5A505B777056C6") Внезапный язык из окошка на птичнике — Прохожего дразнит цыгана, То, полная песен язычника, Стоит на вершине кургана. И, полная неба и лени, Жует голубые цветы, И в мертвом засохнувшем сене Плывет в голубые пути. Порой, быть одетой устав, Оденет ночную волну, Позволит ветров табуну Ласкать ее стана устав. И около тела нагого Холодная пела волна Давно позабытое слово Из мира далекого сна. Она одуванчиком тела Летит к одуванчику мира, И сказка великая пела, — Глаза человека — секира. И в сказку вечернего неба Летели девичьи глаза, И волосы темного хлеба Волнуются, льются назад. Умчалися девичьи земли В молитвенник дальнего неба, И волосы черного хлеба Волнуются, полночи внемля. Она — точно смуглый зверок, И смуглые блещут глазенки; Небес синева, точно слабый урок, Блеснет на зарницах теленка. Те волосы — золота темного мед, Те волосы — черного хлеба поток, То черная бабочка небо сосет И хоботом узким пьет синий цветок. Поверили звезд водоему Ее молодые лета, Темнеет сестрой чернозему Любимая сном нагота. И кротость и жалость к себе В ее разметавшихся кудрях, И небо горит голубей В колосьях священных и мудрых. И неба священный подсолнух, То золотом черным, то синим отливом Блеснет по разметанным волнам, Проходит, как ветер по нивам. Идет, как священник, и темной рукой Дает темным волнам и сон и покой, Иль, может быть, Пушкин иль Ленский По ниве идет деревенской; И слабая кашка запутает ноги Случайному путнику сельской дороги. Глазами зеваки, иль, может быть, боги Пришли красивыми очами Все на земле благословить. Другая окутана сказкой Умерших недавно событий, К ней тянутся часто за лаской Другого дыхания нити. Она величаво, как мать, Проходит по зарослям вишни И любит глаза подымать, Где звезды раскинул всевышний. Дрожали лучи поговоркою, И время столетьями цедится, Ты смотришь, задумчиво-зоркая, Как слабо шагает Медведица. Платка белоснежный ковер, Одежда бела и чиста; Как пена далеких озер. Ее колыхались уста. И дышит старинная вольница, Ушкуйницы гордая стать. О, строгая ликом раскольница, Поморов отшельница-мать. Лоск ласк и хитрости привычной сети Чертили тучное лицо у третьей, Измены низменной она Была живые письмена. И темные тела дары, Как небо, светлы и свободны; На облако черной главы Нисходит огонь благородный. И голод голубого холода Оставит женщину и глину, И вновь таинственно и молодо Молилась глина властелину. И полумать и полудитя, И с мглой языческой дружа, Она уходит в лес, хотя Зовет назад ее межа. Стонавших радостно черемух Зовет бушующий костер. Там в стороне от глаз знакомых Находишь, дикая, шатер. Сквозь белые дерева очи Ты скачешь товаркою ночи, И в черной шубе медвежонок Своих на тело падших кос, — Ты, разбросавший волосы ребенок, Забыв про яд жестоких ос, Но помнишь прелести стрекоз. И ловишь шмелей-медвежат, Хоть дерева ветки дрожат, И пьешь цветы медовой пыли, И лазаешь поспешней белки, — Тогда весна сидит сиделкой У первых дней зеленой силы. И, точно хохот обезьяны, Взлетели косы выше плеч, И ветров синие цыгане Ведут взволнованную речь. Она весна или сестра, В ней кровь весенняя течет, И жар весеннего костра В ее дыхании печет. Она пчелиным божеством На службу тысячи шмелей Идет, хоть трудно меж ветвей Служить молитву божеством. 30 марта 1920, 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 8487BBEB99") 209. "Мир и остальное". Баку, 1920, с. [54] (первонач. ред.); "Маковец". М., 1922, № 2, с. 18 (сокращ. ред., без загл.); I, 160. Печ. по бел. автографу — ЦГАЛИ. Посвящена сестрам Синяковым — Марии (1890 — 1984), Надежде (1889? — 1975) и Вере (1895? — 1973), к-рые жили в дачной местности под Харьковом — Красной Поляне, куда часто наезжал Хл. в 1916, 1917, 1919 и 1920 гг. См. также тексты 94, 95, 99, 104, 112, 114, 208, 217, 220, 245 и др. Ср. в неизд. письме Хл. к Е. Г. Шаблееву из Харькова весной 1919 г.: "Денег совсем нет, но живу я весело. <...> Обнимаю. Велимир. Чудная весна" (частное собр.). В тексте поэмы уже намечены анаграмматические построения, связанные с фамилией "Синяковы", ставшие ключевыми образами поэмы 220. В "Трех сестрах" прослеживается связь отд. фрагментов с адресатами.

  1. Одна, зачарована богом... и Другая окутана сказкой...— М. М. Синякова-Уречина.
  2. А та замолчала навеки... и Лоск ласк и хитрости привычной сети...— Н. М. Синякова (Пичета).
  3. А та — золотистые глины... и И полумать и полудитя... — В. М. Синякова.
  4. Полная песен язычника // Стоит на вершине кургана na("Источник: Хлебниковn 96") — уподобление "молчащей" каменной бабе.
  5. Зовет бушующий костер и И жар весеннего костра na("Источник: Хлебниковn 96") — по свидетельству Г. Н. Петникова, Хл. в 1916 г. написал посвященное Синяковым ненайденное стих. "Сестер костер". tmpl_3()
 

 

 

 

  elker_copy('elker_ban_100_up','elker_copy_2');

 

  elker_copy('elker_ban_100_down','elker_copy_3');

 

  elker_copy('elker_ban_468_down','elker_copy_4');
"Уструг Разина"
  УСТРУГ РАЗИНА Где море бьется диким неуком, Ломая разума дела, Ему рыдать и грезить не о ком, Оно, морские удила Соленой пеной покрывая, Грызет узду людей езды. Так девушка времен Мамая, С укором к небу подымая Свои глаза большой воды, Вдруг спросит нараспев отца: «На что изволит гневаться? Ужель она тому причина, Что меч суровый в ножны сует, Что гневная морщина Ему лицо сурово полосует, Согнав улыбку, точно хлам, Лик разделивши пополам?» По затону трех покойников, Где лишь лебедя лучи, Вышел парусник разбойников Иступить свои мечи. Засунув меч кривой за пояс, Ленивою осанкою покоясь, В свой пояс шелковомалиновый Кремни для пороха засунув, Пока шумит волны о сыне вой Среди взволнованных бурунов. Был заперт порох в рог коровы, На голове его овца. А говор, краткий и суровый, Шумел о подвигах пловца. Как человеческую рожь Собрал в снопы нездешний нож. Гуляет пахарь в нашей ниве. Кто много видел, это вывел. Их души, точно из железа, 0 море пели, как волна, За шляпой белого овечьего руна Скрывался взгляд головореза Умеет рукоять столетий Скользить ночами, точно тать, Или по горлу королей Концом свирепо щекотать, Или рукой седых могил Ковать столетья для удил. И Разина глухое «слышу» Подымется со дна холмов, Как знамя красное, взойдет на крышу И поведет войска умов. * И плахи медленные взмахи Хвалили вольные галахи. Была повольницей полна Уструга узкая корма. Где пучина, для почина Силу бурь удесятеря, Волги синяя овчина На плечах богатыря. Он стоит полунагой, Горит пояса насечка, И железное колечко Опускается серьгой. Не гордись лебяжьим видом, Лодки груди птичий выдум! И кормы, весь в сваях, угол Не таи полночных пугал. Он кулак калек Москве кажет — во! Во душе его Поет вещий Олег. Здесь все сказочно и чудно, Это воли моря полк, И на самом носу судна Был приютит матерый волк. А отец свободы дикой На парчовой лежит койке И играет кистенем, Чтоб копейка на попойке Покатилася рублем. Ножами наживы Им милы, любезны И ветер служивый И смуглые бездны. Он, невидим и неведом, Быстро катится по водам. Он был кум бедноты, С самой смертью на «ты». Бревен черные кокоры Для весла гребцов опоры. Сколько вражьих голов Срубил в битве галах, Знает чайка-рыболов, Отдыхая на шестах. Месяц взял того, что наго, вор. На уструге тлеет заговор. Бубен гром и песни дуд. И прославленные в селах Пастухи ножей веселых Речи тихие ведут: «От отечества, оттоле Отманил нас отаман. Волга-мать не видит пищи, Время жертвы и жратвы. Или разумом ты нищий, Богатырь без головы? Развяжи кошель и грош Бедной девки в воду брось! Куксит, плачет целый день. Это дело — дребедень. Закопченною девчонкой Накорми страну плотвы. В гневе праведном серчая, Волга бьется, правды чая. Наша вера — кровь и зарево, Наше слово — государево». Богатырь поставил бревна Твердых ног на доски палубы, Произнес зарок сыновний, Чтоб река не голодала бы. Над голодною столицей Одичавших волн Воин вод свиреполицый, Тот, кому молился чёлн, Не увидел тени жалобы. И уроком поздних лет Прогремел его обет: «К богу-могу эту куклу! Девы-мевы, руки-муки, Косы-мосы, очи-мочи! Голубая Волга — на! Ты боярами оболгана!» Волге долго не молчится. Ей ворчится, как волчице. Волны Волги — точно волки, Ветер бешеной погоды. Вьется шелковый лоскут. И у Волги у голодной Слюни голода текут. Волга воет, Волга скачет Без лица и без конца. В буревой волне маячит Ляля буйного донца. «Нам глаза ее тошны. Развяжи узлы мошны. Иль тебе в часы досуга Шелк волос милей кольчуги?» «Баба-птица ловит рыбу, Прячет в кожаный мешок. Нас застенок ждет и дыба, Кровь прольется на вершок». И морю утихнуть легко, И ветру свирепствовать лень. Как будто веселый дядько, По пояс несется тюлень. Нечеловеческие тайны Закрыты шумом, точно речью. Так на Днепре, реке Украйны, Шатры таились Запорожской Сечи. И песни помнили века Свободный ум сечевика. Его широкая чуприна Была щитом простолюдина, А меч коротко-голубой Боролся с чертом и судьбой. Льются водка и вода, Дикий ветер этой лодки и овода. 1921, 19 января 1922



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 8587A6B49F") 219. "Леф", 1923, № 1, с. 58 (сокращ. ред.); I, 246 (полный текст). Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ), подготовленному Хл. в 1922 г. для несостоявшегося изд. Поэма написана, вероятно, в 1921 — 1922 гг. (сохранилась черн. ред.); в списке произв. Хл. указывает дату окончат. ред.: "Разин III. 19.I.22", (ЦГАЛИ). В янв.— апр. 1922 г. Хл. выделил начало поэмы в самостоятельное стих. (НП, 184).

  1. Неук — невыезженная лошадь.
  2. И Разина глухое "слышу" na("Источник: Хлебниковn 97") — аллюзия на реплику Тараса Бульбы из повести Гоголя.
  3. Галах — см. примеч. 211.
  4. Это воли моря полк na("Источник: Хлебниковn 97") — ср. псевдоним Хл. "Волеполк Хлебников".
  5. Ляля — здесь: кукла и возлюбленная.
  6. Баба-птица — пеликан.
  7. Веселый дядько na("Источник: Хлебниковn 97") — вероятно, иронически переосмысленное выражение "лысый дидько" (домовой, черт).

 

"Хаджи-Тархан"
  ХАДЖИ-ТАРХАН Где Волга прянула стрелою На хохот моря молодого, Гора Богдо своей чертою Темнеет взору рыболова. Слово песни кочевое Слуху путника расскажет: Был уронен холм живой, Уронил его святой, — Холм, один пронзивший пажить! А имя, что носит святой, Давно уже краем забыто. Высокий и синий, боками крутой, Приют соколиного мыта! Стоит он, синея травой, Над прадедов славой курган. И подвиг его, и доныне живой, Пропел кочевник-мальчуган. И псов голодающих вторит ей вой. Как скатерть желтая, был гол От бури синей сирый край. По ней верблюд, качаясь, шел И стрепетов пожары стай. Стоит верблюд, сутул и длинен, Космат, с чернеющим хохлом. Здесь люда нет, здесь край пустынен, Трепещут ястребы крылом. Темнеет степь; вдали хурул Чернеет темной своей кровлей, И город спит, и мир заснул, Устав разгулом и торговлей. Как веет миром и язычеством От этих дремлющих степей, Божеств морских могил величеством, Будь пьяным, путник, — пой и пей! Табун скакал, лелея гривы, Его вожак шел впереди. Летит как чайка на заливы, Волнуя снежные извивы, Уж исчезающий вдали. Ах, вечный спор горы и Магомета, Кто свят, кто чище и кто лучше. На чьем челе коран завета, Чьи брови гневны, точно тучи. Гора молчит, лаская тишь. Там только голубь сонный несся. Отсель урок: ты сам слетишь, Желая сдвинуть сон утеса. Но звук печально-горловой, Рождая ужас и покой, Несется с каждою зарей Как знак: здесь отдых, путник, стой! И на голубые минареты Присядет стриж с землей на лапах, А с ним любви к иным советы И восковых курений запах. Столбы с челом цветочным Рима В пустыне были бы красивы. Но, редкой радугой любима, Она в песке хоронит ивы. Другую жизнь узнал тот угол, Где смотрит Африкой Россия, Изгиб бровей людей где кругол, А отблеск лиц и чист и смугол, Где дышит в башнях Ассирия. Мила, мила нам пугачевщина, Казак с серьгой и темным ухом. Она знакома нам по слухам. Тогда воинственно ножовщина Боролась с немцем и треухом. Ты видишь город стройный, белый, И вид приволжского кремля? Там кровью полита земля, Там старец брошен престарелый, Набату страшному внемля. Уже не реют кумачи Над синей влагою гусей. Про смерть и гибель трубачи, Они умчались от людей. И Волги бег забыл привычку Носить разбойников суда, Священный клич «сарынь на кичку» Здесь не услышать никогда. Но вновь и вновь зеленый вал Старинной жаждой моря выпит, Кольцом осоки закрывал Рукав реки морской Египет. В святых дубравах Прометея Седые смотрятся олени. В зеркалах моря, сиротея, С селедкой плавают тюлени, Сквозь русских в Индию, в окно, Возили ружья и зерно Купца суда. Теперь их нет. А внуку враг и божий свет. Лик его помню суровый и бритый, Стада ладей пастуха. Умер уж он; его скрыли уж плиты, Итоги из камня, и грез, и греха. Помню я свет отсыревшей божницы, Там жабы печально резвились! И надпись столетий в камней плащанице! Смущенный, наружу я вышел и вылез, А ласточки бешено в воздухе вились У усыпальницы — предков гробницы. Чалмы зеленые толпой Здесь бродят в праздник мусульман, Чтоб предсказал клинок скупой Коней отмщенья водопой И месть гяуру (радость ран), Казани страж — игла Сумбеки, Там лились слез и крови реки. Там голубь, теменем курчав, Своих друзей опередил И падал на землю стремглав, Полет на облаке чертил. И, отражен спокойным тазом, Давал ума досугу разум. Мечеть и храм несет низина И видит скорбь в уделе нашем Красив и дик, зов муэдзина Зовет народы к новым кашам. С булыжником там белена На площади ясной дружила, И башнями стройно стена И город и холм окружила. И туча стрел неслась не раз. Невест восстанье было раз. Чу! Слышен плач, и стан княжны На руках гнется лиходея. Соседи радостью полны, И под водою блещет шея. И помнит точно летописец Сии труды на радость злобы, И гибель многих вольных тысяч, И быстро скованные гробы. Настала красная пора В низовьях мчащегося Ра. Война и меч, вы часто только мяч Лаптою занятых морей, И волжская воля, ты отрок удач, Бросая на север мяч гнева полей. «Нас переженят на немках, клянусь!» Восток надел венок из зарев, За честь свою восстала Русь. И, тройку рек копьем ударя, Стоял соперник государя. Заметим кратко: Ломоносов Был послан морем Ледовитым, Спасти рожден великороссов Быть родом, разумом забытым. Но что ж! Забыв его венок, Кричим гурьбой: «Падам до ног». И в звуках имени Хвалынского Живет доныне смерть Волынского. И скорбь безглавых похорон Таится в песни тех сторон. Ты видишь степь: скрипит телега, Песня лебедя слышна, И живая смерть Олега Вещей юности страшна. С косой двойною бог скота, Кого стада вскормили травы, Стоит печально. Все тщета! Куда ушли столетья славы? Будь неподвижною, севера ось, Как остов небесного судна. В бурю родились, плывем на авось, Смотрим загадочно, грозно и чудно. И светел нам лик в небе брошенных писем, Любим мы ужас, вой смерча и грех. Как знамя мы молодость в бурю возвысим, Рукой огневою начертим мы смех. Ах, мусульмане те же русские, И русским может быть ислам. Милы глаза, немного узкие, Как чуть открытый ставень рам. Что делать мне, мой грешный рот? Уж вы не те, уж я не тот! Казак сдувал с меча пылинку, На лезвие меча дыша, И на убогую былинку Молилась Индии душа. Когда осаждался тот город рекой, Он с нею боролся мешками с мукой. Запрятав в брови взоры синие, Исполнен спеси и уныния, Верблюд, угрюм, неразговорчив, Стоит, надсмешкой губы скорчив. И, как пустые рукавицы, Хохлы горба его свисают, С деньгой серебряной девица Его за повод потрясает. Как много просьб к друзьям встревоженным В глазах, торгующих мороженым! Прекрасен в рубищах их вырез. Но здесь когда-то был Озирис. Тот город, он море стерег! И впрямь, он был моря столицей. На Ассирию башен намек, Околицы с сельской станицей. И к белым и ясным ночным облакам Высокий и белый возносится храм С качнувшейся чуть колокольней. Он звал быть земное довольней. В стволах садов, где зреет лох, Слова любви скрывает мох. Над одинокою гусяной Широкий парус, трепеща, Наполнен свежею моряной, Везет груз воблы и леща. Водой тот город окружен, И в нем имеют общих жен.



Примечания na("Источник: Хлебниковn 9894BBBC8273344F4F9B895285E5B4889EA15B4A4F4C440D68A798E9A49BD49C80818D4569478EA0175184524F4FABE6425E765349515B5E5FCB96836C42746E238098884C67535E619C095F51525273630940BD5052564B48456AE573417D504F862D445A607141427053AFE25F53577CA94CC64150545D40535F6E69DC9C794B8D84600C5D726D5389BC96949ACC5E84524E8B97FE858F938961517F6E4EC5AC8D819C8E8CE689") 204. Трое, с. 46; перепеч. I, 115. Печ. по бел. автографу (ЦГАЛИ). Поэма посвящена истории Нижне-Волжского края и Астрахани; см. Парнис 1976 и ЛО 1980; Вроон 1981.
  1. Хаджи-Тархан — старинное название Астрахани (XIII — XIV вв.) согласно легенде, означает: святой или паломник, побывавший в Мекке (хаджи) и даровавший свободу (тархан) своему рабу.
  2. Богдо na("Источник: Хлебниковn 824E6F794E8FE4") (калм. "святой") — на левом берегу Волги, у оз. Баскунчак, находятся Большая и Малая Богдо. В 1883 — 1885 гг. отец поэта, В. А. Хлебников, был смотрителем Баскунчакского и Чапчачинского соляных промыслов, затем переведен в Калмыцкую степь попечителем Малодербетовского улуса (см. 274 — 277).
  3. Слово песни кочевое na("Источник: Хлебниковn 42847E798C81") и сл. — калмыцкая легенда о горе Богдо: двое святых переносили гору, освященную далай-ламой, с берегов реки Урал на Волгу, один из них, поддавшись греховной мысли, нарушил запрет и был раздавлен горой, оросившейся его кровью, отчего один ее склон — всегда красный.
  4. Мыт — линька птиц.
  5. Хурул — ламаистский монастырь.
  6. Пой и пей — na("Источник: Хлебниковn 484A7E674C452C538A5D895259356E5440BB94") восходит к строке: "Захарьин! Пей и пой" из стих. "Желание зимы" Г. Державина, в к-ром упомянут "астраханский" кабак; см. также примеч. 199.
  7. Смотрит Африкой Россия и сл.- средневековые путешественники-арабы сравнивали Волгу (Итиль) с Нилом.
  8. Ассирия — Хл. сопоставляет с древней ассирийской культурой башни астраханского кремля и Белый город, к-рый в ХVI — XVII вв. был окружен зубчатыми стенами с башнями.
  9. Там старец брошен престарелый — противник Разина астраханский митрополит Иосиф (1597 — 1671) после пыток был сброшен с Раската в кремле.
  10. "Сарынь на кичку!" — клич "Бурлаки, на нос судна!"; Хл. сближает сарынь na("Источник: Хлебниковn 42847E72525A33418A9F56525935655F4D6C5A4C518091C8") и сарыча (ястребиного): "коршун на голову, так разбойники обрушивались на суда" (НП, 331). Ср. раннее стих. В. Каменского "Сарынь на кичку", посвящ. Хл.
  11. В Индию, в окно — na("Источник: Хлебниковn 4884D7C4EBE8E4") в XVII — XVIII вв. в Астрахани находилась индийская торговая колония с подворьем. Ср. в неизд. декларации Хл. "Индорусский союз": "В Астрахани, соединяющей три мира — арийский, индийский и каспийский, треугольнике Христа, Будды и Магомета, волею судьбы образован этот союз" (ЦГАЛИ).
  12. Купца суда и Надпись столетий в камней плащанице и сл.— дед поэта, купец А. И. Хлебников (1801 — 1871), захоронен в семейной усыпальнице на городском кладбище.
  13. Чалмы зеленые — головные уборы этого цвета носят сейиды, потомки Магомета; ср. стих. 142. В Астрахани рядом с православным кладбищем находилось мусульманское.
  14. Игла Сумбеки — башня Сумбеки (Сююмбеки), с к-рой связано много легенд, названа по имени казанской ханши.
  15. И отражен спокойным тазом — на голубятне устанавливался таз с водой, отражающий, как в зеркале, полет голубя в небе.
  16. Холм окружила — Астрахань основана на Заячьем, или Долгом, холме.
  17. Невест восстанье и За честь свою восстала Русь — "свадебный бунт", восстание стрельцов в 1705 г., вызванное реформами Петра I и слухами, что русских девушек будут выдавать замуж за "немцев".
  18. Ра — Волга, см. примеч. 145.
  19. "Падам до ног" (польск.) — "честь имею кланяться"; здесь в букв. знач.: "падать к ногам".
  20. Хвалынское — летописное название Каспийского моря, в ранней ред. "звездного языка", одно из значений звука-буквы Ха — смерть.
  21. Волынский А. П. (1689 — 1740) — гос. деятель при Петре I, первый губернатор Астрахани (с 1719 г.), боролся с Бироном и иностранным влиянием, казнен.
  22. Живая смерть Олега — т. е. змея, образ, восходящий к "Песни о вещем Олеге" Пушкина.
  23. Он с нею боролся мешками с мукой na("Источник: Хлебниковn 8A") — дядя поэта, Л. А. Хлебников, уговорил купцов пожертвовать мешки с мукой для спасения города от наводнения, за что был удостоен звания почетного гражданина Астрахани.
  24. Храм, с... колокольней — Успенский собор (нач. ХVIII в.) на территории Астраханского кремля и главные Пречистенские ворота с надстроенной колокольней (кон. XIX — нач. XX вв.).
  25. Лох — дикая маслина.
  26. Гусяна (обл.) — крытая баржа под парусом.
  27. И в нем имеют общих жен — восточные купцы (индийцы, персы), проживавшие многие годы в Астрахани в ХVI — XVIII вв., вступали во временные браки с местными женщинами. tmpl_3()
 

 

  2. tmpl_3()
 

 

 

 

  elker_copy('elker_ban_100_up','elker_copy_2');

 

  elker_copy('elker_ban_100_down','elker_copy_3');

 

  elker_copy('elker_ban_468_down','elker_copy_4');
"Шаман и Венера"
  ШАМАН И ВЕНЕРА Шамана встреча и Венеры Была так кратка и ясна: Она вошла во вход пещеры, Порывам радости весна. В ее глазах светла отвага И страсти гордый, гневный зной: Она пред ним стояла нага, Блестя роскошной пеленой. Казалось, пламенный пожар Ниспал, касаясь древка снега. Глаз голубых блестел стожар, Прося у желтого ночлега. «Монгол! — свои надувши губки, Так дева страсти начала. (Мысль, рождена из длинной трубки, Проводит борозды чела).— Ты стар и бледен, желт и смугол, Я же — роскошная река! В пещере дикой дай мне угол, Молю седого старика. Я, равная богиням, Здесь проведу два-три денька. Послушай, рухлядь отодвинем, Чтоб сесть двоим у огонька. Ты веришь? Видишь? — Снег и вьюга! А я, владычица царей, Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей. Еще того недоставало — Покрыться пятнами угрей. Монгол! Монгол! Как я страдала! Возьми меня к себе, согрей!» Покрыта пеплом из снежинок И распустив вдоль рук косу, Она к нему вошла. Как инок, Он жил один в глухом лесу. «Когда-то храмы для меня Прилежно воздвигала Греция. Могол, твой мир обременя, Могу ли у тебя согреться я? Меня забыл ваять художник, Мной не клянется больше витязь. Народ безумец, народ безбожник, Куда идете? Оглянитесь!» — «Не так уж мрачно, — Ответил ей, куря, шаман.— Озябли вы, и неудачно Был с кем-нибудь роман».— «Подумай сам: уж перси эти Не трогают никого на свете. Они полны млека, как крынки. (По щекам катятся слезинки.) И к красоте вот этой выи Холодны юноши живые. Ни юношей, ни полководцев, Ни жен любимцев, ни уродцев, Ни утомленных стариков, Ни в косоворотках дураков. Они когда-то увлекали Народы, царства и престолы, А ныне, кроткие, в опале, Томятся, спрятанные в полы. И веришь ли? Меня заставили одеть Вот эти незабудки! Ну, право; лучше умереть. Чем эти шутки. Это жестоко». Она отошла И, руки протянув, вздохнула. «Как эта жизнь пошла!» И руки к небу протянула. na("Источник: Хлебниковn BCA7") «Все, все, монгол, все, все — тщета, Мы — дети низких вервий. И лики девы — нищета, Когда на ней пируют черви!» Шаман не верил и смотрел, Как дева (золото и мел) Присела, зарыдав, И речь повел, сказав: «Напрасно вы сели на обрубок — Он колок и оцарапает вас». Берет с стола красивый кубок И пьет, задумчив, русский квас. Он замолчал и, тих, курил, Смотря в вечернее пространство. Любил убрать, что говорил, Он в равнодушия убранство. И дева нежное «спасибо» Ему таинственно лепечет И глаза синего изгиба Взор шаловливо мечет. И смотрит томно, ибо Он был красив, как белый кречет. Часы летели и бежали, Они в пещере были двое. И тени бледные дрожали Вокруг вечернего покоя. Шаман молчал и вдаль глядел, Венера вдруг зевнула. В огонь шаман глядел, Венера же уснула. Заветы строгие храня Долга к пришелицам святого, Могол сидел, ей извиня Изгибы тела молодого. Так, девы сон лелея хрупкий, Могол сидел с своею трубкой. na("Источник: Хлебниковn BCA7") «Ах, ах!» — она во сне вздыхала, Порою глазки открывала, Кого-то слабо умоляла, Защитой руку подымая, Кому-то нежно позволяла И улыбалася, младая. И вот уж утро. Прокричали На елях бледные дрозды. Полна сомнений и печали, Она на смутный лик звезды Взирала робко и порой О чем-то тихо лепетала, Про что-то тихо напевала. Бледнело небо и светало. Всходило солнце. За горой О чем-то роща лепетала. От сна природа пробудилась, Младой зари подняв персты. Венера точно застыдилась Своей полночной наготы. И, добродетели стезей идя неопытной ногой, Она раздумывала, прилично ли нагой Явиться к незнакомому мужчине. Но был сокрыт ответ богини. [«Он мало мне знаком», — Она в уме своем решила, Сорвать листочек поспешила И тело бледное прикрыла Березы черным лепестком. И великодушный к ней могол Ей бросил шкуру рыси.] И дева, затаив глагол, Моголу бросила взор выси. От кос затылок оголив, Одна, без помощи подруг, Она закручивает их в круг. Но тот, как раньше, молчалив. Затылок белый так прекрасен, Для чистых юношей так ясен. Но, лицемерия престол, Сидит задумчивый могол. Венера ходит по пещере И в горести ломает руки. «Это какие-то звери! Где песен нежных звуки? От поцелуев прежних зноя, Могол! Могол, спаси меня! Я вся горю! Горя и ноя, Живу, в огнистый бубен чувств звеня. Узнай же! Знаешь, что тебе шепну на ухо? Ты знаешь? Знаешь, — я старуха!.. Никто не пишет нежных писем, Никто навстречу синим высям Влюбленных глаз уж не подъемлет, Но всякий хладно с книжкой дремлет. Но всякий хладно убегает Прочь от себя за свой порог, Лишь только сердце настигает Любви назначенный урок. Как все это жестоко! — Сказала дева, вдруг заплакав.— Скажи хоть ты: ужель с Востока Идет вражда к постелям браков? К ногам снегов, к венкам из маков? С кладом могилы отрокодинаков». Но, неразговорчив и сердит Как будто, тот сидит. Напрасно с раннего утра, Раньше многоголосых утра дудок, Она из синих незабудок, В искусстве нравиться хитра, Сплела венок почти в шесть сажен И им обвилась для нежных дел. По-прежнему монгол сидел, Угрюм, задумчив, важен. Вдруг сердце громче застучало. «Могол, послушай, — так начала Она. — Быть может, речь моя чудна И даже дика, и мало прока. Я буду здесь бродить одна (Ты знаешь, я ведь одинока), Срывать цветы в густом лесу, Вплетать цветы в свою косу. Вдали от шума и борьбы, Внутри густой красивой рощи Я буду петь, сбирать грибы, Искать в лесу святого мощи, Что может этой жизни проще?» — «Изволь, душа моя, — ответил Могол с сияющей улыбкой. — Я даже в лесу встретил Дупло с прекрасной зыбкой». В порыве нежном хорошея, Она бросается ему на шею, Его ласкает и целует, Ниспали волосы, как плащ. Могол же морщится, тоскует Она в тот миг была палач. Она рассказывает ему Про вредный плод куренья. «Могол любезный, не кури! Внемли рыданью моему». Он же, с глазами удовлетворенья, Имя произносит Андури. Шаман берет рукою бубен И мчится в пляске круговой, Ногами резвыми стучит, Венера скорбная молчит Или сопровождает голос трубен, Дрожа звенящей тетивой. Потом хватает лук и стрелы И мимо просьб, молитв, молений Идет охотник гордый, смелый К чете пасущихся оленей. И он таинственно исчез, Где рос густой зеленый лес. Одна у раннего костра Венера скорбная сидит. То грусть. И, ей сестра, Она задумчиво молчит. Цветы сплетая в сарафан, Как бело-синий истукан, Глядит в необеспокоенные воды — Зеркало окружающей природы. Поет, хохочет за двоих Или достает откуда-то украдкой Самодержавия портных Новое уложение законов И шепчет тихо: «Как гадко!» Или: «Как безвкусно... фу, вороны!» Сам-друг с своею книжкой, Она прилежно шепчет, изучает, Воркует, меряет под мышкой И... не скучает. И воды после переходит, И по поляне светлой бродит. Сплетает частые венки, На косах солнца седоки. О чем-то с горлинкой воркует И подражательно кокует. Венера села на сосновый пень И шепчет робко: «Ветер-телепень! Один лишь ты меня ласкаешь Своею хрупкою рукой, Мне один не изменяешь, Людей отринувши покой. Лишь тебе бы я дарила Сном насыщенный ночлег, Двери я бы отворила, Будь ты отрок, а не бег... Будь любимый человек... Букашки и все то, что мне покорно! Любите, любите друг друга проворно! Счастье не вернется никогда!» И вот приходит от труда, Ему навстречу выбегает, Его целует и ласкает, Берет оленя молодого, На части режет, и готово Ее стряпни простое блюдо; Сидит и ест... ну, право же, не худо! Шаман же трубку тихо курит И взор устало, томно щурит. И, как чудесная страна, Пещера в травы убрана. Однажды белый лебедь Спустился с синей высоты, Крыло погибшее колебит И, умирая, стонет: «Ты! Иди, иди! Тебя зовут, Иди, верши свой кроткий труд. От крови черной пегий Я, умирающий, кляну: Иди, иди, чаруя негой Свою забытую страну. Тебе племен твоих собор Готовит царственный убор. Иди, иди, своих лелея! Ты им других божеств милее. Я, лебедь умирающий, кляну: Дитя, вернись в свою страну, Забыв страну озер и мохов, Иди, приемля дань из вздохов». И лебедь лег у ног ея, Как белоснежная змея. Он, умирающий, молил И деву страсти умилил. «Шаман, ты всех земных мудрей! Как мной любима смоль кудрей, И хлад высокого чела, И взгляда острая пчела. Я это все оставлю, Но в песнях юноши прославлю Вот эти косы и эту грудь. Ведун мой милый, все забудь! И водопад волос могуче-рыжий, И глаз огонь моих бесстыжий, И грудь, и твердую и каменную, И духа кротость пламенную. Как часто после мы жалеем О том, что раньше бросим!» И, взором нежности лелеем, Могол ей молвит: «Просим Нас не забывать, И этот камень дикий, как кровать Он благо заменял постели, Когда с высокой ели Насмешливо свистели Златые свиристели». И с благословляющей улыбкой Она исчезает ласковой ошибкой.



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 839DB8AB8B772458085984E5E9B5A9158EBD8A819680404175204C00689E85E99F83DAB3A8899B4E51518A8F0042E67F4A4DA2874A095B584B68605F56A89307490B9447656E5387") 202. Садок II, с. 29; перепеч. I, 104. Печ. по бел. автографу (без загл.— ЦГАЛИ). В квадратных скобках дан фрагмент, вероятно по ошибке зачеркнутый Хл. и восстановленный Н. Л. Степановым (см. I, 108).

  1. Могол na("Источник: Хлебниковn 995F74754188ED9C") (тюрк.) — Хл. употребляет в знач. "монгол".
  2. Мы — дети низких вервий — na("Источник: Хлебниковn 56496F74578AE45E03434A53527467C8AD975A984A4D4F53ABFF83") здесь, вероятно, в знач.: "низкий род". Хл. образует ряд: вервь (община) — вервие (веревка) — черви (ср. V, 302).
  3. Андури na("Источник: Хлебниковn 996C64658B66295815434C808071620C8040555C5E50478DA5") (Боа Андури, или Эндури) — верховное божество у орочей; ср. в драме "Боги" (IV, 265) и примеч. 228; см. Баран 1973.
  4. Телепень (укр.) —0 болтун, бездельник. tmpl_3()
 
   

 

"Шествие осеней Пятигорска"
  ШЕСТВИЕ ОСЕНЕЙ ПЯТИГОРСКА Опустило солнце осеннее Свой золотой и теплый посох, И золотые черепа растений Застряли на утесах, Сонные тучи осени синей, По небу ясному мечется иней. Лишь золотые трупики веток Мечутся дико и тянутся к людям: «Не надо делений, не надо меток, Вы были нами, мы вами будем». Бьются и вьются, Сморщены, скрючены, Ветром осенним дико измучены. Тучи тянулись кверху уступы. Черных деревьев голые трупы Черные волосы бросили нам, Точно ранним утром, к ногам еще босым С лукавым вопросом: «Верите снам?» С тобой буду на «ты» я, Сады одевают сны золотые. Все оголилось. Золото струилось. Вот дерева призрак колючий: В нем сотни червонцев блестят! Скряга, что же ты? Пойди и сорви, Набей кошелек! Или боишься, что воры Большие начнут разговоры? Грозя убийцы лезвием, Трикратною смутною бритвой, Горбились серые горы: Дремали здесь мертвые битвы С высохшей кровью пены и пана. Это Бештау грубой кривой, В всплесках камней свободней разбоя, Похожий на запись далекого звука, На А или У в передаче иглой И на кремневые стрелы Древних охотников лука. Полон духа земли, облаком белый, Небу грозил боевым лезвием, Точно оно — слабое горло, нежнее, чем лен. Он же — кремневый нож В грубой жестокой руке, К шее небес устремлен. Но не смутился небесный объем: Божие ясно чело. Как прокаженного, крепкие цепи Бештау связали, К долу прибили Ловкие степи: Бесноватый дикарь — вдалеке! Ходят белые очи, и носятся полосы, На записи голоса, На почерке звука жили пустынники. В светлом бору, в чаще малинника Слушать зарянок И желтых овсянок. Жилою была Горная голоса запись. Там светлые воды и камни-жрецы, Молились им, верно, седые отцы. Кувшины издревле умершего моря Стояли на страже осени серой. Я древнюю рыбку заметил в кувшине. Проснулась волна это Мертвого моря. Из моря, ставшего серым строгим бревном, Напилены доски, орлы Умной пилой человека. Лестниц-ручьев, лада песен морей, Шероховаты ступени, Точно коровий язык, серый и грубый, шершавый. Белые стены на холмы вели По трупам усопшей волны, усопшего моря, Туда, на пролом, Где орел и труп моря Крылья развеял свои высоко и броско, Точно острые мечи. Над осени миром покорнее воска Лапти шагают по трупам морей, Босяк-великан беседует тихо Со мной о божиих пташках. Белый шлем над лицом плитняковым холма, степного вождя, Шероховатые шершавы лестниц лады, Песен засохшего моря! Серые избы из волн мертвого моря, из мертвого поля для бурь! Для китов и для ящеров поляна для древней лапты стала доской. Здесь кипучие ключи Человеческое горе, человеческие слезы Топят бурно в смех и пение. Сколько собак, Художники серой своей головы, Стерегут Пятигорск. В меху облаков Две Жучки, Курган Золотой, Машук и Дубравный. В черные ноздри их кто поцелует? Вскочат, лапы кому на плечо положив? А в городе смотрятся в окна Писатели, дети, врачи и торговцы! И волос девушки каждой — небоскреб тысяч людей! Эти зеленые крыши, как овцы, Тычутся мордой друг в друга и дремлют. Ножами золотыми стояли тополя, И девочка подруге кричит задорно «ля». Гонит тучи ветреный хвост.— Осени скрипки зловещи, Когда золотятся зеленые вещи. Ветер осени Швырял листьями в небо, горстью любовных писем, И по ошибке попал в глаза (дыры неба среди темных веток). Я виноват, Что пошел назад. Тыкал пальцем в небо, Горько упрекая, И с земли поднял и бросил В лицо горсть Обвинительных писем, Что поздно. Плевки золотые чахотки И харканье золотом веток, Карканье веток трупа золотого, веток умерших, Падших к ногам. Шурши, где сидела Шура, на этой скамье, Шаря корня широкий сапог, шорох золотого, Шаря воздух, садясь на коней ветра мгновенного, В зубы ветру смотря и хвост подымая, Табор цыган золотых, Стан бродяг осени, полон охоты летучей, погони и шипа. Разбейся, разбейся, Мой мозг о громады народного «нет». Полно по волнам носиться Стеклянной звездою. Это мне над рыжей степью Осени снежный кукиш! А осень — золотая кровать Лета в зеленом шелковом дыме. Ухожу целовать Холодные пальцы зим. Стали черными, ослепли золотые глазята подсолнухов, Земля — мостовая из семенух. Сколько любовных речей Ныне затоптано в землю! Нежные вздохи Лыжами служат моим сапогам, Вместе с плевком вспорхнули на воздух! Это не сад, а изжога любви, Любви с семенами подсолнуха. Октябрь — ноябрь 1921



Примечания

na("Источник: Хлебниковn 839CBBB59E716547C88A5D498B434DCB98A5859F84578D58766C5BC8A88F8667474D467F678D8D345F5C8E8F48413B7448897252488A54514D61E882") 215. Печ. по НП, 51 (с попр.). Сокращ. ред. поэмы под загл. "Осень" (без Разделения на главки) напечатана Д. Козловым в "Красной нови", 1927, № 8; перепеч. III. 183. Сохранился черновик поэмы (ЦГАЛИ).

  1. Бештау... похожий... на А или У в передаче иглой na("Источник: Хлебниковn 91") — метафора, представляющая пятиглавый силуэт Бештау (тюрк. "пять гор") в виде записи гигантской граммофонной иглой звуков А или У; см. также примеч. 218.
  2. Напилены доски — образ связан с "Досками судьбы" Хл.
  3. Две Жучки, Курган золотой, Машук, Дубравный na("Источник: Хлебниковn 91") — в черновике возле этой строчки Хл. нарисовал контуры этих гор (ЦГАЛИ). Две Жучки — народная этимология местных названий гор Юца и Джуца.
  4. "Ля" na("Источник: Хлебниковn 91") — ср. запись Хл.: "взглянь — зглянь — глянь — лянь — ля!" (ЦГАЛИ). tmpl_3()
 

 

Развернуть
Открыть в широком формате

– Конец работы –

Используемые теги: Янко, Слава, Библиотека, Fort/Da, История, философии, Грицанов0.073

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов). Велимир Хлебников
На сайте allrefs.net читайте: "Янко Слава (библиотека Fort/Da) ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ (А.А. Грицанов)"

КОНСПЕКТ ЛЕКЦИЙ ПО ОСНОВАМ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИЧЕСКИЙ КУРС ФИЛОСОФИИ Лекция 1. Предмет философии. Место и роль философии в обществе. Античная философия
ОГЛАВЛЕНИЕ... РАЗДЕЛ ИСТОРИЧЕСКИЙ КУРС ФИЛОСОФИИ Лекция Предмет философии Место и роль...

Проблема определения философии в истории философии. Предмет философии. Структура философского знания
Философская мысль человечества зарождалась в эпоху когда на смену родовым отношениям приходили первые классовые общества и государства Отдельные... Периодизация и специфика античной философии... Лосев предлагает следующие этапы античной философии...

Лекции по дисциплине История Отечественная история, История России
Составитель к и н доцент УШКАЛОВ В А г Составитель лекций к ф н доцент Топчий И В... Лекция Введение Теоретические проблемы истории...

0.025
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам