Фердинанд де Соссюр

Ferdinand de Saussure

Cows de linguistique generate

Public par Charles Bally et Albert Sechehaye avec la collaboration de Albert Riedlinger

 

Фердинанд де Соссюр

Курс общей лингвистики

Издательство Уральского университета 1999    

Предисловие к первому изданию

Сколько раз нам приходилось слышать из уст Фердинанда де Соссюра сетования на недостаточность принципов и методов той лингвистики, в сфере которой развивалось его дарование. Всю свою жизнь он упорно искал те руководящие законы, которые могли бы ориентировать его мысль в этом хаосе [1]'. Только в 1906 г., приняв после Вертгеймера [2] кафедру в Женевском университете, он получил возможность публично излагать свои идеи, зревшие в нем в течение многих лет. Де Соссюр читал курс по общей лингвистике три раза: в 1906-1907, 1908-1909 и 1910-1911 гг.; правда, требования программы вынуждали его посвящать половину каждого из этих курсов индоевропейским языкам: описанию их и изложению их истории, в связи с чем ему приходилось значительно сокращать важнейшие разделы, составляющие основную тематику читаемых лекций [З].

Все, кому посчастливилось слушать эти столь богатые идеями лекции де Соссюра, жалели, что они не были опубликованы отдельной книгой. После смерти нашего учителя мы надеялись найти в его рукописях, любезно предоставленных в наше распоряжение г-жой де Соссюр, полное, или по крайней мере достаточное, отображение этих гениальных лекций; мы предполагали, что, ограничившись простой редакционной правкой, можно будет издать личные заметки де Соссюра с привлечением записей слушателей. К великому нашему разочарованию, мы не нашли ничего или почти ничего такого, что соответствовало бы конспектам его учеников: де Соссюр уничтожал, как только отпадала в том необходимость, наспех составленные черновики, в которых он фиксировал в общем виде те идеи, какие он потом излагал в своих чтениях. В его письменном столе мы нашли лишь довольно старые наброски [4], конечно, не лишенные ценности, но не пригодные для самостоятельного использования, а также для соединения их с записями упомянутых курсов его слушателями.

Это было для нас тем более огорчительно, что профессиональные обязанности в свое время почти полностью помешали нам присутствовать лично на этих лекциях, ознаменовавших в деятельности Фердинанда де Соссюра этап, столь же блистательный, как и

Цифра в квадратных скобках после соответствующего слова или абзаца отсылает читателя «Курса» к соответствующему примечанию Туллио де Мауро. Эти примечания в нашем издании помещены в конце «Курса».—Прим. ред.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

тот, ныне уже далекий, когда появился «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» [5].

Итак, нам пришлось ограничиться только записями, которые вели слушатели в течение трех упомянутых лекционных курсов. Весьма полные конспекты предоставили в наше распоряжение слушатели двух первых курсов: Луи Кай, Леопольд Го-тье, Поль Регар и Альберт Ридлингер, а также слушатели третьего, наиболее важного курса: г-жа Сеше, Жорж Дегалье и Франсис Жозеф [б]. Свои заметки по одному специальному вопросу предоставил нам Луи Брютш [7]. Всем перечисленным лицам мы выражаем свою искреннюю признательность. Мы выражаем также живейшую благодарность выдающемуся романисту Жюлю Ронжа, который любезно согласился просмотреть рукопись перед сдачей ее в печать и сообщил нам свои ценнейшие замечания.

Что же мы стали делать с этим материалом? Прежде всего потребовался серьезный критический анализ: в отношении каждого курса вплоть до отдельных деталей надо было путем сопоставления всех версий добраться до авторской мысли, от которой у нас остались только отголоски, порой противоречивые. Для первых двух курсов мы прибегли к сотрудничеству с А. Ридлингером, одного из тех слушателей, кто с наибольшим интересом следил за мыслью учителя; его работа в этом отношении была нам очень полезна [8]. Для третьего курса та же кропотливая работа по сличению версий и редактированию была произведена одним из нас—А. Сеше [9].

Однако это еще не все. Форма устного изложения, часто противоречащая нормам книжной речи, создавала для нас величайшие затруднения. К тому же де Соссюр принадлежал к числу тех людей, которые никогда не останавливаются на достигнутом: его мысль свободно развивалась во всех направлениях, не вступая тем не менее в противоречие с самой собою. Публиковать все в оригинальной форме устного изложения было невозможно: неизбежные при этом повторения, шероховатости, меняющиеся формулировки лишили бы подобное издание цельности. Ограничиться только одним курсом (спрашивается, каким?) значило бы лишить книгу всех богатств, в изобилии разбросанных в остальных двух курсах;

даже третий курс, наиболее законченный, не мог бы сам по себе дать полное представление о теориях и методах де Соссюра [10].

Нам советовали издать некоторые отрывки, наиболее оригинальные по своему содержанию, в том виде, в каком они остались после де Соссюра; идея эта нам сперва понравилась, но вскоре стало ясно, что осуществление ее исказило бы концепцию нашего учителя, которая предстала бы в виде обломков постройки, имеющей подлинную ценность лишь как стройное целое [11].

Поэтому мы остановились на решении более смелом, но вместе с тем, думается, и более разумном: мы решились на реконструкцию, на синтез на основе третьего курса, используя при этом все

 

бывшие в нашем распоряжении материалы, включая личные заметки де Соссюра. Дело это было исключительно трудным, тем более что речь шла о воссоздании, которое должно было быть совершенно объективным: по каждому пункту нужно было, проникнув до самых основ каждой отдельной мысли и руководствуясь всей системой в целом, попытаться увидеть эту мысль в ее окончательной форме, освободить ее от многообразных форм выражения и зыбкости, присущей устному изложению, затем найти ей надлежащее место и при всем том представить все составные части ее в последовательности, соответствующей авторскому намерению даже в тех случаях, где это намерение надо было не столько обнаружить, сколько угадать [12].

Из этой работы по объединению отдельных версий и реконструкции целого и выросла настоящая книга, которую мы ныне не без робости представляем на суд ученых кругов и всех друзей лингвистики [13].

Наша основная идея сводилась к тому, чтобы воссоздать органическое единство, не пренебрегая ничем, что помогло бы создать впечатление стройного целого. Но именно как раз за это мы, быть может, и рискуем подвергнуться критике с двух сторон.

С одной стороны, нам могут сказать, что это «стройное целое» неполно. Но ведь наш учитель никогда и не претендовал на то, чтобы охватить все разделы лингвистики и осветить их все равномерно ярким светом; фактически он этого сделать не мог, да и цель его была совершенно иная. Руководствуясь несколькими сформулированными им самим основными принципами, которые мы постоянно находим в его работе и которые образуют основу ткани, столь же прочной, сколь и разнообразной, он работал вглубь и распространялся вширь лишь тогда, когда эти принципы находили исключительно благоприятные возможности применения, а также когда они встречали на своем пути теории, которые моглиихподорвать.

Этим объясняется тот факт, что некоторые дисциплины, например семантика, лишь слегка затронуты [14]. Нам кажется, однако, что эти пробелы не вредят архитектонике целого. Отсутствие «лингвистики речи» более ощутимо. Обещанный слушателям третьего курса этот раздел занял бы, без сомнения, почетное место в будущих курсах [15]; хорошо известно, почему это обещание не было выполнено. Мы ограничились тем, что собрали и поместили в соответствующем разделе беглые указания на эту едва намеченную программу; большего мы сделать не могли.

С другой стороны, нас, быть может, упрекнут за то, что мы включили в книгу некоторые достаточно известные еще до Соссюра вещи. Однако невозможно, чтобы при изложении столь широкой темы все было одинаково новым. И если некоторые уже известные положения оказываются необходимыми для понимания целого, неужели нам поставят в вину то, что мы их приводим? Так, глава о

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

фонетических изменениях включает сведения, уже высказывавшиеся ранее другими и только выраженные в более законченной форме; но, не говоря уже о том, что этот раздел книги содержит много оригинальных и ценных подробностей, даже поверхностное знакомство с ним показывает, что исключение его из книги отрицательно сказалось бы на понимании тех принципов, на которых де Сос-сюр строит свою систему статической лингвистики.

Мы полностью осознаем свою ответственность перед лицом научной критики и перед самим автором, который, возможно, не дал бы своего согласия на опубликование этих страниц [16]. Эту ответственность мы принимаем на себя целиком и хотели бы, чтобы она лежала только на нас. Сумеют ли наши критики провести различие между учителем и его интерпретаторами? Мы были бы признательны им, если бы они обрушили свои удары на нас: было бы несправедливо подвергать этим ударам память дорогого нам человека.

Женева, июль 1915

Ш. Балли, А. Сеше.

Предисловие ко второму изданию

В настоящем, втором, издании не внесено никаких существенных изменений по сравнению с первым. Издатели ограничились частичными поправками [17], цель которых—сделать редакцию некоторых пунктов более ясной и точной.

Ш. Б., А. С.

Предисловие к третьему изданию

За исключением нескольких незначительных исправлений, настоящее издание [18] полностью повторяет предыдущее.

Ш. Б., А. С.

 

Содержание

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ .......... 5

ВВЕДЕНИЕ.....................................' 9

Глава I. ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ ........_ 9

Глава II. ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧА ЛИНГВИСТИКИ; ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕЖНЫМ ДИСЦИПЛИНАМ . ........................ 14

Глава III. ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ ....................... 16

§ 1. Определение языка............................... ι б

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности ............... 19

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология ...... 23

Глава IV. ЛИНГВИСТИКА ЯЗЫКА И ЛИНГВИСТИКА РЕЧИ ........ 26

Глава V. ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА ......... 28

Глава VI. ИЗОБРАЖЕНИЕ ЯЗЫКА ПОСРЕДСТВОМ ПИСЬМА ....... 31

§ 1. Необходимость изучения письма ....................... 31

§ 2. Престиж письма; причины его превосходства над устной формой речи . . 31 § 3. Системы письма ................................ 33

§ 4. Причины расхождения между написанием и произношением ....... 34

§ 5. Последствия расхождения между написанием и произношением ..... 35

Глава VII. ФОНОЛОГИЯ .............................. 39

§ 1. Определение .................................. 39

§ 2. Фонологическое письмо ............................ 40

§ 3. Критика показаний письменных источников ................ 41

ПРИЛОЖЕНИЕ К ВВЕДЕНИЮ ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ.............................. 44

Глава!. ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ. ...................... 44

§ 1. Определение фонемы ............................. 44

§ 2. Речевой аппарат и его функционирование ................... 46

§ 3. Классификация звуков в соотношении с их ротовой артикуляцией .... 49

Глава II. ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ ................... 54

§ 1. Необходимость изучения звуков в речевой цепочке ........... 54

§ 2. Имплозия и эксплозия ............................. 56

§ 3. Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой цепочке .... 58

§ 4. Слогораздел и вокалическая точка ...................... 61

§ 5. Критика теории слогоделения......................... 62

§ 6. Длительность имплозии и эксплозии..................... 63

§ 7. Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы их написания . 64 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ................................ 68

Глава I. ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА ................... 68

§ 1. Знак, означаемое, означающее .....................··· 68

§ 2. Первый принцип: произвольность знака ................··· ^

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего ............··· ^

Глава II. НЕИЗМЕНЧИВОСТЬ И ИЗМЕНЧИВОСТЬ ЗНАКА ........ 74

§ 1. Неизменчивость знака ...........................··"

§ 2. Изменчивость знака ...........................··· 7/

Глава III. СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛИНГВИСТИКА ................................ 8!

§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости. ..................................···"'

§ 2. Внутренняя двойственность и история лингвистики .......····"

§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах . . ч3

 

§4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях. ...... 89

ξ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов ....................... 91

§ 6. Синхронический закон и закон диахронический ............... 92

§ 7. Существует ли панхроническая точка зрения? ................ 96

§ 8. Последствия смешения синхронии и диахронии .............. 97

§ 9. Выводы ..................................... 99

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА. .................... 101

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ ......................... 101

Глава II. КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ. ............. 103

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий ..........................·...··.··· 103

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц. ................ 104

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц . ..... 105

§ 4. Выводы..................................... 107

Глава III. ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ. .......... 108

Глава IV. ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ. ..................... 112

§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи. .......... 112

§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны .......... 114

§ 3. Языковая значимость с материальной стороны .............. 118

§ 4. Рассмотрение знака в целом ......................... 120

Глава V. СИНТАГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И АССОЦИАТИВНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ................................... 123

§ 1. Определения.................................. 123

§ 2. Синтагматические отношения ........................ 124

§ 3. Ассоциативные отношения. ......................... 125

Глава VI. МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА ......................... 128

§ 1. Синтагматические единства ......................... 128

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп . . 129 §3. Произвольность знака, абсолютная и относительная. ............. 131

Глава VII. ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ. .................. 134

§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грамматики. ..... 134

§ 2. Рациональное деление грамматики ..................... 136

Глава VIII. РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ . ... 137

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА. .................... 140

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ ......................... 140

Глава П. ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ....._.............. 144

§ 1. Абсолютная регулярность фонетических изменений. ............. 144

§ 2. Условия фонетических изменений. ..................... 144

§ 3. Вопросы метода ................................ 146

§ 4. Причины фонетических изменений ..................... 147

§ 5. Неограниченность действия фонетических изменений . ..."...... 151

Глава III. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ. ................................... 153

§ 1. Разрыв грамматической связи ........................ 153

§ 2. Стирание сложного строения слов ..................... 154

§ 3. Фонетических дублетов не бывает ..................... 155

§ 4. Чередование .................................. 156

§ 5. Законы чередования. .........................·.·. 158

§ 6. Чередование и грамматическая связь .................... 160

Глава IV. АНАЛОГИЯ ............................... 161

§ 1. Определение аналогии и примеры. ..................... 161

§ 2. Явления аналогии не являются изменениями ............... 163

§ 3. Аналогия как принцип новообразований в языке ............. 165

Глава V. АНАЛОГИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ ...................... 169

 

§ 1. Каким образом новообразование по аналогии становится фактом языка? 169 § 2. Образования по аналогии — симптомы изменений интерпретации ... 170 § 3. Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало . . 172 Глава VI. НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ ..................... 174

Глава VII. АГГЛЮТИНАЦИЯ .......................... 177

§ 1. Определение агглютинации ......................... 177

§ 2. Агглютинация и аналогия .......................... 178

Глава VIII. ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ ................................... 180

ПРИЛОЖЕНИЕ КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ. ............. 183

А. Анализ субъективный и анализ объективный ................ 183

Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня ........ 185

В. Этимология ................................... 189

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА ..................... 190

Глава I. О РАЗЛИЧИИ ЯЗЫКОВ ......................... 190

Глава II. СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ........................... 193

§ 1. Сосуществование нескольких языков в одном пункте. .......... 193

§ 2. Литературный язык и диалекты ....................... 194

Глава III. ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ . . 197 § 1. Основная причина разнообразия языков—время. ............ 197

§ 2. Действие времени на язык на непрерывной территории ......... 199

§ 3. У диалектов нет естественных границ ................... 200

§ 4. У языков нет естественных границ ..................... 202

Глава IV. РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН ............. 205

§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни» ................ 205

§ 2. Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему принципу . 207 § 3. Языковая дифференциация на разобщенных территориях ........ 208

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ ............. 212

Глава I. ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ . .212 Глава II. НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК . . . . . . . . . . . 216

Глава III. РЕКОНСТРУКЦИЯ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219

§ 1. Характер реконструкции и ее цели ..................... 219

§ 2. Степень достоверности реконструкций. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 221

Глава IV. СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ .... . . . . . .... . . . . ..... . . . . .... . . . . . 223

§ 1. Язык и раса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223

§ 2. Эгоизм . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 224

§ 3. Лингвистическая палеонтология ...................... 224

§4. Языковой тип и мышление социальной группы. ............... 227

Глава V. ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ . . . . . . . . ... . 229

ПРИЛОЖЕНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 233

Де Мауро Т. БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ ОФ.ДЕСОССЮРЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235

Де Мауро Т. ПРИМЕЧАНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . · . 294

БИБЛИОГРАФИЯ . .... . . . . ... . . . . .... . . . . .... . . . .· 395

ПРЕДМЕТНЫЙ И ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . · 416

 

Введение

Глава I

Общий взгляд на историю лингвистики [19]

Наука о языке [20] прошла три последовательные фазы развития, прежде чем было осознано, что является подлинным и единственным ее объектом [21].

Начало было положено так называемой «грамматикой». Эта дисциплина, появившаяся впервые у греков и в дальнейшем процветавшая главным образом во Франции, основывалась на логике и была лишена научного и объективного воззрения на язык как таковой: ее единственной целью было составление правил для отличия правильных форм от форм неправильных. Это была дисциплина нормативная, весьма далекая от чистого наблюдения: в силу этого ее точка зрения была, естественно, весьма узкой [22].

Затем возникла филология. «Филологическая» школа существовала уже в Александрии, но этот термин применяется преимущественно к тому научному направлению, начало которому было положено в 1777 г. Фридрихом Августом Вольфом и которое продолжает существовать до наших дней [23]. Язык не является единственным объектом филологии: она прежде всего ставит себе задачу устанавливать, толковать и комментировать тексты. Эта основная задача приводит ее также к занятиям историей литературы, быта, социальных институтов и т, п. [24]. Всюду она применяет свой собственный метод, метод критики источников. Если она касается лингвистических вопросов, то главным образом для того, чтобы сравнивать тексты различных эпох, определять язык, свойственный данному автору, расшифровывать и разъяснять надписи на архаических или плохо известных языках. Без сомнения, именно исследования такого рода и расчистили путь для исторической лингвистики: работы Ричля о Плавте уже могут быть названы лингвистическими [25]. Но в этой области филологическая критика имеет один существенный недостаток: она питает слишком рабскую приверженность к письменному языку и забывает о живом языке, к тому же ее интересы лежат почти исключительно в области греческих и римских древностей.

 

ВВЕДЕНИЕ

Начало третьего периода связано с открытием возможности сравнивать языки между собою. Так возникла сравнительная филология, или, иначе, сравнительная грамматика. В 1816г. Франц Бопп в своей работе «О системе спряжения санскритского языка...» исследует отношения, связывающие санскрит с греческим, латинским и другими языками [26]. Но Бопп не был первым, кто установил эти связи и высказал предположение, что все эти языки принадлежат к одному семейству. Это, в частности, установил и высказал до него английский востоковед Вильям Джоунз (1746-1794). Однако отдельных разрозненных высказываний еще недостаточно для утверждения, будто в 1816г. значение и важность этого положения уже были осознаны всеми [27]. Итак, заслуга Боппа заключается не в том, что он открыл родство санскрита с некоторыми языками Европы и Азии, а в том, что он понял возможность построения самостоятельной науки, предметом которой являются отношения родственных языков между собою. Анализ одного языка на основе другого, объяснение форм одного языка формами другого—вот что было нового в работе Боппа.

Бопп вряд ли мог бы создать (да еще в такой короткий срок) свою науку, если бы предварительно не был открыт санскрит. База изысканий Боппа расширилась и укрепилась именно благодаря тому, что наряду с греческим и латинским языками ему был доступен третий источник информации—санскрит; это преимущество усугублялось еще тем обстоятельством, что, как оказалось, санскрит обнаруживал исключительно благоприятные свойства, проливающие свет на сопоставляемые с ним языки.

Покажем это на одном примере. Если рассматривать парадигмы склонения латинского genus (genus, generis, genere, genera, generum1 и т. д.) и греческого genos (genos, geneos, genei, genea, geneon и т.д.), то получаемые ряды не позволяют сделать никаких выводов, будем ли мы брать эти ряды изолированно или сравниватьих между собою. Но картина резко изменится, если с ними сопоставить соответствующую санскритскую парадигму (ganas, ganasas, ganasi, ganassu, ganasam и т. д.) [28]. Достаточно беглого взгляда на эту парадигму, чтобы установить соотношение, существующее между двумя другими парадигмами: греческой и латинской. Предположив, что janas представляет первоначальное состояние (такое допущение способствует объяснению), можно заключить, что s исчезало в греческих формах gene(s)os и т. д. всякий раз, как оказывалось между двумя гласными. Далее, можно заключить, что при тех же условиях в латинском языке s переходило в г. Кроме того, с грамматической точки зрения санскритская парадигма уточняет понятие индоевропейского корня, поскольку этот элемент оказывается здесь вполне определенной и устойчивой единицей (ganas-). Латинский и греческий языки лишь

Здесь и всюду в дальнейшем мы сохраняем транслитерацию греческих слов в том виде, в каком она дана во французском издании «Курса».—Прим. ред.

 

ОБЩИЙ ВЗГЛЯД ΗΛ ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ

на самых своих начальных стадиях знали то состояние, которое представлено санскритом. Таким образом, в данном случае санскрит показателен тем, что в нем сохранились все индоевропейские s. Правда, в других отношениях он хуже сохранил характерные черты общего прототипа: так, в нем катастрофически изменился вокализм. Но в общем сохраняемыеим первоначальные элементы прекрасно помогают исследованию, и в огромном большинстве случаев именно санскрит оказывается в положении языка, разъясняющего различные явления в других языках.

С самого начала рядом с Боппом выдвигаются другие выдающиеся лингвисты: Якоб Гримм, основоположник германистики (его «Грамматика немецкого языка» была опубликована в 1819-1837 гг.); Август Фридрих Потт, чьи этимологические разыскания снабдили лингвистов большим материалом; Адальберт Кун, работы которого касались как сравнительного языкознания, так и сравнительной мифологии; индологи Теодор Бенфей и Теодор Ауф-рехт и др. [29].

Наконец, среди последних представителей этой школы надо выделить Макса Мюллера, Георга Курциуса и Августа Шлейхера. Каждый из них сделал немалый вклад в сравнительное языкознание. Макс Мюллер [30] популяризовал его своими блестящими лекциями («Лекции по науке о языке», 1861, на английском языке); впрочем, в чрезмерной добросовестности его упрекнуть нельзя. Выдающийся филолог Курциус[31], известный главным образом своим трудом «Основы греческой этимологии» (1858-1862,5-е прижизненное изд. 1879 г.), одним из первых примирил сравнительную грамматику с классической филологией. Дело в том, что представители последней с недоверием следили за успехами молодой науки, и это недоверие становилось взаимным. Наконец, Шлейхер [32] является первым лингвистом, попытавшимся собрать воедино результаты всех частных сравнительных исследований. Его «Компендиум по сравнительной грамматике индогерманских языков» (1861) представляет собой своего рода систематизацию основанной Боппом науки. Эта книга, оказывавшая ученым великие услуги в течение многих лет, лучше всякой другой характеризует облик школы сравнительного языкознания в первый период развития индоевропеистики.

Но этой школе, неотъемлемая заслуга которой заключается в том, что она подняла плодородную целину, все же не удалось создать подлинно научную лингвистику. Она так и не попыталась выявить природу изучаемого ею предмета. А между тем без такого предварительного анализа никакая наука не в состоянии выработать свой метод.

Основной ошибкой сравнительной грамматики — ошибкой, которая в зародыше содержала в себе все прочие ошибки,— было то, что в своих исследованиях, ограниченных к тому же одними лишь индоевропейскими языками, представители этого направления никогда не задавались вопросом, чему же соответствовали производимые ими сопоставления, что же означали открываемые ими

 

ВВЕДЕНИЕ

отношения. Их наука оставалась исключительно сравнительной, вместо того чтобы быть исторической. Конечно, сравнение составляет необходимое условие для всякого воссоздания исторической действительности. Но одно лишь сравнение не может привести к правильным выводам. А такие выводы ускользали от компаративистов еще и потому, что они рассматривали развитие двух языков совершенно так же, как естествоиспытатель рассматривал бы рост двух растений. Шлейхер, например, всегда призывающий исходить из индоевропейского праязыка, следовательно, выступающий, казалось бы, в некотором смысле как подлинный историк, не колеблясь, утверждает, что в греческом языке е и о суть две «ступени» (Stufen) одного вокализма. Дело в том, что в санскрите имеется система чередования гласных, которая может породить представление об этих ступенях. Предположив, таким образом, что развитие должно идти по этим ступеням обособленно и параллельно в каждом языке, подобно тому каю растения одного вида проходят независимо друг от друга одни и те же фазы развития, Шлейхер видит в греческом о усиленную ступень е, подобно тому как в санскритском α он видит усиление а. В действительности же все сводится к индоевропейскому чередованию звуков, которое различным образом отражается в греческом языке и в санскрите, тогда как вызываемые им в обоих языках грамматические следствия вовсе не обязательно тождественны (см.

стр. 157 и ел.) [33],

Этот исключительно сравнительный метод влечет за собой целую систему ошибочных взглядов, которым в действительности ничего не соответствует и которые противоречат реальным условиям существования человеческой речи вообще. Язык рассматривался как особая сфера, как четвертое царство природы; этим обусловлены были такие способы рассуждения, которые во всякой иной науке вызвали бы изумление. Нынче нельзя прочесть и десяти строк, написанных в ту пору, чтобы не поразиться причудам мысли и терминам, употреблявшимся для оправдания этих причуд.

Но с методологической точки зрения небесполезно познакомиться с этими ошибками: ошибки молодой науки всегда напоминают в развернутом виде ошибки тех, кто впервые приступает к научным изысканиям; на некоторые из этих ошибок нам придется указать

в дальнейшем.

Только в 70-х годах XIX века стали задаваться вопросом, каковы же условия жизни языков. Было обращено внимание на то, что объединяющие их соответствия не более чем один из аспектов того явления, которое мы называем языком, а сравнение не более чем средство, метод воссоздания фактов.

Лингвистика в точном смысле слова, которая отвела сравнительному методу его надлежащее место, родилась на почве изучения романских и германских языков. В частности, именно романистика (основатель которой Фридрих Диц[34] в 1836-1838 гг. выпустил свою «Грамматику романских языков») очень помогла лингвистике

 

ОБЩИЙ ВЗГЛЯД ΗΛ ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ

приблизиться к ее настоящему объекту. Дело в том, что романисты находились в условиях гораздо более благоприятных, чем индоевропеисты, поскольку им был известен латинский язык, прототип романских языков, и поскольку обилие памятников позволяло им детально прослеживать эволюцию отдельных романских языков. Оба эти обстоятельства ограничивали область гипотетических построений и сообщали всем изысканиям романистики в высшей степени конкретный характер. Германисты находились в аналогичном положении; правда, прагерманский язык непосредственно неизвестен, но зато история происходящих от него языков может быть прослежена на материале многочисленных памятников на протяжении длинного ряда столетий. Поэтому-то германисты, как более близкие к реальности, и пришли к взглядам, отличным от взглядов первых индоевропеистов [35].

Первый импульс был дан американцем Вильямом Уитни [36], автором книги «Жизнь и развитие языка» (1875). Вскоре образовалась новая школа, школа младограмматиков (Junggranmiatiker), во главе которой стояли немецкие ученые Карл Бругман, Герман Остгоф, германисты Вильгельм Брауне, Эдуард Сивере, Герман Пауль, славист Август Лескин и др. [37]. Заслуга их заключалась в том, что результаты сравнения они включали в историческую перспективу и тем самым располагали факты в их естественном порядке. Благодаря им язык стал рассматриваться не как саморазвивающийся организм, а как продукт коллективного духа языковых групп. Тем самым была осознана ошибочность и недостаточность .идей сравнительной грамматики и филологии '. Однако, сколь бы ни были велики заслуги этой школы, не следует думать, будто она пролила полный свет на всю проблему в целом:

основные вопросы общей лингвистики и ныне все еще ждут своего разрешения.

Новая школа, стремясь более точно отражать действительность, объявила войну терминологии компаративистов, в частности, ее нелогичным метафорам. Теперь уже нельзя сказать: «язык делает то-то и то-то» или говорить о «жизни языка» и т. п., ибо язык не есть некая сущность, имеющая самостоятельное бытие, он существует лишь в говорящих. Однако в этом отношении не следует заходить слишком далеко; самое важное состоит в том, чтобы понимать, о чем идет речь. Есть такие метафоры, избежать которых нельзя. Требование пользоваться лишь терминами, отвечающими реальным явлениям языка, равносильно претензии, будто в этих явлениях для нас уже ничего неизвестного нет. А между тем до этого еще далеко; поэтому мы не будем стесняться иной раз прибегать к таким выражениям, которые порицались младограмматиками [38].

 

Глава П

Предмет и задача лингвистики; ее отношение к смежным дисциплинам [39]

Предметом [40] лингвистики являются прежде всего все факты речевой деятельности человека как у первобытных народов, так и у культурных наций, как в эпоху расцвета того или другого языка, так и во времена архаические, а также в период его упадка, с охватом в каждую эпоху как форм обработанного, или «литературного», языка, [так и форм просторечных]—вообще всех форм выражения. Это, однако, не все: поскольку речевая деятельность в большинстве случаев недоступна непосредственному наблюдению, лингвисту приходится учитывать письменные тексты как единственный источник сведений о языках далекого прошлого или далеких стран. В задачу лингвистики входит:

а) описание и историческое обследование [41] всех доступных ей языков, что ведет к составлению истории всех языковых семейств и по мере возможности к реконструкции их праязыков;

б) обнаружение факторов, постоянно и универсально действующих во всех языках, и установление тех общих законов, к которым можно свести отдельные явления в истории этих языков [42];

в) определение своих границ и объекта [43].

Лингвистика весьма тесно связана с рядом других наук, которые то заимствуют у нее ее данные, то предоставляют ей свои. Границы, отделяющие ее от этих наук, не всегда выступают вполне отчетливо. Так, например, лингвистику следует строго отграничивать от этнографии и от истории древних эпох, где язык учитывается лишь в качестве документа. Ее необходимо также отличать и от антропологии [44], изучающей человека как зоологический вид, тогда как язык есть факт социальный. Но не следует ли включить ее в таком случае в социологию? Каковы взаимоотношения лингвистики и социальной психологии? В сущности, в языке все психично, включая его и материальные и механические проявления, как, например, изменения звуков; и, поскольку лингвистика снабжает социальную психологию столь ценными данными, не составляет ли она с нею единое целое? Всех этих вопросов мы касаемся здесь лишь бегло, с тем чтобы вернуться к их рассмотрению в дальнейшем.

В квадратные скобки взяты те части «Курса», которые отсутствуют в редакции Ш. Балли и А. Сеше, но обнаружены в конспектах слушателей «Курса».—Прим. ред.

 

ПРЕДМЕТ И ЗАДАЧА ЛИНГВИСТИКИ; ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕЖНЫМ ДИСЦИПЛИНА^

Отношение лингвистики к физиологии выясняется с меньшие трудом: отношение это является односторонним в том смысле, что при изучении языков требуются данные по физиологии звуков, тогда как лингвистика со своей стороны в распоряжение физиологии подобных данных предоставить не может. Во всяком случае, смешение этих двух дисциплин недопустимо: сущность языка, как мы увидит не связана со звуковым характером языкового знака [45].

Что же касается филологии, то, как мы уже знаем, она резко обличается от лингвистики, несмотря на наличие между обеими науками точек соприкосновения и те взаимные услуги, которые они друг другу оказывают.

В чем заключается практическое значение лингвистики? Весьма немногие люди имеют на этот счет ясное представление, и здесь не место о нем распространяться. Во всяком случае, очевидно, что лингвистические вопросы интересны для всех тех, кто, как, например, историки, филологи и др., имеет дело с текстами. Еще более очевидно значение лингвистики для общей культуры: в жизни как отдельных людей, так и целого общества речевая деятельность является важнейшим из всех факторов. Поэтому немыслимо, чтобы ее изучение оставалось в руках немногих специалистов. Впрочем, в действительности ею в большей или меньшей степени занимаются все; но этот всеобщий интерес к вопросам речевой деятельности влечет за собой парадоксальное следствие: нет другой области, где возникало бы больше нелепых идей, предрассудков, миражей и фикций. Все эти заблуждения представляют определенный психологический интерес, и первейшей задачей лингвиста является выявление и по возможности окончательное их устранение.

 

ГлаваШ Объект лингвистики

§ 1. Определение языка [46]

Что является целостным и конкретным объектом [47] лингвистики? Вопрос этот исключительно труден, ниже мы увидим, почему. Ограничимся здесь показом этих трудностей.

Другие науки оперируют заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в лингвистике. Некто произнес французское слово пи «обнаженный»: поверхностному наблюдателю покажется, что это конкретный лингвистический объект; однако более пристальный взгляд обнаружит в nu три или четыре совершенно различные вещи в зависимости от того, как он будет рассматривать это слово: только как звучание, как выражение определенного понятия, как соответствие латинскому nudum «нагой» и т. д. В лингвистике объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения данного факта является первичным или более совершенным по сравнению с другими.

Кроме того, какой бы способ мы ни приняли для рассмотрения того или иного явления речевой деятельности, в ней всегда обнаруживаются две стороны [48], каждая из которых коррелирует с другой и значима лишь благодаря ей. Приведем несколько примеров:

1. Артикулируемые слоги—это акустические явления, воспринимаемые слухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи: так, звук η существует лишь в результате корреляции этих двух сторон: акустической и артикуляционной. Таким образом, нельзя ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляторной работы органов речи; с другой стороны, нельзя определить движение органов речи, отвлекаясь от акустического фактора (см. стр. 44 и ел.).

2. Но допустим, что звук есть нечто простое: исчерпывается ли им то, что мы называем речевой деятельностью? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом возникает новая, осложняющая всю картину корреляция: звук, сложное акустико-артикуляционное единство, образует в свою очередь новое сложное физиолого-мыслительное единство с понятием. Но и это еще не все.

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

3. У речевой деятельности (langage) есть две стороны:

индивидуальная и социальная, причем одну нельзя понять без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любой момент речевая деятельность есть одновременно и действующее установление (institution actuelle) и продукт прошлого. На первый взгляд различение между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было, представляется весьма простым, но в действительности то и другое так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруднительно. Не упрощается ли проблема, если рассматривать речевую деятельность в самом ее возникновении, если, например, начать с изучения речевой деятельности ребенка [49]? Нисколько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности [50]. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде объект не дан нам во всей целостности; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой проблемы, тем самым рискуя не уловить присущей ей двустороннее™, либо, если мы изучаем явления речевой деятельности одновременно с нескольких точек зрения, объект лингвистики выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и т. д., которые мы строго отграничиваем от лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могут притязать на речевую деятельность как на один из своих объектов [51].

По нашему мнению, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием (погте) для всех прочих проявлений речевой деятельности. Действительно, среди множества двусторонних явлений только язык, по-видимому, допускает независимое (autonome) определение и дает надежную опору для мысли.

Но что же такое язык [52]? По нашему мнению, понятие языка не совпадает с понятием речевой деятельности вообще [53]; язык — только определенная часть—правда, важнейшая часть—речевой деятельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, существующей у каждого носителя языка. Взятая в целом, речевая деятельность многообразна и разнородна; протекая одновременно в ряде областей, будучи одновременно физической, физиологической и психической, она, помимо того, относится и к сфере индивидуального и к сфере социального; ее нельзя отнести определенно ни к одной

 

ВВЕДЕНИЕ

категории явлений человеческой жизни, так как неизвестно, каким образом всему этому можно сообщить единство.

В противоположность этому язык представляет собою целостность сам по себе, являясь, таким образом, отправным началом (principe) классификации. Отводя ему первое место среди явлений речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в эту совокупность, которая иначе вообще не поддается классификации.

На это выдвинутое нами положение об отправном начале классификации, казалось, можно было бы возразить, утверждая, что осуществление речевой деятельности покоится на способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и условное, и что, следовательно, язык должен занимать подчиненное положение по отношению к природному инстинкту, а не стоять над ним.

Вот что можно ответить на это. Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая деятельность в той форме, в какой она проявляется, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наши органы речи предназначены для говорения точно так же, как наши ноги для ходьбы [54]. Мнения лингвистов по этому поводу существенно расходятся. Так, например, Уитни, приравнивающий язык к общественным установлениям со всеми их особенностями, полагает, что мы используем органы речи в качестве орудия речи чисто случайно, просто из соображений удобства; лкэди, по его мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых [55]. Несомненно, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть общественное установление, во всех отношениях подобное прочим (см. стр. 76 и ел.); кроме того, Уигни заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на органах речи: ведь этот выбор до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав:

язык — условность, а какова природа условно избранного знака, совершенно безразлично. Следовательно, вопрос об органах речи—вопрос второстепенный в проблеме речевой деятельности.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под членораздельной речью (langage articule). По-латыни articulus означает «составная часть», «член(ение)»; в отношении речевой деятельности членораздельность может означать либо членение звуковой цепочки на слоги, либо членение цепочки значений на значимые единицы; в этом именно смысле по-немецки и говорят gegliederte Sprache. Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать, что естественной для человека является не речевая деятельность как говорение (langage parle), а способность создавать язык, то есть систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям [56].

Брока открыл, что способность говорить локализована в третьей лобной извилине левого полушария большого мозга; и на это открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой деятельности

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

естественно-научный характер [57]. Но как известно, эта локализация была установлена в отношении всего, имеющего отношение к речевой деятельности, включая письмо; исходя из этого, а также из наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализации, можно, по-видимому, допустить: 1) что различные расстройства устной речи разнообразными путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи и 2) что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столько способность произносить те или иные звуки или писать те или иные знаки, сколько способность любыми средствами вызывать в сознании знаки упорядоченной речевой деятельности. Все это приводит нас к предположению, что над деятельностью различных органов существует способность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключению, к какому пришли раньше.

Наконец, в доказательство необходимости начинать изучение речевой деятельности именно с языка можно привести и тот аргумент, что способность (безразлично, естественная она или нет) артикулировать слова [58] осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом. Поэтому нет ничего невероятного в утверждении, что единство в речевую деятельность вносит язык.

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности [59]

Для того чтобы во всей совокупности явлений речевой деятельности найти сферу, соответствующую языку, надо рассмотреть индивидуальный акт речевого общения [60]. Такой акт предполагает по крайней мере двух лиц—это минимум, необходимый для полноты ситуации общения. Итак, пусть нам даны два разговаривающих друг с другом лица: А и В.

 

 

Отправная точка акта речевого общения находится в мозгу одного из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, называемые нами «понятиями», ассоциируются с представлениями языковых знаков, или с акустическими образами, служащими для выражения понятий. Предположим, что данное понятие вызывает в мозгу соответствующий акустический образ — это явление чисто психического порядка, за которым следует физиологический

 

ВВЕДЕНИЕ

процесс: мозг передает органам речи соответствующий образу импульс, затем звуковые волны распространяются из уст А к ушам В — это уже чисто физический процесс. Далее процесс общения продолжается в В, но в обратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая передача акустического образа; в мозгу—психическая ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в свою очередь, во время этого нового акта речи будет проделан в точности тот же самый путь, что и во время первого,— от мозга В к мозгу А речь пройдет через те же самые фазы. Все это можно изобразить следующим образом:

Слушание

 

Говорение, фонация .....^,

Ιπ-^η Π=понятие ιι^.υ о = акустический

образ

 

Говорение, фонация

Слушание

Этот анализ не претендует на полноту. Можно было бы выделить еще чисто акустическое ощущение, отождествление этого ощущения с латентным акустическим образом, двигательный образ в отличие от фонации, говорения и т. д. Но мы приняли во внимание лишь те элементы, которые считаем существенными; наша схема позволяет сразу же отграничить элементы физические (звуковые волны) от элементов физиологических (говорение, фонация и слушание) и психических (словесные образы и понятия). При этом в высшей степени важно отметить, что словесный образ не совпадает с самим звучанием и что он столь же психичен, как и ассоциируемое с ним понятие.

Речевой акт, изображенный нами выше, может быть расчленен на следующие части:

а) внешняя часть (звуковые колебания, идущие из уст к ушам) и внутренняя часть, включающая все прочее;

б) психическая часть и часть непсихическая, из коих вторая включает как происходящие в органах речи физиологические явления, так и физические явления вне человека;

в) активная часть и пассивная часть: активно все то, что идет от ассоциирующего центра одного из говорящих к ушам другого, а пассивно все то, что идет от ушей этого последнего к его ассоциирующему центру [61].

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

Наконец, внутри локализуемой в мозгу психической части можно называть экзекутивным все то, что активно (П-Ю), и рецептивным все то, что пассивно (0-*·П).

К этому надо добавить способность к ассоциации и координации, которая обнаруживается, как только мы переходим к рассмотрению знаков в условиях взаимосвязи; именно эта способность играет важнейшую роль в организации языка как системы (см. стр. 123 и ел.) [62].

Но чтобы верно понять эту роль, надо отойти от речевого акта как явления единичного, которое представляет собою всего лишь зародыш речевой деятельности, и перейти к языку как к явлению социальному.

У всех лиц, общающихся вышеуказанным образом с помощью речевой деятельности, неизбежно происходит известного рода выравнивание: все они воспроизводят, хотя, конечно, и не вполне одинаково, примерно одни и те же знаки, связывая их с одними и теми же понятиями.

Какова причина этой социальной «кристаллизации»? Какая из частей речевого акта может быть ответственна за это? Ведь весьма вероятно, что не все они принимают в этом одинаковое участие.

физическая часть может быть отвергнута сразу. Когда мы слышим разговор на незнакомом нам языке, мы, правда, слышим звуки, но вследствие непонимания того, что говорится, сказанное не составляет для нас социального факта.

Психическая часть речевого акта также мало участвует в «кристаллизации»; ее экзекутивная сторона остается вообще непричастной к этому, ибо исполнение никогда не производится коллективом; оно всегда индивидуально, и здесь всецело распоряжается индивид; мы будем называть это речью (la parole) [63].

Формирование у говорящих примерно одинаковых для всех психических образов обусловлено функционированием рецептивной и координативной способностей. Как же надо представлять себе этот социальный продукт, чтобы язык вполне выделился, обособившись от всего прочего? Если бы мы были в состоянии охватить сумму всех словесных образов, накопленных у всех индивидов, мы бы коснулись той социальной связи, которая и образует язык. Язык—это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одному общественному коллективу, это грамматическая система, виртуально существующая у каждого в мозгу, точнее сказать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в коллективе [64].

Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного [65].

Язык не деятельность (fonction) говорящего. Язык—это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим; он никогда не

 

ВВЕДЕНИЕ

предполагает преднамеренности и сознательно в нем проводится лишь классифицирующая деятельность, о которой речь будет идти ниже (см. стр. 123 и ел.).

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и разума; в этом акте надлежит различать: 1) комбинации, в которых говорящий использует код (code) [66] языка с целью выражения своей мысли; 2) психофизический механизм, позволяющий ему объективировать эти комбинации [67].

Следует заметить, что мы занимаемся определением предметов, а не слов; поэтому установленные нами различия ничуть не страдают от некоторых двусмысленных терминов, не вполне соответствующих друг другу в различных языках. Так, немецкое Sprache соответствует французскому langue «язык» и langage «речевая деятельность»; нем. Rede приблизительно соответствует французскому parole «речь»; однако в нем. Rede содержится дополнительное значение: «ораторская речь» (= франц. discours); латинское sermo означает скорее и langage «речевая деятельность» и parole «речь», тогда как lingua означает langue «язык» и т. д. Ни для одного из определенных выше понятий невозможно указать точно соответствующее ему слово, поэтому-то определять слова абсолютно бесполезно; плохо, когда при определении вещей исходят из слов [68].

Резюмируем теперь основные свойства языка:

1. Язык есть нечто вполне определенное в разнородном множестве фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в определенном отрезке рассмотренного нами речевого акта, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он представляет собою социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы знать его функционирование, индивид должен учиться; ребенок овладевает им лишь мало-помалу [6Θ]. Язык до такой степени есть нечто вполне особое, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.

2. Язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный самостоятельному изучению. Мы не говорим на мертвых языках, но мы отлично можем овладеть их механизмом. Что же касается прочих элементов речевой деятельности, то наука о языке вполне может обойтись без них; более того, она вообще возможна лишь при условии, что эти прочие элементы не примешаны к ее объекту.

3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей природе однородное—это система знаков, в которой единственно существенным является соединение смысла и акустического образа, причем оба эти компонента знака в равной мере психичны.

4. Язык не в меньшей мере, чем речь, конкретен по своей природе, и это весьма способствует его исследованию. Языковые знаки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они—не

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

абстракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием и в своей совокупности составляющие язык, суть реальности, локализующиеся в мозгу. Более того, знаки языка, так сказать, осязаемы: на письме они могут фиксироваться посредством условных написаний, тогда как представляется невозможным во всех подробностях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого слова представляет собою бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить. В языке же, напротив, не существует ничего, кроме акустического образа, который может быть передан посредством определенного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества отдельных движений, необходимых для реализации акустического образа в речи, всякий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, лишь суммой ограниченного числа элементов, или фонем, которые в свою очередь можно изобразить на письме при помощи соответственного числа знаков. Именно возможность фиксировать явления языка позволяет сделать словарь и грамматику верным изображением его: ведь язык — это сокровищница акустических образов, а письмо обеспечивает им осязаемую форму [70].

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология [71]

Сформулированная в § 2 характеристика языка ведет нас к установлению еще более важного положения. Язык, выделенный таким образом из совокупности явлений речевой деятельности, в отличие от этой деятельности в целом, занимает особое место среди проявлений человеческой жизни.

Как мы только что видели, язык есть общественное установление, которое во многом отличается от прочих общественных установлений: политических, юридических и др. Чтобы понять его специфическую природу, надо привлечь ряд новых фактов.

Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следовательно, его можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т. п. Он только наиважнейшая из этих систем [72].

Следовательно, можно представить себе науку, изучающую жизнь знаков в рамках жизни общества; такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно, и общей психологии;

мы назвали бы ее семиологией' (от греч. semeion «знак») [73]. Она должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они управляются. Поскольку она еще не существует, нельзя сказать, чем она будет; но она имеет право на существование, а ее место определено

Надо остерегаться смешения семиологии с семантикой, изучающей [изменения]значения.

 

ВВЕДЕНИЕ

заранее. Лингвистика—только часть этой общей науки: законы, которые откроет семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя, таким образом, окажется отнесенной к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни.

Точно определить место семиологии—задача психолога'; задача лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как особую систему в совокупности семиологических явлений. Вопрос этот будет рассмотрен нами ниже; пока запомним лишь одно: если нам впервые удается найти лингвистике место среди наук, то это только потому, что мы связали ее с семиологией.

Почему же семиология еще не признана самостоятельной наукой, имеющей, как и всякая другая наука, свой особый объект изучения? Дело в том, что до сих пор не удается выйти из порочного круга:

с одной стороны, нет ничего более подходящего для понимания характера семиологических проблем, чем язык, с другой стороны, для того чтобы как следует поставить эти проблемы, надо изучать язык как таковой; а между тем доныне язык почти всегда пытаются изучать в зависимости от чего-то другого, с чуждых ему точек зрения.

Прежде всего, существует поверхностная точка зрения широкой публики, усматривающей в языке лишь номенклатуру (см. стр. 68);

эта точка зрения уничтожает самое возможность исследования истинной природы языка [74].

Затем существует точка зрения психологов, изучающих механизм знака у индивида; этот метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального акта речи и не затрагивает знака, по природе своей социального.

Но, даже заметив, что знак надо изучать как общественное явление, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими общественными установлениями, более или менее зависящими от нашей воли, и таким образом проходят мимо цели, пропуская те черты, которые присущи только или семиологическим системам вообще, или языку в частности. Ибо знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта.

Именно в языке эта черта проявляется наиболее отчетливо, но обнаруживается она в такой области, которая остается наименее изученной; в результате остается неясной необходимость или особая полезность семиологии. Для нас же проблемы лингвистики—это прежде всего проблемы семиологические, и весь ход наших рассуждений получает свой смысл лишь в свете этого основного положения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен прежде всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка; а многие лингвистические факторы, кажущиеся на первый взгляд весьма существенными (например,

Ср. Adrien Naville. Nouvelle classification des sciences, 2еed., p. 104.

 

ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ

функционирование органов речи), следует рассматривать лишь во вторую очередь, поскольку они служат только для выделения языка из совокупности семиологических систем. Благодаря этому не только прольется свет на проблемы лингвистики, но, как мы полагаем, при рассмотрении обрядов, обычаев и т. п. как знаков все эти явления также выступят в новом свете, так что явится потребность объединить их все в рамках семиологии и разъяснить их законами этой науки.

 

Глава IV

Лингвистика языка и лингвистика речи [75]

Указав науке о языке принадлежащее ей по праву место в той области знания, которая занимается изучением речевой деятельности, мы тем самым определили место лингвистики в целом. Все остальные элементы речевой деятельности, образующие речь, естественно подчиняются этой науке, и именно благодаря этому подчинению все части лингвистики располагаются по своим надлежащим местам.

Рассмотрим для примера производство необходимых для речи звуков. Все органы речи являются столь же посторонними по отношению к языку, сколь посторонни по отношению к азбуке Морзе служащие для передачи ее символов электрические аппараты. Фонация, то есть реализация акустических образов, ни в чем не затрагивает самой их системы. В этом отношении язык можно сравнить с симфонией, реальность которой не зависит от способа ее исполнения;

ошибки, которые могут сделать исполняющие ее музыканты, никак не вредят этой реальности [76].

Возражая против такого разделения фонации и языка, можно указать на факт фонетических трансформаций, то есть на те изменения звуков, которые происходят в речи и оказывают столь глубокое влияние на судьбы самого языка. В самом деле, вправе ли мы утверждать, что язык существует независимо от этих явлений? Да, вправе, ибо эти явления касаются лишь материальной субстанции слов. Если даже они и затрагивают язык как систему знаков, то лишь косвенно, через изменения происходящей в результате этого интерпретации знаков, а это явление ничего фонетического в себе не содержит (см. стр. 86). Могут представить интерес поиски причин этих изменений, чему и помогает изучение звуков, но не в этом суть: для науки о языке вполне достаточно констатировать звуковые изменения и выяснить их последствия.

То, что мы утверждаем относительно фонации, верно и в опюшении всех прочих элементов речи. Деятельность говорящего должна изучаться целой совокупностью дисциплин, имеющих право на место в лингвистике лишь постольку, поскольку они связаны с языком.

Итак, изучение речевой деятельности распадается на две части; одна из них, основная, имеет своим предметом язык, то есть нечто социальное по существу и независимое от индивида; это наука чисто психическая; другая, второстепенная, имеет предметом индивидуальную сторону речевой деятельности, то есть речь, включая фонацию; она психофизична [77].

Несомненно, оба эти предмета тесно связаны между собой и предполагают друг друга: язык необходим, чтобы речь была понятна и тем

 

ЛИНГВИСТИКА ЯЗЫКА И ЛИНГВИСТИКА РЕЧИ

самым была эффективна; речь в свою очередь необходима для того, чтобы сложился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку. Каким образом была бы возможна ассоциация понятия со словесным образом, если бы подобная ассоциация предварительно не имела места в акте речи? С другой стороны, только слушая других, научаемся мы своему родному языку; лишь в результате бесчисленных опытов язык отлагается в нашем мозгу. Наконец, именно явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши языковые навыки изменяются от впечатлений, получаемых при слушании других. Таким образом, устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи. Но все это не мешает языку и речи быть двумя совершенно различными вещами [ТВ].

Язык существует в коллективе как совокупность отпечатков, имеющихся у каждого в голове, наподобие словаря, экземпляры которого, вполне тождественные, находились бы в пользовании многих лиц (см. стр. 86). Это, таким образом, нечто имеющееся у каждого, вместе с тем общее всем и находящееся вне воли тех, кто им обладает. Этот модус существования языка может быть представлен следующей формулой:

1+1+1+1.. .= I (коллективный образец [79]).

Но каким образом в этом же самом коллективе проявляется речь? Речь — сумма всего того, что говорят люди; она включает: а) индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих; б) акты фонации, равным образом зависящие от воли говорящих и необходимые для реализации этих комбинаций [80].

Следовательно, в речи нет ничего коллективного: проявления ее индивидуальны и мгновенны; здесь нет ничего, кроме суммы частных случаев по формуле

(1+1'+1"+1'"+...).

Учитывая все эти соображения, было бы нелепо объединять под одним углом зрения язык и речь. Речевая деятельность, взятая в целом, непознаваема, так как она неоднородна; предлагаемые же нами различения и иерархия (subordination) разъясняют все.

Такова первая дихотомия, с которой сталкиваешься, как только приступаешь к построению теории речевой деятельности. Надо избрать либо один, либо другой из двух путей и следовать по избранному пути независимо от другого; следовать двумя путями одновременно нельзя.

Можно в крайнем случае сохранить название лингвистики за обеими этими дисциплинами и говорить о лингвистике речи [81]. Но ее нельзя смешивать с лингвистикой в собственнном смысле, с той лингвистикой, единственным объектом которой является язык.

Мы займемся исключительно этой последней, и, хотя по ходу изложения нам и придется иной раз черпать разъяснения из области изучения речи, мы всегда будем стараться ни в коем случае не стирать грань, разделяющую эти две области.

 

Глава V

Внутренние и внешние элементы языка [82]

Наше определение языка предполагает устранение из понятия «язык» всего того, что чуждо его организму, его системе,— одним словом, всего того, что известно под названием «внешней лингвистики» [83], хотя эта лингвистика и занимается очень важными предметами и хотя именно ее главным образом имеют в виду, когда приступают к изучению речевой деятельности.

Сюда, прежде всего, относится все то, в чем лингвистика соприкасается с этнологией, все связи, которые могут существовать между историей языка и историей расы или цивилизации. Обе эти истории сложно переплетены и взаимосвязаны, это несколько напоминает те соответствия, которые были констатированы нами внутри собственно языка (см. стр. 16 и ел.). Обычаи нации отражаются на ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию [84].

Далее, следует упомянуть об отношениях, существующих между языком и политической историей. Великие исторические события—вроде римских завоеваний—имели неисчислимые последствия для многих сторон языка. Колонизация, представляющая собой одну из форм завоевания, переносит язык в иную среду, что влечет за собой изменения в нем. В подтверждение этого можно было бы привести множество фактов: так, Норвегия, политически объединившись с Данией (1380 -1814 гг.), приняла датский язык; правда, в настоящее время норвежцы пытаются освободиться от этого языкового влияния. Внутренняя политика государства играет не менее важную роль в жизни языков: некоторые государства, например Швейцария, допускают сосуществование нескольких языков; другие, как, например, Франция, стремятся к языковому единству. Высокий уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специальных языков (юридический язык, научная терминология и т. д.) [85].

Это приводит нас к третьему пункту: к отношению между языком и такими установлениями, как церковь, школа и т. п., которые в свою очередь тесно связаны с литературным развитием языка,—явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической истории. Литературный язык во всех направлениях переступает границы, казалось бы, поставленные ему литературой: достаточно вспомнить о влиянии на язык салонов, двора, академий. С другой стороны, вполне обычна острая коллизия между литературным языком и местными диалектами (стр. 194 и ел.). Лингвист должен также рассматривать взаимоотношение книжного языка и обиходного языка, ибо развитие всякого

 

ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА

литературного языка, продукта культуры, приводит к размежеванию его сферы со сферой естественной, то есть со сферой разговорного языка [86].

Наконец, к внешней лингвистике относится и все то, что имеет касательство к географическому распространению языков и к их дроблению на диалекты. Именно в этом пункте особенно парадоксальным кажется различие между внешней лингвистикой и лингвистикой внутренней, поскольку географический фактор тесно связан с существованием языка; и все же в действительности географический фактор не затрагивает внутреннего организма самого языка [87].

Нередко утверждается, что нет абсолютно никакой возможности отделить все эти вопросы от изучения языка в собственном смысле. Такая точка зрения возобладала в особенности после того, как от лингвистов с такой настойчивостью стали требовать знания реалий. В самом деле, разве грамматический «организм» языка не зависит сплошь и рядом от внешних факторов языкового изменения, подобно тому, как, например, изменения в организме растения происходят под воздействием внешних факторов.—почвы, климата и т. д.? Кажется совершенно очевидным, что едва ли возможно разъяснить технические термины и заимствования, которыми изобилует язык, не ставя вопроса об их происхождении. Разве можно отличить естественное, органическое развитие некоторого языка от его искусственных форм, таких, как литературный язык, то есть форм, обусловленных факторами внешними и, следовательно, неорганическими? И разве мы не видим постоянно, как наряду с местными диалектами развивается койнэ?

Мы считаем весьма плодотворным изучение «внешнелингви-стических», то есть внеязыковых, явлений; однако было бы ошибкой утверждать, будто без них нельзя познать внутренний организм языка. Возьмем для примера заимствование иностранных слов. Прежде всего следует сказать, что оно не является постоянным элементом в жизни языка. В некоторых изолированных долинах есть говоры, которые никогда не приняли извне ни одного искусственного термина. Но разве можно утверждать, что эти говоры находятся за пределами нормальных условий речевой деятельности, что они не могут дать никакого представления о ней, что они требуют к себе «тератологического» подхода как не испытавшие никакого смешения?

Главное, однако, здесь состоит в том, что заимствованное слово уже нельзя рассматривать как таковое, как только оно становится объектом изучения внутри системы данного языка, где оно существует лишь в меру своего соотношения и противопоставления с другими ассоциируемыми с ним словами, подобно всем другим, исконным словам этого языка. Вообще говоря, нет никакой необходимости знать условия, в которых развивался тот или иной язык [88]. В отношении некоторых языков, например языка текстов Авесты или старославянского, даже неизвестно в точности, какие народы на них говорили; но незнание этого нисколько не мешает нам изучать их сами по

 

ВВЕДЕНИЕ

себе и исследовать их превращения [89]. Во всяком случае, разделение обеих точек зрения неизбежно, и чем строже оно соблюдается, тем лучше.

Наилучшее этому доказательство в том, что каждая из них создает свой особый метод. Внешняя лингвистика может нагромождать одну подробность на другую, не чувствуя себя стесненной тисками системы. Например, каждый автор будет группировать по своему усмотрению факты, относящиеся к распространению языка за пределами его территории; при выяснении факторов, создавших наряду с диалектами литературный язык, всегда можно применить простое перечисление; если же факты располагаются автором в более или менее систематическом порядке, то делается это исключительно в интересах изложения.

В отношении внутренней лингвистики дело обстоит совершенно иначе; здесь исключено всякое произвольное расположение. Язык есть система, которая подчиняется лишь своему собственному порядку. Уяснению этого может помочь сравнение с игрой в шахматы [90], где довольно легко отличить, что является внешним, а что внутренним. То, что эта игра пришла в Европу из Персии, есть факт внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что касается системы и правил игры. Если я фигуры из дерева заменю фигурами из слоновой кости, то такая замена будет безразлична для системы; но если я уменьшу или увеличу количество фигур, такая перемена глубоко затронет «грамматику» игры. Такого рода различение требует, правда, известной степени внимательности, поэтому в каждом случае нужно ставить вопрос о природе явления и при решении его руководствоваться следующим положением: внутренним является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему [91].

 

Глава VI

Изображение языка посредством письма

Итак, конкретным предметом нашего изучения является социальный продукт, который отражен в мозгу каждого, то есть язык. Но этот продукт у каждой… Между тем по большей части мы знакомы с языками лишь в письменной форме. Даже… Итак, хотя письменность сама по себе и чужда внутренней системе языка, все же полностью отвлечься от письменности…

Глава VII Фонология

§ 1. Определение [102]

Пытаясь усилием мысли отрешиться от создаваемого письмом чувственного образа речи, мы рискуем оказаться перед бесформенной массой, с которой неизвестно, что делать. На ум приходит ситуация с человеком, которого учат плавать и у которого только что отняли его пробковый пояс.

Надо как можно скорее заменить искусственное естественным; но это невозможно, поскольку звуки языка изучены плохо; освобожденные от графических изображений звуки представляются нам чем-то весьма неопределенным; возникает соблазн предпочесть—пусть обманчивую—опору графики. Именно так первые лингвисты, ничего не знавшие из физиологии артикулируемых звуков, то и дело попадали впросак; расстаться с буквой значило для них потерять почву под ногами; для нас же это первый шаг к научной истине, ибо необходимую нам опору мы находим в изучении самих звуков. Лингвисты новейшего времени наконец это поняли; взявшись сами за изыскания, начатые другими (физиологами, теоретиками пения и т. д.), они обогатили лингвистику вспомогательной наукой, освободившей ее от подчинения графическому слову.

Физиология звуков (по-немецки Laut- или Sprachphysiologie) часто называется фонетикой (по-немецки Phonetik, англ. phonetics). Этот термин нам кажется неподходящим. Мы заменяем его термином фонология, ибо фонетика первоначально означала и должна по-прежнему означать учение об эволюции звуков; недопустимо смешивать под одним названием две совершенно различные дисциплины. Фонетика—наука историческая: она анализирует события, преобразования и движется во времени. Фонология находится вне времени, так как механизм артикуляции всегда остается тождественным самому себе [103].

Но эти две дисциплины не только не совпадают, они даже не могут противопоставляться. Первая — один из основных разделов науки о языке; фонология же (и мы на этом настаиваем) для науки о языке—лишь вспомогательная дисциплина и затрагивает только речь (см. стр. 26). Разумеется, трудно себе представить, для чего служили бы движения органов речи, если бы не существовало языка; но не они составляют язык, и, разъясняя все движения органов речи, необходимые для производства каждого акустического впечатления, мы тем самым нисколько не освещаем проблемы языка. Язык есть система, основанная на психическом противопоставлении акустических впечатлений, подобно тому как художественный ковер есть про-

 

ВВЕДЕНИЕ

изведение искусства, созданное путем зрительного противопоставления нитей различных цветов; и для анализа такого художественного произведения имеет значение игра этих противопоставлений, а не способы получения каждого цвета.

Очерк системы фонологии будет дан нами ниже (см. стр. 44);

здесь же мы только рассмотрим, на какую помощь со стороны этой науки может рассчитывать лингвистика, чтобы освободиться от иллюзий, создаваемых письменностью.

§ 2. Фонологическое письмо [104]

Лингвист прежде всего требует, чтобы ему было предоставлено такое средство изображения артикулируемых звуков, которое устраняло бы всякую двусмысленность. Для этого уже предлагалось множество графических систем [105].

На каких принципах должно основываться подлинно фонологическое письмо? Оно должно стремиться изображать одним знаком каждый элемент речевой цепочки. Требование это не всегда принимается во внимание: так, английские фонологи, которые заботятся не столько об анализе, сколько о классификации, употребляют для некоторых звуков знаки из двух и даже трех букв [1 Об]. Кроме того, следовало бы проводить строгое различие между эксплозивными и имплозивными звуками (см. стр. 56 и ел.).

Стоит ли заменять фонологическим алфавитом существующую орфографию? Этот интересный вопрос может быть здесь затронут лишь вскользь; по нашему мнению, фонологическое письмо должно обслуживать только одних лингвистов. Прежде всего, едва ли возможно заставить принять единообразную систему и англичан, и немцев, и французов и т. д. Кроме того, алфавит, применимый ко всем языкам, грозил бы быть перегруженным диакритическими значками, не говоря уже об удручающем виде хотя бы одной страницы такого текста; совершенно очевидно, что в погоне за точностью такое письмо не столько способствовало бы чтению, сколько затрудняло и сбивало бы с толку читателя. Эти неудобства не могли бы быть возмещены достаточными преимуществами. За пределами науки фонологическая точность не очень желательна [107].

Коснемся в связи с этим вопроса о способах чтения. Дело в том, что мы читаем двумя способами: новое или неизвестное слово прочитывается нами буква за буквой, а слово привычное и знакомое схватывается глазами сразу, вне зависимости от составляющих его букв; образ этого слова приобретает для нас идеографическую значимость. В этом отношении традиционная орфография законно предъявляет свои права: полезно различать tant «столько» и temps «время», et «и», est «есть» и ait «имел бы», du (артикль) и ай «должный», il devait «он был должен» и Us devaient «они были должны» и т. п. Пожелаем только одного, чтобы общепринятая орфография освободилась от своих вопиющих нелепостей. Если

 

ФОНОЛОГИЯ

при преподавании языков фонологический алфавит может оказывать услуги, это не значит, что его применение нужно сделать всеобщим.

§ 3. Критика показаний письменных источников [108]

Итак, ошибочно думать, будто, признав обманчивый характер письма, надо первым делом реформировать орфографию. Подлинная услуга, оказываемая нам фонологией, заключается в том, что благодаря ей мы получаем возможность принимать определенные меры предосторожности в отношении той письменной формы, через которую мы получаем доступ к языку. Всякие данные, получаемые посредством письма, ценны лишь при условии его правильного истолкования. В каждом данном случае надо установить фонологическую систему изучаемого языка, то есть таблицу используемых им звуков; в самом деле, каждый язык пользуется лишь ограниченным количеством четко дифференцированных фонем. Такая система есть единственная реальность, интересующая лингвиста. Графические знаки — только ее отображения, точность которых подлежит выяснению. Трудность такого выяснения различна в зависимости от языка и обстоятельств.

Когда речь идет о языке, принадлежащем прошлому, мы вынуждены довольствоваться косвенными данными; какие же средства применимы в этом случае для установления фонологической системы?

1. Прежде всего внешние показатели, и в первую очередь свидетельства современников, описывавших звуки и произношение своего времени. Так, французские грамматисты XVI и XVII вв., в особенности те из них, которые желали ознакомить иностранцев с французским произношением, оставили нам много интересных замечаний. Но этот источник сведений весьма ненадежен, потому что эти авторы совсем не владели фонологическим методом. Их описания выполнены в случайных терминах без всякой научной точности. Их свидетельства в свою очередь требуют истолкования. Даваемые звукам названия весьма часто порождают сплошное недоумение: так, греческие грамматики называли звонкие взрывные согласные Ь, d, g «средними» (mesai), а глухие взрывные/г, t, k «лысыми», «голыми» (psilai, то есть, переносно, «лишенные густого придыхания»), что римляне переводили как «тонкие» (tenues).

2. К более надежным результатам можно прийти, комбинируя данные этого первого типа с внутренними показателями, которые мы распределяем по двум рубрикам:

а) Показатели, извлекаемые из факта регулярности фонетических изменений.

Когда речь идет об определении значимости какой-либо буквы, весьма важно бывает указать, чем был в более раннюю эпоху изображаемый ею звук. Нынешняя ее значимость получилась в результате эволюции, позволяющей сразу же отвести некоторые предположения.

 

ВВЕДЕНИЕ

Так, мы в точности не знаем значимости санскритского знака, транскрибируемого нами посредством с, но поскольку передаваемый им звук восходит к индоевропейскому небному k, постольку количество обоснованных предположений заметно ограничивается.

Если наряду с исходной точкой известна еще параллельная эволюция аналогичных звуков того же языка в ту же эпоху, то можно умозаключать по аналогии и вывести соответствующую пропорцию. [Так, в письме текстов Авесты звукоряд, соответствующий индоевропейскому tr, обозначался посредством fir в начале слова и посредством dr в середине слова; в то же самое время звукоряд, соответствующий индоевропейскому/??; всюду изображался единообразно через fr. Обе эволюции должны были быть параллельными; отсюда следует, что dr должно было произноситься точно так же, как Ьг, поскольку/ является фрикативным глухим, а не взрывным звонким].

Проблема, естественно, облегчается, если требуется определить промежуточное произношение, исходная и конечная точка которого известны [109]. Французское сочетание аи (например, в слове sauter «прыгать»), несомненно, в средние века было дифтонгом, так как оно занимает промежуточное положение между более ранним а1 и современным французским о; и, если иным путем устанавливается, что в данный момент еще существовал дифтонг аи, не подлежит сомнению, что он существовал и в предыдущий период. Мы в точности не знаем, что обозначает z в таком древневерхненемецком слове, как wa-zer «вода», но ориентировочными точками являются, с одной стороны, более древнее water, с другой — современная форма Wasser. Следовательно, это z является звуком, промежуточным между tus; мы можем отбросить всякую гипотезу, которая исходит из близости только с 5 или только с (; например, неправильно думать, что эта буква изображала небный звук, ибо между двумя зубными артикуляциями возможно предположить лишь зубную.

б) Косвенные указания, которые могут быть разными по своему характеру.

Начнем с разнообразия написаний. В определенную эпоху древневерхненемецкого языка писали wazer «вода», zehan «десять», ezan «есть», но никогда не писали wacer, cehan и т. д. Если, с другой стороны, встречается и esan и essan, waser и wasser и т. д., то отсюда можно заключить, что буква z звучала очень близко к s, но довольно отлично от того, что в ту эпоху изображалось через с. Если в дальнейшем начинают попадаться формы типа wacer и т. д., то это свидетельствует о том, что названные две фонемы, прежде все же различавшиеся, в большей или меньшей степени совпали.

Ценным материалом для изучения произношения являются поэтические тексты; система стихосложения связана с числом слогов, с их количеством (долгота), с повторением одинаковых звуков (аллитерация, ассонанс, рифма); поэтические тексты могут содержать ценные сведения по соответствующим вопросам фонологии. В греческом языке некоторые долгие различаются графически (например, о,

 

ФОНОЛОГИЯ

изображаемое графемой ω), а другие — нет, так что о количестве a, i или и приходится справляться у поэтов. В старофранцузском языке рифма позволяет, между прочим, определить, до какой эпохи конечные согласные в словах gras «жирный» и/аг (лат./йсю «делаю») различались и с какого момента они стали сближаться и совпадать. Рифма и ассонанс также показывают нам, что в старофранцузском языке все е, происходящие от лат. а (например, реге «отец» от patrem, tel «таковой» от talem, mer «море» от mare), имели звук, совершенно отличный от прочих е. Эти слова никогда не рифмуются и не ассониру-ют с такими, как elle «она» (от лат. ;//а), vert «зеленый» (от лат. viri-dem], belle «прекрасная» (от лат. bella) и т. д.

Упомянем в заключение о написании слов, заимствованных из иностранного языка, об игре слов, о каламбурах и т. п. Так, готское kawtsjo свидетельствует о произношении cautio в народной латыни. Произношение rwe слова roi «король» засвидетельствовано для конца XVIII в. следующим анекдотом, который приводит Ню-роп в «Grammaire historique de la langue francaise», 1, 2, стр. 174: в революционном трибунале спрашивают женщину, не говорила ли она при свидетелях, что нужен король; она отвечает, что «говорила не о том rwe (=roi), каким был Капет или кто другой, а совсем о другом rwe (=rouet), на котором прядут» [110].

Все эти источники информации помогают нам до некоторой степени познать фонологическую систему прошлой эпохи и критически использовать свидетельства письменных памятников.

Когда дело касается живого языка, единственно рациональным методом является, во-первых, установление системы звуков, как она выявляется непосредственным наблюдением; во-вторых, сопоставление ее с системой знаков, служащих для изображения (хотя и неточного) звуков. Многие грамматисты придерживаются еще старого метода, уже подвергнутого нами критике и сводящегося к указанию того, каким образом в описываемом языке произносится каждая буква. Но таким путем невозможно получить ясное представление о фонологической системе данного языка.

И все же несомненно, что в данной области достигнуты уже немалые успехи и что фонологи во многом способствовали изменению наших взглядов на вопросы письма и орфографии.

 

Приложение к введению Основы фонологии

Глава I Фонологические типы

§ 1. Определение фонемы [111]

[Для этой части курса мы могли использовать сделанную Балли стенографическую запись трех лекций по теории слога, прочитанных Ф. де Соссюром в 1897 г.; в них он касается также общих принципов первой главы. Кроме того, добрая часть его личных заметок относится к фонологии; по многим пунктам эти заметки разъясняют и дополняют данные студенческих записей «Курса I» и «Курса 1П».(Лр«л(. БаллииСеше.)][}}2].

Многие фонологи обращают внимание исключительно на акт фонации, на образование звуков органами речи (гортанью, в полости рта и т. д.), то есть на физиологическую сторону, и пренебрегают акустической стороной. Такой подход неправилен: слуховое впечатление дано нам столь же непосредственно, как и двигательный образ органов речи; более того, именно слуховое впечатление является естественной базой для всякой теории [113].

Акустическая данность воспринимается нами, хотя и бессознательно, еще до того, как мы приступаем к рассмотрению фонологических единиц; на слух мы определяем, имеем ли мы дело со звуком b или со звуком ί и т. д. Если бы оказалось возможным при помощи киносъемки воспроизвести все движения рта или гортани, порождающие звуковую цепочку, то в этой смене артикуляций нельзя было бы вскрыть внутренние членения: начало одного звука и конец другого. Как можно утверждать, не прибегая к акустическому впечатлению, что, например, в звукосочетании^?/ имеется три единицы, а не две и не четыре? Только в акустической цепочке можно непосредственно воспринять, остается ли звук тождественным самому себе с начала до конца или нет; поскольку сохраняется впечатление чего-то однородного, звук продолжает оставаться самим собой. Значение имеет вовсе не его длительность в одну восьмую или одну шестнадцатую такта (cp.fil и/ЗУ), а качество акустического впечатления. Акустическая цепочка

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

распадается не на равновеликие, а на однородные такты, характеризуемые единством акустического впечатления,—в этом одном и состоит естественная отправная точка для фонологического исследования [114].

В этом отношении вызывает удивление первоначальный греческий алфавит. Каждый простой звук изображается в нем одним графическим знаком, и, наоборот, каждый знак соответствует одному, всегда одному и тому же простому звуку. Это гениальное открытие унаследовали от греков римляне. В написании слова barbaros «варвар» каждая буква соответствует однородному такту:

ΒΑΡΒΑΡΟΣ

На этом чертеже горизонтальная линия изображает звуковую цепочку, вертикальные черточки—переходы от одного звука к другому, а промежутки между вертикальными черточками — однородные такты. В первоначальном греческом алфавите нет места сложным написаниям типа французского «сА» в значении S, ни двояким изображениям одного и того же звука типа «с» и «s» для s; нет также места и простым знакам для изображения двух звуков типа «х» в значении ks. Принципы, необходимые и достаточные для хорошего фонологического письма, греки реализовали почти полностью'.

Другие народы не осознали этого принципа; применяемые ими алфавиты не разлагают речевую цепочку на однородные акустические отрезки. Например, киприоты остановились на более сложных единицах типа/зд, ti, ko и т. д.; такое письмо называют слоговым, что не вполне точно, поскольку слог может быть образован и другими способами, как, например, pak, tra и т. д. Что касается семитов, то они обозначали лишь согласные; слово barbaros они написали бы так:

BRBRS.

Разграничение звуков в речевой цепочке может, следовательно, основываться только на акустическом впечатлении; иначе обстоит дело с их описанием, которое возможно лишь на базе артикуляционного акта, ибо цепочка акустических единиц сама по себе недоступна анализу; приходится прибегать к артикуляционной цепочке. При этом оказывается, что одному и тому же звуку соответствует одна и та же артикуляция: b (акустический такт)=&' (артикуляцион-

Правда, они писали Χ, Θ, Ф в значении kh, th, ph; ΦΕΡΩ изображает phero, но это — позднейшая инновация; в архаических надписях мы встречаем ΚΗΑΡΙΣ, а не ΧΑΡΙΣ. Те же надписи дают два знака для к, так называемые «каппа» и «коппа»; впрочем, коппа впоследствии исчезла. Наконец, более трудный случай —это частое изображение одной буквой двух согласных в архаических греческих и латинских надписях: так, латинское fuisse писалось FUISE, а это является нарушением принципа, поскольку это двойное S длится два такта, которые, как мы увидим ниже, не однородны и производят различные впечатления; но такую ошибку можно извинить, поскольку данные два звука, не сливаясь, все же имеют нечто общее (см. стр. 56 и ел.).

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

ный такт). Первичные единицы, получаемые при расчленении речевой цепочки, состоят из b и V; их называют фонемами·, фонема — это сумма акустических впечатлений и артикуляционных движений, совокупность слышимой единицы и произносимой единицы, из коих одна обусловлена другой; таким образом, это единица сложная, имеющая опору как в той, так и в другой цепочке [115].

Элементы, получаемые первоначально при анализе речевой цепочки, являются как бы звеньями этой цепочки, неразложимыми моментами, которые нельзя рассматривать вне занимаемого ими времени. Так, сочетание типа ta всегда будет одним моментом плюс другой момент, одним отрезком определенной протяженности плюс другой отрезок. Наоборот, неразложимый отрезок t, взятый отдельно, может рассматриваться in abstracto, вне времени. Можно говорить о / вообще как о типе Т (типы мы будем изображать заглавными буквами), об ι как о типе /, обращая внимание лишь на отличительные свойства и пренебрегая всем тем, что зависит от последовательности во времени. Подобным же образом сочетание музыкальных звуков do, re. mi может трактоваться лишь как конкретная последовательность во времени, но, если я возьму один из его неразложимых элементов, я могу рассматривать его in abstracto.

Проанализировав достаточное количество речевых цепочек, принадлежащих к различным языкам, можно выявить и упорядочить применяемые в них элементы; при этом оказывается, что если пренебречь безразличными акустическими оттенками, то число обнаруживающихся типов не будет бесконечным. Их перечень и подробное описание можно найти в специальных работах'; мы же постараемся показать, на какие постоянные и очень простые принципы опирается всякая подобная классификация [116].

Однако прежде скажем несколько слов о речевом аппарате, о возможностях органов речи и о роли этих органов в качестве производителей звуков.

§ 2. Речевой аппарат и его функционирование2[117]

Для описания речевого аппарата мы ограничимся схематическим чертежом, где А обозначает полость носа, В — полость рта,

Sievers, Grundziige der Phonetik, 4. Aufl., Leipzig, 1892; Jespersen, Fone-tik en systematisk fremstilling af laeren om sproglyd, 1897—1899; Roudet, Elements de phonetique generale, Paris, 1910.

Несколько общее рассуждение Ф. де Соссюра о речевом аппарате и его функционировании дополнено нами по упомянутой выше работе Есперсена «Fonetik...», откуда, между прочим, заимствован принцип составления формул для фонем. Но это касается лишь формы, редакции; мысли Ф. де Соссюра эти дополнения не искажают ни в чем.

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

С_ гортань с голосовой щелью ε между двумя голосовыми связками.

 

Во рту важно различать губы вид, язык β— γ (β обозначает кончик языка, а у — само тело языка), верхние зубы d, [альвеолы е], нёбо, на котором различают переднюю часть/— h, твердую и неподвижную, и заднюю часть i, мягкую и подвижную, иначе называемую нёбной занавеской, и, наконец, язычок δ.

Греческие буквы обозначают органы, активно участвующие в артикуляции, латинские буквы — пассивные органы.

Голосовая щель ε, образуемая двумя параллельными мускулами, голосовыми связками, раскрывается при их размыкании и закрывается при их смыкании. Полное смыкание в счет не идет, размыкание же бывает то широким, то узким. В первом случае воздух проходит свободно, и голосовые связки не вибрируют; во втором случае прохождение воздуха вызывает звучащие вибрации.

Полость носа—орган совершенно неподвижный; доступ в нее воздуха может быть прегражден поднятием нёбной занавески; это, таким образом, просто проход—открытый или закрытый.

Полость же рта представляет широкий простор для всевозможных артикуляций: с помощью губ можно увеличить длину канала, можно надувать или сжимать щеки, суживать или даже закрывать полость рта разнообразнейшими движениями губ и языка.

Роль всех этих органов в качестве производителей звука прямо пропорциональна их подвижности: однообразие в функциях гортани и полости носа, разнообразие в функциях полости рта.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

Выдыхаемый из легких воздух сперва проходит через голосовую щель, где от сближения голосовых связок возможно образование так называемого голосового тона. Но артикуляция гортани не способна произвести такие фонологические разновидности, которые позволили бы различать и классифицировать звуки языка; в этом отношении голосовой тон однообразен. Будучи воспринят непосредственно при выходе из голосовой щели, он представился бы нам по своему качеству приблизительно постоянным.

Полость носа служит исключительно резонатором для проходящих через него звуковых колебаний; следовательно, она тоже не играет роли производителя звуков. Напротив, полость рта сочетает функции генератора звука и резонатора. Если голосовая щель широко раскрыта, то голосовые связки не колеблются и возникающий звук исходит только из полости рта (мы предоставляем физикам определять, звук это или просто шум). Если же, наоборот, сближение голосовых связок приводит к их колебанию, рот выступает главным образом в качестве модификатора голосового тона.

Таким образом, факторы, могущие участвовать в производстве звука, суть: экспирация (выдох), артикуляция в полости рта, вибрация голосовых связок и носовой резонанс.

Но простого перечисления этих факторов производства звуков недостаточно для определения дифференциальных элементов фонем. Для классификации этих последних важно знать не столько то, как они образуются, сколько то, чем они отличаются одна от другой. При этом отрицательный фактор может больше значить для классификации, чем фактор положительный. Например, экспирация — положительный фактор, но она не имеет различительной значимости, поскольку она участвует в каждом акте фонации; отсутствие же носового резонанса — фактор отрицательный, но отсутствие носового резонанса столь же значимо для характеристики фонем, как и наличие его. Дело в том, что два из перечисленных выше фактора—а) экспирация и б) роговая артикуляция—постоянны, необходимы и достаточны для производства звуков, тоща как два других фактора—в) вибрация голосовых связок и г) носовой резонанс— могут либо отсутствовать, либо добавляться к двум первым.

С другой стороны, мы уже знаем, что экспирация, вибрация голосовых связок и носовой резонанс, по существу, однообразны, тогда как ротовая артикуляция включает бесчисленные разновидности.

Кроме того, нельзя забывать, что для идентификации фонемы достаточно определить соответствующий акт фонации и что, с другой стороны, можно определить все типы фонем через идентификацию всех актов фонации. Между тем эти акты, как явствует из нашей классификации факторов, участвующих в образовании звука, различаются лишь с помощью трех последних («б», «в», «г») из перечисленных факторов. Таким образом, в отношении каждой фонемы возникает потребность установить: какова ее ротовая артикуляция, включает ли она голосовой тон (—) или нет ([]), включает ли она

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

носовой резонанс (....) или нет ([]). Когда один из этих трех элементов не определен, идентификация звука является неполной, но, коль скоро все три известны, их различные сочетания определяют все существенные типы актов фонации.

Получается таким образом нижеследующая схема возможных разновидностей:

I II III IV

а Экспирация Экспирация Экспирация Экспирация

б Ротовая артикуляция Ротовая артикуляция Ротовая артикуляция Ротовая артикуляция

в [] — [] ~

г [] []

 

Столбец I обозначает глухие звуки, столбец II—звонкие звуки, столбец III — глухие назализованные звуки, столбец IV — звонкие назализованные звуки.

Но одно неизвестное остается: характер ротовой артикуляции;

следовательно, необходимо определить ее возможные разновидности.

§ 3. Классификация звуков в соотношении с их ротовой артикуляцией [118]

Обычно звуки классифицируют по месту их образования. Мы примем иную отправную точку. Где бы артикуляция ни локализовалась, она всегда представляет собою некоторую степень раствора;

пределами являются полная смычка и максимальное размыкание. Основываясь на этом признаке и двигаясь от наименьшего раствора к наибольшему, разобьем все звуки на семь категорий, обозначив их цифрами 0,1, 2, 3,4, 5,6. Внутри каждой из этих категорий мы будем распределять фонемы по группам в зависимости от места их образования.

Мы будем придерживаться общепринятой терминологии, хотя во многих отношениях она и несовершенна и неточна: такие термины, как заднеязычные, нёбные, зубные, плавные и т. д., все более или менее нелогичны. Было бы более рационально разделить небо на несколько зон, чтобы, опираясь на артикуляции языка, в каждом случае всегда можно было указать, против какой из зон приходится точка наибольшего приближения языка. Исходя из этой мысли и используя буквы рисунка на стр. 47, мы будем выражать каждую артикуляцию посредством формулы, где цифра, обозначающая степень раствора, помещена между обозначающей активный орган греческой буквой слева и обозначающей пассивный орган латинской буквой справа. Так, формула/? о е означает, что при степени раствора, совпадающей

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

с полной смычкой, кончик языка β прикасается к альвеолам верхних

зубов е.

Наконец, внутри каждой артикуляции типы фонем отличаются друг от друга в зависимости от наличия или отсутствия голосового тона или носового резонанса, причем как наличие, так и отсутствие того или другого служит средством дифференциации фонем.

Итак, мы будем классифицировать звуки согласно вышеизложенным принципам. Так как речь идет только о простой схеме рациональной классификации, то не следует рассчитывать найти в ней фонемы сложного или специального характера, каково бы ни было их практическое значение, как, например, придыхательные (ph, dh и др.), аффрикаты (ts, di, pfvi др.), палатализованные согласные, слабые гласные (э или «немое» е и др.), и, с другой стороны, те простые фонемы, которые лишены практического значения и не выступают как различаемые звуки.

А. НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: СМЫЧНЫЕ. В ЭТОТ класс входят все фонемы, образуемые полным смыканием, герметическим, но мгновенным затвором полости рта. Нет смысла разбирать, производится ли звук в момент смыкания или в момент размыкания; реально он может производиться обоими этими способами (см. стр. 56 и ел.).

В зависимости от места артикуляции различаются три главные группы смычных: губные (р, Ь, т), зубные (t, d, n), заднеязычные (k, g, у).

Первые артикулируются обеими губами; при артикуляции вторых кончик языка прикасается к передней части неба; при артикуляции третьих спинка языка соприкасается с задней частью неба. Во многих языках, например в индоевропейском, четко различались две заднеязычные артикуляции: одна—палатальная—в точках/—h, другая—велярная—в точке ι. Но в других языках, например во французском, это различие роли не играет, и заднее k в слове court воспринимается ухом так же, как переднее k в слове qui.

В нижеследующей таблице приведены формулы всех этих

фонем:

Губные Зубные Зад щеязычн ые

Р Ь (т) t d (n) k g (n)

а0 а а0 а a 0 а β0β βΟε β0ε f0h γΟΑ γΟΑ

[] — — [] — — [] — —

[] [] [] [] [] []

 

Носовые т, n, д, собственно говоря, являются звонкими назализованными смычными: когда произносится amba, мягкое небо приподнимается, чтобы закрыть проход в нос в момент перехода от т к Ь.

50

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

Теоретически в каждой группе имеется еще одна носовая без вибрации голосовых связок, иначе говоря, глухая фонема: так, например, в скандинавских языках после глухих появляется т глухое;

примеры подобного рода можно было бы найти и во французском языке, но говорящие не усматривают в глухости французских носовых дифференциальный элемент.

В таблице носовые заключены в скобки; дело в том, что, хотя их артикуляция включает полное смыкание рта, открытый выход в нос сообщает им более высокую степень раствора (см. класс В).

Б. ПЕРВАЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: ФРИКАТИВНЫЕ ИЛИ СПИРАНТЫ. Они характеризуются неполным смыканием в полости рта, не препятствующим проходу воздуха. Термин «спиранты» расплывчат; термин «фрикативные», хотя он и ничего не говорит о степени раствора, напоминает о впечатлении трения, производимого проходящим воздухом (лат./г/саге «тереть»).

В этом классе нельзя ограничиться тремя группами, как в первом классе. Собственно губные (соответствующие смычным р, Ь) употребляются чрезвычайно редко; мы их в расчет не принимаем;

обычно они заменяются губно-зубными, образованными сближением нижней губы с верхними зубами (французские/ ν). Зубные распадаются на несколько разновидностей в зависимости от той формы, какую принимает при сближении кончик языка; не детализируя их, мы обозначим через β, β', β" различные положения кончика языка. В звуках, имеющих отношение к нёбу, ухо в общем различает более переднюю артикуляцию (нёбные) и более заднюю артикуляцию (заднеязычные или велярные).

Губно-зубные Зубные Нёбные Заднеязычные

/ V f> d s z s ί / У' / У

aid aid βΐι/ βΐι/ βΐί/ βΐι/ βΐι/ βΐι/ γι/ γι/ η γ1> γΐι

[] [] [] [] [] [] [] [] L J —— [] [] [] - [] []

 

^=англ. th в слове thing z g в слове genie <?=англ. th » then χ' ch » ich ^=франц. s » si γ' g » liegen г=франц. s » rose χ ch » Bach д=франц. ch » chant У g » Tage

Существуют ли фрикативные, соответствующие т, η, у и др. в ряду смычных, то есть носовое ν, носовое г и т. д.? Это вполне вероятно. Так, носовое ν слышится во французском слове inventer, но в

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

общем носовые фрикативные не принадлежат к числу осознаваемых звуков в языке.

В. ВТОРАЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: НОСОВЫЕ (см. стр. 50). Г. ТРЕТЬЯ СТЕПЕНЬ РАСТВОРА: ПЛАВНЫЕ. К второму классу относятся артикуляции двух типов.

1. Латеральная артикуляция: язык упирается в переднюю часть неба, но оставляет проход справа и слева. Положение это в наших формулах изображается через надстрочное*. По месту артикуляции различаются / зубное, /' небное или «смягченное» и / велярное или «твердое». Почти во всех языках эти фонемы звонкие, подобно b, z и др. Однако возможны и глухие латеральные, как, например, во французском языке, где /, следующее за глухой, произносится без голосового тона (например, в слове pluie в противоположность / в слове bleu); однако мы не сознаем этого различия.

Не стоит говорить о носовом /, весьма редком и неразличаемом, хотя оно и встречается, в особенности после носового согласного (например, во французском branlant).

2. Вибрантная артикуляция: язык приближается к небу, но в меньшей степени, чем при /; при этом он вибрирует, впрочем с неопределенным числом колебаний (знак надстрочное" в формулах), чем достигается степень раствора, примерно такая, как у латеральных. Эта вибрация может производиться двумя способами: кончиком языка, который касается альвеол, то есть спереди (так называемое «раскатистое» г), или задней частью языка, сзади (так называемое «картавое» г). По поводу глухих и носовых вибрантов можно повторить сказанное выше о латеральных.

i Г ( г

Р*3е γ*3/-Α /З, ^Зе γ3δ°

[] [] [] [] []

 

За третьей степенью раствора мы вступаем уже в иную область:

от согласных мы переходим к гласным. До сих пор мы не предупреждали о существовании такого различия, и это потому, что как при тех, так и при других механизм фонации остается одним и тем же. Формула гласного вполне сравнима с формулой любого звонкого согласного. С точки зрения ротовой артикуляции между ними никакого различия нет. Отличается только акустический эффект. Превысив определенную степень раствора, рот начинает функционировать главным образом как резонатор. Доминирующим становится голосовой тон, а шум в полости рта скрадывается. Чем более закрывается рот, тем слабее становится голосовой тон; чем более он открывается, тем больше уменьшается шум; вот почему голос преобладает в гласных чисто автоматически.

 

ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

д. четвертая степень раствора: i, и, и. По сравнению с прочими гласными эти звуки являются в значительной мере закрытыми, приближаясь в этом отношении к согласным. Из этого проистекают некоторые последствия, которые будут выяснены ниже, оправдывая наименование полугласных, обычно даваемое этим фонемам.

/ произносится с вытянутыми губами (знак') и передней артикуляцией, и—округленными губами (знак0) и задней артикуляцией, и—с положением губ, как при к, и с артикуляцией, как при /.

;' υ ΰ

-γ4/ °γ 4ι °γ4/

[] [] []

 

Как и у всех вообще гласных, у i, и, и могут быть назализованные формы; но они редки, и мы можем их не принимать во внимание. Следует отметить, что звуки, изображаемые во французской орфографии через in и ип, сюда не относятся (см. ниже).

Существует ли глухое i, то есть i, артикулируемое без голосового тона? Тот же вопрос может быть поставлен и в отношении υ и υ и вообще всех гласных. Эти фонемы, как бы соответствующие глухим согласным, существуют, но их не следует смешивать с шепотными гласными, которые артикулируются при расслабленной голосовой щели. Глухие гласные можно уподобить произносимому перед ними придыханию А:

так, в hi сперва слышится i без вибрации голосовых связок, а затем нормальное i.

Е. ПЯТАЯ СТЕПЕНЬ раствора: е, о, о, артикуляция которых соответствует артикуляции i, и, и.

е 0 0 е 0 0 α a

-γ5/ °γ 5 ι "Y 5/ -γ 5/ "γ 5 i °γ5/ γ 6h γ 6h

— — — — — — — —

[] [] [] []

 

Назализованные гласные встречаются часто (например, е, о,о во французских pin,pont, brun). Глухие формы: h в he, ho, ho.

Некоторые языки различают здесь несколько степеней раствора:

так, во французском языке есть по крайней мере два ряда: так называемый «закрытый» — е, о, о (например, в словах de, dos, deux) и «открытый» — е, о, о (например, в словах mer, mart, meurt).

Ж. шестая степень РАСТВОРА: а — максимальный раствор; имеет и назализованную форму, правда, с некоторым сужением—а (например, во французском слове grand), и глухую форму — А (в ha).

 

Глава Н Фонема в речевой цепочке

§ 1. Необходимость изучения звуков в речевой цепочке [119]

В специальных работах, особенно в трудах английских фонетистов, можно найти тщательный анализ звуков речи [120].

Но достаточно ли этого для того, чтобы фонология отвечала своему назначению: служить вспомогательной наукой для лингвистики? Обилие накопленных деталей само по себе ценности не имеет, ценен только их синтез. Лингвисту нет надобности быть законченным фонологом, он требует от фонологии только некоторого количества данных, необходимых при изучении языка.

Метод современной фонологии особенно недостаточен в следующем отношении: упускается из виду, что в языке имеются не только звуки, но и поток произносимых звуков; почти все внимание уделяется только изолированным звукам. Между тем нам первично дан не отдельный звук; слог дан более непосредственно, чем составляющие его звуки. Мы видели, что некоторые древние системы письма отмечали именно слоговые единицы; лишь впоследствии пришли к буквенной системе письма.

Сверх того, надо сказать, что для лингвистики никогда не представляла затруднения простая звуковая единица: если, например, в данном языке в данную эпоху все а перешли в о, то из этого ровно ничего не следует; можно ограничиться констатацией этого факта, не стараясь объяснить его фонологически. Ценность науки о звуках проявляется по-настоящему лишь тогда, когда мы наталкиваемся на факт внутренней взаимозависимости двух или большего числа элементов, когда, как оказывается, вариации одного элемента определяются вариациями другого. Здесь из самого факта наличия двух элементов уже вытекает определенное отношение и возможность формулировать правило, что резко отличается от простой констатации. Следовательно, если в поисках своих основных принципов фонология выказывает предпочтение изолированным звукам, то это противоречит здравому смыслу; достаточно ей столкнуться с двухфонемным сочетанием, как она оказывается беспомощной. Так, в древневерхненемецком языке hagi, balg, wagn. Sang, donr, dom дали впоследствии ha-gal, balg, wagan, lang, donnar, dom; таким образом, результат оказался неодинаковым в зависимости от характера и порядка следования звуков внутри звукосочетания: в одном случае между согласными возникает гласный, в другом случае звукосочетание сохраняется в прежнем виде. Но как сформулировать закон? Откуда проистекает разли-

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

чие? Без сомнения, от сочетания согласных (gl, lg, gn и т. д.), которые есть в этих словах. Бросается в глаза, что во все эти сочетания входит смычная фонема, причем в одних случаях ей предшествует, а в других за ней следует плавная или носовая фонема. Но что же из этого проистекает? Пока мы рассматриваем g и η как однородные величины, мы не сможем понять, почему соприкосновение gen производит иной эффект, чем соприкосновение η eg.

Итак, наряду с фонологией звуковых типов нужна наука совершенно иного рода, отправляющаяся от парных сочетаний и последовательностей фонем во времени. При изучении изолированных звуков достаточно определить положение органов речи; акустическое качество фонемы не является проблемой — оно устанавливается ухом; что же касается артикуляции, то мы можем вполне свободно производить ее так, как хотим. Но как только речь заходит о произнесении сочетания двух звуков, вопрос осложняется; приходится принимать в расчет возможность расхождения между ожидаемым и полученным результатом; не всегда в нашей власти произнести то, что мы желаем. Свобода связывать между собою фонологические типы ограничена возможностью связывать артикуляционные движения. Чтобы понимать, что происходит внутри звукосочетаний, надо создать такую фонологию, где эти звукосочетания рассматривались бы как алгебраические уравнения; парное звукосочетание включает некоторое количество взаимообусловленных механических и акустических элементов; когда один варьирует, эта вариация по необходимости отражается и на других; задача и заключается в том, чтобы вычислить эти отражения.

Если в явлениях фонации и есть нечто универсальное, стоящее как бы «над» артикуляционным разнообразием фонем, то это, без сомнения, именно тот упорядоченный механизм, о котором только что шла речь. Из этого явствует, какое значение должна иметь для общей лингвистики фонология звукосочетаний. Тогда как обычно ограничиваются преподнесением правил об артикуляции всех звуков, изменчивых и случайных элементов в языках, эта новая комбинаторная фонология очерчивает возможности и фиксирует постоянные отношения взаимозависящих фонем. Так, частный случай с hagi, balg и т. д. (см. выше) поднимает общий, широко обсуждавшийся вопрос об индоевропейских сонантах. Это как раз та область, где менее всего можно обойтись без понимаемой в вышеизложенном смысле фонологии, ибо учение о слогоделении является основой, на которой здесь построено все, с начала и до конца. Это не единственная проблема, которая может быть разрешена подобным методом; но, во всяком случае, ясно одно: становится почти что невозможным обсуждать вопрос о сонантах, не выяснив с достаточной точностью законы, управляющие сочетаемостью фонем.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

§ 2. Имплозия и эксплозия [121]

Мы исходим из следующего основного наблюдения: когда произносятся звукосочетания типа арра, ощущается различие между обоими р, из которых первое соответствует смыканию, а второе — размыканию. Вместе с тем эти два впечатления настолько сходны, что понятны случаи изображения сочетания рр од-ним-единственным символом/? (стр. 46, сн.). И все же существование различия позволяет нам отличать особыми значками >и < первое и второе р в арра и тем самым характеризовать их, когда они следуют одно за другим в речевой цепочке (например, apta, atpa). To же различие можно наблюдать не только у смычных;

оно имеет место у фрикативных (af/a), носовых (а/пота), плавных (αΪία) и вообще у всех фонем, включая гласные (αόόα), кроме а.

Смыкание называют имплозией, а размыкание—эксплозией: р может быть имплозивным (р) или эксплозивным (р). В том же смысле можно говорить о звуках затворных и звуках растворных.

Без сомнения, в сочетании типа арра, помимо имплозии и эксп-лозии, выделяется также момент покоя, в течение которого смычка может длиться ad libitum; если речь идет о фонеме с более широкой степенью раствора, например о/в сочетании alia, то звук продолжает произноситься и при неподвижности органов речи. Вообще в каждой речевой цепочке всегда имеются промежуточные фазы, которые мы будем называть выдержками или артикуляциями выдержки. Они могут быть уподоблены имплозивным артикуляциям, посколькуихэффект аналогичен; поэтому в дальнейшем мы будем принимать во внимание только имплозии и эксплозии'.

Такое упрощение, недопустимое в специальной работе по фонологии, оправдано там, где рассматриваются лишь самые основные особенности явления слогоделения, сводимого к максимально упрощенной схеме. Мы не претендуем на разрешение всех затруднений, возникающих в связи с проблемой членения речевой цепочки на слоги; мы попытаемся только заложить рациональные основы изучения этой проблемы.

' Это один из тех пунктов теории, который может вызвать наибольшие возражения. Чтобы предупредить их, необходимо заметить, что всякая артикуляция выдержки, например звука/ является равнодействующей двух сил:

1) давления воздуха на противостоящие ему преграды и 2) сопротивления преград, которые еще крепче смыкаются, с тем чтобы уравновесить это давление. Выдержка, таким образом, есть не что иное, как продолженная имплозия. Поэтому, если за имплозией следует выдержка тогоже места образования, возникает непрерывный по своему качеству эффект. Вследствие этого нет ничего нелогичного в том, что мы объединяем эти два вида артикуляций в механико-акустическое единство. Эксплозия же противостоит и той и другой артикуляции, взятым в их единстве: она по самой своей сути является размыканием; см. также § 6 в этой главе.

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

Еще одно замечание. Не надо смешивать имплозивные и эксплозивные движения, необходимые для производства звука, с различными степенями его раствора. Любая фонема может быть и имплозивной и эксплозивной, но, разумеется, степень раствора влияет на имплозию и эксплозию в том смысле, что различение обоих движений становится тем менее отчетливым, чем больше степень раствора. Так, в отношении (', и, и разница еще хорошо заметна: в αϊία можно распознать имплозивное и эксплозивное /; равным образом в аййа, аййа имплозивные υ, ϋ отличаются от следующих за ними эксплозивных и, и до такой степени четко, что письменность в противоположность своему обыкновению иногда отмечает это различие: английское w, немецкоеу и зачастую французское у (например, в слове уеих «глаза») изображают растворные звуки (м, ΐ) в противоположность и и i, употребляемым для обозначения и и ϊ. Но при более высокой степени раствора (е и о) теоретически мыслимые имплозию и эксплозию (ср. аёеа, адоа) весьма затруднительно различать на практике. Наконец, как уже было отмечено выше, при самой высшей степени раствора, при степени а, нет места ни для имплозии, ни для эксплозии, так как открытость этой фонемы стирает всякое различие такого рода.

Таким образом, надо раздвоить каждую фонему, кроме а, и тогда таблица неразложимых звуковых единиц предстанет в следующем виде:

рр ит.д.

/ /^ и т. д.

mm ит.д.

г г и т. д.

ϊ и ит.д.

ее и т. д.

а.

Освященные традицией графические различения (;'—у, и—w) мы не только не устраняем, но, напротив, бережно сохраняем, обоснование этой точки зрения приводится ниже, в § 7.

Итак, мы впервые покидаем область абстракции; впервые появляются конкретные, неразложимые элементы, занимающие в речевой цепочке свое место и определенный отрезок времени. Можно сказать, что Р — не что иное, как абстракция, объединяющая общие признаки р и р, которые только и существуют в действительности, совершенно так же, как Р, В, At объединены в более высоком абстрактном единстве под названием губных. О Р можно сказать то, что говорят о зоологическом виде: существуют конкретные особи мужского и женского пола данного вида, но самого вида в этом смысле не существует. До сих пор мы различали и классифицировали абстракции; ныне возникает необходимость пойти дальше и дойти до конкретного элемента. Великое заблуждение фонологии состояло в том, что она рассматривала свои абстракции в качестве реально существующих единиц, не давая точного определения единицы как

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

таковой. Греческий алфавит дошел до различения этих абстрактных элементов, и лежащий в основе его анализ, как мы уже говорили, замечателен; но все же это был анализ неполный, остановившийся на определенной черте.

В самом деле, что такое ρ без более точной характеристики? Если рассматривать его во времени как звено в речевой цепочке, оно не может быть ниД ниД ни тем более до, поскольку это звукосочетание явно разложимо; если же брать его вне речевой цепочки и вне времени, оказывается, что оно не имеет своего существования и ни к чему не пригодно. Что значит само по себе такое сочетание, как /+g? Ведь абстракции, даже если их две, не могут образовать момента во времени. Другое дело, когда говорят о ΪΚ, о ik, о lk, о ik, соединяя таким образом подлинные элементы речи. Итак, достаточно, как мы видим, соединения двух элементов, чтобы поставить в тупик традиционную фонологию; таким образом, обнаруживается невозможность оперировать, как это она делает, только абстрактными фонологическими единицами.

Высказывалась мысль, будто каждая простая фонема, поскольку она находится в речевой цепочке, например/? в ра или в ара, содержит в себе последовательно момент имплозии и момент эксплозии (αρά). Конечно, всякому размыканию органов речи должно предшествовать их смыкание; возьмем другой пример: при произнесении гр я должен, осуществив смыкание г, артикулировать язычком эксплозивное г в момент сближения губ для произнесения р. Чтобы ответить на это возражение, достаточно четко изложить нашу точку зрения. В акте фонации, к анализу которого мы приступаем, принимаются в расчет лишь дифференциальные элементы, улавливаемые слухом и могущие служить для разграничения акустических единиц в речевой цепочке. Только эти акустико-артикуляторные (acous-tico-motrices) единицы и должны приниматься во внимание; таким образом, артикуляция эксплозивного г, сопровождающая артикуляцию имплозивного р, для нас реально не существует, так как она не производит различимого звука и, во всяком случае, в цепочке фонем в счет не идет. Это весьма существенный пункт, который надо хорошенько усвоить, чтобы понять дальнейшее.

§ 3. Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой цепочке [122]

Рассмотрим теперь, что произойдет из сочетания эксплозии и имплозии в четырех теоретически возможных случаях:

1.<>,2.х,3.«,4.».

1. Эксплозивно-имплозивная группа (< >). Всегда возможно, не разрывая речевой цепочки, соединить две фонемы, из коих первая является эксплозивной, а вторая — имплозивной, например: Кг, ki, ит и т. п. (ср. скр. krta-, франц. kite (пишется quitter}, и.-е. *umto и т. п.). Правда, некоторые сочетания, как, например,» и др., не могут

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

практически реализоваться, но все же верно, что после артикуляции эксплозивного k органы речи находятся в положении, позволяющем произвести смыкание в любой точке. Эти две фазы фонации могут, не мешая друг другу, следовать одна за другой.

2. Имплозивно-эксплозивная группа (х). В тех же условиях и с теми же оговорками имеется полная возможность соединять две фонемы, из коих первая является имплозивной, а вторая—эксплозивной: например, т, ki и т. п. (ср. греч. haima, франц. actifu т. п.).

Разумеется, эти сменяющиеся артикуляционные моменты не следуют один за другим столь же естественно, как в первом случае. Между начальной имплозией и начальной эксплозией есть та разница, что эксплозия, ведущая к нейтральному положению рта, ни к чему не обязывает органы речи в следующий момент, тогда как имплозия создает определенное состояние органов речи, которое не может служить отправной точкой для любой эксплозии. Поэтому всегда необходимо какое-то приспособительное движение органов речи, их аккомодация, с тем чтобы они приняли положение, необходимое для артикуляции следующей фонемы: так, произнеся s в сочетании sp, мы должны затем сомкнуть губы, чтобы подготовить эксплозивное р. Но опыт показывает, что эта аккомодация не производит ничего сколько-нибудь существенного, если не считать одного из тех беглых звуков, которые не принимаются нами во внимание и которые никак не мешают течению речи.

3. Эксплозивная группа («). Две эксплозии могут быть произведены одна за другой; однако если вторая принадлежит фонеме с меньшей или равной степенью раствора, то не получится того акустического ощущения единства, которое возникло бы в противоположном случае и которое наблюдалось в обоих предыдущих случаях: pk может быть произнесено pica, но эти звуки не образуют непрерывной цепочки, так как типы Р и К имеют одну и ту же степень раствора. Такое мало естественное произношение получится, если остановиться после первого а в слове cha-pka'. Напротив, Дг создает впечатление непрерывности, (ср. франц. prix); не представляет затруднений и ric (ср. франц. rien). Почему? Потому что к моменту, когда возникает первая эксплозия, органы речи уже смогли принять положение, необходимое для выполнения второй эксплозии, не мешая вместе с тем акустическому эффекту первой: например, в слове prix органы речи находятся в положении для произнесения г уже во время произнесения р. Но невозможно произнести как непрерывный ряд обратное сочетание гр не потому, что органы речи не могли бы механически принять положение дляДв момент артикуляции эксплозивного г, но потому, что артикуляция этого г, столкнувшись с меньшей степенью раствора р, не могла бы быть

Правда, некоторые звукосочетания этого рода являются весьма обычными в ряде языков (например, начальная группа to в греческом: ср. kteino); однако, легкопроизносимые, они все же не образуют акустического единства.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

воспринята. Итак, если мы желаем произнести гр, надо сделать это в два приема с разрывом речевой цепочки.

Непрерывная эксплозивная группа может иметь в своем составе более двух элементов при условии перехода все время от меньшего раствора к большему (например, krwa). Отвлекаясь от некоторых частных случаев, останавливаться на которых мы не будем', можно сказать, что возможное количество эксплозий в отрезке, естественно, ограничено количеством степеней раствора, доступных практическому различению.

4. Имплозивная группа (»). Подчиняется обратному закону. Если первая фонема более открыта, нежели следующая за ней, возникает впечатление непрерывности, например ir, rt; если же это условие отсутствует, если следующая фонема имеет большую или ту же степень раствора, как и предыдущая, произнесение возможно, но впечатление непрерывности исчезает: так, сочетание sr в asrta имеет тот же характер, что и сочетание/^ в cha-pka (см. стр. 59). Явление это совершенно параллельно тому, которое мы анализировали, рассматривая эксплозивную группу: в сочетании rt звук ( вследствие меньшей степени раствора освобождает г от эксплозий; если взять группу, обе фонемы которой имеют разное место образования, например гт, то т не освобождает г от эксплозий, но — что сводится к тому же — полностью покрывает его эксплозию посредством своей более закрытой артикуляции. В обратном же случае, в сочетании тг, беглая, механически неизбежная эксплозия разрывает речевую цепочку.

Ясно, что имплозивная группа, подобно эксплозивной, может иметь в своем составе более двух элементов при условии последовательного перехода от большего раствора к меньшему (ср. arst).

Оставляя в стороне разрывы внутри группы, рассмотрим теперь нормальную непрерывную цепочку звуков, которую можно было бы назвать «физиологической», как она представляется нам, например, во французском particulierement, то есть partiiiulйегта. Она характеризуется сменой градуированных и эксплозивных и имплозивных отрезков в соответствии со сменой размыканий и смыканий ротовых органов.

Здесь автор, сознательно упрощая реальное положение вещей, учитывает только степень раствора фонемы, не принимая в соображение ни места, ни специфического способа ее артикуляции (т. е. является ли она глухой или звонкой, вибрантом или латеральной и т. д.). Выводы, сделанные из этого единственного принципа, не могут, однако, прилагаться ко всем реальным случаям без исключения. Например, в таком сочетании, как trua, первые три элемента трудно произнести, не разрывая звукоряда: trya (если только и не сольется с г, палати-лизуя его); между тем эти три элемента try образуют безукоризненный эксплозивный звукоряд (ср., впрочем, ниже, прим. к стр. 65 по поводу сяоватеиПпеги т. д.); наоборот, группа trwa затруднений не представляет. Укажем еще на такие группы, как pmla и т. д., где весьма трудно произносить носовой имплозивно (рт!а). Эти отклоняющиеся от нормы случаи особенно часты при эксплозий, которая по своей природе есть акт моментальный, не терпящий промедлений.

 

ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

Охарактеризовав таким образом нормальную цепочку, мы переходим к нижеследующим положениям первостепенной важности.

§ 4. Слогораздел и вокалическая точка [123]

При переходе в звуковой цепочке от имплозии к эксплозий (>|<) возникает особый эффект, являющийся показателем слогораздела, например в ϊίί слова particulierement. Это регулярное совпадение определенного механического состояния с определенным акустическим эффектом сообщает имплозивно-эксплозивной группе особый характер среди явлений фонологического порядка, присущий ей независимо от составляющих ее элементов; в результате образуется новое родовое понятие, содержащее столько разновидностей, сколько существует возможных комбинаций имплозии с эксплозией.

Слогораздел может в некоторых случаях помещаться в двух различных точках одного и того же ряда фонем — в зависимости от большей или меньшей быстроты перехода от имплозии к эксплозий. Так, в сочетания ardra цепочка не разрывается, будем ли мы делить arlara или ага/га, так как имплозивный отрезок ага столь же удачно построен в своей постепенности, сколь и эксплозивный отрезок Зг. То же можно сказать и о Шуе в слове particulierement (υίυέ или й1йе).

Далее мы замечаем, что при переходе от состояния молчания к первой имплозии (>), например в art слова artiste, или от эксплозий к имплозии (о), как, например, apart слова particulierement, тот звук, на который приходится первая имплозия, отличается от других окружающих его звуков специфическим эффектом—вокалическим эффектом. Этот последний совсем не зависит от большей степени раствора звука а, ибо в сочетании^ звук г производит тот же вокаличе-ский эффект; он присущ первой имплозии как таковой, какова бы ни была ее фонологическая характеристика, то есть ее степень раствора;

равным образом неважно, следует ли она за состоянием молчания или за эксплозией. Звук, производящий такое впечатление своим свойством первого имплозивного, может быть назван вокалической точкой.

Эту единицу называли также сонантом; под консонантом в этом случае разумели все предыдущие и последующие звуки того же слога. Термины «гласный» и «согласный» обозначают, как мы видели выше (стр. 52), различные типы звуков, тогда как термины «сонант» и «консонант» служат для обозначения различных функций звука в слоге. Такая двоякая терминология позволяет избежать путаницы, господствовавшей в течение долгого времени. Так, например, / как тип является одним и тем же в cnoesx.fidele и pied—это гласный; но гласный этот в слове fidele функционирует как сонант, а в слове pied—как консонант. Анализ обнаруживает, что сонанты всегда имплозивны, а консонанты то имплозивны (например, ί в англ. boi [пишется boy]), то эксплозивны (например, и во франц. риё [пишется pied]). Это лишь подтверждает различие, установленное между

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

двоякого рода явлениями. Правда, реально е, о, а выступают регулярно как сонанты, но это простое совпадение: обладая большей степенью раствора, чем все прочие звуки, они всегда находятся в начале имплозивного отрезка. Наоборот, обладающие минимальной степенью раствора смычные всегда являются консонантами. На практике только фонемы второй, третьей и четвертой степеней растворов (носовые, плавные, полугласные) могут выполнять то одну, то другую функцию в зависимости от их окружения и характера их артикуляции.

§ 5. Критика теории слогоделения [124]

Общеизвестно, что в любой речевой цепочке ухо различает деление на слоги и в каждом слоге—сонант. Позволительно, однако, спросить, каково разумное основание этих двух фактов? Предложено было несколько объяснений.

1. Исходя из факта большей сонорности одних фонем по сравнению с другими, пытались обосновать слог сонорностью фонем. Но в таком случае почему же такие сонорные фонемы, как i, и, не образуют обязательно слог? И затем, до каких пределов простирается требуемая сонорность, если фрикативные типа s могут образовывать слог, например spsfi Если дело идет лишь об относительной сонорности соприкасающихся звуков, то как объяснить такие сочетания, как νΪ (например, и.-е. *wlkos «волк»), где слог образуется менее сонорным элементом?

2. Сивере первый установил, что звук, включаемый в разряд гласных, может не производить впечатления гласного (мы уже видели, что, например ,j и w не что иное, как i и и). Когда спрашиваешь, откуда же возникает эта двоякая функция, или двоякий акустический эффект (слово «функция» не означает здесь ничего другого), ответ гласит: тот или иной звук имеет ту или иную функцию в зависимости от того, получает ли он «слоговое ударение» или нет.

Но ведь это порочный круг: либо я вправе при всяких обстоятельствах и по своему усмотрению предполагать наличие слогового ударения всюду, где имеются сонанты, но в таком случае нет никакого основания называть его слоговым, а не сонантным, либо если выражение «слоговое ударение» имеет какой-то смысл, то, очевидно, лишь тот, что это—ударение, регулируемое законами слога. А между тем сами законы не формулируют, а это сонантное качество именуют «слогообразующим» (silbenbildend), как если бы образование слога зависело от этого ударения.

Мы видим, что наш метод противоположен обоим предыдущим: анализируя слог, как он дан в речевой цепочке, мы дошли до неразложимой единицы, до звука растворного и звука затворного;

затем, комбинируя эти единицы, мы смогли определить место слогораздела и вокалическую точку. Теперь мы уже знаем, в каких физиологических условиях должны возникать эти акустические

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

эффекты. Критикуемые нами теории следуют обратному направлению: они берут изолированные фонологические типы и из них пытаются вывести и место слогораздела, и местонахождение сонанта. Но если дана какая-либо цепочка фонем, то ей обычно присущ один способ артикуляции, который является более естественным и более удобным, чем все прочие; возможность же выбора между растворными и затворными артикуляциями в значительной мере сохраняется;

слогоделение же как раз и будет зависеть от этого выбора, а не непосредственно от фонологических типов.

Разумеется, теория эта не исчерпывает и не решает всех вопросов. Так, зияние, столь часто встречающееся, есть не что иное, как сознательно или бессознательно разорванный имплозивный отрезок, например ϊ — ά(β И cria) или α — ι (в ebahi). Оно чаще всего возникает при фонологических типах с большой степенью раствора.

Встречаются и разорванные эксплозивные отрезки, входящие, несмотря на то что они не градуированы, в звуковую цепочку на одинаковом основании с нормальными сочетаниями; мы затронули этот случай в связи с греч. kteino (см. стр. 59, сн.). Возьмем еще для примера сочетание pzta, которое нормально может быть произнесено только KSKpzta; оно должно, следовательно, заключать два слога, каковые оно в действительности и имеет, если четко воспроизвести голосовой тон в z; но если z оглушается, то поскольку это одна из тех фонем, которые требуют наименьшего раствора, группа pzta в силу резкой противоположности г и а воспринимается как один слог: слышится нечто spou.epzta.

Во всех случаях этого рода воля и намерение говорящего могут вмешаться и в некоторой мере изменить физиологическую необходимость; часто случается, что трудно в точности выяснить, какую роль играет каждый из этих двух факторов. Но как бы то ни было, фонация всегда предполагает смену имплозии и эксплозий, а в этом и заключается основное условие слогоделения.

§ 6. Длительность имплозии и эксплозий [125]

Объяснив слог взаимодействием эксплозий и имплозии, мы приходим к важному наблюдению, обобщающему известный факт метрики. В греческих и латинских словах различаются двоякого рода долготы: по природе (mater) и по положению (factus). Почему fac считается долгим слогом в fictusl Отвечают: вследствие наличия группы ct; но если это зависит от сочетания звуков как такового, то любой слог, начинающийся двумя согласными, должен быть долгим, между тем это не так (ср. cliens и т. д.).

Истинная причина заключается в том, что эксплозия и имплозия по самой своей сути различны в отношении длительности. Эксплозия всегда протекает столь быстро, что для слуха является иррациональной величиной; по этой же причине она никогда не производит вокалического впечатления. Только имплозия

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

представляет ощутимую величину; отсюда впечатление, что гласный, с которого она начинается, длится дольше.

Известно, с другой стороны, что гласные, находящиеся перед сочетанием, образованным из смычного или фрикативного плюс плавный, могут трактоваться двояко: в слове patrem а может быть долгим или кратким, это объясняется тем же. В самом деле, группу tr к этом слове можно произнести как tr, так и tr; первый способ артикуляции дает возможность а оставаться кратким; второй способ создает долгий слог. В таком слове, KSKJactus, аналогичная двоякая трактовка а невозможна, потому что группу ct можно произнести только как ct, a нес?.

§ 7. Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы их написания [126]

Фонемы четвертой степени раствора дают повод к некоторым замечаниям. Как мы видели (стр. 57), в противоположность всем прочим звукам обычай санкционировал в отношении звуков четвертой степени раствора двоякое написание (w=«; u=u;j=i; i=t). Дело в том, что в таких сочетаниях, как aija, auwa, ощущается лучше, чем где-либо, то различие, которое мы обозначаем диакритическими значками < и >; ι и υ определенно производят впечатление гласных, f и и—впечатление согласных . Не претендуя на объяснение этого факта, отметим, что согласный (никогда не появляется как затворный. Поэтому нельзя встретить αϊ, в котором ι производило бы тот же эффект, что uj в aija (ср. англ. boy и франц. pied); следовательно.^' является согласным, a i — гласным по положению, раз эти разновидности типа I не могут появляться одинаково всюду. Эти же замечания применимы и к и, w, а также к и, w.

Это проливает свет на вопрос о дифтонгах. Дифтонг есть частный случай имплозивного отрезка; сочетания arta и auta абсолютно параллельны; они отличаются лишь степенью раствора второго элемента: дифтонг—это такой имплозивный отрезок из двух фонем, второй элемент которого относительно открыт, что создает особое акустическое впечатление: сонант как бы длится во втором элементе группы. Наоборот, сочетание типа tua ничем не отличается от сочетания типа tra, разве что степенью раствора последнего эксплозивного члена. Это равносильно утверждению, что сочетания звуков, именуемые у фонологов восходящими дифтонгами, на самом деле не дифтонги, а эксплозивно-имплозивные группы, первый элемент которых относительно открыт, что, однако, не приводит ни к чему исключительному с акустической

Не следует смешивать этот элемент четвертой степени раствора с мягким небным фрикативным (нем. liegen в северном произношении). Этот последний фонологический тип относится к согласным и обладает всеми их свойствами.

 

ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

точки зрения (tua). Что касается сочетаний типа йо, ia с ударением на к и г, которые встречаются в некоторых немецких диалек^ тах (ср. buob, liab), то это тоже ложные дифтонги, не производящие впечатления единства, как ом, αϊ и т. д.; нельзя произнести йд как группу из двух имплозивных, не нарушив непрерывного характера цепочки, если только какой-нибудь искусственный прием не сообщит этому сочетанию не свойственного ему от природы единства.

Такое определение дифтонга, подводящее его под общий принцип имплозивных отрезков, показывает, что дифтонг не есть, как это можно было бы подумать, нечто ни с чем не согласное, не укладывающееся в норму фонологическое явление. Нет надобности выделять его особо. Свойства его не представляют в действительности никакого интереса и никакой важности: важно фиксировать не конец сонанта, а его начало.

Сивере и многие лингвисты [127] различают на письме i, и, и, г, η и т. д. и ι. у, у, г, ηίΐ τ. д. (ι= «неслоговые» i, {^«слоговые» i) и пишут mirta, majrta, miarta, тогда как мы пишем mirta, mairta, myarta. Найдя, что i и у относятся к одному и тому же фонологическому типу, они пожелали изображать их единым родовым знаком (это опять та же идея, будто звуковая цепочка состоит из сополагаемых звуковых типов). Но это написание, хотя и покоящееся на слуховом впечатлении, противоречит здравому смыслу и устраняет как раз наиболее существенное различие. Вследствие этого:

1);", и растворные (=у, w) смешиваются с i, и затворными, в результате чего становится невозможным отличить newo от пеио;

2) наоборот, расчленяются на два i, и затворные (ср. mirta и mairta). Вот несколько примеров несообразности такого написания. Возьмем др.-греч. dwis и dusi, с другой стороны, rhewo и rheuma; эти два противопоставления происходят в тех же точно фонологических условиях и нормально отражаются одинаковым графическим противопоставлением: в зависимости от того, следует ли за и более или менее открытая фонема, оно становится то растворным (w), то затворным (и). Если же писать dyis, dusi, rheyo, rheuma, то все это различие стирается. Также и в индоевропейском языке оба ряда mater, matrai, materes, matrsu и suneu, sunewai, sunewes, sunusu строго параллельны в своей двоякой трактовке, с одной стороны—г, с другой стороны — и.

Ныне противопоставление имплозии и эксплозии отражается на письме по крайней мере в одном втором ряду; но, если принять критикуемое нами написание, это противопоставление исчезнет (suneu, suneuai, suneyes, sunusu). He только следовало бы сохранить освященные обычаем различения между растворными и затворными (u:w и т. д.), но и распространить их на всю систему и писать, к примеру: mater, matpai, matepes, matrsu; тогда слогоде-ление обнаружилось бы со всей очевидностью, а вокалические точки и слогоразделы выявились бы сами собой.

 

ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ

[Эти теории бросают свет на некоторые проблемы, лишь частично затронутые Ф. де Соссюром в его лекциях. Приведем несколько примеров.

1. Сивере приводит beritnnnn (нем. berittenen) в качестве типичного примера того, что один и тот же звук может функционировать попеременно: дважды как сонант и дважды как консонант (в действительности η функционирует как консонант только один раз; таким образом, следовало бы писать beritnnn, впрочем, это не столь важно). Нет более разительного примера, нежели этот, для иллюстрации того факта, что «звук» и «тип»—не синонимы. В самом деле, если бы мы ограничились только одним п, т. е. имплозией и артикуляцией выдержки, то мы получили бы только один долгий слог. Чтобы породить звукоряд, образованный из следующих друг за другом попеременно η (сонанта) и п (консонанта), необходимо вслед за имплозией (первое п) артикулировать эксплозию (второе п), а затем возобновить имплозивную артикуляцию (третье и). Поскольку каждая из этих двух имплозии не предваряется никакой другой имплозией, они имеют сонан-тный характер.

2. В таких французских словах, как meurtrier, owner и т. д., конечные отрезки их (-trier, -vrier) в прошлом были односложными (независимо, впрочем, от их произношения; см. прим. к стр. 60). Позднее их стали произносить в два слога (meur-tri-er с зиянием или без него, то есть trie или trine). Изменение произошло не путем постановки «слогового ударения» на (", а путем преобразования его эксплозивной артикуляции в имплозивную.

Народ говорит ouverier вместо ouvrier—явление вполне сходное; только здесь изменил артикуляцию и стал сонантом второй элемент, а не третий: uvrue-'· uvrue. Е могло развиться позже, перед сонантом г.

3. Упомянем еще широкоизвестный факт появления протетиче-ского гласного перед «д+согласный» во французском языке: лат. scutum ->· iscutum -*·франц. escu, ecu. Сочетание sk, как мы видели (см. выше), представляет собой разорванный звукоряд; sic является более естественным. Но это имплозивное 5 должно образовывать вокали-ческую точку, когда оно находится в начале предложения или когда предшествующее слово завершается согласным с малой степенью раствора. Протетические i, е только подчеркивают это сонантное качество; всякое малозаметное фонологическое свойство имеет тенденцию возрастать, если только проявляется стремление его сохранить. То же самое явление воспроизводится и в esclandre, и в народном произношении esquellette, estatue. Его же мы встречаем в вульгарном произношении предлога de, передаваемом через ed: un oeil ed tanche. В результате синкопы de tanche превратилось в d'tanc-he; но, чтобы дать себя обнаружить в этом положении, d должно быть имплозивным — dtanche, и перед ним развивается гласный, как в случаях, рассмотренных выше.

 

ΦΟΗΕΜΛ В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ

4. Едва ли следует возвращаться к вопросу об индоевропейских сонантах и задаваться вопросом, например, о том, почему древневерхненемецкое hagi превратилось в hagal, тогда как balg осталось нетронутым. В этом последнем слове /— второй элемент имплозивной цепочки (balg)— выполняет функцию консонанта, и у него не было оснований менять свою функцию. Наоборот, равным образом имплозивное / в hagi образовывало вокалическую точку. Будучи со-нантным, оно могло развить перед собой гласный с большей степенью раствора (а, если верить свидетельству написания). Впрочем, этот гласный с течением времени редуцировался, так что ныне На-gel опять произносят как hag}. Этим и отличается произношение этого слова от произношения французского aigle: l является в немецком слове затворным, а во французском слове растворным, с конечным немым е (е^е).(Прим. Балли и Сеше.)]

 

Часть первая Общие принципы

Глава I Природа языкового знака

§ 1. Знак, означаемое, означающее [128]

Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной определенной вещи [129]. Например:

ARBOR

 

υτ.Λ

EQUOS

и т.д.

Такое представление может быть подвергнуто критике во многих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых понятий, предшествующих словам (см. стр. 113 и ел.); оно ничего не говорит о том, какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; наконец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от истины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может приблизить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компонентов.

Рассматривая акт речи, мы уже выяснили (см. стр. 19 и ел.), что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоциативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот момент.

 

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНЛКЛ

Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ' [130]. Этот последний является не материальным звучанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком [131] звучания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу, и если нам случается называть его «материальным», то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары — понятию, в общем более абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо обнаруживается при наблюдении над нашей собственной речевой практикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о «фонемах», их составляющих. Этот термин, подразумевающий акт фонации, может относиться лишь к произносимому слову, к реализации внутреннего образа речи. Говоря о звуках и слогах, мы избежим этого недоразумения, если только будем помнить, что дело идет об акустическом образе.

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая сущность, которую можно изобразить следующим образом:

Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «дерево», ясно, что только сопоставления типа

 

 

кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасываем всякое иное сближение, которое может представиться воображению [132].

Термин «акустический образ» может показаться чересчур узким, так как на-раду с представлением звуков слова есть еще и представление его артикуляций, мускульный образ акта фонации. Но для Ф. де Соссюра язык есть прежде всего клад, существующий в сознании говорящих (depot), нечто, полученное извне (см. стр. 21). Акустический образ является по преимуществу естественной репрезентацией слова, как факт виртуального языка вне какой-либо реализации его в речи. Двигательный аспект может, таким образом, лишь подразумеваться или, во всяком случае, занимать только подчиненное положение по отношению к акустическому образу [Прим. Баллы и Сеше].

 

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

Это определение ставит важный терминологический вопрос [133]. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т. д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него включено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предполагает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего термина [134].

Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свойствами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым формулируем основные принципы изучаемой нами области знания.

§ 2. Первый принцип: произвольность знака [135]

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна;

поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в результате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен [136].

Так, понятие «сестра» не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков s-os:-r, служащей во французском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самим фактом существования различных языков: означаемое «бык» выражается означающим Ь-ог-f (франц. boeuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сторону ее [137].

Принцип произвольности знака никем не оспаривается; но часто гораздо легче открыть истину, нежели указать подобающее ей место. Этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка; следствия из него неисчислимы. Правда, не все они обнаруживаются с первого же взгляда с одинаковой очевидностью; их можно открыть только после многих усилий, но именно благодаря открытию этих последствий выясняется первостепенная важность названного принципа [138].

Заметим мимоходом: когда семиология сложится как наука, она должна будет поставить вопрос, относятся ли к ее компетенции [139] способы выражения, покоящиеся на знаках, в полной мере «естественных», как, например, пантомима. Но даже если семиология включит

 

ПРИРОДЛ ЯЗЫКОВОГО ЗНЛКЛ

их в число своих объектов, все же главным предметом ее рассмотрения останется совокупность систем, основанных на произвольности знака. В самом деле, всякий принятый в данном обществе способ выражения в основном покоится на коллективной привычке или, что то же, на соглашении. Знаки учтивости, например, часто характеризуемые некоторой «естественной» выразительностью (вспомним о китайцах, приветствовавших своего императора девятикратным падением ниц), тем не менее фиксируются правилом, именно это правило, а не внутренняя значимость обязывает нас применять эти знаки. Следовательно, можно сказать, что знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического подхода; вот почему язык—самая сложная и самая распространенная из систем выражения — является вместе с тем и наиболее характерной из них;

в этом смысле лингвистика может служить моделью (patron general) для всей семиологии в целом, хотя язык—только одна из многих семиологических систем.

Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы называем означающим, иногда пользуются словом символ. Но пользоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого принципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен;

он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей [140].

Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбираться говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи [141].

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть выдвинуты против этого первого принципа.

1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда произволен, можно сослаться на звукоподражания [142]. Но ведь звукоподражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают. Такие французские слова, как fouet «хлыст», glas «колокольный звон», могут поразить ухо суггестивностью своего звучания, но достаточно обратиться к их латинским этимонам (fouet orjagus «бук», glas от classicum «звук трубы»), чтобы убедиться в том, что они первоначально не имели такого характера: качество их теперешнего звучания, или, вернее, приписываемое им теперь качество, есть случайный результат фонетической эволюции.

Что касается подлинных звукоподражаний типа буль-буль, тик-так, то они не только малочисленны, но и до некоторой степени произвольны, поскольку они лишь приблизительные и наполовину

 

ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ

условные имитации определенных звуков (ср. франц. оиаоиа, но нем. wauwau «гав! гав!»). Кроме того, войдя в язык, они в большей или меньшей степени подпадают под действие фонетической, морфологической и всякой иной эволюции, которой подвергаются и все остальные слова (ср. франц. pigeon «голубь», происходящее от на-роднолатинского pipio, восходящего в свою очередь к звукоподражанию),—очевидное доказательство того, что звукоподражания утратили нечто из своего первоначального характера и приобрели свойство языкового знака вообще, который, как уже указывалось, немотивирован.

2. Что касается междометий [143], весьма близких к звукоподражаниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рассматривать междометия как непосредственное выражение реальности, так сказать продиктованное самой природой. Однако в отношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убедиться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. ai'e! соответствует нем. аи! «ой!»). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт возьми!» из mart Dieu, букв. «смерть бога» и т. д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке второстепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно.

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего [144]

Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимствованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение—это линия [145].

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упоминают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его чересчур простым, между тем это весьма существенный принцип и последствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка (см. стр. 123). В противоположность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сигналы и т. п.), которые могут комбинироваться одновременно в нескольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, располагают лишь линией времени; их элементы следуют один за другим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя

 

ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

последовательность их во времени пространственным рядом графических знаков.

В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я куму-лирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия;

слог и его ударение составляют лишь один акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами (см. по этому поводу стр. 130).

 

Глава И

Неизменчивость и изменчивость знака

Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который… Таким образом, язык не может быть уподоблен просто договору; именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес для изучения, ибо если мы хотим показать, что…

Глава III

Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика

Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя… Большинство наук не знает этой коренной двойственности: фактор времени не сказывается на них сколь-нибудь существенным образом. Астрономия установила, что небесные светила…

Глава Н Конкретные языковые сущности

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий [203]

Составляющие язык знаки представляют собой не абстракции, а реальные объекты (см. стр. 22); эти реальные объекты и их отношения и изучает лингвистика; их можно назвать конкретными [языковыми} сущностями этой науки.

Напомним прежде всего два основных принципа этой проблемы.

1. [Конкретная] языковая сущность реально возможна лишь в силу ассоциации означающего с означаемым (см. стр. 70): если упустить из виду один из этих компонентов сущности, она исчезнет, и вместо конкретного объекта мы окажемся перед чистой абстракцией. Ежеминутно мы рискуем овладеть лишь одной стороной [конкретной языковой] сущности, воображая при этом, что мы схватываем ее целиком. Это, например, неизбежно случится, если мы станем делить звуковую цепочку на слоги; у слога есть значимость лишь в фонологии. Звуковая цепочка только в том случае является языковым фактом, если она служит опорой понятия; взятая сама по себе, она представляет собою лишь материал для физиологического исследования.

То же верно и относительно означаемого, как только мы изолируем его от означающего. Такие понятия, как «дом», «белый», «видеть» и т. д., рассматриваемые сами по себе, относятся к психологии;

они становятся [конкретными] языковыми сущностями лишь благодаря ассоциации с акустическими образами. В языке понятие есть свойство звуковой субстанции [204], так же как определенное звучание есть свойство понятия.

Эту двустороннюю единицу часто сравнивали с человеческой личностью как целым, состоящим из тела и души. Сближение малоудовлетворительное. Правильнее было бы сравнивать ее с химическим соединением, например с водой, состоящей из водорода и кислорода; взятый в отдельности каждый из этих элементов не имеет ни одного из свойств воды [205].

2. [Конкретная] языковая сущность определяется полностью лишь тогда, когда она отграничена, отделена от всего того, что ее окружает в речевой цепочке [206]. Именно эти отграниченные [конкретные языковые] сущности, то есть [речевые] единицы, и противополагаются друг другу в механизме языка [207].

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

На первый взгляд кажется соблазнительным уподобить языковые знаки зрительным, которые могут сосуществовать в пространстве, не смешиваясь между собою; при этом создается ложное представление, будто разделение языковых знаков может производиться таким же способом, не требуя никаких особых размышлений. Термин «форма», часто используемый для их обозначения (ср. выражения «глагольная форма», «именная форма» и т. п.), способствует сохранению этого заблуждения. Но, как мы знаем, основным свойством речевой цепочки является ее линейность (см. стр. 72). Поток речи, взятый сам по себе, есть линия, непрерывная лента, где ухо не различает никаких ясных и точных делений: чтобы найти эти деления, надо обратиться к значениям [208]. Когда мы слышим речь на неизвестном языке, мы не в состоянии сегментировать воспринимаемый поток звуков. Такая сегментация вообще невозможна, если принимать во внимание лишь звуковой аспект языкового факта. Лишь тогда, когда мы знаем, какой смысл и какую функцию нужно приписать каждой части звуковой цепочки, эти части выделяются нами, и бесформенная лента разрезается на куски. В этом анализе, по существу, нет ничего материального.

Итак, язык — это не просто совокупность заранее разграниченных знаков, значение и способы комбинирования (agencement) которых только и требовалось бы изучать; в действительности язык представляет собой расплывчатую массу, в которой только внимательность и привычка могут помочь нам различить составляющие ее элементы. [Речевая] единица не обладает никакими специальными звуковыми особенностями, и ее можно определить только так: [речевая] единица — это отрезок звучания, который, будучи взятым отдельно, то есть безо всего того, что ему предшествует, и всего того, что за ним следует в потоке речи, является означающим некоторого понятия.

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц [209]

Всякий владеющий языком разграничивает его единицы весьма простым способом, по крайней мере в теории. Способ этот состоит в том, чтобы, взяв в качестве отправного момента речь как манифестацию (document) языка, изобразить ее в виде двух параллельных цепочек: цепочки понятий А и цепочки акустических образов В.

Для правильности разграничения требуется, чтобы деления, установленные в акустической цепочке (α, β, γ...), соответствовали делениям в цепочке понятий η в < (α, β', γ·...): Α·

Возьмем французское sizlapra; можно ли рассечь эту цепочку после / и выделить sizi как особую единицу? Нет, нельзя: достаточно обратиться к цепочке поня-

 

КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ

тий, чтобы убедиться в ошибочности такого деления. Разделение на слоги siz-la-pra также не является a priori языковым. Единственно возможными делениями оказываются: si-z-la-pra (пишется sije la prends) «если я ее возьму» и si-z-1-apra (пишется sije I'apprends) «если я это узнаю», так как они оправдываются тем смыслом, который связывается с этими отрезками [210].

Чтобы проверить результат подобной операции и убедиться в правильности выделения какой-либо единицы, нужно, сравнив целый ряд предложений, где встречается одна и та же единица, убедиться в каждом отдельном случае в возможности ее выделения из контекста и удостовериться, что такое выделение оправдано по смыслу. Возьмем два отрезка: lafqrsduva (пишется la force du vent) «сила ветра» и abudfrys (пишется α bout deforce) «в упадке сил». Как в том, так и в другом отрезке одно и то же понятие — «сила» — соотносится с одной и той же звуковой цепочкой [211 ]ftys, из чего мы заключаем, что это [речевая] единица. Но в предложении Umsfcysa-parle (пишется и те force aparler) «он принуждает меня говорить» fors «принуждает» имеет совсем другой смысл, из чего мы заключаем, что это другая [речевая] единица.

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц [212]

Легко ли на практике применить этот способ, теоретически столь простой? Может показаться, будто легко, если исходить при этом из представления, что подлежащие выделению единицы — это слова; в самом деле, что такое предложение, как не сочетание слов, и есть ли что-либо более непосредственно данное, нежели слово? Так, возвращаясь к прежнему примеру, можно сказать, что звуковая цепочка sizlapra распадается на четыре единицы, разграничиваемые нашим анализом, которые оказываются четырьмя словами: si-je-l'-apprends. Но вместе с тем у нас тотчас же возникает сомнение, как только мы вспомним, сколько споров ведется по поводу того, что такое слово; по зрелом размышлении мы убеждаемся в том, что обычное понимание слова несовместимо с нашим представлением о конкретной единице [213].

Чтобы удостовериться в этом, вспомним хотя бы франц. cheval «лошадь» и его множественное число chevaux. Обычно говорят, что это две формы одного и того же слова; однако, взятые в целом, это все же две совсем разные вещи — как по смыслу, так и по звукам. Во франц. mwa (в /е т о is de decembre «месяц декабрь») и mwaz (в т т о is apres «месяцем позже») мы также имеем одно и то же слово в двух разновидностях, но и здесь опять-таки нельзя говорить об одной конкретной единице: смысл, несомненно, один, но отрезки звучаний разные. Таким образом, если бы мы пожелали приравнять конкретные единицы к словам, то сразу оказались бы перед дилеммой: либо игнорировать, несмотря на его очевидность, отношение,

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

объединяющее cheval и chevaux, mwa и mwaz и т. д., и утверждать, что это разные слова, либо довольствоваться вместо конкретных единиц абстракцией, объединяющей различные формы одного и того же слова. Итак, конкретную единицу следует искать не в слове. К тому же многие слова представляют собой сложные единицы, в которых нетрудно распознать единицы низшего уровня (суффиксы, префиксы, корни); производные слова, как, например, desir-eux «жаждущий», malheur-eux «несчастный», распадаются на отдельные части, каждая из которых явно наделена особым смыслом и особой функцией. И наоборот, есть единицы высшего уровня, большие, чем слово, как, например, композиты (porte-plume «ручка для пера»), устойчивые сочетания (s'il vous plait «сделайте милость!»), аналитические формы спряжения (('/ a ete «он был») и т. д. Но при выделении и этих единиц наталкиваешься на такие же трудности, как и при выделении собственно слов. Представляется вообще чрезвычайно трудным выяснить функционирование встречающихся в потоке речи единиц и установить, какими конкретными элементами оперирует язык.

Говорящие не знают, разумеется, этих затруднений. Все, что в какой-либо мере является значимым, воспринимаетсяими как конкретный элемент, и они безошибочно распознают его в речи. Но одно дело — интуитивно владеть всеми тонкостями мгновенного функционирования этих единиц, и совсем другое дело — уметь их систематически анализировать.

Одна довольно распространенная теория утверждает, будто единственными конкретными единицами являются предложения [214]: мы говорим только предложениями и лишь потом извлекаемиз них слова. Но прежде всего, в какой мере предложение относится к сфере языка (см. стр. 124)? Если оно принадлежит к сфере речи, то оно не может служить единицей языка. Допустим, однако, что это затруднение устранено. Если мы представим себе всю совокупность предложений, которые могут быть сказаны, то их наиболее характерным свойством окажется их совершенное несходство. На первый взгляд кажется заманчивым уподобление огромного разнообразия предложений не меньшему разнообразию особей, составляющих какой-либо зоологический вид. Однако это иллюзия: у животных одного вида общие свойства гораздо существенней, нежели разъединяющиеих различия; в предложениях же преобладает различие, и если поискать, что же их связывает на фоне всего этого разнообразия, то невольно опять натолкнешься на слово с его грамматическими свойствами и снова окажешься перед теми же трудностями. „

 

КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ

§4. Выводы [215]

В большинстве областей, являющихся предметом той или иной науки, вопрос о единицах даже не ставится: они даны непосредственно. Так, в зоологии мы с самого начала имеем дело с отдельными животными. Астрономия оперирует единицами, разделенными в пространстве,—небесными телами. В химии можно изучать природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в том, что это некий вполне определенный объект.

Если в какой-либо науке отсутствуют непосредственно наблюдаемые конкретные единицы, это значит, что в ней они не имеют существенного значения. В самом деле, что является конкретной единицей, например, в истории: личность, эпоха, народ? Неизвестно! Но не все ли равно? Можно заниматься историческими изысканиями и без выяснения этого вопроса.

Но подобно тому, как шахматная игра целиком и полностью сводится к комбинации различных фигур на доске, так и язык является системой, целиком основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Мы не можем отказаться от попытки уяснить себе, что это такое, точно так же мы не можем и шага ступить, не прибегая к этим единицам. Вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Итак, удивительное и поразительное свойство языка состоит в том, что мы не видим в нем непосредственно данных и различимых с самого начала [конкретных] сущностей, между тем как в их существовании усомниться невозможно, точно так же как нельзя усомниться и в том, что язык образован их функционированием. Это и есть, несомненно, та черта, которая отличает язык от всех прочих семиологи-ческих систем.

 

Глава III

Тождества, реальности, значимости [216]

Высказанные только что соображения приводят нас к проблеме тем более важной, что в статической лингвистике любое основное понятие непосредственно зависит от того, как именно мы будем представлять себе единицу языка. Это мы и постараемся показать в связи с рассмотрением понятий тождества, реальности и значимости в синхронии.

А. Что такое синхроническое тождество [217]? Здесь речь идет не о тождестве, объединяющем французское отрицание pas с латинским существительным possum «шаг»; такое тождество является диахроническим, и речь о нем будет ниже (см. стр. 182). Нет, мы имеем в виду то не менее любопытное тождество, на основании которого мы утверждаем, что предложения jenesais p as wswssaso» vine dites pas cela «не говорите этого» содержат один и тот же элемент. Нам скажут, что это вопрос праздный, что тождество имеется уже потому, что в обоих предложениях одинаковый отрезок звучания—pas—наделен одинаковым значением. Но такое объяснение недостаточно: ведь если соответствие звуковых отрезков и понятий и доказывает тождество (см. выше пример la force du vent: a bout deforce), то обратное неверно: тождество возможно и без такого соответствия. Когда мы слышим на публичной лекции неоднократно повторяемое обращение Messieurs', «господа!», мы ощущаем, что каждый раз это то же самое выражение. Между тем вариации в произнесении и интонации его в разных оборотах речи представляют весьма существенные различия, столь же существенные, как и те, которые в других случаях служат для различения отдельных слов (ср. ротте «яблоко» и рашпе «ладонь», goutte «капля» иуе goute «пробую», filir «убежать» vifouir «рыть» и т. д.); кроме того, сознание тождества сохраняется, несмотря на то что и с семантической точки зрения нет полного совпадения одного употребления слова Messieurs с другим. Вспомним, наконец, что слово может обозначать довольно далекие понятия, а его тождество самому себе тем не менее не оказывается серьезно нарушенным (ср. adapter me mode «перенимать моду» и adapter un enfant «усыновлять ребенка», lafleur dupommier «цвет яблони» и lafleur de la noblesse «цвет аристократии» и т. д.).

Весь механизм языка зиждется исключительно на тождествах и различиях, причем эти последние являются лишь оборотной стороной первых. Поэтому проблема тождеств возникает повсюду; но, с другой стороны, она частично совпадает с проблемой [конкретных] сущностей и единиц, являясь усложнением этой последней, впрочем

 

ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ

весьма плодотворным. Это ясно видно при сопоставлении проблемы языковых тождеств и различий с фактами, лежащими за пределами языка. Мы говорим, например, о тождестве по поводу двух скорых поездов «Женева — Париж с отправлением в 8 ч. 45 м. веч.», отходящих один за другим с интервалом в 24 часа. На наш взгляд, это тот же самый скорый поезд, а между тем и паровоз, и вагоны, и поездная бригада—все в них, по-видимому, разное. Или другой пример:

уничтожили улицу, снесли на ней все дома, а затем застроили ее вновь; мы говорим, что это все та же улица, хотя материально от старой, быть может, ничего не осталось. Почему можно перестроить улицу до самого последнего камешка и все же считать, что она не перестала быть той же самой? Потому что то, что ее образует, не является чисто материальным: ее существо определяется некоторыми условиями, которым безразличен ее случайный материал, например ее положение относительно других улиц. Равным образом представление об одном и том же скором поезде складывается под влиянием времени его отправления, его маршрута и вообще всех тех обстоятельств, которые отличают его от всех прочих поездов. Всякий раз, как осуществляются одни и те же условия, получаются одни и те же сущности. И вместе с тем эти сущности не абстрактны, потому что улицу или скорый поезд нельзя себе представить вне материальной реализации.

Противопоставим этим двум примерам совсем иной случай, а именно кражу у меня костюма, который я затем нахожу.у торговца случайными вещами. Здесь дело идет о материальном характере сущности, заключающейся исключительно в инертной субстанции:

сукне, подкладке, прикладе и т. д. Другой костюм, как бы он ни был схож с первым, не будет моим. И вот оказывается, что тождество в языке подобно тождеству скорого поезда и улицы, а не костюма. Употребляя неоднократно слово Messieurs!, я каждый раз пользуюсь новым материалом: это новый звуковой акт и новый психологический акт. Связь между двумя употреблениями одного и того же слова основана не на материальном тождестве, не на точном подобии смысла, а на каких-то иных элементах, которые надо найти и которые помогут нам вплотную подойти к истинной природе языковых единиц.

Б. Что такое синхроническая/реальность [218]? Какие конкретные или абстрактные элементы языка можно считать синхроническими реальностями?

Возьмем для примера различение частей речи: на что опирается классификация слов на существительные, прилагательные и т. д.? Производится ли она во имя чисто логического, внелингвистическо-го принципа, накладываемого извне на грамматику, подобно тому как сетка меридианов и параллелей наносится на земной шар? Или же она соответствует чему-то, имеющемуся в системе языка и ею обусловленному? Одним словом, является ли различение частей речи синхронической реальностью? Это второе предположение кажется правдоподобным, но можно было бы защитить и первое. Так,

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

например, можно ли сказать, что в предложении сед gants sont bon marche «эти перчатки дешевы» группа слов bon marche «дешевы» является прилагательным? Логически она имеет смысл прилагательного, но грамматически это менее очевидно: bon marche не ведет себя как прилагательное (оно не изменяется, никогда не ставится перед существительным и т. д.), к тому же bon marche составлено из двух слов; между тем именно различение частей речи должно служить для классификации слов языка, а каким же образом группа слов может быть отнесена к одной из этих «частей»? Но bon marche нельзя истолковать и иначе, сказав, что bon — прилагательное, a marche—существительное. Таким образом, здесь мы имеем дело с неточной и неполной классификацией; деление слов на существительные, глаголы, прилагательные и т. д. не есть бесспорная языковая реальность [219].

Итак, лингвистика непрестанно работает на почве придуманных грамматистами понятий, о которых мы не знаем, соответствуют ли они в действительности конститутивным элементам системы языка. Но как это узнать? И если эти понятия — фикция, то какие же реальностиим противопоставить?

Чтобы избежать заблуждений, надо прежде всего проникнуться убеждением, что конкретные языковые сущности не даны нам непосредственно в наблюдении. Надо стараться их уловить, понять и лишь тогда мы соприкоснемся с реальностью; исходя из нее, можно будет разработать все классификации, необходимые лингвистике для приведения в порядок подлежащих ее ведению фактов [220]. С другой стороны, базироваться при этих классификациях не на конкретных языковых сущностях, а на чем-либо ином, говорить, например, что части речи суть элементы языка только в силу того, что они соответствуют логическим категориям,— значит забывать, что не бывает языковых фактов вне звукового материала, расчлененного на значимые элементы [221 ].

В. В конце концов, все затронутые в этой главе понятия, по существу, не отличаются от того, что мы раньше называли значимостя-ми [222]. Новое сравнение с игрой в шахматы поможет это понять (см. стр. 90). Возьмем коня: является ли он сам по себе элементом игры? Конечно, нет, потому что в своей чистой материальности вне занимаемогоим поля на доске и прочих условий игры он ничего для игрока не представляет; он становится реальным и конкретным элементом в игре лишь постольку, поскольку он наделен значимостью и с нею неразрывно связан. Предположим, что во время игры эта фигура сломается или потеряется; можно ли будет заменить ее другой, равнозначной? Конечно, можно. Не только другая фигура, изображающая коня, но любой предмет, не имеющий с ним никакого сходства, может быть отождествлен с конем, если только ему будет придана та же значимость. Мы видим, таким образом, что в семиологических системах, как, например, в языке, где все элементы связаны друг с другом, образуя равновесие согласно определенным правилам, понятие тождества сливается с понятием значимости и наоборот [223].

но

 

ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ

Вот почему понятие значимости в конечном счете покрывает и понятие единицы, и понятие конкретной языковой сущности, и понятие языковой реальности. Но если между этими различными аспектами вообще не существует коренной разницы, то из этого следует, что проблема может последовательно ставиться в разной форме. Что бы мы ни хотели определить: единицу, реальность, конкретную сущность или значимость,— все будет сводиться к постановке одного и того же центрального вопроса, который доминирует над всем в статической лингвистике.

С практической точки зрения интересно начать с единиц языка, определить их и дать их классификацию с учетом всего их разнообразия. Необходимо выяснить, на чем основывается членение на слова, так как слово, несмотря на все трудности, связанные с определением этого понятия, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное в механизме языка; одной этой темы было бы достаточно для целого тома. Далее следовало бы перейти к классификации единиц низшего уровня, затем более крупных единиц и т. д. Таким образом, наша наука, определив элементы, которыми она оперирует, выполнила бы свою задачу целиком, так как тем самым свела бы все входящие в ее ведение явления к их основному принципу. Нельзя сказать, что в лингвистике эта центральная проблема когда-либо уже ставилась и что все ее значение и трудность ее решения полностью осознаны; до сих пор в области языка всегда довольствовались операциями над единицами, как следует не определенными.

Но все же, несмотря на первостепенную важность понятия единицы, предпочтительнее подойти к проблеме со стороны понятия значимости, так как, по нашему мнению, в ней выражается наиболее существенный ее аспект.

 

Глава IV Языковая значимость

§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи [224]

Для того чтобы убедиться в том, что язык есть не что иное, как система чистых значимостей, достаточно рассмотреть оба взаимодействующих в нем элемента: понятия и звуки.

В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не могли бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено. Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких различений до появления языка [225].

Но быть может, в отличие от этой расплывчатой области мысли расчлененными с самого начала сущностями являются звуки как таковые? Ничуть не бывало! Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это—не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для мысли означающими. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий (А), так и в столь же неопределенном плане звучаний (В). Все это можно весьма приблизительно представить себе в виде схемы:

 

Специфическая роль языка в отношении мысли заключается не в создании материальных звуковых средств для выражения понятий, а

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

в том, чтобы служить посредствующим звеном между мыслью и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц. Мысль, хаотичная по природе, по необходимости уточняется, расчленяясь на части.

Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни «спиритуа-лизации» звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что соотношение «мысль—звук» требует определенных членений и что язык вырабатывает свои единицы, формируясь во взаимодействии этих двух аморфных масс [226]. Представим себе воздух, соприкасающийся с поверхностью воды; при перемене атмосферного давления поверхность воды подвергается ряду членений, то есть, попросту говоря, появляются волны; вот эти-то волны и могут дать представление о связи или, так сказать, о «спаривании» мысли со звуковой материей.

Язык можно называть областью членораздельности, понимая членораздельность так, как она определена выше (см. стр. 18). Каждый языковый элемент представляет собою arriculus — вычлененный сегмент, в котором понятие закрепляется определенными звуками, а звуки становятся знаком понятия.

Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль — его лицевая сторона, а звук—оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии.

Лингвист, следовательно, работает в пограничной области, где сочетаются элементы обоего рода; это сочетание создает форму, а не субстанцию [227].

Эти соображения помогут лучше уяснить то, что было сказано выше (см. стр. 70) о произвольности знака. Не только обе области, связанные в языковом факте, смутны и аморфны, но и выбор определенного отрезка звучания для определенного понятия совершенно произволен. Если бы это было иначе, понятие значимости утратило бы одну из своих характерных черт, так как в ней появился бы привнесенный извне элемент. Но в действительности значимости целиком относительны, вследствие чего связь между понятием и звуком произвольна по самому своему существу [228].

Произвольность знака в свою очередь позволяет нам лучше понять, почему языковую систему может создать только социальная жизнь. Для установления значимостей необходим коллектив; существование их оправдывает только обычай и общее согласие; отдельный человек сам по себе не способен создать вообще ни одной значимости [229].

Определенное таким образом понятие языковой значимости показывает нам, кроме того, что взгляд на член языковой системы как на простое соединение некоего звучания с неким понятием является серьезным заблуждением. Определять подобным образом член

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

системы — значит изолировать его от системы, в состав которой он входит; это ведет к ложной мысли, будто возможно начинать с членов системы и, складывая их, строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до составляющих его элементов.

Для развития этого положения мы последовательно встанем на точку зрения «означаемого», или понятия (§ 2), «означающего» (§ 3) и знака в целом (§ 4).

Поскольку непосредственно наблюдать конкретные сущности или единицы языка невозможно, мы будем оперировать словами. Хотя слово и не подходит в точности под определение языковой единицы (см. стр. 103), все-таки оно дает о ней хотя бы приблизительное понятие, имеющее то преимущество, что оно конкретно. Мы будем брать слова только как образцы, равнозначные реальным членам синхронической языковой системы, и принципы, установленные нами в отношении слов, будут действительны для языковых сущностей вообще.

§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны [230]

Когда говорят о значимости слова, обыкновенно и прежде всего думают о его свойстве репрезентировать понятие — это действительно один из аспектов языковой значимости. Но если это так, то чем же значимость отличается оттого, что мы называем значением! Являются ли эти два слова синонимами? Мы этого не думаем, хотя смешать их легко, тем более что этому способствует не столько сходство терминов, сколько тонкость обозначаемых ими различий [231 ].

Значимость, взятая в своем концептуальном аспекте, есть, конечно, элемент значения, и весьма трудно выяснить, чем это последнее отличается от значимости, находясь вместе с тем в зависимости от нее. Между тем этот вопрос разъяснить необходимо, иначе мы рискуем низвести язык до уровня простой номенклатуры (см. стр. 68).

Возьмем прежде всего значение, как его обычно понимают и как мы его представили выше (см. стр. 70 и ел.)

 

Как показывают стрелки на схеме, значением является то, что находится в отношении соответствия (contre-partie) с акустическим образом. Все происходит между акустическим образом и понятием в пределах слова, рассматриваемого как нечто самодовлеющее и замкнутое в себе.

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

Но вот в чем парадоксальность вопроса: с одной стороны, понятие представляется нам как то, что находится в отношении соответствия с акустическим образом внутри знака, а с другой стороны, сам этот знак, то есть связывающее оба его компонента отношение, также и в той же степени находится в свою очередь в отношении соответствия с другими знаками языка.

Раз язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного элемента проистекает только от одновременного наличия прочих, согласно нижеследующей схеме, то спрашивается, как определенная таким образом значимость может быть спутана со значением, то есть с тем, что находится в соответствии с акустическим образом?

/Означае

 

 

^Означающее/

Представляется невозможным приравнивать отношения, изображенные здесь горизонтальными стрелками, к тем, которые выше, на предыдущей схеме, изображены стрелками вертикальными. Иначе говоря, повторяя сравнение с разрезаемым листом бумаги (см. стр. 113), мы не видим, почему отношение, устанавливаемое между отдельными листами А, В, С, D и т. д., не отличается от отношения, существующего между лицевой и оборотной сторонами одного и того же листа, а именно А:А', В:В' и т. д.

Для ответа на этот вопрос прежде всего констатируем, что и за пределами языка всякая значимость [именуемая в этом случае ценностью] всегда регулируется таким же парадоксальным принципом.

В самом деле, для того чтобы было возможно говорить о ценности, необходимо:

1) наличие какой-либо непохожей вещи, которую можно обменивать на то, ценность чего подлежит определению;

2) наличие каких-то сходных вещей, которые можно сравнивать с тем, о ценности чего идет речь.

Оба эти фактора необходимы для существования ценности. Так, для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с подобной ей монетой той же системы, например с монетой в один франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стерлингов и т. д. Подобным образом и слову может быть поставлено в соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с другой стороны, оно может быть сопоставлено с чем-то ему однородным, а именно с другими словами. Таким образом, для определения значимости слова недостаточно констатировать, что оно может быть сопоставлено с тем или иным понятием, то есть что оно имеет то или иное значение; его надо, кроме

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

того, сравнить с подобными ему значимостями, то есть с другими словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется как следует лишь при поддержке того, что существует вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это нечто совсем другое.

Для подтверждения этого достаточно немногих примеров. Французское слово mouton «баран», «баранина» может совпадать по значению с английским словом sheep «баран», не имея с ним одинаковой значимости, и это по многим основаниям, в частности потому, что говоря о приготовленном и поданном на стол куске мяса, англичанин скажет mutton, а не sheep. Различие в значимости между англ. sheep и франц. mouton связано с тем, что в английском наряду с sheep есть другое слово, чего нет во французском.

Внутри одного языка слова, выражающие близкие понятия, ограничивают друг друга: синонимы, например redouter «опасаться», craindre «бояться», avoir peur «испытывать страх», обладают значимостью лишь в меру взаимного противопоставления; если бы не существовало redouter, то все его содержание перешло бы к его конкурентам. И наоборот, бывают слова, обогащающиеся от контакта с другими словами: например, новый элемент, привходящий в значимость decrepit (un vieillard decrepit «дряхлый старик»; см. стр. 85), появляется в силу наличия рядом с этим словом другого слова—decrepi (un mur decrepi «облупившаяся стена»). Итак, значимость любого слова определяется всем тем, что с ним связано; даже у слова со значением «солнце» вряд ли возможно установить непосредственно его значимость, если не принять в соображение все то, что связано с этим словом; есть языки, в которых немыслимо, например, выражение «сидеть на солнце».

Сказанное выше о словах имеет отношение к любым явлениям языка, например к грамматическим категориям. Так, например, значимость французского множественного числа не покрывает значимости множественного числа в санскрите, хотя их значение чаще всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает не двумя, а тремя числами («мои глаза», «мои уши», «мои руки», «мои ноги» имели бы в санскрите форму двойственного числа); было бы неточно приписывать одинаковую значимость множественному числу в санскритском и французском языках, так как в санскритском языке множественное число употребляется не во всех тех случаях, где оно употребляется во французском; следовательно, значимость множественного числа зависит от того, что находится вне и вокруг него [в системе].

Если бы слова служили для выражения заранее данных понятий, то каждое из них находило бы точные смысловые соответствия в любом языке; но в действительности это не так. По-французски говорят louer (we maison) как в смысле «снять (дом)», так и в смысле «сдать (дом)», тоща как в немецком языке употребляются для этого два сло-в а—mieten «снять» и vermieten «сдать»,—так что точного соответствия значимостей не получается. Немецкие глаголы schatzen «ценить» и

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

urteilen «судить» представляют совокупность значений, соответствующих в общем и целом значениям французских слов estimer «ценить» wjuger «судить»; однако во многих случаях точность этого соответствия нарушается.

Словоизменение представляет в этом отношении особо поразительные примеры. Столь привычное нам различение времен чуждо некоторым языкам: в древнееврейском языке нет даже самого основного различения прошедшего, настоящего и будущего. В прагерманском языке не было особой формы для будущего времени; когда говорят, что в нем будущее передается через настоящее время, то выражаются неправильно, так как значимость настоящего времени в прагерманском языке не равна значимости его в тех языках, где наряду с настоящим временем имеется будущее время. Славянские языки последовательно различают в глаголе два вида: совершенный вид представляет действие в его завершенности, как некую точку, вне всякого становления; несовершенный вид—действие в процессе совершения и на линии времени. Эти категории затрудняют француза, потому что в его языке их нет; если бы они были предустановлены [вне зависимости от языка], таких затруднений бы не было. Во всех этих случаях мы, следовательно, находим вместо заранее данных понятий значимости, вытекающие из самой системы языка. Говоря, что они соответствуют понятиям, следует подразумевать, что они в этом случае чисто дифференциальны, то есть определяются не положительно—своим содержанием, но отрицательно—своими отношениями к прочим членам системы. Их наиболее точная характеристика сводится к следующему: быть тем, чем не являются другие.

Отсюда становится ясным реальное истолкование схемы знака. Схема

 

означает, что понятие «судить» связано с акустическим образом судить,— одним словом, схема иллюстрирует значение. Само собой разумеется, что в понятии «судить» нет ничего изначального, что оно является лишь значимостью, определяемой своими отношениями к другим значимостям того же порядка, и что без них значение не существовало бы. Когда я ради простоты говорю, что данное слово что-то означает, когда я исхожу из ассоциации акустического образа с понятием, то я этим утверждаю то, что может быть верным лишь до некоторой степени и что может дать лишь частичное представление о действительности; но я тем самым ни в коем случае не выражаю языкового факта во всей его сути и во всей его полноте [232].

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

§ 3. Языковая значимость с материальной стороны [233]

Подобно концептуальной стороне, и материальная сторона значимости образуется исключительно из отношений и различий с прочими элементами языка. В слове важен не звук сам по себе, а те звуковые различия, которые позволяют отличать это слово от всех прочих, так как они-то и являются носителем значения.

Подобное утверждение способно породить недоумение, а между тем иначе в действительности и быть не может. Поскольку нет звукового образа, отвечающего лучше других тому, что он должен выразить, постольку очевидно уже a priori, что любой сегмент языка может в конечном счете основываться лишь на своем несовпадении со всем остальным. Произвольность и дифференциальность суть два коррелятивных свойства.

Изменяемость языковых знаков является хорошим свидетельством этой коррелятивности. Каждый из членов отношения а:Ь сохраняет свободу изменяться согласно законам, независимым от его знаковой функции именно потому, что α и Ъ по самой своей сути не способны проникнуть как таковые в сферу сознания, которое всегда замечает лишь различие а:Ь. Русский родительный падеж множественного числа жен не отмечен никаким положительным признаком (см. стр. 88), а между тем пара форм жена: жен функционирует столь же исправно, как и предшествовавшая ей исторически пара •жена: жень, и это потому, что в языке важно лишь отаичие одного знака от другого: форма жена имеет значимость только потому, что она отличается от другой формы [234].

Другой пример еще лучше показывает, сколь важна системность в этом функционировании звуковых различий. В греческом языке ephen—имперфект, a esten—аорист, хотя обе формы образованы тождественным образом; объясняется это тем, что первая из них принадлежит к системе настоящего времени изъявительного наклонения глагола phemi «говорю», тогда как настоящего времени *stemi не существует; между тем именно отношение phemi: ephen и отвечает отношению между настоящим временем и имперфектом (ср. deihwmi «показываю»: edeiknun «я показывал»). Указанные знаки функционируют, следовательно, не в силу своей внутренней значимости, а в силу своего положения относительно других членов системы.

К тому же звук, элемент материальный, не может сам по себе принадлежать языку. Для языка он нечто вторичное, лишь используемый языком материал. Вообще, все условные значимости характеризуются именно этим свойством не смешиваться с чувственно воспринимаемым элементом, который служит им лишь опорой. Так, ценность монеты определяет отнюдь не металл: серебряное экю номинальной ценой в пять франков содержит в себе серебра лишь на половину обозначенной суммы; она будет стоить несколько больше или несколько меньше в зависимости от вычеканенного на ней изображения, в зависимости от тех политических границ, внутри которых она имеет хождение. В еще большей степени это можно сказать об означающем в языке, которое по

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

своей сущности отнюдь не является чем-то звучащим; означающее в языке бестелесно, и его создает не материальная субстанция, а исключительно те различия, которые отграничивают его акустический образ от всех прочих акустических образов [235].

Этот принцип имеет столь существенное значение, что он действует в отношении всех материальных элементов языка, включая фонемы. Каждый язык образует слова на базе своей системы звуковых элементов, каждый из которых является четко отграниченной единицей и число которых точно определено. И каждый из них характеризуется не свойственным ему положительным качеством, как можно было бы думать, а исключительно тем, что он не смешивается с другими. Фонемы—это прежде всего оппозитивные, относительные и отрицательные сущности [236].

Доказывается это той свободой, которой пользуется говорящий при произнесении того или иного звука при условии соблюдения границ, которыми данный звук отделяется от других. Так, например, по-французски почти всеобщее обыкновение произносить картавое г не препятствует отдельным лицам произносить его раскатисто; язык от этого ничуть не страдает, он требует только различения, а отнюдь не того, как можно было бы думать, чтобы у каждого звука всегда было неизменное качество. Я даже могу произносить французское г как немецкое ch в словах Bach, doch и т. п., но по-немецки я не могу произнести ch вместо г, так как в этом языке имеются оба элемента, которые и должны различаться. Так и по-русски не может быть свободы в произношении t наподобие /'(смягченного t), потому что в результате получилось бы смешение двух различаемых в языке звуков (ср. говорить и говорит), но может быть допущено отклонение в сторону th (придыхательного t), так как th отсутствует в системе фонем русского языка [237].

Поскольку такое же положение вещей наблюдается в иной системе знаков, каковой является письменность, мы можем привлечь ее для сравнения в целях лучшего уяснения этой проблемы [238]. В самом деле:

1) знаки письма произвольны; нет никакой связи между написанием, например, буквы t и звуком, ею изображаемым;

2) значимость букв чисто отрицательная и дифференциальная:

одно и то же лицо может писать t по-разному, например:

 

соблюдая единственное условие: написание знака / не должно смешиваться с написанием /, d и прочих букв;

3) значимости в письме имеют силу лишь в меру взаимного противопоставления в рамках определенной системы, состоящей из ограниченного количества букв. Это свойство, не совпадая с тем, которое сформулировано в п. 2, тесно с ним связано, так как оба они

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

зависят от первого. Поскольку графический знак произволен, его форма малосущественна или, лучше сказать, существенна лишь в пределах, обусловленных системой;

4) средство, используемое для написания знака, совершенно для него безразлично, так как оно не затрагивает системы (это вытекает уже из первого свойства): я могу писать буквы любыми чернилами, пером или резцом и т. д. — все это никак не сказывается на значении графических знаков.

§ 4. Рассмотрение знака в целом [239]

Все сказанное выше приводит нас к выводу, что е языке нет ничего, кроме различий. Вообще говоря, различие предполагает наличие положительных членов отношения, между которыми оно устанавливается. Однако в языке имеются только различия без положительных членов системы. Какую бы сторону знака мы ни взяли, означающее или означаемое, всюду наблюдается одна и та же картина: в языке нет ни понятий, ни звуков, которые существовали бы независимо от языковой системы, а есть только смысловые различия и звуковые различия [240], проистекающие из этой системы. И понятие и звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, нежели то, что есть вокруг него в других знаках. Доказывается это тем, что значимость члена системы может изменяться без изменения как его смысла, так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что какой-либо другой, смежный член системы претерпел изменение (см. стр. 116) [241 ].

Однако утверждать, что в языке все отрицательно, верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в отдельности;

как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы оказываемся перед чем-то в своем роде положительным. Языковая система есть ряд различий в звуках, связанных с рядом различий в понятиях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с равным числом отрезков, выделяемых в массе мыслимого, порождает систему значимостей; и эта-то система значимостей создает действительную связь между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя означаемое и означающее, взятые в отдельности,— величины чисто дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный. Это даже единственный вид фактов, которые имеются в языке, потому что основным свойством языкового устройства является как раз сохранение параллелизма между этими двумя рядами различий [242].

Некоторые диахронические факты весьма характерны в этом отношении: это все те бесчисленные случаи, когда изменение означающего приводит к изменению понятия и когда обнаруживается, что в основном сумма различаемых понятий соответствует сумме различающих знаков. Когда в результате фонетических изменений два элемента смешиваются (например, франц. decrepit при лат. decrepitus и

 

ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ

франц. decrepi при лат. crispus — см. стр. 85), то и понятие проявляет тенденцию к смешению, если только этому благоприятствуют данные. А если слово дифференцируется, как, например, франц. chaise «стул» и chaire «кафедра»? В таком случае возникшее различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым [243], что, впрочем, удается далеко не всегда и не сразу. И наоборот, всякое концептуальное различие, усмотренное мыслью, стремится выразить себя в различных означающих, а два понятия, более неразличаемые в мысли, стремятся слиться в одном означающем.

Если сравнивать между собой знаки, положительные члены системы, то говорить в данном случае о различии уже больше нельзя. Это выражение здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или сравнения двух понятий, например понятия «отец» и понятия «мать». Два знака, каждый [244] из которых содержит в себе означаемое и означающее, не различны (differents), а лишь различимы (distincts). Между ними есть лишь оппозиция. Весь механизм языка, о чем речь будет ниже, покоится на такого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых [245] и смысловых различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и относительно единицы (см. стр. 111). Последняя есть сегмент в речевом потоке, соответствующий определенному понятию, причем как сегмент, так и понятие по своей природе чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть сформулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно несколько парадоксальное следствие: то, что обычно называют «грамматическим фактом», в конечном счете соответствует определению единицы, так как он всегда выражает противопоставление членов системы; просто в данном случае противопоставление оказывается особо значимым. Возьмем, например, образование множественного числа типа Nacht: Nachte в немецком языке. Каждый из членов Этого грамматического противопоставления (ед. ч. без умлаута и без конечного е, противопоставленное мн. ч. с умлаутом и с е) сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри системы;

взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nachte ничего не значат; следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, отношение Nacht: Nachte можно выразить алгебраической формулой а:Ь, где а и Ь являются результатом совокупного ряда отношений, а не простыми членами данного отношения. Язык—это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь сложные члены системы. Среди имеющихся в нем противопоставлений одни более значимы, чем другие;

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

но «единица» и «грамматический факт»—лишь различные названия для обозначения разных аспектов одного и того же явления:

действия языковых противопоставлений. Это до такой степени верно, что к проблеме единицы можно было бы подходить со стороны фактов грамматики. При этом нужно было бы, установив противопоставление Nacht: Nachte, спросить себя, какие единицы участвуют в этом противопоставлении: только ли данные два слова, или же весь ряд подобных слов, или же а и а, или же все формы обоих чисел и т. д.?

Единица и грамматический факт не покрывали бы друг друга, если бы языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но поскольку язык именно таков, то с какой бы стороны к нему ни подходить, в нем не найти ничего простого: всюду и всегда он предстает перед нами как сложное равновесие обусловливающих друг друга членов системы. Иначе говоря, язык есть форма, а не субстанция (см. стр. 113). Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки терминологии, все наши неточные характеристики явлений языка коренятся в том невольном предположении, что в языке есть какая-то субстанциальность.

 

Глава V

Синтагматические отношения и ассоциативные отношения

Итак, в каждом данном состоянии языка все покоится на отношениях. Что же представляют собою эти отношения? Отношения и различия между членами языковой системы развертываются в двух… С одной стороны, слова в речи, соединяясь друг с другом, вступают между собою в отношения, основанные на линейном…

Глава VI Механизм языка

§ 1. Синтагматические единства [255]

Итак, образующая язык совокупность звуковых [256] и смысловых различий является результатом двоякого рода общностей—ассоциативных и синтагматических. Как те, так и другие в значительной мере устанавливаются самим языком; именно эта совокупность отношений составляет язык и определяет его функционирование.

Первое, что нас поражает в этой организации,— это синтагматические единства: почти все единицы языка находятся в зависимости либо от того, что их окружает в потоке речи, либо от тех частей, из коих они состоят сами.

Словообразование служит этому хорошим примером. Такая единица, как desireux «жаждущий», распадается на две единицы низшего порядка (desir-eux), но это не две самостоятельные части, попросту сложенные одна с другой (desir + еих), а соединение или произведение двух взаимосвязанных элементов, обладающих значимостью лишь в меру своего взаимодействия в единице высшего порядка (desir χ еих). Суффикс -еих сам по себе не существует; свое место в языке он получает благодаря целому ряду таких слов, как chalew-eux «пылкий», chanc-eux «удачливый» и т. д. Но и корень не автономен, он существует лишь в силу своего сочетания с суффиксом: в слове mul-is «качка» элемент rod- ничего не значит без следующего за ним суффикса -is. Значимость целого определяется его частями, значимость частей—их местом в целом; вот почему синтагматическое отношение части к целому столь же важно, как и отношение между частями целого [257].

Это и есть общий принцип, обнаруживающийся во всех перечисленных выше синтагмах (см. стр. 124); всюду мы видим более крупные единицы, составленные из более мелких, причем и те и другие находятся в отношении взаимной связи, образующей единство.

В языке, правда, имеются и самостоятельные единицы, не находящиеся в синтагматической связи ни со своими частями, ни с другими единицами. Хорошими примерами могут служить такие эквиваленты предложения, как oui «да», поп «нет», merci «спасибо» и т. д. Но этого факта, к тому же исключительного, недостаточно, чтобы опорочить общий принцип. Как правило, мы говорим не изолированными знаками, но сочетаниями знаков, организованными множествами, которые в свою очередь тоже являются знаками. В языке все сводится к различениям, но в нем все сводится равным образом и к группировкам. Этот механизм, представляющий собой ряд следующих друг за другом и выполняющих определенные функции членов отношения, напоминает работу машины, отдельные части которой находятся во взаимодействии, с той лишь разницей, что члены этого механизма расположены в одном измерении.

 

МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп [258]

Образующиеся таким образом синтагматические группы связаны взаимозависимостью [с ассоциативными]; они обусловливают друг друга. В самом деле, координация в пространстве способствует созданию ассоциативных координации, которые в свою очередь оказываются необходимыми для выделения составных частей синтагмы.

Возьмем сложное слово defaire «разрушать», «отделять». Мы можем его изобразить на горизонтальной оси, соответствующей потоку речи: _____________

de-faire ——»-

Одновременно с этим, но только по другой оси, в подсознании хранится один или несколько ассоциативных рядов, содержащих такие единицы, которые имеют по одному общему элементу от данной синтагмы, например: ____________

de-faire ——^~

decoDer deplacer decoudhe ur.df

-fafre refaire

coniiefaire

UNT.O.

Равным образом и лат. quadruples «четверной» является синтагмой лишь потому, что опирается на два ассоциативных ряда:

quadru-plex ——^-

quadnjpes 'simplex

quadrifrphs iriptex

quadracfihta centuplex

и т.д. ύ'τ.ό.

/

/

 

Defaire и quadruplex могут быть разложены на единицы низшего порядка, иначе говоря, являются синтагмами лишь постольку, поскольку вокруг них оказываются все перечисленные другие формы. Если бы эти формы, содержащие de- wmfaire, исчезли из языка,

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

defaire перестало бы быть разложимым, оно превратилось бы в простую единицу и обе его части оказались бы непротивопоставимыми друг другу.

Так выясняется функционирование этой двоякой системы в речи.

Наша память хранит все более или менее сложные типы синтагм, какого бы рода и какой бы протяженности они ни были; когда нужно их использовать, мы прибегаем к ассоциативным группам, чтобы обеспечить выбор нужного сочетания. Когда кто-либо говорит marchons! «идем!», он, сам не сознавая того, обращается к ассоциативным группам, на пересечении которых находится синтагма marchons! Эта синтагма, с одной стороны, значится в ряду marche! «иди!», marchez! «идите!», и выбор определяется противопоставлением формы marchons! этим формам; с другой стороны, marchons! вызывает в памяти ряд montons! «взойдем!», тап-geons! «съедим!», внутри которого она выбирается аналогичным образом. Известно, какие мены надо проделать в каждом ряду, чтобы получить выделение искомой единицы. Достаточно измениться смыслу, который подлежит выражению, чтобы для возникновения другой значимости, например marchez! или montons!, оказались необходимыми другие противопоставления.

Итак, недостаточно сказать, встав на позитивную точку зрения, что мы выбираем marchons! потому, что оно означает то, что нам хочется выразить. В действительности понятие вызывает не форму, а целую скрытую систему, благодаря чему возникают противопоставления, необходимые для образования нужного знака. Знак же сам по себе никакого присущего ему значения не имеет. Если бы наступил момент, когда рядом с marchons'. не оказалось бы ни marche!, ни marchez!, то отпали бы некоторые противопоставления и ipso facto изменилась бы значимость знака marchons!

Этот принцип применим к синтагмам и предложениям всех типов, даже наиболее сложным. Произнося que vous dit-il? «что он вам говорит?», мы меняем один из элементов в латентном синтагматическом типе, например: que te dit-il? «что он тебе говорит?», que nous dit-il? «что он нам говорит?» и т. д. И вот таким путем наш выбор останавливается на местоимении vous «вам». Таким образом, при этой операции, состоящей в умственном отстранении всего, что не приводит к желательной дифференциации в желательной точке, действуют и ассоциативные группы, и синтагматические типы.

С другой стороны, этому приему фиксации и выбора подчиняются и самые мелкие единицы, вплоть до фонологических элементов [259], когда они облечены значимостью. Мы имеем в виду не только такие случаи, как французское patit (пишется petite) «маленькая» наряду cpati (пишется petit) «маленький» или латинское domim «господина» наряду с domino «господину» и т. п., где в силу случайности смысловое различие покоится на одной фонеме, но и то более характерное и сложное явление, когда фонема сама по себе играет

 

МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА

известную роль в системе данного состояния языка. Если, например, в греческом языке т,р, t и др. никогда не могут стоять в конце слова, то это равносильно тому, что их наличие или отсутствие в том или ином месте принимается в расчет в структуре слова и в структуре предложения. Ведь во всех такого рода случаях изолированный звук выбирается, как и все прочие языковые единицы, в результате двоякого мысленного противопоставления: так, в воображаемом сочетании anma звук m находится в синтагматическом противопоставлении с окружающими его звуками и в ассоциативном противопоставлении со всеми теми, которые могут возникнуть в сознании,

§ 3. Произвольность знака, абсолютная и относительная [260]

Механизм языка может быть представлен и под другим, исключительно важным углом зрения.

Основной принцип произвольности знака не препятствует различать в каждом языке то, что в корне произвольно, то есть немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только часть знаков является абсолютно произвольной; у других же знаков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произвольным различной степени: знак может быть относительно мотивированным.

Так, vingt «двадцать» немотивировано; но dix-neuf «девятнад-цать» немотивировано в относительно меньшей степени, потому что оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix «десять», neuf «девять», vingt-neuf «двадцать девять», dix-huit «восемнадцать» и т. п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как и vingt, но dix-neuf представляет случай относительной мотивированное™. То же можно сказать и о франц. poirier «груша» (дерево), которое напоминает о простом слове poire «груша» (плод) и чей суффикс -ier вызывает в памяти pommier «яблоня», cerisier «вишня (дерево)» и др. Совсем иной случай представляют такие названия деревьев, как frene «ясень», chene «дуб» и т. д. Сравним еще совершенно немотивированное berger «пастух» и относительно мотивированное vocher «пастух», а также такие пары, как geole «тюрьма» и cachot «темница» (ср. cacher «прятать»), concierge «консьерж» и portier «портье» (ср. porte «дверь»), jadis «некогда» и autrefois «прежде» (ср. autre «дру-гой»+/ои «раз»), souvent «часто» nfrequemment «нередко» (су. frequent «частый»), aveugle «слепой» и boiteux «хромой» (ср. hotter «хромать»), sourd «глухой» и bossu «горбатый» (ср. bosse «горб»), нем. Laub и франц. feuillage «листва» (cp.feuille «лист»), франц. metier и нем. Handwerk «ремесло» (ср. Hand <.<pyKS»+Werk «работа»). Английское мн. ч. ships «корабли» своей формой напоминает весь pw. flags

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

«флаги», birds «птицы», books «книги» и т. д., a men «люди», sheep «овцы» ничего не напоминает. Греч. doso «дам» выражает идею будущего времени знаком, вызывающим ассоциацию с /иго «развяжу», steso «поставлю», tupso «ударю» и т. д., a eimi «пойду» совершенно изолировано.

Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уровня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как -ier в слове ро-ir-ier, сопоставляемом cpomm-ier, ceris-ier и т. д., есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например, какому элементу смысла соответствует суффикс -ot в слове cachot «темница» [261]? Сопоставляя такие слова, как coutelas <.<iecaK»,fatras «ворох», platras «штукатурный мусор», canevas «канва», мы смутно чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант, но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолютна. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произвольны (ср. dix «десять», пе«/«девять» в dix-neuf«ae-вятнадцать»), но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей его частей; poir χ ier не равно poir+ ier (см. стр. 128).

Что касается самого явления, то объясняется оно на основе изложенных в предыдущем параграфе принципов: понятие относительно мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, следовательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное отношение. Это не что иное, как механизм, при помощи которого данный элемент оказывается пригодным для выражения данного понятия. До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимости, то есть как элементы системы, мы брали их главным образом в их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объединяющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и порядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность знака. Dix-ne-uf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и т. д., а синтагматически — со своими элементами dix и пеи/(см. стр. 129). Оба эти отношения создают известную часть значимости целого.

По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, которой почта не интересуются лингвисты,— с точки зрения ограничения произвольности языкового знака [262]. Это наилучшая основа исследования. В самом деле, вся система языка покоится на иррациональном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложности. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярности в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявляется роль относительной мо-тивированности. Если бы механизм языка был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в себе (en lui meme), но, поскольку он представляет собой лишь частичное исправление хаотичной по

 

МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА

природе системы, изучение языка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывается нам самой его природой [263].

Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но немыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы все. Между этими двумя крайними точками—наименьшей организованностью и наименьшей произвольностью—можно найти все промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода элементы—целиком произвольные и относительно мотивированные,—но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно использовать при их классификации.

Чтобы лучше подчеркнуть одну из форм этого противопоставления, можно было бы в известном смысле, не придавая этому, впрочем, буквального значения, называть те языки, где немотивиро-ванность достигает своего максимума, лексическими, а те, где она снижается до минимума,—грамматическими. Это, разумеется, не означает, что «лексика» и «произвольность», с одной стороны, «грамматика» и «относительная мотивированность» — с другой, всегда синонимичны, однако между членами обеих пар имеется некоторая принципиальная общность. Это как бы два полюса, между которыми движется вся языковая система, два встречных течения, по которым направляется движение языка: с одной стороны, склонность к употреблению лексических средств—немотивированных знаков, с другой стороны—предпочтение, оказываемое грамматическим средствам, а именно — правилам конструирования.

Можно отметить, например, что в английском языке значительно больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; примером ультралексического языка является китайский, а индоевропейский праязык и санскрит—образцы ультраграмматических языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к произвольному и от произвольного к мотивированному; в результате этих раз-нонаправленных течений сплошь и рядом происходит значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латинским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием произвольного: лат. inimTcus «враг» распадается на in- (отрицание) и armcus «друг» и ими мотивируется, а франц. ennemi «враг» не мотивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произвольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языковой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированное™ к полной He-мотивированное™ можно наблюдать на сотне других примеров: ср. лат. constare (stare «стоять») : франц. couter «стоить», лат. fabrica (faber «кузнец»): франц. forge «кузница», лат. magister (magis «больше»): франц. maitre «учитель», нар. лат. berbJcarius (ЬегЫх «овца»): франц. berger «пастух» и т. д. Этот прирост элементов произвольностей — одна из характернейших черт французского языка [264].

 

Глава VII Грамматика и ее разделы

§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грамматики [265]

Статическая лингвистика, или, иначе, описание данного состояния языка, может быть названа грамматикой в том весьма точном и к тому же привычном смысле этого слова, который встречается в таких выражениях, как «грамматика шахматной игры», «грамматика биржи» и т. п., где речь идет о чем-то сложном и системном, о функционировании сосуществующих значимостей.

Грамматика изучает язык как систему средств выражения; понятие грамматического покрывается понятиями синхронического и значимого, а поскольку не может быть системы, охватывающей одновременно несколько эпох, мы отрицаем возможность «исторической грамматики»; то, что называется этим именем, в действительности есть не что иное, как диахроническая лингвистика [266].

Наше определение не согласуется с тем более узким определением, которое обычно дается грамматике. В самом деле, под этим названием принято объединять морфологию и синтаксис, ά лексикология — иначе, наука о словах — из грамматики исключается вовсе.

Но прежде всего, в какой мере это деление отвечает действительности? Согласуется ли оно с только что установленными нами принципами?

Морфология занимается разными категориями слов (глаголы, имена, прилагательные, местоимения и пр.) и различными формами словоизменения (спряжение, склонение). Отделяя морфологию от синтаксиса, ссылаются на то, что объектом этого последнего являются присущие языковым единицам функции, тогда как морфология рассматривает только их форму: она ограничивается, например, утверждением, что родительный падеж от греческого слова phulax «сторож» будет phulakos, а синтаксис сообщает об употреблении этих двух форм.

Но это различение обманчиво: разные формы существительного phulax объединяются в единую парадигму склонения только благодаря сравнению функций, свойственных этим формам; с другой стороны, эти функции входят в морфологию лишь постольку, поскольку каждой из них соответствует определенный звуковой показатель (sig-пе). Склонение не есть ни перечень форм, ни ряд логических абстракций, но соединение того и другого (см. стр. 103): формы и функции образуют единство и разъединение их затруднительно, чтобы не сказать — невозможно. С лингвистической точки зрения у морфологии

 

ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ

нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины.

А с другой стороны, логично ли исключать лексикологию из грамматики? На первый взгляд может показаться, что слова, как они даны в словаре, как будто бы не поддаются грамматическому изучению, объектом которого обычно бывают отношения между отдельными единицами. Но сразу же мы замечаем, что многие из этих отношений могут быть выражены с равным успехом как грамматическими средствами, так и словами. Так, латинские слова fio «делаюсь», «становлюсь» и facio <<делаю» взаимно противопоставлены, совершенно так же, как cRcor «говорюсь» (=обо мне говорят) и dfco «говорю», являющиеся грамматическими формами одного и того же слова; в русском языке различение видов (совершенного и несовершенного) выражено грамматически в случае спросить: спрашивать и лексически в случае ска-зать: говорить. Предлоги обыкновенно относят к грамматике; однако предложное речение е отношении к по сути своей лексично, так как слово отношение фигурирует в нем в своем прямом смысле. Сравнивая греч. peitho «убеждаю»: peithomai «слушаюсь», «повинуюсь» с франц. je persuade «убеждаю»: j'obeis «повинуюсь», мы видим, что одно и то же противопоставление в одном языке выражено грамматически, в другом — лексически. Многие отношения, выражаемые в одних языках падежами или предлогами, в других языках передаются сложными словами, приближающимися к собственно словам (франц. royaume des deux и нем. Himmelreich «царство небесное»), или производными (франц. moulin a vent и польск. wiatr-ak «ветряная мельница»), или, наконец, простыми словами (франц. bois de chauffage и русск. дрова, франц. bois de construction и русск. [строевой] лес). Сплошь и рядом наблюдается также взаимная замена простых слов и составных речений внутри одного языка (ср. соображать и принимать в соображение; наказывать и подвергать наказанию).

Итак, мы видим, что с точки зрения функции лексические факты могут совпадать с фактами синтаксическими. С другой стороны, всякое слово, не являющееся простой и неразложимой единицей, ничем существенным не отличается от члена предложения, то есть от факта синтаксического: комбинирование (agencement) и порядок составляющих его единиц низшего уровня подчиняются тем же основным принципам, что и образование словосочетаний из слов.

Не отрицая того, что традиционное деление грамматики практически может оказаться полезным, мы тем не менее приходим к выводу, что оно не соответствует естественным различиям; традиционно выделяемые разделы грамматики не связаны между собой какими-либо рациональными связями. Грамматика может и должна строиться на иных, более основательных принципах.

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

§ 2. Рациональное деление грамматики [267]

Взаимопроникновение морфологии, синтаксиса и лексикологии объясняется, по существу, тождественным характером всех синхронических фактов. Между ними не может быть никаких заранее начертанных границ. Лишь установленное выше различение отношений, синтагматических и ассоциативных, представляет основу для классификации, которую навязывают сами факты и на которой единственно может строиться грамматическая система.

Все, в чем выражено данное состояние языка, надо уметь свести к теории синтагм и к теории ассоциаций. Уже сейчас без особого труда можно было бы наметить распределение по этим двум разделам некоторых частей традиционной грамматики: словоизменение является, конечно, типичным примером ассоциации форм в сознании говорящих; с другой стороны, синтаксис, то есть, согласно наиболее распространенному определению, теория словосочетаний, входит в синтагматику, так как словосочетания всегда предполагают по меньшей мере две распределенные в пространстве единицы. Не все синтагматические явления попадают в синтаксис, но все явления синтаксиса относятся к синтагматике.

На любом разделе грамматики можно было бы показать все преимущества, проистекающие от изучения каждого вопроса под этим двояким углом зрения. Так, понятие слова ставит две разные проблемы, рассматриваем ли мы его ассоциативно или синтагматически;

французское прилагательное grand «большой» в синтагме выступает в двоякой форме (gra garso «gran d garςon» и grat afa «grand enfant») и ассоциативно — в другой двоякости (м. р. gra «grand», ж. р. grad «grande»).

Надо научиться сводить, таким образом, каждое явление к его ряду, синтагматическому или ассоциативному, и согласовывать все содержание грамматики с ее двумя естественными осями: только такое распределение сможет нам показать, что именно следует изменить в привычных рамках синхронической лингвистики. Разумеется, мы не берем сейчас на себя этой задачи, а ограничимся установлением самых общих принципов.

 

Глава Vill

Роль абстрактных сущностей в грамматике [268]

До сих пор мы еще не касались одного важного пункта, в котором наиболее ярко обнаруживается необходимость изучать каждый грамматический вопрос с двух выделенных выше точек зрения. Дело идет об абстрактных сущностях в грамматике. Рассмотрим их сперва с ассоциативной стороны.

Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что они имеют нечто общее; это также различение характера отношений, управляющих данными ассоциациями. Так, говорящие сознают, что отношение, связывающее enseigner «обучать» и enseig-nement «обучение», juger «судить» ujugement «суждение», не тождественно тому отношению, которое они констатируют между enseignement «обучение» vijugement «суждение» (см. стр. 125). Вот этой своей стороной система ассоциаций и связывается с грамматической системой. Можно сказать, что сумма осознанных и систематических классификаций, которые производит грамматист, изучающий данное состояние языка без привлечения истории, должна совпадать с суммой ассоциаций как осознаваемых, так и неосознаваемых, реализующихся в речи. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в нашем уме гнезда слов, парадигмы словоизменения, морфологические элементы: корни, суффиксы, окончания и т. д. (см. стр. 185 и ел.).

Но какие же элементы выделяются путем ассоциации, только ли материальные? Конечно, нет! Мы уже видели, что ассоциация может сближать слова, связанные между собою толыоо по смыслу (ср. enseignement «обучение», apprentissage «учение», education «образование» и т. д.).Так же обстоит дело в грамматике; возьмем три латинские формы родительного падежа: domin-Γ «господина», reg-is «царя», Tos-arum «роз»; в звучаниях этих трех окончаний нет ничего общего, что могло бы породить ассоциацию, а между тем они вступают между собою в ассоциативную связь вследствие наличия общей значимости, выражающейся в тождественности их употребления; и этого достаточно для возникновения ассоциации, несмотря на отсутствие какой-либо материальной опоры. Именно таким образом и возникает в языке понятие родительного падежа как такового. Совершенно аналогичным образом окончания -us, -Т, -о и т. д. (в dominus, domim, domino и т. д.) связываются в сознании и дают начало таким еще более общим понятиям, как падеж и падежное окончание. Такого же рода ассоциации, но еще более широкие, объединяют все существительные, все прилагательные и т.д., приводя к такому понятию, как часть речи.

 

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКЛ

Все это существует в языке, но лишь в качестве абстрактных сущностей; изучать их нелегко, так как нельзя знать в точности, заходит ли сознание говорящих столь же далеко, как и анализ грамматистов. Но основное состоит в том, что абстрактные сущности в конечном счете всегда основываются на конкретных. Никакая грамматическая абстракция немыслима без целого ряда материальных элементов, которые служат для нее субстратом и к которым в конечном счете необходимо всегда возвращаться. Встанем теперь на синтагматическую точку зрения. Значимость синтагмы часто связана с порядком ее элементов. Анализируя синтагму, говорящий не ограничивается выделением ее частей;

он устанавливает также определенный порядок их следования. Смысл таких слов, как франц. desir-eux «жаждущий», лат. signi-fer «знаменосец», зависит от положения составляющих их единиц низшего уровня друг относительно друга: нельзя, например, сказать eux-desir «щий-жажду», fer-signum «носец-знаме». Значимости может вообще не соответствовать какой-либо конкретный элемент, вроде eux wmfer, ее носителем может быть только сам порядок следования членов синтагмы: так, например, французские словосочетания je dois «я должен» и dois-je? «должен ли я? » различаются по значению исключительно в силу различного порядка слов. Один и тот же смысл в одном языке выражается порой простым порядком слов, тогда как в другом — одним или несколькими словами. В синтагмах типа gooseberry wine «сидр из крыжовника», gold watch «золотые часы» и т. д. английский язык выражает одним лишь порядком слов такие отношения, которые в современном французском языке выражаются предлогами: vin de groseil-les, montre en or. В свою очередь современный французский язык выражает понятие прямого дополнения исключительно позицией существительного после переходного глагола (cp.je cueille unefle-иг «я срываю цветок»), тогда как латинский и другие языки выражают то же понятие винительным падежом, характеризующимся особыми окончаниями, и т. д.

Но если порядок слов несомненно является абстрактной сущностью, то не в меньшей мере верно и то, что она обязана своим существованием конкретным единицам, которые ее содержат и которые располагаются в одном измерении именно в этом порядке. Было бы заблуждением думать, будто существует бесплотный синтаксис вне этих расположенных в пространстве материальных единиц. При рассмотрении англ. The man I have seen «Человек, которого я видел» может показаться, что в данном случае изображается нулем то, что французский язык передает местоимением que «которого». Но это представление, будто нечто может быть выражено через ничто, основывается исключительно на сопоставлении с фактами французского синтаксиса и является ложным; в действительности же соответствующая значимость возникает исключительно благодаря выстроенным в определенном порядке материальным единицам. Нельзя обсуждать

 

РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ

вопросы синтаксиса, не исходя из наличной совокупности конкретных слов. Впрочем, тот самый факт, что мы понимаем данное языковое сочетание (например, приведенный выше ряд английских слов) показывает, что данный ряд слов является адекватным выражением мысли.

Материальная единица существует лишь в силу наличия у нее смысла, в силу той функции, которой она облечена; этот принцип особенно важен для выделения простых единиц, так как может показаться, будто они существуют только в силу своей материальности, то есть будто, например, aimer «любить» существует лишь благодаря составляющим его звукам. И наоборот, как мы только что видели, смысл, функция существуют лишь благодаря тому, что они опираются на какую-то материальную форму; если мы сформулировали этот принцип на примере синтагм или синтаксических конструкций, то это только потому, что существует тенденция рассматривать их как нематериальные абстракции, парящие над элементами предложения. Оба эти принципа, дополняя друг друга, согласуются с нашими утверждениями о разграничении единиц (см. стр. 103).

 

Часть третья Диахроническая лингвистика

Глава I Общие положения [269]

Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка, а между последовательными, сменяющими друг друга во времени элементами.

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вообще (см. стр. 77 и ел.); все стороны языка подвержены изменениям;

каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть различной в отношении темпа и интенсивности, но самый принцип от этого не страдает; поток языка течет во времени непрерывно, а как он течет, спокойно или стремительно,—это вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке; как увидим ниже (см. стр. 194 и ел.), литературный язык, подчиняющийся иным условиям существования, нежели народный язык (то есть язык естественный), наслаивается на этот последний и заслоняет его от нас. Раз сложившись, литературный язык в общем проявляет достаточную устойчивость и тенденцию оставаться тождественным самому себе; его зависимость от письма обеспечивает ему еще большую устойчивость. Литературный язык, таким образом, не может служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регааментации.

Объектом диахронической лингвистики является в первую очередь фонетика, и притом вся фонетика в целом. В самом деле, эволюция звуков не совместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то фонетическому явлению более нет места; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а это уже предмет фонологии.

 

ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом, что ничто фонетическое не является сигнификативным или грамматическим в широком смысле слова (см. стр. 26). При изучении истории звуков какого-либо слова можно, игнорируя смысл, рассматривать лишь его материальную оболочку, членить его на звуковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют они значение или нет. Можно, например, пытаться узнать, во что превращается в аттическом диалекте древнегреческого языка ничего не значащее сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка всецело сводилась к эволюции звуков, противоположность объектов обоих разделов лингвистики сразу бы стала явной:

ясно было бы видно, что диахроническое равнозначно неграмматчесио-му, а синхроническое — грамматичесюму.

Но разве во времени изменяются одни только звуки? Меняют свое значение слова; эволюционируют грамматические категории; некоторые из них исчезают вместе с формами, служившими для их выражения (например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Действительно, сохранение этого различия становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы чистой фонетики.

Заметим, однако, что многие изменения, которые считаются грамматическими, сводятся к фонетическим. В немецком языке образование грамматического типа Hand: Hondo вместо hant. hanti (см. стр. 85) всецело объясняется фонетически. Равным образом фонетический фактор лежит в основе сложных слов типа Springbrwmen «фонтан», Reitschule «школа верховой езды» и т д. В древневерхненемецком языке первый элемент в словах этого рода был не глагольным, а именным: beta-hits означало «дом молитвы», но после того как конечный гласный фонетически отпал (beta--*bet- и т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten «молиться» и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в древнегерманском языке образовывались с участием слова Rch «внешний вид» (ср. mannoUch «имеющий мужской вид», redoUch «имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihiich «простительный», glaublich «вероятный» и т. д.) -lich превратилось в суффикс, который можно сравнить с французским суффиксом -able в словах pardonnable «простительный», cmyable «вероятный» и т. д.; одновременно изменилась интерпретация первого элемента: в нем теперь усматривается не существительное, а глагольный корень, это объясняется тем, что в ряде случаев вследствие падения конечного гласного первого элемента (например, redo--*red-) этот последний уподобился глагольному корню (red- or reden).

Так, glaub- в glaublich скорее сближается с glauben «верить», чем с Glaube «вера», a sichtlich «видимый» ассоциируется, несмотря на различие в основе, уже не с Sicht «вид», а с sehen «видеть».

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, различение двух планов остается очевидным; это следует помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы сначала вступаем в область диахронии, когца изучаем фонетические изменения, а затем — в область синхронии, когда рассматриваем вызванные этими изменениями следствия.

Но это не устраняет всех затруднений. Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой простого явления, а разлагается на множество частных фактов, которые только частично относятся к фонетике. В генезисе такого словосочетания, как французское будущее prendre ai, превратившееся в одно слово prendrai «возьму», различаются по меньшей мере два факта: один, психологический,— синтез двух понятийных элементов, другой, фонетический, зависящий от первого,—сведение двух словесных ударений к одному (prendre ai-^prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип современного немецкого geben «давать»: geben, gab, gegeben и т. п.; ср. греч. leipo «оставляю»: leipo, elipon, leloipa и т. п.) в значительной мере основано на аблау-те гласных корня. Эти чередования (см. стр. 156 и ел.), система которых вначале была довольно простой, несомненно, возникли в результате действия чисто фонетического фактора. Однако, для того чтобы эти противопоставления получили функциональное значение, потребовалось^ чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в перфекте и т. д. Все эти изменения, в которых, по существу, нет ничего фонетического, уменьшили число форм глагольного спряжения, а чередования основ приобрели первостепенную смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е:а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е:о в греч. leipo:

leloipa вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте. Итак, хотя фонетика так или иначе то и дело вторгается в эволюцию, она все же не может ее объяснить целиком; по устранении же фонетического фактора получается остаток, казалось бы, оправдывающий такое понятие, как «история грамматики»; именно здесь и скрывается настоящая трудность: различение между диахроническим и синхроническим, сохранить которое необходимо, потребовало бы сложных объяснений, что выходит за рамки этого курса'.

К этому дидактическому и чисто внешнему соображению присоединяется, быть может, и другое: Ф. де Соссюр никогда не касался в своих лекциях лингвистики речи (см. стр. 26 и ел.). Читатель помнит, что новая норма всегда начинается с отдельных лиц (см. стр. 99). Можно, по-видимому, признать, что автор отрицает за индивидуальными фактами свойство быть грамматическими в том смысле, что изолированный ает по необходимости чужд языку

 

ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

В дальнейшем мы последовательно рассмотрим фонетические изменения, чередование и явления аналогии, коснувшись в заключение вкратце народной этимологии и агглютинации.

и его системе, зависящей только от совокупности коллективных навыков. Поскольку факты относятся к речи, они являются лишь специальными и чисто случайными способами использования установившейся системы. Лишь тогда, когда какая-либо инновация, часто повторяясь, запечатлевается в памяти и входит в систему, она приводит к нарушению установившегося равновесия значимостей и к тому, что язык ipso facto и спонтанно оказывается претерпевшим изменения. К грамматической эволюции можно было бы применить то, что было сказано на стр. 85 о фонетической эволюции: она протекает вне системы, ибо последняя никогда не наблюдается в развитии; мы лишь от момента к моменту находим ее другой. Впрочем, эта попытка объяснения представляет с нашей стороны только предположение.

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Вопросы метода

Вот несколько примеров подобных неточностей. Согласно прежней формулировке закона Вернера, «в германском языке всякое… изменение является спонтанным, а не комбинаторным, и ударение выступает в качестве препятствующего фактора, а не…

Причины фонетических изменений

1. Высказывалось мнение, что предрасположения, предопределяющие направление фонетических изменений, заложены в расовых особенностях говорящих. Но… Органы речи ионических греков вовсе не отказывались произносить а: звук этот в…  

Неограниченность действия фонетических изменений

  ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА изменений. Это свойство фонетических изменений обусловлено произвольностью знака, ничем не связанного со значением…

Глава III

Грамматические последствия фонетической эволюции

Первым последствием фонетического изменения является разрыв грамматической связи, соединяющей два или несколько слов. В результате этого получается,… лат. mansio «жилище» — *mansionaucus франц. maison «дом» || menage… Языковое сознание видело прежде в *mansionaticus слово, производное от mansio, потом превратности фонетической судьбы…

Стирание сложного строения слов

франц. ennemi «враг» (ср. лат. in-irmcus «недруг» — amicus «друг»), лат. perdere «губить» (ср. более древнее per-dare—dare «давать»), amicio… Нетрудно заметить, что подобные случаи сводятся к тем, которые были… teil—dritteil

Фонетических дублетов не бывает

Когда мы констатируем относительную тождественность нар.-лат. Ьаго «свободнорожденный»: baronem «свободнорожденного» и несходство старофранц. ber… Против нашего тезиса можно выдвинуть ряд возражений. Допустим, что они…  

Чередование

  ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ отсутствия других слов с аналогичным противопоставлением. Но часто случается, что два близких слова различаются лишь…

Законы чередования

Разберем столь часто встречающееся в современном немецком языке чередование е: i; при этом возьмем все случаи вперемешку, не упорядочивая их: geben… Мы видим, что чередование обычно распределяется (est distnbuee) между…  

Чередование и грамматическая связь

Прежде всего, ясно, что всякое хоть сколько-нибудь регулярное звуковое противопоставление двух элементов содействует установлению между ними связи.… То же относится и к незначащим чередованиям, которые обусловлены лишь…  

Глава IV Аналогия

§ 1. Определение аналогии и примеры [279]

Из всего вышесказанного следует, что фонетические изменения являются деструктивным фактором в жизни языка. Всюду, где они не создают чередований, они способствуют ослаблению грамматических связей, объединяющих между собою слова; в результате этого бесполезно увеличивается количество форм, механизм языка затемняется и усложняется в такой степени, что порожденные фонетическим изменением неправильности берут верх над формами, которые группируются по общим образцам,— иначе говоря, в такой степени, что абсолютная произвольность оттесняет на задний план относительную произвольность (см. стр. 132 и ел.).

К счастью, действие этих изменений уравновешивается действием аналогии [280]. Аналогией объясняются все нормальные модификации внешнего вида слов, не имеющие фонетического характера.

Аналогия предполагает образец и регулярное подражание ему. Аналогическая форма —это форма, образованная по образцу одной или нескольких других форм согласно определенному правилу.

Так, в латинском им. п. honor «честь» есть результат аналогии. Прежде говорили honos «честь» (им. п.): honosem «честь» (вин. п.), затем в результате ротацизма s — honos: honorem. Основа получила, таким образом, двоякую форму; эта ее двойственность была устранена появлением новой формы honor, созданной по образцу orator «оратор»: oratorem «оратора» и т. д. посредством приема, который мы проанализируем ниже, а сейчас сведем к формуле вычисления четвертого члена в пропорции

oratorem: orator = honorem: x χ = honor

Итак, мы видим, что, уравновешивая действие фонетического изменения, приводящего к расхождению (honos: honorem), аналогия снова воссоединила формы и восстановила регулярность (honor:

honorem).

По-французски долгое время говорили И preuve «он доказывает», nousprouvons «мы доказываем», ilspreuvent «они доказывают». Теперь же говорят ilprouve, ilsprouvent, то есть употребляют формы, фонетически необъяснимые; il aime «он любит» восходит к лат. amat, тогда как nous aimons «мы любим» представляет собой аналогическое образование вместо amons; следовало бы также говорить атаЫе вместо aimable «любезный». В греческом s исчезло между двумя гаас-

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

ными: -eso- превратилось в -ео- (ср. geneos «рода» вместо *genesos). Между тем это интервокальное s встречается в будущем времени и аористе всех глаголов на гласный: буд. вр. lueso, aop. elusa (от Ιύδ «развязывать») и т. д. Аналогия с формами типа буд. вр. tupso, aop. etupsa (от tupto «бить»), где s не выпадало, сохранила s в форме будущего времени и аористе указанных глаголов. В немецком языке в таких случаях, как Gast «гость»: Gaste «гости», Balg «шкура»: Bulge «шкуры» и т. д., мы имеем фонетические явления, тогда как случаи Kranz «венок»: Кгапге «венки» (прежде kranz: kranza), Hals «шея»: Halse «шеи» (прежде halsa) и т. д. своим происхождением обязаны подражанию.

Аналогия действует в направлении большей регулярности и стремится унифицировать способы словообразования и словоизменения. Но у нее есть и свои капризы: наряду с Kranz «венок»: Кгапге «венки» и т. д. мы имеем Tag «день »: Tage «дни», Salz «соль»: Sake «соли» и т. д., по той или иной причине устоявшие против действия аналогии. Таким образом, нельзя наперед сказать, до какого предела распространится подражание образцу и каковы те типы, по которым будут равняться другие. Так, далеко не всегда образцом для подражания при аналогии служат наиболее многочисленные формы. В греческом перфекте наряду с действительным залогом pepheuga «я убежал», pepheugas «ты убежал», pepheugamen «мы убежали» и т. д. весь средний залог спрягается без a: pephugmai «я убежал», pephugmetha «мы убежали» и т. д., и гомеровский язык показывает нам, что это а первоначально отсутствовало во множественном и двойственном числах действительного залога: ср. idmen «мы знаем», e'lkton «мы (двое) похожи» и т. д. Исходной точкой для распространения аналогии явилась, таким образом, исключительно форма первого лица единственного числа действительного залога, которая и подчинила себе почти всю парадигму перфекта изъявительного наклонения. Этот случай примечателен еще в том отношении, что здесь в силу аналогии к основе отходит элемент -а-, первоначально бывший элементом словоизменительным, откуда pepheuga-men; как мы увидим ниже (стр. 170), обратный случай—отход элемента основы к суффиксу — встречается гораздо чаще.

Иногда бывает достаточно двух или трех изолированных слов, чтобы образовать общую форму, например окончание; в древневерхненемецком языке слабые глаголы типа haben «иметь», lobon «хвалить» и т. д. в первом лице единственного числа настоящего времени имеют -т: habem, lobom. Это -т восходит к нескольким глаголам, аналогичным греческим глаголам на -mi: bim «я семь», stam «стою», gem «иду», tuom «делаю», под влиянием которых это окончание охватило все слабое спряжение. Заметим, что в данном случае аналогия не устранила фонетического разнообразия, а просто обобщила способ образования.

 

Явления аналогии не являются изменениями

Но какова же природа аналогии? Является ли она, как это обычно думают, изменением? Каждый факт аналогии — это событие, в котором участвуют три действующих лица:… ТРАДИЦИОННЫЕ ФОРМЫ

Аналогия как принцип новообразований в языке

Аналогия есть явление психологического характера; но этого положения еще недостаточно, чтобы отличить ее от фонетических изменений, так как эти… В фонетическом переходе интервокального s в г в латинском языке (ср.… oratorem: orator == honorem: χ χ = honor

Глава V Аналогия и эволюция

Каким образом новообразование по аналогии становится фактом языка?

Отсюда вовсе не вытекает, что такая удача выпадает на долю всех новообразований по аналогии. На каждом шагу мы встречаемся с недолговечными новыми… eteindrai: eteindre = viendrai: χ χ= viendre, a traisait образовано по образцу plaire: plaisait и т.д.

Образования по аналогии — симптомы изменений интерпретации

Причину этого следует искать в огромном множестве факторов, непрерывно влияющих на тот способ анализа, который принят при данном состоянии языка.… Первым и наиболее важным является фонетическое изменение (см. гл. II).… Но не все сводится к фонетическому фактору. Есть еще агглютинация, о которой речь будет ниже; в результате…

Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало

Но наибольший интерес для лингвиста представляет следующее: в великом множестве изменений по аналогии, охватывающих целые столетия развития, почти… И действительно, аналогия во многих случаях работает и как чисто… Лат. agunt «двигают» сохранилось почти в полной неприкосновенности с доисторической эпохи, когда говорили *agonti, до…

Определение агглютинации

С этими двумя факторами не может сравниться никакой другой способ образования слов: звукоподражания (см. стр. 71), новые, целиком выдуманные… Агглютинация состоит в том, что два или несколько слов, первоначально… Приведем несколько примеров. По-французски прежде говорили се d «это вот» в два слова, а затем стали говорить ceci.…

Агглютинация и аналогия

1. При агглютинации две или несколько единиц в результате синтеза сливаются в одну единицу (например, encore «еще» от hanc horam) или же две единицы… 2. Агглютинация действует исключительно в синтагматической сфере: действие ее… 3. В агглютинации вообще нет ничего преднамеренного, ничего активного; как мы уже говорили, это просто механический…

Глава Vlll

Понятия единицы, тождества и реальности в диахронии [288]

Статическая лингвистика оперирует единицами, существующими в синхроническом ряду. Все, что сказано нами выше, показывает, что в диахронической последовательности мы имеем дело не с элементами, разграниченными раз и навсегда, как это можно было бы изобразить в виде следующей схемы:

—.Эпоха А

' ' ' ' ' ' ' '

 

Наоборот, каждый раз эти элементы оказываются иначе распределенными в результате разыгрывающихся в языке событий, так что их правильнее было бы изобразить следующим образом:

 

Это вытекает из всего того, что было сказано выше о результатах действия фонетической эволюции, аналогии, агглютинации и т. д.

Почти все приводившиеся нами примеры относились к образованию слов; возьмем теперь один пример из области синтаксиса. В индоевропейском праязыке не было предлогов; выражаемые ими отношения передавались посредством многочисленных падежей, облеченных широким кругом значений. Не было также глаголов с приставками, но вместо этого были частицы, словечки, прибавлявшиеся к предложениям, которые уточняли и оттеняли обозначение действия, выраженного глаголом. Тогда не было ничего, что соответствовало бы такому латинскому предложению, как ire ob mortem «идти навстречу смерти», или такому предложению, как obire mortem с тем же значением; тогда сказали бы ire mortem ob. Такое положение вещей мы застаем еще в древнейшем греческом языке: oreos baino kata; oreos baino само по себе означает «иду с горы», причем родительный падеж обладает значимостью аблатива; kata добавляет оттенок «вниз». Позже появляется kata oreos baino, где kata играет роль предлога, а также kata-baino oreos — в результате аплютинирования глагола с частицей, ставшей глагольной приставкой.

 

ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ

Здесь перед нами два или три различных явления, которые, впрочем, все основаны на интерпретации отдельных единиц:

1) Образование нового разряда слов, предлогов, что происходит просто путем перестановки имеющихся единиц. Особое расположение слов, первоначально безразличное к чему бы то ни было, вызванное, быть может, случайной причиной, создало новое сочетание:

kata, первоначально бывшее самостоятельным, связывается теперь с существительным oreos, и они вместе присоединяются к baino в качестве его дополнения.

2) Появление нового глагольного типа katabaino; это психологически новое сочетание, ему благоприятствует к тому же особое распределение единиц, и его закрепляет агглютинация.

3) Как естественный вывод из предыдущего — ослабление значения окончания родительного падежа ore-os; отныне выражение того понятия, которое прежде передавал один родительный падеж, принимает на себя kata; тем самым и в той же мере понижается вес окончания -os; его исчезновение в будущем уже дано здесь в зародыше.

Во всех трех случаях речь идет, как мы видим, о перераспределении уже существующих единиц. Прежняя субстанция получает новые функции; в самом деле—и это следует особо подчеркнуть,—для осуществления всех этих сдвигов не потребовалось никаких фонетических изменений. С другой стороны, хотя звуковой материал вовсе не изменился, не следует полагать, что все произошло только в смысловой сфере: не бывает синтаксических явлений вне единства некой цепи понятий с некой цепью звуковых единиц (см. стр. 138); именно это отношение в данном случае и оказалось видоизмененным. Звуки — прежние, а значимые единицы уже не те.

Как мы видели (см. стр. 77), изменчивость знака есть не что иное, как сдвиг отношения между означающим и означаемым. Это определение применимо не только к изменяемости входящих в систему элементов, но и к эволюции самой системы; в этом именно и заключается диахрония в целом.

Однако одной констатации сдвига синхронических единиц еще недостаточно для выяснения того, что произошло в языке. Существует проблема диахронической единицы как таковой: по поводу каждого события необходимо выяснить, какой элемент непосредственно подвергся трансформирующему действию. Мы уже встречались с проблемой подобного рода в связи с фонетическими изменениями (см. стр. 95); они касались лишь изолированных фонем, а не слов, взятых как особые единицы. Поскольку диахронические события по своему характеру разнообразны, постольку придется разрешать множество аналогичных проблем, причем ясно, что единицы, разграниченные в этой области, не будут обязательно соответствовать единицам синхронического порядка. В согласии с принципом, установленным нами в первой части этой книги, понятие единицы не может быть одинаковым в синхронии и диахронии. Во всяком случае, оно не будет окончательно установлено, пока мы его не изучим в обоих аспектах, статическом и эволюционном. Только

 

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

разрешение проблемы диахронической единицы даст нам возможность преодолеть внешнюю видимость явления эволюции и добраться до его сути. Здесь, как и в синхронии, знакомство с единицами необходимо для отделения воображаемого от реального (см. стр. 109).

Другой вопрос, чрезвычайно сложный,—это вопрос о диахроническом тождестве. В самом деле, для того чтобы у меня была возможность сказать, что данная единица сохранилась тождественной самой себе или же, продолжая быть той же особой единицей, она вместе с тем изменилась по форме или по смыслу (все эти случаи возможны), мне необходимо знать, на чем я могу основываться, утверждая, что извлеченный из какой-либо эпохи элемент, например франц. chaud «теплый», есть тот же самый, что и взятый из более ранней эпохи элемент, например лат. calidum (вин. п. от calidus «теплый»).

На этот вопрос, конечно, ответят, что calidum в силу действия фонетических законов, естественно, должно было превратиться в chaud и что, следовательно, chaud=calidum. Вот это и называется фонетическим тождеством. То же относится и к такому случаю, как франц. sevrer «отнимать от груди» и лат. separare «отделять»; наоборот, относительно франц. fleurir «цвести» скажут, что это не то же самое, что лат.у7огёге, которое должно было бы дать *flowOir.

На первый взгляд кажется, что такое соответствие покрывает понятие диахронического тождества вообще. Но в действительности совершенно невозможно, чтобы звук сам по себе свидетельствовал о тождестве. Мы, разумеется, вправе сказать, что лат. more «море» во французском должно иметь форму тег, потому что всякое а в определенных условиях переходит в е, потому что безударное конечное е отпадает и т. д.; но утверждать, будто именно эти отношения (а-»е, е-^нуль) и составляют тождество,—это значит выворачивать все наизнанку, так как, наоборот, исходя именно из соответствия mare: mer, я и заключаю, что а перешло в е, что конечное е отпало и т. д.

Если из двух французов, происходящих из различных областей Франции, один говорит sefacher «сердиться», а другой—se focher, то разница между их произношением весьма незначительна по сравнению с грамматическими фактами, позволяющими распознать в этих двух различных формах одну и ту же языковую единицу. Диахроническое тождество двух столь различных слов, как calidum и chaud, попросту означает, что переход от одного к другому произошел через целый ряд синхронических тождеств в области речи, причем связь между ними никогда не нарушалась, несмотря на следующие друг за другом фонетические преобразования. Вот почему на стр. 109 мы могли утверждать, что столь же интересно установить, почему повторяемое несколько раз в одной и той же речи слово Messieurs! «господа!» остается тождественным самому себе, как и выяснить, почему французское отрицание pas тождественно существительному pas или, что то же, почему франц. chaud тождественно лат. calidum. Второй вопрос в действительности является только продолжением и усложнением первого.

 

Приложение ко второй и третьей частям [289]

А. Анализ субъективный и анализ объективный

Грамматист зачастую склонен находить ошибки в спонтанном анализе языка; в действительности же субъективный анализ не более ложен, чем «ложная»… Исторический анализ, т. е. анализ, опирающийся на историю языка, — лишь…  

Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня

Начнем с окончания, то есть со словоизменительной характеристики, иначе говоря, с того меняющегося элемента на конце слова, который служит для… Откинув окончание, получаем базу словоизменения (theme de flexion), или… Ф. де Соссюр не затронул, по крайней мере с синхронической точки зрения, вопроса о сложных словах. Эта сторона вопроса…

Глава II

Сложности, связанные с географическим разнообразием языков [292]

Сосуществование нескольких языков в одном пункте

Речь идет не о реальном, органическом смешении, не о взаимопроникновении двух языков, приводящем к изменению языковой системы (ср. английский язык… Прежде всего, может случиться, что язык пришлого населения накладывается на…  

Литературный язык и диалекты

  СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ сам себе, язык пребывает в состоянии раздробления на диалекты, из коих ни один не вторгается в область другого; и в…

Глава Ш

Причины географического разнообразия языков [293]

Основная причина разнообразия языков—время

Для уяснения того, как на самом деле обстоят дела, представим себе чисто теоретическую, насколько возможно простую ситуацию, позволяющую обнаружить… Не следует думать, что изменению может подвергнуться только наречие колонистов… ОчагР ОчагГ

Действие времени на язык на непрерывной территории

1. Поскольку абсолютной неподвижности языка не существует (см. стр. 77 и ел.), постольку по истечении некоторого времени рассматриваемый язык уже не… 2. Эволюция не будет происходить единообразно на всей территории, она будет…  

У диалектов нет естественных границ

  / а t Ϊ— с " У If / / f t ^ к I •^ ,····'

У языков нет естественных границ

  ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ охватывают территорию, общую для нескольких языков. В воображаемой идеальной обстановке столь же невозможно…

Глава IV Распространение языковых волн

§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни» [295]

Распространение фактов языка подчинено тем же законам, что и распространение любой привычки, например моды. В любом человеческом коллективе непрерывно и одновременно действуют в двух разных направлениях две силы: с одной стороны, дух локальной ограниченности, так сказать, «дух родимой колокольни», с другой стороны — тяга к взаимному общению, создающая связи между людьми.

«Духом родимой колокольни» объясняется то явление, что замкнутый языковой коллектив сохраняет верность развившимся внутри него традициям. Эти традиции усваиваются каждым человеком в детстве прежде всего; отсюда их сила и устойчивость. Если бы действовали только они, то это порождало бы в области человеческой речи особенности, расходящиеся до бесконечности.

Однако действие их уравновешивается противодействием противоположной силы. Если «дух родимой колокольни» делает людей домоседами, то тяга к взаимному общению заставляет их вступать между собой в различные отношения; взаимообщение приводит в гаухую деревню пришельцев из других местносгей, оно же перебрасывает часть населения из одного места в другое по случаю праздников или ярмарок и объединяет в рядах армии людей из разных провинций и т. д. Одним словом, это фактор объединяющий, в противоположность разобщающему действию «духа родимой колокольни».

На взаимообщении держится распространение языка и его внутреннее единство. Оно действует двояко: то отрицательно, предупреждая дробление на диалекты и препятствуя распространению любой инновации в любом месте и в любой момент ее возникновения; то положительно, благоприятствуя объединению путем принятия и распространения инноваций. Вот этот второй вид действия взаимообщения и оправдывает термин волна в применении к географическим пределам диалектных явлений (см. стр. 201); изогаоссематическая линия представляет собою как бы крайнюю черту, которой достигло наводнение, каждую минуту готовое схлынуть.

Иногда мы замечаем с изумлением, что в двух говорах одного и того же языка, отстоящих друг от друга весьма далеко, наблюдается общая особенность; объясняется это тем, что изменение, первоначально возникшее в одном пункте какой-либо территории, не встретило препятствий для своего распространения и мало-помалу достигло весьма отдаленной точки. Ничто не может воспрепятствовать действию взаимообщения в такой языковой среде, где налицо лишь незаметные постепенные переходы.

 

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Такое распространение отдельного языкового факта, каковы бы ни были его пределы, требует времени. И продолжительность этого времени иногда можно измерить. Так, общение распространило по всей Германии переход звука р в S, сперва осуществившийся между 800 и 850 гг. на всем юге, за исключением территории франкского наречия, где р сохранилось в звонкой разновидности S и уступило место (/лишь впоследствии. Изменение t в ts произошло в более узких пределах и началось в эпоху, предшествующую первым письменным памятникам; оно, должно быть, возникло в Альпах около 600 г. и распространилось как на север, так и на юг — в Ломбардию, t читается еще в Тюрингенской хартии VIII в. В более близкую нам эпоху германские Г и м превратились в дифтонги (ср. mein «мой» вместо mm, braun «коричневый» вместо briin); этому явлению, которое возникло в Богемии около 1400 г., понадобилось 300 лет, чтобы достигнуть Рейна и охватить занимаемую им ныне площадь.

Эти языковые факты распространялись, как бы заражая все новые области, и весьма возможно, что так обстоит дело со всеми волнами языковых инноваций: каждая из них зарождается в каком-либо пункте и оттуда распространяется по радиусам. Это приводит нас к еще одному важному выводу.

Как мы видели, для объяснения географического разнообразия достаточно фактора времени. Но этот принцип верен в полной мере лишь относительно того места, где возникла инновация.

Вернемся к примеру передвижения согласных в немецком языке. Стоит фонеме t в одном пункте германской территории превратиться в ts, чтобы новый звук начал как бы излучатьсяиз своей точки возникновения. И вот посредством такого движения в пространстве он и вступает в борьбу с прежним (или другими звуками, которые могли из него возникнуть в других пунктах. В месте своего возникновения такого рода инновация является фактом чисто фонетическим, но в дальнейшем она распространяется уже географически, заражая новые области. Поэтому схема

годится во всей своей простоте лишь для того очага, ще инновация возникла; применяя ее к распространению инновации, мы только исказили бы картину.

Итак, фонетист должен строго различать очаг инновации, где фонемы эволюционируют исключительно на временной оси, и ареалы распространения «инфекции», в которых действует и фактор времени, и фактор пространства и в отношении которых теория чисто фонетических факторов недействительна. При замене традиционного (пришедшим извне ts речь идет не об изменении традиционного прототипа, но о подражании соседнему говору без какого-либо отношения к этому

 

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН

прототипу; когда форма herza «сердце», придя с Альп, заменяет в Тю-рингии более древнюю форму herta, следует говорить не о фонетическом изменении, а о заимствовании фонемы.

Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему принципу

Но как только мы переходим от точки к площади, например, от деревни к кантону, возникает известная трудность: оказывается, что установить, каким из… Все эго сводится к тому, что на практике при изучении языковых эволюции,…  

Языковая дифференциация на разобщенных территориях

Подобное явление встречается очень часто; с того момента, когда, например, германское наречие проникло с материка на Британские острова, его… Чтобы лучше выяснить преобладающее действие фактора времени, мы представили… Подобную ошибку совершали первые индоевропеисты (см. стр. 10). Изучая большую семью значительно разошедшихся друг с…

Вопросы ретроспективной лингвистики

Глава I

Две перспективы диахронической лингвистики [297]

В то время как синхроническая лингвистика знает только одну точку зрения, точку зрения говорящих, а следовательно, один метод, диахроническая лингвистика предполагает одновременное наличие двух точек зрения или перспектив: проспектив-ную — взгляд, направленный по течению времени, и ретроспективную — взгляд, направленный вспять, против течения времени (см. стр. 91).

Первая перспектива диахронической лингвистики соответствует действительному ходу событий; этой перспективой по необходимости пользуются при написании любой главы исторической лингвистики, при освещении любого момента в истории языка. Метод при этом сводится исключительно к критике доступных источников. Но во многих случаях этот метод диахронической лингвистики оказывается недостаточным или вообще неприменимым.

В самом деле, для того чтобы описать историю языка во всех подробностях, следуя за течением времени, нужно было бы обладать бесчисленным множеством фотографий языка, снятых в каждый момент его существования. Между тем это условие никогда не может быть выполнено; романисты, например, преимущество которых состоит в том, что они знакомы с латинским языком, который является отправным пунктом их исследования, а также в том, что они обладают внушительным числом документов, относящихся к длинному ряду веков, ежеминутно убеждаются в огромных пробелах в их документации. В таких случаях приходится отказываться от проспективного метода, от непосредственного использования источников, и следовать в обратном направлении, идя против течения времени, то есть прибегать к ретроспективному

 

ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

методу. В этом случае, отправляясь отданной эпохи, выясняют не то, к чему привела какая-либо из свойственных ей форм, а то, какой была более древняя форма, которая могла породить данную.

В то время как проспектавный метод сводится к простому повествованию и целиком опирается на критику источников, ретроспективное исследование требует метода реконструкции, который опирается на сравнение. Нельзя установить первоначальную форму для одного изолированного знака, тогда как два различных, но общих по происхождению знака, как, например, лат. pater «отец», скр. pitar-«отец» или основы лат. ger-δ «ношу» и ges-tus (причастие прошедшего времени от ger-o), позволяют в результате их сравнения наметить ту диахроническую единицу, которая связывает их с неким прототипом, который можно восстановить путем индукции. Чем многочисленней члены сравнения, тем точнее оказывается эта индукция, которая — при наличии достаточно обильных данных — может привести к подлинным реконструкциям.

То же относится и к языку в целом. Из баскского языка самого по себе ничего нельзя извлечь, так как, будучи изолированным, он не дает материала для сравнений. Но из пучка родственных языков, какими являются греческий, латинский, старославянский и т. д., оказалось возможным путем сравнения выявить первоначальные общие элементы, в них заключенные, и восстановить общую физиономию индоевропейского праязыка, как он существовал до своего раздробления в пространстве. То, что было сделано для всей языковой семьи в целом, было повторено в более ограниченных масштабах, но при помощи тех же самых приемов для каждой из ее частей, всюду, где это оказалось необходимым и возможным. Так, например, многочисленные германские языки засвидетельствованы непосредственно, то есть письменными памятниками, а общегерманский праязык, откуда произошли все эти языки, известен нам только косвенно—благодаря ретроспективному методу. Теми же самыми способами лингвисты исследовали с большим или меньшим успехом первоначальное единство прочих языковых семей (см. стр. 191).

Итак, ретроспективный метод дает нам возможность проникнуть в прошлое языка глубже самых древних документов. Так, проспективная история латинского языка едва начинается в III или IV в. до н. э., а путем восстановления индоевропейского праязыка удалось составить себе представление о том, что должно было происходить в течение периода от первоначального единства до первых известных нам латинских памятников, и только после этого оказалось возможным нарисовать проспективную картину развития.

В этом отношении эволюционную лингвистику можно сравнить с геологией, которая также является исторической наукой; геология иногда описывает уже сложившиеся состояния (например, нынешнее состояние бассейна Женевского озера), отвлекаясь от того,

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

что предшествовало данному состоянию во времени; но главным образом она занимается событиями, трансформациями, последовательность которых создает диахронические ряды. В теории, правда, можно мыслить проспективную геологию, но фактически чаще всего ее точка зрения оказывается ретроспективной; перед тем как приступить к рассказу о происшедшем в той или другой точке земной поверхности, приходится восстанавливать цепь событий и исследовать, что именно привело данную часть земного шара к ее нынешнему состоянию.

Ясно, что методы обеих перспектив расходятся очень резко, и, более того, с чисто дидактической точки зрения не представляется целесообразным применять их в одном изложении одновременно. Так, при изучении фонетических изменений обнаруживаются две совершенно различные картины в зависимости от использования того или другого метода. Оперируя проспектив-ным методом, мы пытаемся, например, узнать, во что превратился во французском языке звук е классического латинского языка; оказывается, что этот единый звук пошел в своей эволюции разными путями и явился источником нескольких фонем:

ср. pedem «ногу»-»7у'е (пишется pied) «нога», ventum «ветер» (вин. π.)-»να (пишется vent) «ветер», lectum «ложе» (вин. π.)-»7ι (пишется lit) «ложе, кровать», пёсаге «убивать»->яи'а/е (пишется поуег) «топить» и т. д.; если же в ретроспективном разрезе исследовать, что представляет собою в латинском языке французское открытое е, то окажется, что этот единый звук является конечной точкой нескольких первоначально различных фонем:

ср. ter (пишется terre) «земля»··- terram «землю», ver (пишется verge) «npyw^virgam «прут» (вин. n.),fe (пишется fait) «n,eno»·^-factum «дело» (вин. п.) и т. д. Эволюция формантов также могла бы быть представлена этими обоими способами, и получившиеся две картины оказались бы различными; это a priori уже ясно из всего того, что мы говорили выше об аналогических образованиях (см. стр. 170 и ел.). Если, например, мы станем исследовать ретроспективно происхождение суффикса французского причастия -е, то дойдем до латинского -Stum;

этот суффикс по своему происхождению прежде всего связывается с латинскими отыменными глаголами на -are, восходящими в свою очередь в большей части к существительным женского рода на -а (ср. plantare «сажать» (растения) : planta «растение», греч. timao «ценить»: fima «почесть» и т. п.); с другой стороны, -atum не существовало бы, если бы индоевропейский суффикс -to- не был сам по себе живучим и продуктивным (ср. греч. klu-to-s «знаменитый», лат. in-clu-tu-s «известный», скр. ςηι-ta-s «известный» и т. д.); -atum заключает в себе еще формант винительного падежа ед. ч. -т (ср. стр. 155). Если же затем, встав на проспективную точку зрения, спросить себя, в каких французских формах встречается первоначальный

 

ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

суффикс -to-, то можно указать не только на различные суффиксы, как продуктивные, так и непродуктивные, причастия прошедшего времени (франц. aime^-лал. amatum [вин. п. от amatus «любимый»], франц. fini^-nw.fimtum [вин. п. от fimtus «оконченный»], франц. с/од^лат. clausum [вин. п. от clausus «запертый»] вместо *claudtum «запертый»), но и на многое другое, как-то: франц. -»<-лат.-й(мт (франц. cornu'-Jizi. cornutum [вин. п. от cornutus «рогатый»]), книжный французский суффикс -й/ч-лат. fivum (франц. fugitif<-лиг. fugitlvum [вин. п. от/к-gitivus «беглый»]; тоже во франц. sensitif «чувственны»», nega-tif «отрицательный» и т. д.) и на множество ныне не анализируемых слов, как-то: франц. point «дырка (в ремне и т. п.^-^-лат. punctum [вин. п., otpunctus «проколотый», «продырявленный»], франц. de «игральная кость»<-лат. datum [вин. п. OTdatus «бросаемый», «брошенный»], франц. chetif «плохой», «бедный»·*-лат. captlvum [вин. п. от captlvus «пленный»] и т. д.

 

Глава П

Наиболее древний язык и праязык [298]

Первые индоевропеисты не понимали ни истинного назначения сравнения, ни важности метода реконструкции (см. стр. 10). Этим объясняется одно из наиболее поразительных заблуждений: преувеличенная и почти исключительная роль, которую отводили санскриту в деле сравнения; поскольку санскрит представляет собой наиболее древний засвидетельствованный индоевропейский язык, он был возведен в сан прототипа, то есть праязыка. Но одно дело — предполагать, что некий индоевропейский праязык породил языки санскритский, греческий, славянский, кельтский, италийский, а другое дело—поставить один из этих языков на место индоевропейского. Это грубое смешение привело к многообразным и глубоким следствиям. Правда, такая гипотеза никогда не была сформулирована столь категорически, как мы это только что сделали, но на практике ее молчаливо допускали. Бопп писал, что он «не думает, чтобы санскрит был общим источником индоевропейских языков», допуская тем самым возможность существования, хотя бы проблематически, подобного предположения.

Это приводит нас к постановке следующего вопроса: что значит, когда говорят, что один язык более древен или более стар, чем другой? Теоретически здесь возможны три толкования:

1. Прежде всего, можно думать об абсолютном начале, об исходной точке какого-либо языка; но достаточно самого простого рассуждения, чтобы убедиться в том, что нет языка, которому можно было бы приписать возраст, ибо любой язык в любой момент является не более как продолжением состояния, существовавшего до него. В этом отношении развитие языка отличается от развития человеческого рода: абсолютная непрерывность языкового развития не позволяет видеть в нем смену поколений, и Гастон Пари справедливо восставал против концепции «языков-матерей» и «языков-дочерей», так как такая концепция предполагает прерывистость.

Следовательно, не в этом смысле можно говорить о том, что один язык старше другого.

2. Можно, далее, считать, что одно состояние языка засвидетельствовано в более древнее время, нежели другое: так, персидский язык ахеменидских надписей древнее персидского языка Фирдоуси. Поскольку речь идет, как в этом частном случае, о двух наречиях, из которых одно в точном смысле происходит от другого и оба одинаково нам известны, само собою очевидно, что в этих условиях является древним. Но если оба эти условия не выполнены, то

 

НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК

древность никакого значения не имеет: так, литовский язык, засвидетельствованный лишь с 1540 г., не менее драгоценен в этом отношении, чем старославянский, известный с Χ в., или даже чем ведийский санскрит.

3. Слово «древний» может, наконец, применяться к более архаическому состоянию языка, то есть к такому его состоянию, когда формы в нем ближе к своему начальному образцу, и это независимо от вопроса о датировке. В этом смысле можно было бы сказать, что литовский язык XVI в. древнее, чем латинский язык III в. до н. э.

Итак, если приписывать санскриту большую древность по сравнению с прочими языками, то только во втором или третьем смысле, и на самом деле он древнее других индоевропейских языков и во втором и в третьем смысле. С одной стороны, считается, что ведические гимны старше самых древних греческих текстов, с другой стороны — и это особенно важно,— сумма сохраняемых в нем архаических черт более значительна по сравнению с прочими языками (см. стр. 10).

Вследствие довольно смутного представления о древности, превращавшего санскрит в нечто предшествовавшее всем прочим языкам индоевропейской семьи, лингвисты, даже освободившись от идеи, будто он является праязыком, неоднократно в дальнейшем продолжали придавать чересчур большое значение свидетельству санскрита как одного из ответвлений индоевропейского праязыка.

В своих «Les engines indo-europeennes» (см. стр. 225) А. Пикте, хотя и признает открыто существование первобытного индоевропейского народа, говорившего на своем собственном языке, тем не менее убежден, что прежде всего надо справляться с показаниями санскрита, которые по своей ценности превосходят показания других языков той же семьи, вместе взятых [299]. Вот это заблуждение и затемняло в течение многих лет первостепенные проблемы, как, например, вопрос о первоначальном вокализме.

Эта ошибка повторялась неоднократно и в других, более частных случаях. При изучении отдельных ветвей индоевропейской семьи обнаруживалась тенденция считать древнейший из известных языков адекватным и достаточным представителем всей группы, причем не делалось попыток выяснить точнее характер начального состояния прототипа данной ветви. Так, например, вместо того чтобы говорить о прагерманском языке, не стеснялись ссылаться попросту на готский, так как он на несколько веков старше прочих германских диалектов; таким образом, он узурпировал положение прототипа, источника всех остальных германских наречий. В отношении славянских языков долго базировались исключительно на церковнославянском (=старославянском), известном с Χ в., потому что прочие славянские языки известны с более поздних времен.

Фактически чрезвычайно редко встречается, чтобы две закрепленные письменностью в разные сроки формы языка представляли в

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

точности одно и то же наречие в два различных момента его истории. Чаще всего мы имеем дело с двумя диалектами, которые не являются в лингвистическом смысле продолжением один другого. Из исключений, только подтверждающих это правило, наиболее разительным являются романские языки по отношению к латинскому: восходя от французского к латинскому, мы все время находимся на вертикальной прямой; территория, занимаемая этими языками, по случайности совпадает с той территорией, где говорили на латинском языке, и каждый из них не что иное, как эволюционировавший латинский язык. Равным образом, как мы уже видели, древнеперсид-ский язык надписей Дария представляет собой тот же язык, что и средневековый новоперсидский. Но обратное встречается гораздо чаще: письменные памятники различных эпох принадлежат разным языкам одной и той же семьи. Так, германская группа языков последовательно открывается нам в готском языке Ульфилы, не оставившем продолжения, затем в текстах древневерхненемецкого языка, еще позже—в памятниках языков англосаксонского, древнескандинавского и т. д.; и вот ни один из этих языков или групп языков не является продолжением языка, засвидетельствованного ранее. Такое положение вещей может быть представлено в виде нижеследующей схемы, где буквы изображают языки, а строчки — последовательные эпохи:

А

. .... В

. . .С . .Π

. . .1. .. . Е. . .

 

Эпоха 1 Эпоха 2 Эпоха 3 Эпоха 4

Лингвистика может только радоваться такому положению вещей: если бы дело обстояло иначе, то первый известный нам язык А уже заключал бы в себе все, что можно извлечь путем анализа из последующих состояний языка, тогда как, отыскивая точку схождения всех реально представленных языков А, В, С, D и т. д., мы найдем форму более древнюю, чем А, а именно прототип X, и тогда смешение А и Χ окажется невозможным.

 

Глава Ш Реконструкция

§ 1. Характер реконструкции и ее цели [300]

Реконструкция возможна лишь путем сравнения, и в свою очередь у сравнения нет иной цели, кроме реконструкции. Если мы не хотим, чтобы установленные нами соответствия между несколькими формами оказались бесплодными, мы должны поместить их во временную перспективу и прийти к восстановлению их единой прафор-мы; на этом пункте мы настаивали уже несколько раз (см. стр. 10 и 198), для объяснения лат. medius «средний» сравнительно с греч. mesos «средний» оказалось нужным, не восходя к индоевропейскому состоянию, установить более древнее состояние *methyos, которое можно считать исторически связанным и с medius и с mesos. При сравнении не двух слов двух различных языков, но двух форм, взятых внутри одного языка, обнаруживается то же самое: так, лат. gero «ношу» и gestus (прич. прош. вр. от gero) позволяют установить основу *ges-, некогда общую для этих обеих форм.

Заметим, что сравнение, которое касается фонетических изменений, всегда должно учитывать морфологические соображения. Исследуя лат. ρ tior «терплю» и ρ ssus «терпевший», я привлекаю fetus, dictus и др., потому что ρ ssus является образованием того же типа; лишь основываясь на морфологическом соотношении между/с; о «делаю» и fetus «сделанный», dico «говорю» и dictus «сказанный» и т. п., я могу установить такое же соотношение в более раннюю эпоху между ρ tior и *р t-tus . В свою очередь, если сравнение носит морфологический характер, я должен подкреплять его с помощью фонетики: лат. meliorem (вин. п. от melior «лучший») можно сравнить с греч. hedio (вин. п. от hedion «более приятный»), потому что фонетически первое восходит к *melio-sem, *meliosm, а второе — к *hadio , *hadios , *hadiosm.

Итак, сравнение в лингвистике не есть механическая операция;

оно требует сопоставления всех тех данных, из которых можно извлечь материал для объяснения. Но оно всегда должно приводить к некоторой гипотезе, выраженной в определенной формуле и стремящейся восстановить что-то, существовавшее раньше; сравнение всегда должно вести к реконструкции форм.

Однако требует ли ретроспективный подход обязательной реконструкции цельных и конкретных форм более раннего состояния? Или же, наоборот, мы можем довольствоваться абстрактными частными утверждениями, которые касаются частей слов, каким, например, является утверждение, что лат./вуйотм.у «дым»

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

соответствует общеиталийскому р или что первым элементом греч. allo «другое», лат. aliud «другое» уже в индоевропейском было а? Ретроспективный подход может ограничивать свою задачу изысканиями второго рода; можно даже утверждать, что у его аналитического метода нет другой цели, кроме частных констатации. Оказывается, однако, что из суммы изолированных фактов можно извлекать более общие выводы: например, ряд фактов, аналогичных только что указанному относительно лат. fimus, позволяет с уверенностью утверждать, что р входило в фонологическую систему общеиталийского языка; равным образом, если можно утверждать, что в индоевропейском так называемом местоименном склонении обнаруживается окончание ед. ч. ср. р. -d, отличное от окончания прилагательных -т с тем же значением, то это есть общий морфологический факт, выведенный из совокупности отдельных констатации (ср. лат. istud «это», ali-ud «другое» при Ьопит «хорошее», греч. to (артикль ср. p.)·<-*tod, allo wpyToe»*-*allod при kalon «прекрасное», англ. that «это» и т. д.). Можно идти дальше: установив эти отдельные факты, мы переходим к синтезированию всех тех из них, которые относятся к какой-нибудь целой форме, с целью реконструировать целые слова (например, и.-е. *aljod), парадигмы словоизменения и т. п. Для этого мы соединяем в один пучок ряд совершенно не зависящих друг от друга утверждений; сравнивая, например, отдельные части такой восстановленной нами формы, как *aljod, мы замечаем большую разницу между -d, связанным с грамматической проблемой, и а-, не имеющим никакого грамматического значения. Реконструированная форма не есть единое целое: она всегда представляет собой разложимую сумму фонетических выводов, причем каждый из них может быть в отдельности аннулирован или пересмотрен. И действительно, восстановленные формы всегда являлись верным отражением общих, относящихся к ним выводов. Индоевропейское слово в значении «конь» последовательно предполагалось в формах *akvas, *ak]vas, *ekivos, наконец, *ekiwos, бесспорными остались только s да число фонем.

Целью реконструкции является, следовательно, не восстановление цельной формы ради нее самой, что к тому же было бы довольно смешным, но как бы кристаллизация или конденсирование целого ряда признаваемых правильными выводов в соответствии с результатами, установленными в каждом отдельном случае: короче говоря, цель реконструкции—регистрация успехов нашей науки.

Нет надобности оправдывать лингвистов в приписываемом им нелепом намерении восстановить индоевропейский язык во всей его полноте, как если бы они желали пользоваться им в повседневной речи. В действительности у них нет такого намерения даже в тех случаях, когда они исследуют известные исторические языки (лингвист изучает латинский язык не для того, чтобы лучше на нем говорить), тем более, когда они исследуют отдельные слова доисторических языков.

 

РЕКОНСТРУКЦИЯ

Если даже реконструкции и остаются подверженными пересмотру, без них обойтись нельзя, если мы хотим получить представление об изучаемом языке в целом и о том языковом типе, к которому он принадлежит. Реконструкция — это необходимый инструмент, с помощью которого с относительной легкостью устанавливается множество общих фактов синхронического и диахронического порядка. Основные особенности индоевропейского языка сразу же получают надлежащее освещение в результате всей совокупности реконструкций, например, тот факт, что суффиксы были составлены из определенных элементов (t, s, r и др.) с выключением прочих или что сложное разнообразие в вокализме немецких глаголов (ср. werden, wirst, ward, wurde, warden) таит в себе одно и то же первоначальное чередование:

е — о — нуль. Тем самым косвенно весьма облегчается историческое исследование последующих периодов: без помощи предварительной реконструкции было бы крайне трудно объяснить изменения, происшедшие в течение стольких веков, начиная с доисторического периода.

Степень достоверности реконструкций

Существует тенденция считать реконструкции менее надежными, чем они являются на самом деле. Нижеследующие три обстоятельства позволяют нам быть в… Первое обстоятельство, основное, уже было указано на стр. 44: если дано слово, то можно отчетливо различить составляющие его звуки, их число и их границы; мы уже видели (см. стр.…

Глава IV

Свидетельства языка в антропологии и доистории

Благодаря ретроспективному методу лингвист может двигаться назад—в глубь веков и восстанавливать языки, на которых говорили народы еще до своего… Начнем с расы. Ошибочно думать, что от общности языка можно прийти к… Итак, единокровность и языковая общность не находятся, по-видимому, в необходимой связи между собой, и поэтому нельзя…

Этнизм

О чем же свидетельствуют показания языка? Единство расы само по себе может быть лишь второстепенным и вовсе не необходимым фактором языковой близости. Но есть другое единство, бесконечно более важное, единственно существенное, возникающее на основе общественных связей,—мы будем называть его этнизмом. Под этнизмом мы разумеем единство, покоящееся на многообразных взаимоотношениях в области религии, культуры, совместной защиты и т. д., устанавливающихся даже между народами различного расового происхождения и при отсутствии всякой политической связи.

Именно между этнизмом и языком и устанавливается то отношение взаимной связи, которое мы уже констатировали выше (см. стр. 28). Общественные связи имеют тенденцию создавать общность языка и налагают, быть может, некоторые свои черты на этот общий язык; и наоборот, общностью языка в некоторой мере и создается этническое единство. Этого последнего, вообще говоря, совершенно достаточно для объяснения языковой близости. Например, в начале средних веков существовал романский этнизм, объединяющий при отсутствии политической связи народы весьма разнообразного происхождения. С другой стороны, по вопросу об этническом единстве надо прежде всего осведомляться у языка, так как его показания существеннее всех прочих. Вот пример этому: в древней Италии рядом с латинянами мы встречаем этрусков; разыскивая, что между ними общего, в надежде найти их общее происхождение, можно обращаться ко всему тому, что эти народы оставили: к вещественным памятникам, религиозным обрядам, политическим учреждениям и т. п.; но таким путем мы никогда не получим той уверенности, которая появится, как только мы обратимся к языку: четырех строк этрусского текста достаточно, чтобы убедиться в том, что говоривший на этом языке народ в корне отличался от той этнической группы, которая говорила на латинском языке.

Итак, в этом отношении и в указанных границах язык может служить историческим документом: так, например, тот факт, что индоевропейские языки образуют семью, дает нам основание умозаключить о некоем первоначальном этнизме, более или менее прямыми наследниками которого, в результате социальной преемственности, являются говорящие ныне на этих языках народы.

Лингвистическая палеонтология

Долго предполагали, что языки являются неисчерпаемыми источниками свидетельств о народах, на них говорящих, и о доис-^   СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКЛ В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ

Глава V

Языковые семьи и языковые типы [304]

Мы только что видели, что язык непосредственно не подвластен мышлению говорящих. В заключение обратим особое внимание на одно из следствий из этого принципа: ни одна языковая семья не принадлежит раз и навсегда к определенному лингвистическому типу.

Спрашивать, к какому типу относится данная группа язы-к о в ,— это значит забывать, что языки эволюционируют, полагать, что в этой эволюции есть какой-то элемент постоянства. Но во имя чего имеем мы право предполагать границы у этого развития, которое не знает никаких границ?

Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка, и в таком случае проблема представляется вполне разрешимой, поскольку речь идет об определенном языке и определенной эпохе. Однако, если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, над которыми не властно ни пространство, ни время, тот посягнет непосредственно на основные принципы эволюционной лингвистики. Неизменяющихся признаков, по существу, не бывает, они могут сохраняться только случайно.

Возьмем для примера индоевропейскую семью. Нам известны характерные признаки того языка, от которого произошла эта семья: очень простая система звуков; никаких сложных сочетаний согласных, никаких удвоенных согласных; бедный вокализм, характеризующийся, однако, в высшей степени регулярной системой чередований, глубоко грамматических по своей природе (см. стр. 156 и 221); музыкальное ударение, падающее в принципе на любой слог слова и потому используемое для подчеркивания грамматических противопоставлений; количественный ритм, покоящийся исключительно на противопоставлении долгих и кратких слогов; большой простор для образования сложных и производных слов; исключительно богатая именная и глагольная флексия; автономность в предложении отдельного слова, изменяющегося с помощью флексии и заключающего в самом себе все свои определения, и в результате этого— большая свобода конструкций при малочисленности служебных (грамматических) слов с детерминативным или релятивным значением (глагольные приставки, предлоги и т. д.).

Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков полностью не сохранился в целостном виде ни в одном из индоевропейских языков; что некоторые из этих признаков, как, например, роль

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

количественного ритма и музыкального ударения, вообще не встречаются ни в одном из этих языков и что такие языки, как английский, армянский, ирландский и ряд других, до такой степени изменили свой первоначальный индоевропейский характер, что кажутся представителями совершенно иного языкового типа.

С несколько большим основанием мы вправе говорить о более или менее общих трансформационных процессах, свойственных различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше постепенное ослабление механизма словоизменения встречается во всех индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они представляют значительные расхождения: наиболее сохранилось словоизменение в славянских языках, а в английском языке оно сведено почти на нет. С этим упрощением флексии следует поставить в связь другое явление, тоже довольно общего характера, а именно более или менее постоянный порядок элементов в предложении, а также вытеснение синтетических приемов выражения смысла приемами аналитическими: передача падежных значений предлогами (см. стр. 180 и ел.), образование глагольных форм при помощи вспомогательных глаголов и т. п.

Как мы видели, та или иная черта прототипа может отсутствовать в том или другом из восходящих к нему языков; но верно и обратное: нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем представителям семьи, не встречаются в праязыке,—примером может служить гармония гласных, то есть ассимиляция качества всех гласных в суффиксах последнему гласному корня. Это явление свойственно обширной урало-алтайской группе языков, на которых говорят в Европе и Азии, от Финляндии до Маньчжурии; но, по всей вероятности, это замечательное явление связано с позднейшим развитием отдельных языков этой группы; таким образом, это черта общая, но не исконная, а это значит, что в доказательство общности (к тому же весьма спорной) происхождения данных языков на гармонию гласных ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их агглютинативный характер. Установлено также, что китайский язык не всегда был односложным.

При сравнении семитских языков с реконструированным пра-семитским мы сразу же поражаемся устойчивости некоторых их черт; более всех прочих семей эта семья языков производит впечатление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье. Оно проявляется в следующих признаках (некоторые из них резко противоположны характерным чертам индоевропейской семьи): почти полное отсутствие сложных слов, ограниченная роль словопроизводства, малоразвитая флексия (впрочем, более развитая впраязыке, чем в восходящих к нему языках), с чем связано подчинение порядка слов определенным строгим правилам. Самая замечательная черта проявляется в устройстве корней (см. стр. 230): они регулярно состоят из трех согласных (например, q-t-l «убивать»); эти корневые согласные сохраняются во всех формах одного слова внутри данного языка (ср. др.-евр. qatal «он

 

ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ

убил», qatia «она убила», qtol «убить», «убей, ты (мужчина)!», qitll «ты (женщина) убей!» и т. д.) и даже в разных языках (ср. араб. qa-tala «он убил», qutila «он убит» и т. д.),— иначе говоря, согласные выражают «конкретные значения» слов, их лексическую значимость, тогда как чередующиеся гласные, правда с помощью некоторых префиксов и суффиксов, обозначают исключительно грамматические категории: например, др.-евр. qatal «он убил», qtol «убить», «убей, ты (мужчина)!», с суффиксом—qatl-ϋ «они убили», с префиксом —ji-qtol «он убьет», «он убивает», с тем и другим —ji-qtl-й «они убьют», «они убивают» и т. д.

Перед лицом этих фактов и вопреки тому, как их иногда истолковывают, мы настаиваем на провозглашенном нами принципе:

неизменных признаков не бывает; их постоянство есть дело случая; если какой-нибудь признак в течение долгого времени все же сохраняется, то он все равно в любой момент может исчезнуть. Что касается признаков семитских языков, то заметим, что «закон» трех согласных не так уж характерен для этой семьи, ибо и в других семьях встречаются совершенно аналогичные явления. Так, и в индоевропейском языке консонантизм корней подчиняется строгим правилам: в них, например, никогда не встречается после с сочетание двух звуков из ряда i, и, г, I, т, п; корень типа *serl здесь невозможен. То же можно сказать, с еще большим основанием, о роли гласных в семитских языках: нечто аналогичное, хотя и в менее развитом виде, встречается ведь и в индоевропейских языках—такие противопоставления, как древнееврейские dabar «слово», dbur-Tm «слова», dibre-kem «ваши слова», напоминают нем. Gast «гость»: Gaste «гости», fliessen «течь»: floss «тек» и т. п. В обоих случаях генезис грамматического приема один и тот же. И тут и там речь идет о чисто фонетических превращениях, вызванных слепой эволюцией; порожденные этой эволюцией чередования были удержаны сознанием, связавшим с ними определенные грамматические значимости и распространившим их применение по аналогии с образцами, созданными случайным действием фонетического развития. Что же касается неизменности трехсогласного характера семитского корня, то она является относительной и ничего абсолютного не заключает. В этом можно быть уверенным a priori; но это подтверждается и фактами: так, например, в древнееврейском корень слова 'anas-Tm «люди» состоит, как и следует ожидать, из трех согласных, но в единственном числе 'is «человек» их всего только две, и получилось это в результате фонетического сокращения более древней формы, заключавшей в себе три согласных. Впрочем, если даже и принять эту мнимую неизменность, следует ли видеть в ней нечто присущее самим корням? Нисколько! Дело просто заключается в том, что семитские языки меньше многих других подверглись фонетическим изменениям, вследствие чего в них лучше, чем в других языках, сохранились согласные. Таким образом, все это является исключительно

 

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

результатом эволюции, чисто фонетическим, а вовсе не грамматическим явлением, неизменным по своему характеру. Утверждение о неизменности корня равносильно утверждению, что корни никогда не подвергались фонетическим изменениям,—ничего иного в этом утверждении не содержится; однако нельзя поручиться, что изменение никогда не произойдет. Вообще говоря, все, что создано временем, может быть временем же переделано или уничтожено.

Давно признано, что Шлейхер насиловал действительность, рассматривая язык как нечто органическое, в самом себе заключающее свои законы развития; а между тем продолжают, даже не подозревая этого, видеть в языке нечто органическое в другом смысле, полагая, что «гений» расы или этнической группы непрерывно направляет язык на какие-то определенные пути.

Из сделанных нами экскурсов в пограничные области нашей науки вытекает следующий принцип чисто отрицательного свойства, но тем более интересный, что он совпадает с основной идеей этого курса: единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя [305].

Приложения

 

Редакция выражает благодарность И. М. Любарский за помощь в переводе с итальянского языка и Т. П. Брусницшюй — за помощь в переоводе с немецкого.

 

Биографические и критические заметки О Ф. де Соссюре

Семья

Фердинанд де Соссюр родился 26 ноября 1857 г. в Женеве'. Семья его была одной из самых известных и старинных в городе:

ее основателем был Монжен, или Манжен Шуэль, выходец из города Сокссюр-сюр-Мозелотт (Лотарингия), советник и главный сокольничий герцога Лотарингии. Его сын Антуан (1514-1569) унаследовал посты и имущество от родителя, но впоследствии стал сторонником Кальвина, был обвинен регентшей Кристиной в приобщении молодого герцога Шарля к реформированной религии и в 1550 г. посажен в тюрьму. Совершив побег, в 1552 г. он покидает Лотарингию со всеми своими близкими и после долгих лет странствий, побывав в Невшателе, Страсбурге и других городах, он находит в Лозанне и Женеве (в 1556 г. он стал официальным гражданином

Bur-net, 1930. Подробной биографии Соссюра не существует. Источниками биографических записей, помимо швейцарских биографических справочников, в хронологическом порядке являются: Bally 1913 b; F. d. S. (= Ferdinand de Saussure (1857-1913), некоммерческое, недатированное издание, появившееся по инициативе г-жи Мари Соссюр в марте 1915 г., в Женеве, повторное издание Жака и Раймона Сос-сюров, 1962 г.), с памятными статьями и речами (см. ниже Список библиографических сокращений); Steitberg 1914 (на с. 204 видно, что он отсылает к редакции, отличной от «Souvenirs»: см. ниже); Duchosal, 1950; Benveniste 1965; Floury 1965 (две последние являются фундаментальными для описания периода жизни в Париже). Информация имеется также в Rec. (Recueildes publications scienlifiques de Ferdinand de Saussure. Ge-neve, 1922; с предисловием Ш. Балли и Л. Готье) и в записях и письмах самого Соссюра (полный перечень в Godel, 1960), из которых на данный момент изданы Notes (= Notes inedites de F. d. S. / Ed. Par R. Godel // C. F. S. 1954. 12. 49-71), Souvenirs (Sow. De F.d.S. Concernant sajeunesse et ses etudes /Ed. Par R. Godel IIC.F.S. 1964.12-25), Let-tres (Lettres de F.d.S. a Antoine Meillet I Ed. Par Е. Benveniste // C. F. S. 1964. 21.89-130). Очевидна и важность записей учеников, присутствовавших на лекциях по общей лингвистике: тетради с записями второго курса изданы в 1957 г. (F. d. S. Cours de lingubti-que generale (1908-1909). Introduction // C. F. S. 1957. 15.3-103; итальянский перевод с предисловием был издан Р. Симон, Рим, 1970; перевод учитывает лучшие прочтения рукописей, обязанные своим появлением самому Р. Годелю) и тетради Е. Константэна, начиная с 1959 г. (Godel R. Nouveaux documents saussuriens. Les cahiers Е. С. // C. F. S. 1959. 18. 23—32). Весь материал авторских лингвистических записей и записей студентов включен сегодня в критическое издание К. О. Л. Р. Энглера (Wiesbaden, 1967 и ел.). Информация из неизданных материалов и устных первоисточников находится в основном труде Соссюра по филологии: S М. (= Godel R. Les sources manuscrites du Cours de linguistique generale de F. d. S. Geneve; Paris, 1957; труд был переиздан в 1969 г.). Недавно были опубликованы другие соссюровские тексты: тексты об анаграммах в

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ

второго из них) то гостеприимство, которое они, в особенности Женева, оказывали угнетенным всей Европы. Основная ветвь семьи, начиная с Эли де Соссюр (1635-1662), сыном Жана-Батиста (умершего в 1647 г.) остается жить в Женеве (где Антуан в 1569 г. скончался); таким образом, устанавливается связь Соссюров с Женевой, этой «протестантской Спартой», «душой всего того, что было сильного, правоверного, а также гордого и нетерпимого в протестантском движении» (Ficher). · ;

В начале XVIII в. Соссюры покупают у Ж. А. Люллэна красивый дом на улице Сите; несколькими годами позже, в 1723 г., у них был уже и загородный дом в Крё де Жантод в небольшой лесистой бухте Лемана. Именно в этот период рождается первый из Соссюров, проявивший себя в научных исследованиях: Никола (1709-1791), адвокат, агроном с европейской репутацией, сотрудничавший в этой области с Энциклопедией (откуда берет начало его труд Vignes, raisins, vendanges el vins [Виноградники, виноград, сбор винограда и вина}. Lausanne, 1778). Его сын, Гораций Бенедикт (17 февраля 1740 - 22 января 1799), в среде женевских интеллектуалов XVIII в. занимал едва ли не первое место и, возможно, уступал лишь Жан-Жаку Руссо. Он удивительно рано проявил свои таланты, о чем свидетельствуют биографы его внучатого племянника, отмечая сходство природных задатков: в 22 года он уже профессор философии и естественных наук в Академии Женевы, ректором которой станет впоследствии, в 1774-1775 гг.; он интересуется ботаникой, учением об электрических и магнитных явлениях, механикой, минералогией, гидрологией, геологией; 3 августа 1787 г. он предпринимает знаменитое восхождение на Монблан; его научные заметки включены в несистематизированной форме в Voyage dans les A Ipes precedes d 'υπ Essai sur I 'his-toire naturelle des environs de Geneve [Путешествие в Альпы с предварительным очерком о естественной истории окрестностей Женевы]. Vol. 4. Neuchatel; Geneve; Paris, 1779-1796. Двое из его детей продолжили дело отца: дочь—Альбертин-Адриен (1766-1841), автор Education progressive [Прогрессивное воспитание], супруга Жака Неккера (профессора ботаники в Женеве), кузина и подруга г-жи де Сталь, переводчица Драматургии Шлегеля, состоявшая в дружеских отношениях с наиболее крупными представителями идеалистической и романтической Германии, а в Женеве — с Адольфом Пикте, первым учителем Фердинанда (см. Bernandi-ni sA. М. II pensiro educative di A. N. de S. Florence, 1965. XXXIV, письмо,

работах Starobinski 1964,1967,1969; переписка с Асколи в Gazdaru 1967; Morphologic (три лекции из женевского курса 1894-1895 гг.) в работе Godel 1969. 26-38; тексты о понятии спивал и выражение в комментарии (см. ниже). Неизданные фрагменты находятся также в издании Englei 1969.

Собрать то, что осталось от переписки Соссюра, и внимательно изучить лекции по индоевропейской, германской филологии и т. д. — вот задачи, которые предстоит решить соссюровской филологии. О портретах Соссюра см.: Benveniste 1965 ad. 21 (фотография, относящаяся к эпохе Memoire, в Буасона, принадлежащая г-ну Жаку де С.); Benveniste 1965. 34, Fleury 1965. 35 (репродукция портрета, написанного маслом на холсте Horas de S., принадлежащего Жаку де С., хранящаяся в Вюфлансе, относящаяся к парижскому периоду); Fleury 1965. 52-53 (фотография из «Gazette de Lausanne», относящаяся к последним годам жизни, лицо и бюст в две трети); Streitberg 1914 (фото, относящееся к последним годам жизни, профиль, повернутый налево, с автографом; возможно, идентичное клише F. Н. Julien в Oltramare 1916.257); Duchosal 1950 (профиль, повернутый направо, клише Амор, также относящееся к последним годам жизни).

 

адресованное Пикте (1822), о диалектическом соотношении необходимости накопления «большого количества фактов» и построения «системы»); сын — Никола Теодор (1767-1845), дед Фердинанда, химик, натуралист, профессор геологии и минералогии в Женеве (помимо прочего, ему принадлежит выявление и описание процесса образования минерала, который он назвал соссюритом, в честь отца).

Старший сын Никола Теодора был назван Теодором (1824-1903). В течение полувека (1850-1900) он был мэром Жан-года, дважды избирался депутатом в Большой Совет, был полковником швейцарской артиллерии, патриотом (возможно, он принимал участие в возвращении своего племянника из Парижа на родину), президентом швейцарского Общества искусств, основателем и президентом швейцарского Общества исторических памятников, автором двух драматических произведений, а также исследования Etudes sur la languefrancais. De I Orthographe des nomspropres [Об орфографии имен собственных во французском языке]. Супруга Теодора, общепризнанная глава семьи, посвятила себя передаче племянникам «традиций и культа предков...». Второй сын, Анри, (27 ноября 1829 — 20 февраля 1905) занялся изучением геологии, стал доктором в Гессене, затем honoris causa в Женеве. В возрасте 25-27 лет он предпринял длительное исследовательское путешествие на Антильские острова, в Мексику, Соединенные Штаты и привез оттуда ценные коллекции минералов и энтомологические коллекции. По возвращении на родину он женился на представительнице одной из аристократических семей Женевы, m-lle Пуртале. От их брака появились на свет Фердинанд, а после него Гораций (1859-1926), офортист, портретист и пейзажист (сохранился портрет Фердинанда, написанный им в замке Вюфланса:

см. сноску 1 на с. 235); Леопольд (1866-1925), с 1881 г. — морской офицер Франции (Valois 1913.127), с 1899 г. посвятивший себя исследованиям аннамитской и китайской культуры и изучению древней китайской астрономии;

Рене (род. в 1868 г.), математик, в 27 лет — профессор католического университета Вашингтона, приват-доцент в Женеве, затем в Берне (1904-1924), автор философских работ и работ по логике искусственных и естественных языков.

Вот в такой среде, где «наивысшая интеллектуальная культура стала традицией» (Meillet) рос молодой Соссюр.

Ему было с кого брать пример. Его прадед Гораций Бенедикт был отцом альпийской геологии, минералогии и метеорологии... Его отец... также натуралист, внушал, например, своим детям необходимость методической работы и учил их не довольствоваться полученными результатами... По-видимому, его мать... обладала замечательным умом и вкусом, будучи, помимо прочего, прекрасным музыкантом. Скромная элегантность дома в Крё де Жантод с его прелестным газоном, окруженным двойным рядом столетних деревьев, зеркальная поверхность озера, Альпы на горизонте летом; зимой — просторная квартира в Тертассе в Женеве, со стеклянными шкафами, наполненными самыми разнообразными коллекциями, книгами, альбомами, многочисленными гравюрами. Вот в какой среде... рос Фердинанд де Соссюр (Davide).

Его чувства сливались с дорогими ему пейзажами, с местами, где ему был знаком каждый уголок. Крё де Жантод, где огромные каштаны отбрасывают тень, подобную тени древнего монастыря, с улицами, ниже которых он видел голубые дали нашего озера, а выше — вершину Монблана, покоренную впервые ученым предком,— все это напоминало ему и о славе семьи, и о его детских играх и воспоминаниях, разделяемых со столькими милыми братьями и сестрами в этом земном раю. Кроме того, была высокая терраса

 

БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ

в Тертассе, аристократический дом, где грациозная хозяйка дома... поддерживала традиции и культ предков... (F. de Crue) .

Начало учебы

Пикте любезно откликнулся на старания мальчика, предлагая ему упорно продолжать изучение языков, но держаться подальше от «любой универсальной… 10 семье и среде, в которой рос С., см. Champignion М., Cuvier, Anon.:…  

Женева: преподавание и исследования

  БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ фонологии современного французского языка, а начиная с 1900 г.—также лекцию по французскому стихосложению («Изучение…

Курсы общей лингвистики. Последние годы жизни

Хотя он не рассматривал непосредственно в своих работах общие проблемы развития и психологии языка, они постоянно побуждали этот высокий ум к… В 1949 г. Готье восстановил список записавшихся на лекции, более… Читая курс в первый раз, Соссюр говорил прежде всего о «фонологии» или о Lautphysiologie, затем об эволюционной…

Формирование общей лингвистики Соссюра

Навык научных размышлений у Соссюра, как мы уже говорили, является наследственным (выше с. 236), так же как, возможно, и влечение ко «всяким… Среди всех тех, кто оказал непосредственное влияние на формирование Соссюра,… Среди первых сознательных теоретических приобретений Соссюра находится понятие оппозитивного и реляционного характера…

Судьба К. О. Л. в различных странах

  БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗЛМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ перевод langue—parole—langage как language—speaking [а также speech]—[human] language); на польский язык (Kurs…

Присутствие идей Соссюра в различных лингвистических тенденциях

На Соссюра также ссылаются представители социологического направления: Мейе, Вандриес, Соммерфельт (см. выше и см. Alonso 1945. 29-29). Об отношении… Такие ключевые понятия глоссематики, как «форма» и «система», явно и очевидно… Отношения Соссюра с Пражской школой представляют собой сложную проблему. Неоднократно подчеркивалось (с целью вызвать…

Вопрос о предшественниках

  БИОГРАФИЧЕСКИЕ И КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О Ф. ДЕ СОССЮРЕ помощью анализа «предшественников», каких масштабов достигла мало скрываемая оппозиция К. О. Л.', с другой стороны,…

См. №291.

[293] См. №291.

Комментарий главы см. в Amman 1934. 273-276.

[294] Позже появилось множество лингвистических атласов. Подробное введение в «verdadera montana de estudios de geografia linguistica» (A. Allonso) см.: Pop S. La dialectologie. T. 2. Louvain, 1950. См. также: Wdos 1959. 44-90; Malmberg 1966. 82-107; С. Grassi готовит в настоящее время новое общее введение в этот предмет. Исследование романских говоров, на которое ссылается Соссюр на странице 277: Glossaire des patois de la Suisse romande, составлен L. Gauchat, J. Jeanjaquet, Е. Tappolet, Е. Muret, P. Aebischer, 0. Keller и др., под руководством сначала Gauchat, затем К. Jaberg. Сбор материалов начался в 1899 г.

[295] О первоисточниках см. № 291.

О динамическом отношении между «тягой к взаимообщению» и «духом родной колокольни» см. Frei 1929. 292. О проблеме отношений фонетических изменений и заимствований см. Jakobson 1962.239.

В конце первого параграфа «заимствование фонемы» представляет просто «заимствование» рукописных первоисточников: см. К. О. Л. 44, №111.

[296] Работа И. Шмидта относится к 1872 г., а не к 1877, эта дата повторяется далее, 3058, 3059 В Engler.

[297] Издатели используют здесь лекции второго курса (S. М. 74, № 81) и первого курса (S. М. 63, № 41), уже использовавшиеся ранее. Вся пятая часть представляет собой сборник отрывков, не приводившихся в других местах: см. № 291. О двух перспективах см. К. О. Л. 85, № 176, 128 и Ullmann 1959. 38.

[298] Заголовок принадлежит издателям; в первом издании было: «и первобытный язык», что впоследствии было исправлено на «праязык» (•SIOS Engler).

 

Эти страницы взяты из лекций второго курса (S. М. 75), страницы, посвященные истории лингвистики Боппа и младограмматикам, изложены издателями в первой главе введения (К. О. Л. 9-13).

[299] О Пикте см. выше 238 и К. О. Л. 225.

[300] В качестве первоисточника использована серия лекций первого курса о Методе реконструкции и его значении (S. М. 64-65): здесь Соссюр впервые анонсирует тему языка как чистой формы (см. № 45): «Чтобы действительно представить себе звуковые элементы языка, следует рассматривать их не как звуки, имеющие абсолютное значение, а как со значением исключительно оппозиционным, относительным, негативным... Язык не требует ничего кроме различия.. . В этой констатации следует идти еще дальше и рассматривать все значение языка как оппозиционное, а не как позитивное, абсолютное» (S. М. 65).

Мы сталкиваемся с «прошлыми» утверждениями: несомненно, с первым центром теоретических размышлений Соссюра, зародившихся в рамках опыта Мемуара, под давлением полемики с Остго-фом, при ознакомлении с исследованиями Крушевского и Бодуэна (241-244, 252) с целью заставить сравнительных лингвистов, «понять, что они делают».

[301] В рукописных первоисточниках «обстоятельств» на самом деле «два»: первое и второе. Третье, в качестве обстоятельства, добавлено издателями (S. М. 119), тогда как в действительности оно является скорее общим условием первого и второго.

[302] В данной главе издатели перемешивают содержание лекции второго курса о заблуждениях постбоппской лингвистики (см. выше № 298) и содержание лекции введения в «обзор» языковых семей, в которой Соссюр настаивает на фундаментальном тезисе исторически случайного аспекта языковых систем: «Нет постоянных характеристик, не подверженных влиянию времени» (S. М. 80). О языке и расе у Соссюра см. Amman 1934. 276-277. С. 226: «"Зять" (муж сестры)» — ошибка, присутствующая в рукописях, о «"зяте" (брате мужа)» (== греческое δαήρ) см. S. М. 121.

[303] Об этой теме у Соссюра см. Amman 1934. 277-280 и Ullmann 1953. Цель критики Соссюра заключается в претензии на получение выводов относительно характеристик «духа» или «гения» народа, исходя из рассмотрения фономорфологических фактов. Но это вовсе не означает, что лингвистика должна игнорировать то, что язык, полностью связанный с историческими условиями, существует не иначе как в отношении с определенным обществом, погруженным в исторические процессы, согласно тезису К. О. Л. 74-80. Признание принципа произвольности, поскольку оно исключает тот факт, что организация человеческой речи воспроизводит в плане выражения и в плане содержания фоно-акустические или психолого-онтологические структуры, «естественные», или сложившиеся ранее, по-

 

дразумевает, что в языке все, и означаемые, и означающие, опирается лишь на общественный договор. Границы или условия заключаются здесь лишь в необходимости гарантии и сохранения во времени различий, произведенных в плане означающих и означаемых, при соблюдении требования создания нового, то есть возможности создания бесконечного множества новых знаков, благодаря механизму аналогии. Такое видение функциональности языка, его жизненной сущности и его действительной жизни требует от лингвиста организации своих исследований в соответствии, с одной стороны, с общей теорией знака, и с другой стороны, с социо-психоло-гическими исследованиями, согласно классификации, представленной в общих чертах в К. О. Л. 23-25. Однако не существует явления, которое можно квалифицировать как лингвистическое на уровне обыденного языка и которое можно было бы исключить из области исследований чисто соссюровской лингвистики; любые лингвистические факты являются предметом дисциплины (К. О. Л. 14-15, 28-30), в той мере, в какой они ставят задачу исследования «нормы всех других проявлений языка» (К. О. Л. 17), то есть языка, представляющего собой форму речи. Об интерпретациях такого типа см. № 40,51,56,65,83,129,137,138,150, 167, 176,204, 225, 226, 227, 231.

[304] Эта последняя глава также построена из отрывков различных лекций третьего курса (S. М. 80-81, № 105, 106,109).

[305] Как первым обнаружил Годель (S. М. 119 и 181), последний абзац К. О. Л. является «заключением издателей»: иными словами, в рукописных первоисточниках ничто не показывает, что Соссюр произносил эту знаменитую фразу, и еще менее, что она представляет собой «фундаментальную идею» его учения. По мнению Яберга (Jaberg 1937. 128-130), автономия лингвистики в соссюровской концепции основана на этой последней фразе. Однако в утверждении Яберга остается определенное поле для двусмысленности, которое, по нашему мнению, могло бы сделать его приемлемым. Недвусмысленное выражение этого непонимания смысла слова объект и всего заключительного предложения находится в отрывке, таком как у Леруа: «Наконец, есть утверждение, завершающее Курс, и выражающее его квинтэссенцию: "единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя". Что в результате этого продолжительного размышления, коим является Курс общей лингвистики, определяет как истинную лингвистику то, что в предшествующую эпоху называли внутренней лингвистикой, в противоположность лингвистике внешней... Преимущественное внимание к системе заставляло его рассматривать внешние явления как второстепенные» (Leroy 1965. 90-91). Если, как мы увидим далее, все это может быть объектом дискуссии по поводу верной интерпретации соссюровской мысли, Леруа абсолютно прав,

 

подчеркивая «программное значение, которое эта фраза... имела в развитии лингвистических учений последних сорока лет» (С. 91):

совершенно верно, что значительная часть лингвистов структуралистского направления сочли, что следование идеям Соссюра означало игнорирование фактов неуравновешенности в системе, синхронической динамики, влияния общества, эволюционных явлений, связи последних с историческими условиями, всей совокупности языковых явлений, из которых и благодаря которым язык сформировался. Добавление последней фразы является результатом издательских манипуляций соссюровскими записями, на них отчасти лежит ответственность за однобокость позиции структурализма, в особенности в постблумфилдистских течениях в США.

Написав эту фразу, издатели, конечно, не создали е nihUo: Годель уже подчеркивал тот факт, что они считали, что для того, чтобы соответствовать принципу К. О. Л. 17: «следует расположиться с самого начала на территории языка и взять его в качестве нормы всех других проявлений речевой деятельности». Но Соссюр, как это было выявлено множество раз (выше № 303), вовсе не собирался предписывать этим необходимость однобокой, исключающей позиции. Язык является нормой и формой крайне неоднородной материи, входящей всем своим объемом (К. О. Л. 14-15} в законную область лингвистических исследований. То есть язык является объектом лингвистики не только в обыденном смысле «Gegenstand» (Ломмель), как «вещь», но и в смысле принципа, направляющего лингвистические знания (см. № 40). «Вернемся к плану. Вспомним этот термин: языки. Лингвистика должна изучать лишь продукт общества — язык. Но этот продукт общества проявляется в великом множестве и разнообразии языков (то есть конкретным объектом является этот общественный продукт, помещенный в мозг каждого). Нам даны языки. Прежде следует изучить языки, разнообразие языков. При рассмотрении этих языков будет выделено то, что является универсальным. Наряду с этим будет существовать совокупность абстракций: это будет язык, где мы будем изучать то, что наблюдается в различных языках. В третью очередь предстоит заняться индивидуумом. Реализация имеет значение, но не является главной. В исследовании не следует смешивать общий феномен и механизм индивидуальной реализации» (427—429 В Engler). Многочисленные языки, инструменты, разработанные обществом с определенной историчностью, с признанием универсальных аспектов языковой техники, рассматриваемой вне ее «поверхностной» неоднородности, в ее «глубинном единстве» (К. О. Л. 100), с обновленным рассмотрением «стороны реализации» (К. О. Л. 21), «индивидуальной реализации»—вот та Umweg (нем. окольная дорога), которую Соссюр предлагает лингвистике.

 

Библиография

Список сокращений

В. S. L. — «Bulletin de la Societe de Linguistique de Paris», C. F. S. — «Cahiers Ferdinand de Saussure», I. F. — «Indogermanische Forschungen», F.… PBB — «Paul und Braune's Beitrage zur Geschichte der Deutschen Sprache und… T. C. L. С — «Travaux du Cercle Linguistique de Copenhague»,

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Димитрова С. [Recensio / Сосюр Ф.дьо. Курс по обща лингвистика. 06-народван от Шарл Баи и Албер Сеше сьс сьтрудничеството на Албер Рид-лингер. С.,… Зубкова Л. Г. Язык в зеркале знаковых теорий: к определению детерминанты… Кобалава И. Д. К истории понятия «системы» в лингвистике // Иберий-ско-кавказское языкознание. Тбилиси, 1989. 28.…

ПРЕДМЕТНЫЙ И ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Агглютинация 170, 177-179; определение 177; три фазы агглютинации 177-178; агглютинация и аналогия 178-179 Аккомодация 59 Акт речевого общения 19-20; его этапы 20-21

Содержание

Предисловие к первому изданию ................... 5

Введение ...................................... 9

Глава I. Общий взгляд на историю лингвистики .......... 9

Глава II. Предмет и задача лингвистики; ее отношение к смежным дисциплинам.......................... 14

Глава III. Объект лингвистики ....................... 16

§ 1. Определение языка ............................... 16

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности ............... 19

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семиология ...... 23

Глава IV. Лингвистика языка и лингвистика речи ........ 26

Глава V. Внутренние и внешние элементы языка ......... 28

Глава VI. Изображение языка посредством письма ....... 31

§ 1. Необходимость изучения письма ....................... 31

§2. Престиж письма; причины его превосходства над устной формой речи . . 31 § 3. Системы письма ................................ 33

§ 4. Причины расхождения между написанием и произношением....... 34

§ 5. Последствия расхождения между написанием и произношением..... 35

Глава VII. Фонология .............................. 39

§ 1. Определение .................................. 39

§ 2. Фонологическое письмо ............................ 40

§ 3. Критика показаний письменных источников ................ 41

Приложение к введению основы фонологии.............................. 44

Глава VIII. Фонологические типы. ...................... 44

§ 1. Определение фонемы ............................. 44

§ 2. Речевой аппарат и его функционирование ................... 46

§ 3. Классификация звуков в соотношении с их ротовой артикуляцией .... 49

Глава II. Фонема в речевой цепочке ................... 54

§ 1. Необходимость изучения звуков в речевой цепочке ........... 54

§ 2. Имплозия и эксплозия ............................. 56

§ 3. Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой цепочке .... 58

§ 4. Слогораздел и вокалическая точка ...................... 61

§ 5. Критика теории слогоделения......................... 62

§ б. Длительность имплозии и эксплозии..................... 63

§ 7. Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы их написания . 64

Часть первая

Общие принципы................................ 68

Глава I. Природа языкового знака .................... 68

§ 1. Знак, означаемое, означающее ........................ 68

§ 2. Первый принцип: произвольность знака................... 70

§ 3. Второй принцип: линейный характер означающего............... 72

Глава II. Неизменчивость и изменчивость знака ......... 74

§ 1. Неизменчивость знака ............................. 74

§ 2. Изменчивость знака .............................. 77

Глава III. Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика .................................. 81

§ I. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости. ..................................... 81

§ 2. Внутренняя двойственность и история лингвистики ........... 83

§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах ... 85

§ 4 Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях

§ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов......................

§ 6. Синхронический закон и закон диахронический ..............

§ 7. Существует ли панхроническая точка зрения? ...............

§ 8. Последствия смешения синхронии и диахронии .............

§ 9. Выводы ....................................

Часть вторая

Синхроническая лингвистика. ....................

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ .........................

Глава II. КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ. .............

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий ..........................·........ ·

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц.................

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц ......

§ 4. Выводы.....................................

Глава III. ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ. ..........

Глава IV. ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ . .....................

§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи. ..........

§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны ..........

§ 3. Языковая значимость с материальной стороны ............. ·

§ 4. Рассмотрение знака в целом .........................

Глава V. СИНТАГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И АССОЦИАТИВНЫЕ ОТНОШЕНИЯ ...................................

§ I. Определения................................. ξ 2. Синтагматические отношения ........................

§ 3. Ассоциативные отношения. .........................

Глава VI. МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА .........................

§ 1. Синтагматические единства .........................

§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциативных групп . . §3. Произвольность знака, абсолютная и относительная. .............

Глава VII. ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ. ..................

§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грамматики. . . . . .

§ 2. Рациональное деление грамматики .....................

Глава VIII. РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ. . . .

Часть третья

Диахроническая лингвистика. ....................

Глава I. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ .........................

Глава II. ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ...................

§ 1. Абсолютная регулярность фонетических изменений. .............

§ 2. Условия фонетических изменений. .....................

§ 3. Вопросы метода ................................

§ 4. Причины фонетических изменений .....................

§ 5. Неограниченность действия фонетических изменений ....'......

Глава III. ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ....................................

§ 1. Разрыв грамматической связи ........................

§ 2. Стирание сложного строения слов .....................

§ 3. Фонетических дублетов не бывает .....................

§ 4. Чередование .................................

§ 5. Законы чередования. ............................

§ 6. Чередование и грамматическая связь ...................

Глава IV. АНАЛОГИЯ ..............................

§ 1. Определение аналогии и примеры. ....................

§ 2. Явления аналогии не являются изменениями ..............

§ 3. Аналогия как принцип новообразований в языке ............

Глава V. АНАЛОГИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ .....................

 

 

§ 2. Образования по аналогии—симптомы изменений интерпретации ... 170 § 3. Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало . . 172 Глава VI. НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ ..................... 174

Глава VII. АГГЛЮТИНАЦИЯ .......................... 177

§ 1. Определение агглютинации ......................... 177

§ 2. Агглютинация и аналогия .......................... 178

Глава VIII. ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ ................................... 180

ПРИЛОЖЕНИЕ КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ. ............. 183

А. Анализ субъективный и анализ объективный ................ 183

Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня . ....... 185

В. Этимология ................................... 189

Часть четвертая географическая лингвистика ..................... 190

Глава I. О РАЗЛИЧИИ ЯЗЫКОВ ......................... 190

Глава II. СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ........................... 193

§ 1. Сосуществование нескольких языков в одном пункте. .......... 193

§ 2. Литературный язык и диалекты ....................... 194

Глава III. ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ . . 197 § 1. Основная причина разнообразия языков—время. ............ 197

§ 2. Действие времени на язык на непрерывной территории ......... 199

§ 3. У диалектов нет естественных границ ................... 200

§ 4. У языков нет естественных границ ..................... 202

Глава IV РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН ............. 205

§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни» ................ 205

§ 2. Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему принципу . 207 § 3. Языковая дифференциация на разобщенных территориях ........ 208

Часть пятая Вопросы ретроспективной лингвистики ............. 212

Глава!. ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ. .212 Глава II. НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК ........... 216

Глава III. РЕКОНСТРУКЦИЯ. .......................... 219

§ 1. Характер реконструкции и ее цели ..................... 219

§ 2. Степень достоверности реконструкций. .................. 221

Глава IV. СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ ................................... 223

§ 1. Язык и раса .................................. 223

§ 2. Этнизм ..................................... 224

§ 3. Лингвистическая палеонтология ...................... 224

§ 4. Языковой тип и мышление социальной группы. ............... 227

Глава V. ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ ............ 229

ПРИЛОЖЕНИЯ .................................. 233

Дс Мауро Т. Биографические и критические заметки ОФ.ДЕСОССЮРЕ................................ 235

Де Мауро Т. Примечания ........................... 294

Библиография ................................. 395

ПРЕДМЕТНЫЙ И ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ .................. 416

 

Научное издание

Фердинанд де Соссюр Курс общей лингвистики

Редактор Н. В. Чапаева Ответственный редактор В. Е. Беспалов

Изд. лиц. 020257 от 22.11.96. Подписано в печать 20.04.99 г. Формаг84х108 Чу. Бумага писчая. Гарнитура Times. Уч.-изд. л. 27,73. Усл. печ. л. 22,68. Тираж 1 000 экз. Заказ №178.

Издательство Уральского университета 620083, Екатеринбург, ул. Тургенева, 4.

Отпечатано с готовых диапозитивов на ФГУИПП «Уральский рабочий» 620219, г. Екатеринбург, ул. Тургенева, 13