Арон Аврех Царизм накануне свержения

 

Арон Аврех

Царизм накануне свержения

Введение

• Глава 1. Царь и камарилья
• Глава 2. Правительство
• Глава 3. Три опоры

Заключение

 

Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. — М.: Наука, 1989.— 256.

 

Арон Аврех

Введение

Февральская революция и предшествовавшие ей события и процессы 1914—1917 гг., ключевым фактором которых была разразившаяся мировая война, подвели окончательный итог попытке царизма при помощи третьеиюньской Думы предотвратить новую революцию решением стоявших перед страной исторических задач сверху, контрреволюционным, «бисмарковским» путем. Вместе с тем последнее трехлетие жизни царизма, являющееся объектом настоящего исследования, было конечной фокусной точкой ранее широкого и мощного дефиле российского абсолютизма, в течение трехсот лет неотвратимо сжимавшегося с двух сторон объективным ходом социально-экономического и политического развития страны.

С этой точки зрения ленинские идеи, которые широко использовались автором во всех его работах, выстроенные в историко-логический ряд, с полной очевидностью показывают, что являют собой законченную и полностью сбалансированную концепцию отечественной истории вообще, российского абсолютизма в особенности.

В этой связи необходимо прежде всего подчеркнуть мысль В. И. Ленина, которую он неоднократно развивал о способности абсолютистской монархии к эволюции, о ее гибкости и приспособляемости к меняющимся условиям своего существования. В частности, широко используется его высказывание о том, что «русское самодержавие XVII века с боярской думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами «просвещенного абсолютизма» и от обоих резко отличается самодержавие XIX века, вынужденное «сверху» освобождать крестьян, разоряя их, открывая дорогу капитализму, вводя начало местных представительных учреждений буржуазии. К XX веку и эта последняя форма полуфеодального, полупатриархального самодержавия изжила себя. Переход к представительным учреждениям национального масштаба стал необходимым под влиянием роста капитализма, усиления буржуазии и т. д.» [1].

Уже из этого отрывка видно, что российское самодержавие двигалось в строго определенном направлении — в сторону приспособления к развивавшемуся и развиваемому им самим капитализму, т. е. к буржуазной монархии. Полемизируя с меньшевиками Мартовым и Лариным по вопросу о социальной структуре власти (т. е. царизма), В. И. Ленин в марте 1911 г. писал: «Что власть в России XIX и XX веков вообще развивается «по пути превращения в буржуазную монархию», этого не отрицает Ларин, как не отрицал этого до сих пор ни один вменяемый человек, желающий быть марксистом». Иными словами, буржуазная эволюция самодержавия, по мысли В. И. Ленина, является очевидностью. Расхождения с меньшевиками начинаются лишь тогда, когда речь заходит о конкретных формах и условиях этого превращения. «На почве общего (большевиками и меньшевиками.— А. А.) признания развития старой власти по пути превращения в буржуазную монархию идет спор о степени, формах, условиях, ходе этого превращения» [2]. Меньшевики преувеличивали этот ход, считая, что после революции 1905—1907 гг. царизм уже превратился в буржуазную монархию (и отсюда следовал капитальной важности вывод о ненужности второй буржуазно-демократической революции), тогда как В. И. Ленин считал, что самодержавие лишь сделало определенные шаги в сторону буржуазной монархии, но в основном продолжало оставаться прежним полуабсолютистским режимом. Хотя «классовая природа русской государственной власти потерпела серьезное изменение после 1905 года... — подчеркивал он, — она остается старой, и сумма политических противоречий от этого увеличивается» [3].

Царизм, как известно, сделал два шага на пути превращения в буржуазную монархию. Первый шаг был сделан в 1861 г. «Если бросить общий взгляд на Изменение всего уклада российского государства в 1861 году, — писал В. И. Ленин в другом месте, — то необходимо признать, что это изменение было шагом по пути превращения феодальной монархии в буржуазную монархию» [4]. Выражением этого шага как в экономическом, так и в политическом отношении была крестьянская реформа с сопутствовавшими ей реформами в области суда, управления, местного самоуправления и др. Вторым шагом была столыпинская аграрная политика и третьеиюньская Дума. «Столыпинская «конституция» и столыпинская аграрная политика знаменуют новый этап в разложении старого полупатриархального, полукрепостнического царизма, новый шаг по пути превращения его в буржуазную монархию»[5].

Вынужденность таких шагов со стороны царизма очевидна - это был для него вопрос выживания в меняющемся мире. Самым наглядным доказательством такой необходимости является тот факт, что оба указанных шага были сделаны царизмом не в обычных, нормальных условиях, а в обстановке революционной ситуации (1861 г.) и прямой революции (1905—1907 гг.).

Возникает, однако, вопрос: какие механизмы имелись в природе и структуре самодержавной власти, которые позволяли и обеспечивали ему возможность подобной эволюции? Вопрос этот имеет принципиальное значение, ибо в противном случае все сведется к личной воле, уму или глупости самодержца. Таких объективно существовавших механизмов было два: относительная самостоятельность антагонистического государства вообще, абсолютизма в особенности и двуликая природа правящей бюрократии, помещичья и буржуазная одновременно.

Именно относительная самостоятельность самодержавного государства служила ему тем подъемным краном, который отрывал здание абсолютизма от его собственного, сложенного из грубо обтесанных камней патриархальщины и крепостничества, феодального фундамента и переносил его на чужой, но современный, сделанный из бетона и стали «свободных» отношений найма и эксплуатации фундамент капиталистического общества. Относительная самостоятельность государства по отношению к обществу, включая и господствующий класс, является всеобщим законом, не знающим исключений. Маркс и Энгельс писали об этом неоднократно. Но царское самодержавие по сравнению с другими родственными режимами представляло собой государство, относительная самостоятельность которого на всем протяжении его истории была особенно велика. Воздействие царизма на все стороны экономической, политической и духовной жизни страны было колоссальным.

В полемике с отзовистами В. И. Ленин, процитировав первый тезис их платформы, в котором говорилось, что третьеиюньский режим есть «фактическое неограниченное господство дворян-помещиков феодального типа» и что последние «прикрывают самодержавно-бюрократический характер своего господства лжеконституционной маской фактически бесправной Гос. думы», дал на него следующий ответ: «Если помещичья Дума «фактически бесправна» — а это справедливо, — то как же может быть «неограниченным» господство помещиков?» Иными словами, господство помещиков ограничено и ограничено самодержавием. И далее В. И. Ленин объяснял, в чем корень ошибки отзовистов: «Авторы (платформы. — А. А.) забывают, что классовый характер царской монархии нисколько не устраняет громадной независимости и самостоятельности царской власти и «бюрократии» от Николая II до любого урядника». Суть ошибки, пояснял В. И. Ленин, состоит в сведении самодержавия и монархии «непосредственно к «чистому» господству верхних классов» [6]. Совершенно очевидно, что в додумские времена, в период «чистого» самодержавия, эта «громадная независимость и самостоятельность царской власти» были еще больше. В. И. Ленин эту громадную самостоятельность объяснял прежде всего, и это важно подчеркнуть, историей царизма, его исторической традицией. «Если же это правительство,— писал он в октябре 1912 г. — исторически связано преемственностью и т.п. с особенно «яркими» формами абсолютизма, если в стране сильны традиции военщины и бюрократизма в смысле невыборности судей и чиновников, то пределы этой самостоятельности будут еще шире, проявления ее еще ... откровеннее ... произвол еще ощутимее» [7].

Какой же механизм осуществлял на практике эту самостоятельность и какой характер эта практика носила? Таковым была правящая бюрократия. Именно она в глазах общества выступала в качестве самодовлеющей силы, пользующейся огромной и бесконтрольной властью, где преемственность и целеустремленность в осуществлении внутренней политики с учетом меняющихся социально-экономических условий, способность ориентироваться в сложной обстановке и двигать страну вперед органически сочетались с произволом, отсталостью политического мышления, крайним консерватизмом и прямой азиатчиной. Характеризуя бюрократию, В. И. Ленин писал: «Особенно внушительным реакционным учреждением ... является отечественная бюрократия, которая de facto и правит государством российским. Пополняясь, главным образом, из разночинцев, эта бюрократия является и по источнику своего происхождения, и по назначению и характеру деятельности глубоко буржуазной, но абсолютизм и громадные политические привилегии благородных помещиков придали ей особенно вредные качества. Это — постоянный флюгер, полагающий высшую свою задачу в сочетании интересов помещиков и буржуа» [8].

Эта оценка бюрократии как института, видящего свое высшее назначение в сочетании интересов двух верхних классов страны, данная ей В. И. Лениным еще в 1894 г., последующими событиями была подтверждена самым убедительным образом. Особенно наглядным в этом отношении был послереволюционный период, когда царизм перешел к политике бонапартизма, т. е. к политике прямого союза с определенными политическими течениями, социальными слоями и группами и лавирования между ними.

Бонапартизм, указывал В. И. Ленин, неизбежен для абсолютизма, перешагнувшего порог, отделяющий феодализм от капитализма. В условиях буржуазного развития в силу буржуазной эволюции классов, феодальных по своему происхождению, он теряет целиком или частично свою прежнюю социальную опору, что вынуждает его искать новую опору (или опоры), притом часто в классах и социальных группах иной — нейтральной и даже чуждой ему природы. В этом состоит его основная отличительная черта, характерная для всех стран; где бонапартизм имел место. Вместе с тем бонапартизм есть логическое завершение политики «надклассовости», которую всегда пытался демонстрировать царизм, орудием которой и была его относительная самостоятельность. «Бонапартизм, — писал В. И. Ленин, — есть лавирование монархии, потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную опору, — монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть, — заигрывать, чтобы управлять, — подкупать, чтобы нравиться, — брататься с подонками общества, с прямыми ворами и жуликами, чтобы держаться не только на штыке» [9]. История русского черносотенства, всех этих «союзов русского народа» и им подобных образований, их теснейшей связи с царизмом наглядно показывает, что последний по части братания с подонками общества побил все рекорды.

Бонапартистская политика царизма имела два основных аспекта: аграрный и думский. Смысл первого состоял в создании класса сельской буржуазии, который, будучи целиком обязанным своим появлением на свет божий и обогащением за счет остальной крестьянской массы именно царизму, должен был стать новой и верной социальной опорой ему. Аграрная политика Столыпина, подчеркивал В. И. Ленин в этой связи, не могла бы даже родиться, если бы сама община не развивалась капиталистически. Всякая оценка этой политики будет ошибочной вне учета «с одной стороны, ее бонапартистских приемов, с другой стороны, ее буржуазной (либеральной) сущности» [10].

Второй аспект был направлен на создание третьеиюньской политической системы как организованного во всероссийском масштабе в лице третьеиюньской Думы контрреволюционного союза помещиков и буржуазии с царизмом, противостоящего революций и революционному народу, в котором царизму обеспечивалась возможность лавировать между этими классами, оставаясь хозяином положения. Ключом к созданию такого союза был избирательный закон 3 июня 1907 г. Черты бонапартизма, подчеркивал В. И. Ленин, «совершенно наглядно обнаруживаются и на современном избирательном законе» [11]. Особенность этого закона состояла в том, что он создавал в Думе не одно, а два большинства, и именно это обстоятельство обеспечивало царизму возможность лавирования между двумя господствующими классами страны.

Таким образом, и это важно подчеркнуть, российский бонапартизм имел принципиальное отличие от бонапартизма Наполеона III, лавировавшего между буржуазией и пролетариатом. Поэтому В. И. Ленин, говоря о российском бонапартизме, ссылался для аналогии не на племянника Бонапарта, а на Бисмарка, говорил о перенимании царизмом приемов бонапартизма, а не о бонапартизме классического типа.

Поражение революции 1905—1907 гг. и переход к аграрному и думскому бонапартизму создали для царизма и буржуазии теоретическую возможность победы прусского пути развития капитализма в России, т.е. победы контрреволюции над революцией. Это обстоятельство имеет весьма важное значение для правильного понимания третьеиюньской эпохи прежде всего как периода, когда объединенная контрреволюция получила и пыталась использовать свой последний шанс. Характеризуя значение новой аграрной политики царизма, В. И. Ленин подчеркивал:. «В истории бывали примеры успеха подобной политики. Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы сказали, что в России успех такой политики «невозможен». Возможен!» [12]. В другом месте он выразился еще более категорично: «Окончательный переход правительства царя, помещиков и крупной буржуазии (октябристов) на сторону новой аграрной политики имеет огромное историческое значение. Судьбы буржуазной революции в России — не только настоящей революции, но и возможных в дальнейшем демократических революций — зависят больше всего от успеха или неуспеха этой политики»[13].

Тем не менее В. И. Ленин был абсолютно уверен в том, что эта теоретическая возможность не осуществится, что бонапартистский курс кончится крахом и новой революцией, как это и случилось в действительности. Эта уверенность базировалась на убеждении, что, несмотря на видимое торжество реакции, упадок революционного движения, массовое бегство в аполитизм и ренегатство попутчиков революции, тяжелый кризис и развал революционно-демократических партий, включая и кризис революционной социал-демократии, страна тем не менее переживает не конституционный,, как думали либералы и меньшевики, а революционный кризис. Анализируя думские дебаты о расширении бюджетных прав Думы, В. И. Ленин делал следующий весьма определенный вывод: «Бросим же лицемерие и признаем, что мы переживаем не «обычный ход», а гражданскую войну; что правительство не управляет, а воюет, что состояние России есть состояние с трудом сдерживаемого восстания» [14]. Это было написано в феврале 1908 г., т. е. в момент, казалось, полного торжества реакции и контрреволюции. Главным доказательством того, что народ и в то время продолжал оставаться воюющей, а не покоренной стороной, является сохранение им революционного настроения, которое один рабочий выразил в приведенных В. И. Лениным известных словах: «Погодите, придет опять 1905 год».

В таких условиях путь реформ исключался, ибо он привел бы к обратному результату: не к утверждению «конституционного пути», не к «обычному ходу», а, наоборот, способствовал бы скорейшему преодолению полосы затишья и возобновлению массового рабочего и революционного движения. В результате третье-июньская Дума превратилась из орудия укрепления царизма, как это было задумано, в дополнительный фактор его дальнейшего ослабления. «Самодержавие, — писал В. И. Ленин, — отсрочило свою гибель, успев соорганизовать такую Думу, но оно не укрепляется этим, а разлагается от этого» [15].

Уже с первых шагов деятельности III Думы обнаружилось ее бессилие по части «реформ», поскольку царизм выступил против них под знаменитым столыпинским лозунгом «сначала успокоение, потом реформы». Кадеты, прогрессисты, октябристы, особенно последние, вопреки очевидности, демонстрируя предельную готовность удовлетвориться самым малым, хотя бы видимостью приступа к «реформам», все же вынуждены были открыто признать, что «реформ» не будет. К началу работы IV Думы такое настроение стало не только всеобщим, но и исходным в поведении не только либералов, но и правых фракций Думы.

«Недовольны (IV Думой, — А. А.), писал В. И. Ленин, — не только либералы, не только «ответственная» (перед помещиками) оппозиция. Недовольны и октябристы. Недовольны правые.»

Несомненно это недовольство черной Думой со стороны реакционных помещиков и реакционной буржуазии чрезвычайно характерно и знаменательно. Эти классы сделали все возможное, чтобы обеспечить так называемое «мирное», «конституционное» развитие». Из этой констатации следовал принципиальной важности вывод: «Наши, так называемые «высшие» классы, общественно-политические «верхи» не могут управлять Россией по-прежнему, несмотря на то, что все основы устройства и управления России всецело или определены или в их интересах налажены. А «низы» полны желанием изменить это управление.

Совпадение этой невозможности для «верхов» вести государственные дела по-старому и этого обостренного нежелания «низов» мириться с таким ведением как раз и составляет то, что называется (немного, положим, неточно) политическим кризисом в общенациональном масштабе. Нарастание на наших глазах этого кризиса — факт и факт едва ли не бесспорный» [16].

Это состояние революционной ситуации, сложившейся в стране в предреволюционные годы, В. И. Ленин несколькими месяцами раньше (в феврале 1913 г.) выразил еще более решительно: «Все эти факты в связи с общим полевением страны, которое сказалось на выборах в IV Думу, окончательно показали, что Россия снова вступила в полосу открытой революционной борьбы масс. Новая революция, начало которой мы переживаем, является неизбежным результатом банкротства третьеиюньской политики царизма» [17]. В другом месте он писал: «Теперь эта контрреволюционная система исчерпала себя, исчерпала свои социальные силы. Обстоятельства сложились так, что никакая реформа в современной России невозможна... Реформистских возможностей в современной России нет» [18].

Осевая линия и конечный смысл происходивших в годы первой мировой войны событий и процессов в стране, закономерно завершившихся Февральской революцией, свергнувшей самодержавие и установившей республику, исключительно точно раскрываются В. И. Лениным в слове «репетиция». «Эта восьмидневная революция, — писал он, — была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций, «актеры» знали друг друга, свои роли, свои места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия» [19]. Говоря об «актерах», В. И. Ленин, конечно, имел в виду политические партии и организации трех боровшихся в России лагерей: правого, либерального и революционно-демократического, и в первую очередь борьбу контрреволюции, к которой принадлежали две первые силы, с революцией.

Настоящее исследование, продолжая предшествующие работы автора, посвящено исключительно «актерам», занимавшим правую часть исторической сцены, — царизму и его социальной опоре, на последнем, заключительном этапе их существования. В этой связи основные усилия будут направлены не на описание событий, а на выявление закономерностей и взаимосвязей, обусловливавших их ход и сцепление, и прежде всего на поиски механизмов разрушения самодержавия как политического института, определенной социально-политической системы. Система — вот то слово, которое наиболее точно и полно выражает указанный замысел, представляющий собой попытку взглянуть на царизм не как на однообразный по составу и окраске монолит, а как на сложно взаимодействующую систему его основных составляющих, для которых было характерно не только органическое единство, но и определенные противоречия, которые в экстремальных условиях, как это и случилось, могли принять весьма острые формы и тем самым стать одним из важных механизмов ее разрушения и гибели.

Переход от исследования на макроуровне к изучению на микроуровне есть всеобщий закон развития науки. Исторической науке до результатов, достигнутых в этом направлении естественными науками, еще, к сожалению, далеко. Но начало этому пути положено и здесь. Был, в частности, в советской историографии периода когда царизм и буржуазию рассматривали как единое целое. Потом был сделан очень важный шаг вперед господствующей стала ленинская концепция трех лагерей. На этой теоретической основе создано немало ценных исследований.

Теперь настало время сделать следующий шаг, определяемой отнюдь не субъективными пристрастиями и вкусами, а объективной потребностью исторической науки, достигнутым ею уровнем развития. Поставленная задача, равно как и состояние литературы по этому вопросу, строго лимитирует и отбор объектов исследования Все внимание сосредоточивается на изучении собственно царизма.

Царизм как социально-политическая система в последнее десятилетие своего существования представлял собой единство четырех основных составляющих: собственно царизма, т. е. верховной власти, официального правительства, поместного дворянства и третьеиюньской Думы, которую В. И. Ленин определял также как особую политическую систему. Разумеется, имелись и другие весьма важные элементы этой системы, такие, как армия, церковь, чиновничий аппарат, полиция, однако мы оставляем их в стороне, поскольку целью исследования является изучение царизма именно в социально-политическом плане, начиная от носителя верховной власти и его непосредственного окружения в лице камарильи и кончая социальной опорой режима.

Такой подход позволил установить, что связи между указанными составными частями были достаточно сложны и в определенных границах противоречивы. Это было обусловлено самой природой российского абсолютизма, длительной исторической традицией, несовпадением групповых и иных интересов и некоторыми другими факторами. Тем не менее определяющим моментом было именно единство, и смысл процесса разложения царизма как раз и состоял в разрушении этого единства, которое казалось нерасторжимым, в эрозии прочнейших связей, в деформации механизмов взаимодействия. Конечным результатом этого процесса была полная потеря политической ориентации, умения оценить обстановку как режимом в целом, так и всеми звеньями системы.

Что касается четвертой основной составляющей — третье-июньской системы, то ее специфика (выражавшаяся в том, что она представляла собой не царизм как таковой, а его союз с помещиками и верхами буржуазии и выступала в форме выборного законодательного учреждения), с одной стороны, и огромность материала — с другой, не позволяющего уложиться в рамки одной монографии, заставили автора сделать ее объектом самостоятельного исследования, которое, имея в виду сказанное выше, надо рассматривать также и как неотъемлемую составную часть исследуемой в данной монографии темы [20].

Все другие сюжеты, в частности рабочее и революционное движение, экономическое и финансовое положение страны, ход военных действий, дипломатическая история, национальный вопрос, резко обострившийся в изучаемый период, и другие чрезвычайно важные сами по себе, но не являющиеся предметом исследования не рассматриваются. Сделано это по той простой причине, что все эти вопросы уже достаточно хорошо изучены, и автору незачем следовать укоренившемуся и вряд ли полезному обычаю — танцевать непременно от печки, предваряя исследование так называемым историческим фоном, т.е. каждый раз повторяя истины и факты, которые неоднократно уже описывались и анализировались в других работах, притом не дежурно, а исследовательски [21]. Тем более это относится к основным фактам и явлениям рассматриваемого периода, которые вошли уже во все учебники и стали хрестоматийными. Вряд ли найдется читатель, пожелавший ознакомиться с данной работой, который не знал бы их в том объеме, который мог бы дать автор в качестве общепринятого фона. К тому же во всех исследованиях на данную или близкую тему непосредственных и близких по времени предшественников автора этот фон уже дан. Хотелось бы, однако, подчеркнуть, что главное все же в том, что нельзя смешивать воедино два разных начала: учебное и научное. Исследователь должен руководствоваться единственным принципом — продолжать историографию, а не повторять ее.

Исходя из сказанного, следует, на наш взгляд, лишь в немногих словах вызвать перед умственным взором читателя те основные факты и явления описываемого периода, которые служили катализатором процессов разложения царизма, с одной стороны, вызревания революции — с другой. В их числе материально-техническая неподготовленность страны к войне, обернувшаяся колоссальными людскими потерями и военными неудачами, хозяйственная разруха, развал на транспорте, резкий кризис продовольственного снабжения городов, к кануну революции по своему значению выдвинувшийся на первое место. Неизбежным результатом были развал административного аппарата, трясина коррупции, бюрократизма и взяточничества. Отправной точкой политического кризиса, помимо самого факта войны, стало весенне-летнее отступление армии в 1915 г. Его составными частями были: 1) образование в Думе одного большинства, получившего название «Прогрессивный блок», означавшего распад третьеиюньской системы, основанной на двух думских большинствах, что привело к прогрессирующей конфронтации между Думой и «верхами» во главе с царем, окончившейся гибелью обеих конфликтующих сторон [22].; 2) политическая консолидация помещичье-буржуазной оппозиции в земско-городских организациях в военно-промышленных комитетах, взявших на себя часть бремени по материально-техническому, санитарному и продовольственному снабжению армии; 3) обострение противоречий в «верхах», оселком которых стал Распутин и распутинщина при дворе.

Однако первым по важности фактором был рост революционного, особенно рабочего движения в стране. Это был ключевой фактор, непосредственно приведший к февральским событиям 1917 г. Этапы рабочего движения, которые мы охарактеризуем предельно кратко, свидетельствовали о его стремительном расширении. Первый такой этап — всеобщая забастовка иваново-вознесенских рабочих в августе 1915 г., закончившаяся расстрелом демонстрации, в результате которого было убито и ранено 40 человек, в их числе несколько видных рабочих-большевиков. Известие о расстреле вызвало стачки солидарности рабочих Петрограда, Нижнего Новгорода, Сормова и Тулы. Непосредственным продолжением этих событий были сентябрьские выступления рабочего класса, и прежде всего известная стачка рабочих на Путиловском заводе, повлекшая за собой запрос в Думе, обсуждение в Особом совещании по обороне и т. д. Петроградских рабочих поддержали политические выступления пролетариев Москвы, Саратова, Харькова.

Следующий этап рабочего движения пришелся на первую половину 1916 г. Хотя стачки этого периода по преимуществу носили экономический характер, они отличались исключительным упорством, большой длительностью и охватили уже свыше двух десятков губерний. Начало этой стачечной волне положила 100-тысячная забастовка петроградских рабочих в память Кровавого воскресенья в январе 1905 г. Политическими стачками в ряде районов российский пролетариат отметил также годовщину Ленского расстрела и праздник 1 Мая.

Последний и решающий этап, завершившийся восстанием столичных рабочих и солдат Петроградского гарнизона в конце февраля 1917 г. и приведший к падению самодержавия, начался осенью 1916 г. Этот этап характеризовался огромным размахом стачечного движения, его непрерывностью, преобладанием политических стачек над экономическими.

Крестьянское движение в годы войны не приняло сколько-нибудь широкого размаха, тем не менее революционный потенциал деревни, возраставший из года в год в связи с тяготами войны и крестьянским разорением, был очень велик. В этой связи необходимо также отметить рост волнений и революционных выступлений в армии и на флоте по мере накопления усталости от войны и понимания ее антинародной, империалистической сущности. Весьма значительным фактором вызревающей революции явился также рост национально-освободительного движения на окраинах России, наиболее ярким проявлением которого было восстание в Средней Азии в 1916 г. под руководством Амангельды Иманова.

Важнейшим условием всего развития революционного процесса в стране были то, что, несмотря на крайне тяжелые условия, в которых оказались большевики в годы войны, они полностью сохранили главенство в рабочем движении, лишив социал-оборонцев всяких шансов на лидерство в нем [23].

Обзор литературы, связанной с исследуемой темой и охватывающий период с начала ее появления и до 1960-х годов, сделан В. С. Дякиным [24]. Работы, вышедшие в 1960—1970-х годах, охарактеризованы нами в указанной выше монографии [25]. Что же касается зарубежной историографии, включая и белоэмигрантскую, то в 1960—1970-х годах появился ряд работ советских историков, анализирующих западнобуржуазную литературу по Февральской и Октябрьской революциям, к которым мы и отсылаем читателя [26].

 

Арон Аврех

Глава 1. Царь и камарилья

Сердца четырех

Марксизм, как известно, не только не отрицает роли личности в истории, но и придает ей большое значение. Эта роль определяется тем, что объективные… Вполне понятно, что, чем большей властью и влиянием располагает та или иная… Особое место неограниченных монархов в жизни государств, которыми они правили, послужило главным доводом в пользу…

Камарилья против камарильи

Слово «камарилья» происходит от испанского «camarilla», и под ней обычно понимают группу придворных, клику, которая, пользуясь своим положением, при… «Дело в том, — писал В. И. Ленин, — что у нас, как и во всякой стране с… Таким образом, главная цель камарильи состоит в сохранении существующего режима — источника ее и благополучия. Однако…

Арон Аврех

Глава 2. Правительство

Официальное правительство, т.е. исполнительная власть, управляющая страной на основании законов, очерчивающих ее права и полномочия, является центральным элементом любой современной государственной системы, т.е. системы, живущей уже в условиях капитализма как у себя дома, так и в окружающем мире, включая и поздний абсолютизм. Значение официального правительства состоит в том, что именно его деятельность прежде всего отражает дееспособность режима, степень его соответствия интересам и задачам не только страны в целом, но и собственного класса, позволяет обнаружить и объяснить природу тех закономерностей, которые обусловливают перерождение режима, и, что наиболее трудно и важно, вскрыть не только причины, но и механизм его старения и разрушения. Именно этой цели и служит настоящая глава.

Прежде чем приступить к анализу тех принципиальных изменений, которые произошли в составе и деятельности царского правительства в исследуемый период, необходимо в качестве исходной предпосылки указать на принципиальное отличие абсолютистского правительства от правительства буржуазного. Оно состоит в том, что источником полномочий и власти абсолютистского правительства является не парламент, а единоличный носитель верховной власти, в данном случае царь. Это обстоятельство в огромной мере влияет на характер, стиль, состав и конечный результат деятельности абсолютистского правительства, и это все время надо иметь в виду.

Первая и главная особенность этого факта состоит в том, что официальное правительство имеет генетическое родство с неофициальным, т. е. с камарильей. В то же время оно отличается от камарильи, причем не столько составом, сколько задачами, прежде всего обязанностью выполнять общественно необходимые функции И обеспечивать поступательное развитие страны. Это отличие порождает главное противоречие между официальным правительством и камарильей, которое можно определить так: первое ответственно, второе безответственно.

Охарактеризовав камарилью «как общественную плесень и ржавчину», а ее представителей как «мастодонтов и ихтиозавров», В. И. Ленин писал: «Мастодонты и ихтиозавры обыкновенно выбиваются из всех сил, чтобы, пользуясь своим придворным всемогуществом, захватить в свое полное и безраздельное владение и официальное правительство — кабинет министров. Обыкновенно в значительной своей части кабинет и состоит из их ставленников. Однако сплошь и рядом большинство кабинета по своему составу не вполне соответствует требованиям камарильи. Конкуренцию допотопному хищнику, хищнику крепостнической эпохи, составляет в данном случае хищник эпохи первоначального накопления, — тоже грубый, жадный, паразитический, но с некоторым культурным лоском и — главное — с желанием также ухватить добрый кусок казенного пирога в виде гарантий, субсидий, концессий, покровительственных тарифов и т.д. Этот слой землевладельческой и промышленной буржуазии, типичной для эпохи первоначального накопления, находит себе выражение в октябризме и примыкающих к нему течениях» [1].

Таким образом, кабинет министров, несмотря на черты, роднящие его с камарильей, отличается от нее прежде всего и главным образом тем, что должен, помимо паразитарных интересов господствующего класса, обеспечивать и интересы буржуазии, хотя бы в самой грубой, хищнической, октябристской форме, т. е. обеспечивать буржуазное развитие страны по прусскому образцу, притом не только в экономической области, но и в сфере политики и управления. Практически это означало необходимость сотрудничества с Думой не только на охранительной, но и на либерально-реформистской основе. Степень же и результаты второго сотрудничества (помимо комплекса объективных причин, прежде всего политической обстановки в стране и соотношения классовых сил в системе трех лагерей) в субъективном плане определялись исходом борьбы между камарильей и официальным правительством.

В рассматриваемый период указанный конфликт свелся по причинам, выясненным выше, к противостоянию официального правительства части камарильи, руководимой Распутиным, которая получила название «темных сил», при известной оппозиции и сочувствии официальному правительству другой части камарильи, которая настаивала на необходимости сотрудничества с Думой и «обществом». Таким образом, всегда сложная и неоднозначная ситуация противостояния камарильи кабинету министров приобрела характер классической простоты и ясности.

Спрашивается, почему исполнительная власть, а не камарилья, такая же полуфеодальная по происхождению и конечной цели, берет на себя задачу способствовать буржуазному развитию страны, не останавливаясь даже перед трениями и конфликтами с той же камарильей, с которой она связана тысячами нитей и родственных интересов? Потому, именно, что она официальная власть, т. е. власть, так или иначе отвечающая за состояние страны в целом.

Жизнеспособность любого государства определяется его способностью улавливать перемены, происходящие не только в своей социально-экономической и политической жизни, но и во всем мире, приспосабливаться к этим переменам и даже способстовать им. В противном случае государство обречено на гибель.

Монархия в этом отношении весьма живуча. «Монархия вообще не единообразное и неизменное, а очень гибкое и способное приспособляться к различным классовым отношениям господства, учреждение», — указывал В. И. Ленин [2]. Это значит, что феодальная по происхождению политическая надстройка могла, об разно говоря, не только пересесть со своей феодальной экономической основы на буржуазную, но и приспособиться к чисто буржуазным политическим институтам. Выше В. И. Ленин отмечал, что «могут быть и бывали исторические условия, когда монархия оказывалась в состоянии, уживаться с серьезными демократическими реформами вроде, например, всеобщего избирательного права» [3]. Иначе говоря, монархия способна в порядке выживания подвести под себя иную, в принципе чуждую ей, буржуазную социально-экономическую и политическую основу (парламент). Классическим примером такой трансформации является Германия. Русская монархия также доказала принципиальную возможность подобной пересадки, совершив известные два шага в сторону превращения в буржуазную монархию в 1861 и 1906 гг.

Но реализация этой способности, помимо объективных факторов, играющих в конечном счете главную роль, зависит также от действий официального правительства, и прежде всего от того, какая сторона его двойственной природы — реакционная или реалистичная — возобладает, когда режим ходом вещей окажется перед альтернативой — либо крайняя реакция, т. е. подчинение воле камарильи, либо следующие шаги вперед по направлению к буржуазной монархии, т. е. конфронтация с той же камарильей, не останавливающаяся перед конфликтом и с верховной властью. Таким образом, механизм взаимодействия камарильи и официального правительства является ключевым в проблеме выживания или, наоборот, разрушения абсолютистского режима, определяющим моментом в его конечной судьбе.

Сказанным определяется задача настоящей главы: путем конкретного, детального анализа взаимоотношений верховной власти и официального правительства, камарильи и бюрократии выявить некоторые общие признаки разложения царизма в исследуемый период, уточнить само это явление, наметить хотя бы в грубом приближении его параметры и механизмы.

Основным назначением правительства современного буржуазного государства, к числу которых принадлежала, несмотря на все отличия, и царская Россия, является, как уже говорилось, обеспечение интересов господствующего класса (или классов), а также самого государства, обладающего относительной самостоятельностью и имеющего свои собственные интересы, не обязательно полностью совпадающие с интересами последнего. Но, помимо этой задачи, правительство выполняет, как известно, и определенные общественно необходимые функции; оно вынуждено управлять страной и держать в подчинении массы не только и даже не столько прямым принуждением, сколько косвенными методами, демонстрируя «надклассовость» государства и власти, заинтересованность в обеспечении интересов всех классов и групп населения, выступая как носитель того, что именуется в буржуазных государствах порядком и законностью.

Справиться со взятой на себя общенародной ролью власть может при одном непременном условии: если она пользуется в глазах народа известным авторитетом (включая и те классы, которые либо уже осознали себя врагом этой власти, либо являются ее потенциальными противниками).

Чем же обеспечивается этот авторитет? Двумя основными факторами: компетентностью и определенным морально-политическим уровнем правительства, ниже которого оно не может опускаться без риска потери этого авторитета. Речь идет о «респектабельности», «ореоле» власти, необходимости не только внушать страх нижестоящим агентам и обывательской массе, но и служить источником самоутверждения самой власти — условие, также совершенно необходимое, чтобы эта власть могла успешно управлять.

Из этого отнюдь не следует, что указанная власть, по крайней мере до тех пор, пока она справляется со своими функциями, представляет собой эталон честности и непогрешимости. Наоборот, неотъемлемой и типичной стороной всех буржуазных государств с момента возникновения и до наших дней являются коррупция, бесчестность, грубые просчеты и другие аналогичные явления, сопровождаемые бесчисленными разоблачениями и скандалами. Царизм в этом отношении не только не составлял исключения, но и являлся в силу своего полуазиатского характера выдающимся примером грубого, жестокого и бездарного управления огромной страной. И тем не менее тезис об определенном минимуме респектабельности, необходимом для нормального функционирования власти, остается в силе, и все эти разоблачения также служат доказательством справедливости данной посылки, поскольку они вызваны именно нарушением указанного минимума. Иными словами, можно допустить, что министр финансов способен использовать свое служебное положение для личного обогащения игрой на бирже, но представляется невозможным, чтобы он прямо запускал руку в казенный сундук. Кстати сказать, все царские министры финансов были в этом отношении безупречны. Легко представить себе, ибо это соответствовало действительности, любого царского министра внутренних дел, грубо попирающего на каждом шагу царские же законы, но исключалось назначение на этот пост человека, имеющего репутацию уголовника. Так же примерно обстоит дело и с компетентностью власти, и прежде всего его главного звена — правительства.

Спрашивается, где же проходит граница между приемлемым и неприемлемым уровнем власти, какого, скажем, царского министра или Совет министров в целом можно считать соответствующим или несоответствующим указанному минимуму, не является ли этот минимум чем-то не поддающимся определению или, более того, продуктом чистой спекуляции, если иметь в виду общие генетические характеристики министров: защиту самодержавия, полуазиатские приемы управления, местничество, интриги, а главное — то, что все они никого не представляли, являлись чиновниками, назначенными царем и ответственными только перед ним, были верноподданными царя и не более того? Ответ, на наш взгляд, заключается в том, является ли данное правительство идейным в том смысле, что интересы государства (разумеется, в его понимании, которое в действительности сводит эти интересы прежде всего к общим интересам господствующего класса) для него являются главными и в конечном итоге оказываются выше и важнее в сравнении с личными и групповыми интересами. В благополучные с точки зрения режима периоды эти начала — корыстное и идейное — мирно сосуществуют и практически не отделимы друг от друга. Но в острокритических ситуациях приходится делать выбор, и именно годы острых политических кризисов дают ясный ответ на вопрос, чем и кем является власть.

Изучаемый период как раз и является временем, когда царское правительство (а с ним вместе и весь государственный аппарат) полностью утратило государственное начало; на правительственной ниве подвизались, сменяя и пожирая друг друга, откровенные проходимцы и жулики, а немногие еще уцелевшие или вновь пришедшие «добропорядочные» министры не оказывали на политику сколько-нибудь значительного влияния. Причины, ход и последствия этого превращения и являются предметом нашего исследования.

«Министерская забастовка»

Ухудшение качественно го состава Совета министров как целенаправленная линия началось еще до войны. Первым министром, назначенным по указанию Распутина, исходившего в своих рекомендациях исключительно из принципа личного доверия, был обер-прокурор святейшего синода В. К. Саблер, получивший этот пост в 1911 г. Одиозность Саблера была такова, что он стал персоной non grata даже для части правых депутатов Думы, не говоря уже о либералах.

Во время бюджетных прений весной 1914 г. Милюков процитировал письмо известного соратника Распутина иеромонаха Илиодора, рассорившегося к этому времени со «старцем» и ставшего его злейшим врагом. В письме говорилось: «Саблер и Даманский (товарищ обер-прокурора. — А. А.) — ставленники Гришки. Гришка говорил, что Саблер поклонился ему, Гришке, в ноги за то, что он сделал его обер-прокурором» [4]. «Историк должен будет отметить тот факт, — писал Шавельский,— что в эпоху В.К. Саблера св. синод главным образом занимался наградными и бракоразводными делами». Из Саблера, по его мнению, вышел бы хороший поэт, рассказчик, «еще лучший анекдотист-рассказчик». «Не то шутник, не то — искатель приключений» — вот кем представлялся обер-прокурор святейшего синода [5]. Само собой разумеется, что Саблер находился в числе тех министров в составе правительства, которые настаивали и проводили наиболее реакционный политический курс.

«Личным» министром царя был и военный министр В.А. Сухомлинов, назначенный на этот пост еще в марте 1909 г. Его основные качества — некомпетентность и безответственность — обернулись для него впоследствии судебным процессом с обвинением в бездействии и превышении власти, служебных подлогах и государственной измене. Он имел прозвище «генерал Отлетаев», потому что все время разъезжал по стране [6]. Делалось это с единственной целью — получать командировочные и прочие полагающиеся на министерские поездки деньги, с тем чтобы покрывать неумеренные траты своей супруги.

Несмотря на такие неминистерские качества, Сухомлинов, как указывает тот же Шавельский, «пользовался у царя исключительным влиянием» [7]. Секрет его успеха заключался в подчеркивании именно личного служения, основанного на преданности, а не на системе взглядов. В этом контексте становится понятным на первый взгляд странное замечание Сазонова о том, что Сухомлинов был непопулярен в Думе «не за свои политические убеждения, которых у него не было, а вследствие его необычайного легкомыслия и полного отсутствия качеств, нужных военному министру в пору опасных внешних осложнений» [8]. Сухомлинов категорически отказывался выступать в Думе, мотивируя свое нежелание тем, что «государь этого не желает» [9]. Иными словами, в своей деятельности он исходил не из интересов дела, а из политических симпатий и антипатий царя. Учитывая нелюбовь последнего к длинным докладам, Сухомлинов «облегчал» их сплетнями и анекдотами, по части которых был великий мастер.

Военный министр не хотел, однако, ограничиваться славой веселого рассказчика: он жаждал литературного успеха. Еще в 90-х годах генерал выступил с серией брошюр под псевдонимом Остап Бондаренко. В 1916 г., оказавшись не у дел, снова под тем же псевдонимом выпустил несколько брошюр. Именно он был автором печально знаменитой статьи в «Биржевке», где доказывалось, что русская армия готова к войне «вплоть до последней пуговицы последнего солдата» [10].

Сухомлинов импонировал не только Николаю II, но и его супруге. Уже после отставки министра она писала царю: «Вчера видела Поливанова (преемника Сухомлинова. — А.А.). Он мне, откровенно говоря, никогда не нравился... Я предпочитала Сухомлинова. Хотя этот и умнее, но сомневаюсь, так же ли он предан» [11]. Забегая вперед, отметим, что это противопоставление (или предпочтение) личной преданности уму стало главной отправной точкой политики царской четы и Распутина в годы войны и имело принципиальное значение. Как записал в своем дневнике 29 апреля 1915 г. (т.е. незадолго до отставки Сухомлинова) великий князь Андрей Владимирович, заключая беседу с ним, «государь сказал, что он глубоко верит Сухомлинову, что это, безусловно, честный и порядочный человек». На вопрос князя, известно ли царю, что против военного министра «ведется страшная кабала (в смысле кампания. — А. Л.)», последовал ответ: «Знаю и слишком хорошо, но в обиду его не дам и скорее сам восстану за него, но его не тронут» [12].

Важным этапом в эволюции царизма по пути отказа от министров традиционного типа (в смысле соответствия определенному уровню государственной ответственности и респектабельности) была замена в 1912 г. министра внутренних дел А.А. Макарова В.А. Маклаковым. Значение этого шага состояло в том, что именно Министерству внутренних дел, а не Совету министров принадлежала решающая роль в определении курса внутренней политики. Еще до этого царь намеревался сделать министром, внутренних дел нижегородского губернатора А.Н. Хвостова (личность, в своем роде легендарно-отрицательную), о котором подробно пойдет речь в связи с его Назначением и деятельностью в качестве министра внутренних дел в 1915 г. Но в 1911 и 1912 гг. это назначение не состоялось из-за решительного протеста председателя Совета министров В.Н. Коковцова, указывавшего царю на одиозность и полную профессиональную непригодность Хвостова. На этот раз царь уступил, но, когда всплыла кандидатура Маклакова, премьер потерпел полное поражение. От его доводов о полной некомпетентности Маклакова царь просто отмахнулся [13]. В выдвижении Маклакова сыграл значительную роль князь Мещерский, а также другие крайние правые силы. Но важно подчеркнуть, что новый министр был прежде всего личной кандидатурой Николая II. На допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Маклаков подчеркивал, и это соответствовало действительности, что свой пост он получил «ввиду исключительного, большого доверия к себе» царя [14]. Чем же было обусловлено это доверие? Маклаков демонстрировал себя человеком крайне правого толка. Но приписывать его назначение главным образом или исключительно этому обстоятельству было бы неверно хотя бы потому, что других министров, кроме правых, в составе Совета министров (особенно когда речь идет о министре внутренних дел) не было и быть не могло. Тот же Макаров, которого сменил Маклаков, был человеком крайних правых взглядов. Оба они, став членами Государственного совета, находились в одной крайней правой группе, бессменным лидером которой до самой смерти являлся П.Н. Дурново. Суть дела состояла не в том, что Маклаков был крайний правый, а в том, что он был правым в самом примитивном, и, если так можно выразиться, некомпетентном варианте. Именно примитивность политического мышления Маклакова сделала его личной кандидатурой царя. Последний увидел и почувствовал в нем человека, близкого себе по духу и уровню. Дилетантизм и полное отсутствие государственных способностей стали тем аттестатом, который обеспечил Маклакову один из самых высших правительственных постов.

Родной брат В.А. Маклакова прозвал нового министра «государственным младенцем» (вариант — «государственный шалун»). Депутат IV Думы В.В. Лашкевич, уже в эмиграции вспоминая былое, писал: «А вот лицом хорошенькая горничная, да и по внутреннему своему содержанию не выше, министр внутренних дел Маклаков» [15]. Эти оценки исходили из либерального лагеря. Но и коллеги Маклакова не питали иллюзий на его счет.

Политический единомышленник и софракционер Маклакова по Государственному совету П.П. Кобылинский, отвечая на вопрос о впечатлении, которое произвел на него новый министр внутренних дел, сказал: «...по формуляру ему 40 лет, по внешнему виду не более 30, а когда раскроет рот — не более пяти». В отличие от автора этой характеристики многолетний чиновник Министерства внутренних дел Н.П. Харламов, относившийся к Маклакову с симпатией и считавший его умным, обаятельным и симпатичным человеком, вынужден был все же признать, что, будучи «человеком правых, строго консервативных воззрений», Маклаков тем не менее «не был человеком серьезным», государственным деятелем, к нему недоброжелательно относились даже его товарищи по кабинету [16]. Харламов объяснял такое отношение завистью к головокружительной карьере [17], но на самом деле министров просто раздражали глупость и дилетантизм их молодого коллеги.

А.Н. Наумов, сменивший Кривощеина на посту министра земледелия, считал Маклакова «вертлявым, говорливым субъектом» [18]. Преемник Маклакова на посту министра внутренних дел Н. Б. Щербатов, отвечая на вопрос о том, какого он мнения о своем предшественнике, сослался на ответ, который он дал на тот же вопрос одному из министров сразу по назначении Маклакова. «...Есть предприятия, — заявил он, — откоторых можно ждать 100—120% удачи; есть и такое предприятие, которое может дать, заведомо можно сказать, 99% неудачи. Таким я считаю назначение на пост министра внутренних дел Маклакова» [19]. Один из вице-директоров и директоров департамента полиции, К.Д. Кафафов, вспоминал о Маклакове весьма иронически: «Что касается Маклакова, то это был министр-лирик, у него не было никаких резолюций, кроме «неужели», «когда же», «доколе это будет», «неужели нельзя принять меры» и т. д.» [20] Небезызвестный князь Андроников, подчеркивавший на допросе, что Маклаков лично к нему хорошо относился, характеризовал его компетентность следующим образом: «Я думаю, ему было решительно все равно, какую бумагу ему подсунут... Ему было все равно: кричать петухом или в чехарду играть в Царском!» [21] Сам Маклаков признавал: «Моё слабое место — юридические вопросы» [22]. Его показания в Чрезвычайной следственной комиссии производят самое жалкое впечатление [23].

Замена Коковцова на посту председателя Совета министров И.Л. Горемыкиным 30 января 1914 г. — последнее назначение того же рода, которое успел сделать царь до начала войны. Горемыкин, бюрократ с 50-летним стажем, успевший уже до этого побывать и министром внутренних дел, и председателем Совета министров, был ярым реакционером и именно этому обязан своим вторичным назначением на пост главы правительства. В 1914 г. ему исполнилось 75 лет. Как и Маклаков, он был кандидатурой князя Мещерского.

Тем не менее Горемыкин все же отличался от своего молодого коллеги не только возрастом, но и навыками полувековой бюрократической школы, которая еще блюла те «государственные» подход и респектабельность, о которых говорилось выше. Следует также отметить непричастность Распутина к назначению Горемыкина [24]. Однако указанная реакционность и вдобавок некоторые личные качества (презрение ко всякого рода общественности, упрямство и ограниченность, помноженные на старческое безразличие, искушенность по части учета придворных интриг и течений и т.д.) легко превратили Горемыкина из официального премьера в личного слугу царя, что позже и произошло. Характеризуя много лет спустя Горемыкина, который по поводу своего назначения говорил, что напоминает «старую енотовую шубу, которая давно уложена в сундук и засыпана нафталином», и потому недоумевал, зачем он понадобился [25], известный кадетский правовед и публицист писал: «Русская бюрократия выносила наверх людей двух основных типов. Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу легкости захваченного ими в плавание груза. Все их внимание было устремлено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставленным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда бывшие у власти люди более крупного калибра начинали его утомлять своей величиной, он вспоминал о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, ибо легковесных и гибких. У людей этого второго типа был служебный формуляр вместо служебной биографии, видимая политическая роль вместо политических убеждений, чутье обстановки вместо знания государственного дела. Таков был и Горемыкин». Он был «неглупым человеком... весьма себе на уме и по-своему умелым». Но «деловой его багаж состоял только из навыков и рутины петербургской казенной службы с добавлением недюжинной подвижности и очень тонкого чутья» [26] .

Вот это-то тонкое чутье и давало возможность Горемыкину до определенного момента балансировать между официальным правительством и камарильей, быть противником Думы и в то же время противником замысла Маклакова, одобренного царем, превратить фактически Думу из законодательной в законосовещательную [27]. К этому надо добавить то большое влияние, которое оказывал на Горемыкина Кривошеин. По мнению того же Нольде (и это было общее мнение всей тогдашней помещичье-буржуазной «общественности»), Кривошеин являлся «единственным по-настоящему крупным человеком в первом Совете министров военного времени». Кривошеин был как бы «теневым премьером», особенно когда речь касалась больших политических вопросов, и эта его роль длилась вплоть до лета 1915 г., когда между ним и Горемыкиным произошел разрыв, обусловленный как раз окончательным переходом последнего в лагерь царско-распутинской клики.

Общий смысл охарактеризованных назначений состоял в умалении роли официального правительства, перенесении акцента на личную царскую власть. «В ближайшем кругу государя, — писал по этому поводу Коковцов, — значение правительства как-то стушевалось и все резче и рельефнее выступал личный характер управления государем». В окружении царя все более утверждалась мысль о том, что, чем «дальше держать этот неприятный аппарат (правительство и Думу. — А.А.) от государя», тем лучше: не будет напоминаний о необходимости приспосабливаться к новым условиям, «уменьшающим былой престиж и затемняющим ореол «царя Московского», управляющего Россией как своей вотчиною» [28].

Эта тенденция — следствие неудачи третьеиюньского курса, имевшего цель решить объективные задачи революции сверху, в союзе и при помощи Думы. Официальное правительство должно было осуществлять этот курс. Провал третьеиюньской политики усиливал в «верхах» стремление превратить Совет министров в прежний бесправный Комитет министров, с одной стороны, умалить и без того ничтожную роль Думы — с другой. Главное обвинение, которое было выдвинуто Мещерским и другими реакционерами, как раз и состояло в том, что Дума вмешивается во все дела управления, «не щадит и самого трона всевозможными намеками», расшатывая тем самым верховную власть; премьер также не принял никаких мер к «обузданию» печати — одним словом, показал «слабость власти» [29]. В связи с этим именно отношение к Думе министров и кандидатов на министерские посты становилось тем пробным камнем, который определял их судьбу, их пригодность с точки зрения царя и камарильи [30].

Война приостановила этот процесс обезличивания и выхолащивания Совета министров. Более того, был даже сделан шаг в обратном направлении, правда на очень короткое время. Причиной послужили военные поражения весны — лета 1915 г., приведшие царя и «верхи» в состояние настоящей деморализации и паники. Вскрывшаяся в полной мере неподготовленность царизма к войне, осложненная разрухой и дороговизной, которые к тому времени уже сильно дали о себе знать, вызвали крайнее раздражение не только в народе, но и в широких помещичье-буржуазных кругах. Страх перед полной политической изоляцией в условиях острого внутреннего военного кризиса заставил царя пожертвовать министрами, которые так импонировали ему своей неприязнью к Думе, и тем самым продемонстрировать изменение курса в сторону «общественности». Один за другим были уволены четыре самых одиозных с точки зрения Думы министра: Саблер, Маклаков, Сухомлинов и И.Г. Щегловитов. Сухомлинов получил отставку 13 июня, остальные — 5 и 6 июля 1915 г. Из всей четверки только один Щегловитов не был личным министром царя в описанном выше смысле, а являлся убежденным реакционером, тем большим, что начало своей карьеры ознаменовал либеральным сотрудничеством в либеральном еженедельнике «Право». Он был, по выражению Сазонова, «душой и мозгом» реакции [31], одним из самых умных, опытных и образованных царских министров. Будучи апологетом монархизма (а не данного монарха), Щегловитов отличался и линией поведения в отношении царя, его окружения, своих коллег по кабинету и Государственному совету. Щегловитова в своих воспоминаниях подчеркивает, что ее муж никогда не имел близких друзей, был замкнут, рассчитывал только на себя, во время докладов царю никогда не затрагивал «вневедомственных» тем «и никогда мнений и суждений Ивана Григорьевича (по другим вопросам. — А. А.) государь не спрашивал» [32].

Показательно, что даже этой меры независимости — нежелания делать карьеру при помощи анекдотов и «прыжка влюбленной пантеры» (коронного номера, исполнявшегося в кругу царской семьи Маклаковым) — было достаточно, чтобы не только не пользоваться расположением царской четы, но даже быть ей антипатичным, несмотря на деловые качества и крайние убеждения, о которых царь хорошо знал [33]. Если с Саблером, Сухомлиновым и Маклаковым царь расставался против своей воли, то своего многолетнего министра юстиции (с 1906 г.) увольнял без видимого сожаления.

Следует подчеркнуть, что непосредственным толчком, приведшим к переменам в составе Совета министров, были московские события в мае 1915 г. Они выразились в так называемом «немецком погроме», когда в течение нескольких дней громились торговые и другие заведения с немецкими фамилиями на вывесках. Многочисленные свидетельства очевидцев не оставляют сомнения в том, что погром был организован московскими властями, в первую очередь градоначальником Адриановым, при одобрении и благословении его непосредственного начальника — московского генерал-губернатора князя Юсупова (отца Юсупова — убийцы Распутина). Даже известный нам Харламов, посланный департаментом полиции в Москву для расследования, вынужден был признать, что погром возник благодаря прямому подстрекательству (которое он стыдливо именует «попустительством») Адрианова.

У князя Юсупова, отмечал он, любимая тема — «немецкое засилье». Когда начался погром, Адрианов докладывал: манифестации толпы мирные и патриотические. Когда же акция была в полном разгаре, градоначальник по-прежнему твердил: толпа «хорошая, веселая, патриотически настроенная». Более того, он лично возглавил шествие. «Поведение Адрианова и, главное, шествие его во главе погромщиков, — писал по этому поводу Харламов, — вселяли не только в толпу погромщиков, но и во все московское население... полное убеждение, что Адрианов погромы разрешил. На многих местах погрома Адрианова встречали криками «ура». Погромщики прямо говорили тем немногим полицейским, которые на свой страх и риск пытались предотвратить разгром того или иного магазина: «Нам Адрианов разрешил, так уж вы не лезьте»» [34].

Смысл этой традиционной полицейской провокации совершенно очевиден: выпустить пар — направить накопленное недовольство масс в другое русло. Однако на этот раз не только цензовая «общественность», но и правительство отдавали себе ясный отчет в опасных для режима последствиях московских событий. Уже тогда очевидцы указывали на ряд факторов, свидетельствовавших о том, что подлинные истоки недовольства, вылившегося из-за их темноты и неорганизованности в инспирированную властями стихийную вспышку, — в самом режиме и что в любую минуту это недовольство могло быть направлено по другому, истинному адресу.

События в Москве, писал генерал-квартирмейстер ставки верховного главнокомандующего Ю.М. Данилов, могли случиться «лишь в обстановке крайнего раздражения внутренним положением в стране». Именно это раздражение дало толчок течению в Совете министров, возглавляемому Кривошеиным и Сазоновым, смысл которого сводился к признанию необходимости опереться на общественные силы, т. е. на Думу и земско-городские союзы, чтобы «открыть клапан сверху, дабы уже чувствовавшийся революционный вихрь не взорвал всей государственной машины изнутри. Верховный главнокомандующий горячо сочувствовал этому движению, и в ставке были очень обрадованы известию о подробном и настойчивом докладе императору Николаю II мнения названной группы министров, сделанном А.В. Кривошеиным». Точка зрения названной группы была поддержана Николаем Николаевичем, заявившем об этом царю, как только тот спустя несколько дней после московских событий прибыл в ставку [35].

Шавельский полностью подтверждает это свидетельство. «Не подлежит никакому сомнению, что все три министра (Сухомлинов, Маклаков и Щегловитов. — А.А.) падали под натиском на государя со стороны великого князя и при большом содействии князя В.Н. Орлова» [36]. В ставке их увольнение «восторженно приветствовалось». «За вечерним чаем, — вторит ему Спиридович, — в нашем вагоне-столовой уже положительно говорили о новом курсе «на общественность», который принимается по настоянию великого князя, а посредником примирения правительства с общественностью является вызванный в ставку умный и хитрый Кривошеин» [37]. В письме от 12 июня 1915 г. Николай II писал жене, что он назначает Поливанова военным министром по рекомендации Николая Николаевича [38].

Однако Родзянко считал, что решающую роль в отставке четырех министров сыграл его доклад, сделанный царю в ставке «Государь был очень взволнован, бледен, руки его дрожали». «Обрисовав положение на фронте и в стране, — писал далее Родзянко,— я просил государя удалить Маклакова, Саблера, Щегловитова и Сухомлинова. Вскоре после доклада был уволен Маклаков, затем Сухомлинов» [39]. То же еамое писал Родзянко и в другом месте. На этот раз царь «внял» голосу Думы — уволил пять (?) министров, наиболее к ней враждебных, «и призваны были к власти наиболее популярные государственные деятели и после сформирования кабинета была созвана Государственная дума в августе месяце 1915 года» [40].

Зная, с одной стороны, хвастовство Родзянко, презрительное отношение к нему царя — с. другой, не говоря уже о приведенных свидетельствах, в данном случае весьма авторитетных, можно считать, что Родзянко свою роль явно преувеличил. Об этом свидетельствуют и допущенные неточности: Сухомлинова уволили раньше Маклакова; уволили четырех, а не пять министров; Дума была созвана в июле, а не в августе.

Смысл перемен в составе правительства заключался, конечно, в стремлении успокоить и привлечь на свою сторону Думу и помещичье-буржуазную «общественность». «Таким образом, — писал Поливанов, — все перемены в личном составе Совета министров, возникшие под давлением общественного мнения в июне, в течение истекшего месячного периода были закончены, и правительство могло явиться перед Государственной думой, созыв которой решено было приурочить к 19 июля — годовщине со дня объявления войны — в составе, из которого были удалены такие раздражающие элементы, как Маклаков, Сухомлинов, Саблер и Щегловитов» [41].

На этот раз царь, пользуясь выражением Родзянко, действительно «внял», причем настолько, что пошел против воли царицы и Распутина, особенно при назначении Самарина, согласившегося занять предложенный ему пост только при условии удаления «старца». Сработал, если можно выразиться, «государственный рефлекс», подавив на этот раз рефлекс «вотчинный». Но сработал слабо, очень ненадолго и, самое главное, в последний раз.

Прежде всего обращает на себя внимание мизерность уступки, сделанной Думе: она целиком исчерпывалась назначением новых четырех министров. Никакими обещаниями реформ и т.п. произведенные перемены не сопровождались. А главное — был оставлен на своем посту Горемыкин — такая же, если не больше, неприемлемая персона для Думы, как и уволенные министры. В ставке, писал Данилов, вначале предусматривались «более решительные перемены в составе правительства», а именно: уход Горемыкина и замена его Кривошеиным или Сазоновым. Но царь не пожелал расстаться с «милым стариком» [42].

Кроме того, все вновь назначенные министры не только были далеки от либерализма, но являлись людьми весьма правыми, в том числе и любимец Думы Поливанов [43]. Самарин был одним из самых авторитетных деятелей Совета объединенного дворянства, человеком крайних правых убеждений. А.А. Хвостов, ставший преемником Щегловитова, также крайний реакционер, к тому же был очень близок к Горемыкину. Наконец, новый министр внутренних дел князь Щербатов, богатый помещик [44], — один из активных деятелей Совета объединенного дворянства, до своего назначения возглавлявший главное управление государственного коннозаводства. В немалой степени его назначение было обусловлено тем, что брат Щербатова был одним из адъютантов Николая Николаевича [45]. В правых кругах, писал по этому поводу Шавельский, думали, что увольняются министры «правые» и назначаются «левые». Но это было сущая чепуха. Все они были правые [46].

Не могли новые министры похвастать и сколько-нибудь серьезными государственными талантами, особенно Хвостов и Щербатов [47]. Единственное, что их отличало от предшественников, — это идея о том, что в сложившейся серьезной обстановке нельзя вести политику пренебрежения Думой и «общественностью», наоборот, надо искать с ними общий язык. Иначе говоря, расхождение было только в тактике: и Дума и «общественность» были им так же мало симпатичны, как и уволенным министрам.

Даже во время знаменитых секретных заседаний Совета министров в июле—августе 1915 г., т.е. тогда, когда разгорелся острый конфликт между большинством кабинета, требовавшим сотрудничества с Думой, помещичье-буржуазными общественными организациями и Горемыкиным, отстаивавшим прежний курс, эти антипатии к «народному представительству» и его лидерам сохранились в полной мере.

На заседании 4 августа главный инициатор сближения с Думой Кривошеин в резких тонах говорил о непозволительных наскоках Думы на правительство, злоупотреблении «потрясающими» речами и запросами и т. д.[48] На заседании 11 августа в связи с приходом Родзянко, потребовавшим в повышенном тоне от вышедшего к нему Горемыкина оказать давление на царя, чтобы тот отказался от решения возглавить армию, премьер, передав своим коллегам содержание беседы, закончил рассказ фразой: «...не стоит тратить времени на таких полупомешанных, как г-н Родзянко». Министры тут же заговорили о стремлении Думы «захватным порядком» присвоить неположенную ей роль, а Кривошеин резюмировал общее мнение: «Если некоторые политические деятели не желают правильно понять проявляемую правительством мягкость и пользуются ею для агитационных целей, то надо поговорить с ними на другом языке».

На заседании 16 августа, после того как Поливанов сообщил, что царь явится на открытие Особого совещания по обороне в орденах и, следовательно, министры также должны быть в полном параде, последовали весьма характерные комментарии. «Что-то больно много чести всем сгоняемым туда разношерстным господам», — заявил Хвостов. «Надо быть готовым, — язвительно подхватил Харитонов, — что уже по бывшим примерам выборные люди прибудут в косоворотках и спинжаках. Так либеральнее. Мы будем сиять звездами, а они своими добродетелями». Эстафету принял Кривошеин: «Дума забывается, обращает себя чуть ли не в учредительное собрание». «Посадить бы этих господ в Совет министров, — вновь взял слово Харитонов — Посмотрели бы они, на какой сковороде эти самые министры ежечасно поджариваются.Вероятно, у многих быстро отпали бы мечты о соблазнительных портфелях». «Да, надо показать когти», — заключил Щербатов [49]. «Соблазнительные портфели». В этих словах - ключ к пониманию главного мотива неприязни официального правительства к Думе. Это была не непримиримая вражда классовых антиподов, а соперничество политических конкурентов. Как показывают факты, соперничество такого рода тем ожесточеннее по форме, чем ближе друг к другу в классовом отношении борющиеся стороны. Внешняя ожесточенность борьбы между кадетами и октябристами, как указывал В.И. Ленин, как раз и объяснялась в первую очередь их классовым родством. Во вражде министров к заправилам Думы, ВПК, Земского и Городского союзов наблюдалось то же самое. Именно поэтому на заседании Совета министров 9 августа в числе прочего «беседа коснулась личности А.И. Гучкова, его авантюристической натуры, непомерного честолюбия, способности на любые средства для достижения цели, ненависти к современному режиму и к государю императору Николаю II». Хвостов даже заявил: «этого господина» «считают способным в случае чего встать во главе батальона и отправиться в Царское Село» [50]. Последнее замечание было уже вполне в духе «бочек сороковых» из бессмертной грибоедовской комедии.

Нa заседании 2 сентября министры заговорили о Г.Е. Львове, председателе Всероссийского земского союза. «Сей князь фактически чуть ли не председателем какого-то особого правительства делается, — с раздражением отмечал Кривошеин. — На фронте только о нем и говорят, он спаситель положения, он снабжает армию, кормит голодных, лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат — словом, является каким-то вездесущим Мюр и Мерелизом... Безответственные распорядители ответственными делами и казенными деньгами недопустимы» [51].

Конкурентный мотив особенно наглядно проявлялся в том удовольствии, с каким министры подчеркивали при случае некомпетентность думских заправил в государственных делах, т.е. несостоятельность их претензий на «портфели». Когда, например, на заседании 19 августа возник вопрос о необходимости пригласить в комитет финансов общественных деятелей для решения щекотливого вопроса о вывозе золота за границу, были поданы две характерные реплики. «В число сведущих лиц, — заметил Харитонов, — попадет, несомненно, и Шингарев с его по меньшей мере своеобразной оценкой финансово-экономических вопросов». Шингарев был главным кадетским оратором по финансовым и бюджетным вопросам в III и IV Думах. Кривошеин ответил: «Приходится мириться и с присутствием Шингарева. Человечество требует прежде всего не знаний, а вывески» [52].

Другая сторона, Дума, точно чувствовала эту ситуацию. Товарищ председателя в III и IV Думах князь В.М. Волконский, ставший затем товарищем министра внутренних дел, выразил ее в словах: «По моему мнению, против Государственной думы была (со стороны правительства. — А. А.) какая-то затаённая обида: «Ах, что-то у нас отняли»» [53].

Тем не менее большинство Совета министров пошло на открытый конфликт с Горемыкиным, неизменно настаивавшим на негативном отношении к «народному представительству». Более того, конфликт с премьером вылился в конечном итоге в конфликт с царем, закончившийся полным поражением кабинета и повлекший за собой для царизма в целом далеко идущие последствия.

Чтобы понять причину этой немыслимой ни в какие другие времена оппозиции царских министров своему монарху, следует все время иметь в виду ту тревогу и крайнюю растерянность, которую испытывало правительство летом 1915 г. и которую так хорошо передал Яхонтов. Первое секретное заседание Совета министров, запротоколированное им, началось словами Поливанова: «Считаю своим гражданским и служебным долгом заявить Совету министров, что отечество в опасности». Далее следовал рассказ о бездарности и растерянности ставки, раздражении в стране, признаках революционизирования не только в тылу, но и на фронте. Реакцию министров и свою собственную на этот рассказ Яхонтов передает следующим образом: «Всех охватило какое-то возбуждение. Шли не прения в Совете министров, а беспорядочный перекрестный разговор взволнованных, захваченных за живое русских людей. Век не забуду этого дня переживаний. Неужели все пропало!.. За все время войны не было такого тяжелого заседания. Настроение больше, чем подавленное. Разошлись словно в воду опущенные...» Заседание 24 июля автор начинает тем же рефреном: «Настроение в Совете министров подавленное. Чувствуется какая-то растерянность. Отношения между отдельными членами и к председателю приобретают нервный характер» [54]

Ситуация еще более осложнилась, когда на заседании 6 августа Поливанов сообщил о намерении царя взять на себя верховное командование. Это сообщение военный министр предварил словами: «Как ни ужасно то. что происходит на фронте, есть еще одно гораздо более страшное событие, которое угрожает России». Он добавил, что нарушает тайну: царь сообщил ему о своем наме-рении по секрету. «Это сообщение военного министра вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельные выступления. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений» [55]

Мнение большинства выразил Кривошеин. «Ставятся ребром судьбы России и всего мира,— заявил он.— Надо протестовать, умолять, настаивать, просить — словом, использовать все доступные нам способы, чтобы удержать его величество от бесповоротного шага. Мы должны объяснить, что ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой и сила, и вся будущность России... Я понимаю тех, — в отчаянии воскликнул министр — кто говорит, что можно потерять равновесие душевное, нужно иметь особенные нервы, чтобы выдерживать все происходящее. Россия переживала гораздо более тяжелые эпохи, но никогда не была такой, когда все делается к тому, чтобы еще усложнить и запутать и без того безысходное положение» [56].

Такое же ошеломляющее впечатление произвело известие о смене верховного командования и на ставку. «Неожиданность, потрясающая сенсационность сообщения совсем ошеломили меня, — писал Шавельский, — у меня буквально руки опустились... зловещим представилось мне это событие. При том мракобесии, которое, опутав жизнь царской семьи начинало все больше и сильнее расстраивать жизнь Народного организма, великий князь казался нам единственной здоровой клеткой... В него верили и на него надеялись. Теперь же его выводят из строя в самый разгар борьбы» [57].

Дума и помещичье-буржуазная оппозиция были потрясены не меньше. Выше уже говорилось о приезде Родзянко на заседание Совета министров. Председатель Думы потребовал от Горемыкина, чтобы правительство добилось отказа царя от принятого им решения, так как в противном случае армия может положить оружие, неминуем взрыв негодования. На ответ премьера, что правительство в советах не нуждается, Родзянко воскликнул: «Я начинаю верить тем, кто говорит, что у России нет правительства» [58].

Московская городская дума приняла 5 августа постановление, которое стимулировало, несомненно, известие о смене верховного командования. В постановлении наряду с требованием образовать министерство, облеченное доверием страны, и просьбой дать высочайшую аудиенцию представителям московского городского самоуправления, на первом месте фигурировало ясно демонстративное приветствие Николаю Николаевичу как верховному главнокомандующему.

Возникает, естественно, вопрос, почему решение царя вызвало такое крайне отрицательное отношение со стороны верхних классов, включая и большинство кабинета? Этот вопрос тем более уместен, что и правительство, и «общественность» все время жаловались на то, что назначение Николая Николаевича верховным главнокомандующим, приведшее к разделению власти на военную и гражданскую, создало страшный хаос в управлении. Даже в самый разгар прений в Совете министров по поводу принятого царем решения Кривошеин и Харитонов вынуждены были признать, что оно влечет за собой и плюсы — удаление Янушкевича (который, по всеобщему мнению, считался одним из главных виновников военных неудач), а главное — объединение военной и гражданской власти в одних руках [59].

Тот же Кривошеин отрицательную реакцию на решение царя мотивировал двумя взаимно связанными доводами: народ давно, еще со времен Ходынки и русско-японской войны, считает царя неудачником. Популярность, же великого князя Николая Николаевича, напротив, еще крепка, с его именем связывают все надежды на конечную победу. Щербатов к этому присовокупил: решение будет истолковано как результат влияния Распутина. Харитонов пошел еще дальше, заявив: окружение великого князя в ставке может склонить его «на какие-нибудь решительные шаги». Поливанов в ответ на это пожал плечами, а Кривошеин выразил полнейшую уверенность в лояльности великого князя [60].

Отрицательную реакцию большинства министров на решение царя Щербатов объяснял (в своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии), во-первых, полным отсутствием у Николая каких-либо военных способностей, а во-вторых, тем, что пребывание царя в ставке (а не в столице) «технически делало невозможным правильное управление страной»: возникнет «безалаберщина» (министры начнут порознь ездить в ставку и нарушится регулярность заседаний кабинета, удлинятся сроки принятия решений и т. д.) [61]. Те же соображения привел и Поливанов [62].

Но совершенно очевидно, что, если бы дело заключалось только в этих причинах, реакция не была бы столь болезненной и острой. Тот же Поливанов, отметив, что царь понимал только «декоративную сторону» военного дела, признал, что и Николай Николаевич был не подготовлен к своему посту [63]. Главная причина состояла в другом: в страхе, что с переменой командования в ставке восторжествует распутинское влияние. В цитированных словах Шавельского эта мысль уже присутствует. Щербатов вынужден был добавить: министры «отдавали себе отчет, что оставление императрицы здесь (одной, без царя. — А.А.) могло грозить стремлением в той или иной форме, если не регентствовать, то близко к этому, что во всех отношениях было крайне опасно» [64]. В этом отдавали себе отчет и Дума, и помещичье-буржуазные оппозиционные круги, и даже большая часть правых.

У министров была еще дополнительная причина недовольства принятым царем решением, которую Яхонтов охарактеризовал следующим образом: общее настроение министров — как такое решение приняли без них? «Значит, к Совету нет доверия» [65]. После первых неудачных попыток переубедить царя Щербатов, выражая мнение большинства, резюмировал: положение правительства в такой ситуации становится «трудным и щекотливым» [66]. Доверия к правительству нет не только в Думе, но и «у того, кто является источником правительственной власти». «По-видимому, — заключал Яхонтов, — в Совете министров назревает внутренний кризис. Большинство обижено принятием решения о перемене командования... помимо участия Совета... Иван Логгинович (Горемыкин. — А.А.) тверд в своей позиции, что сейчас не время протестовать» [67].

Обладай министры марксистским представлением о ходе событий в стране, они бы расценили данный факт как часть общего процесса прогрессирующего падения роли официального правительства, процесса, ускоренного войной и разложением царизма. Но поскольку они не обладали подобным представлением, то усмотрели в решении царя лишь стечение нескольких несчастливых субъективных обстоятельств, одним из которых была реакционность их председателя. С большим жаром накинулись они на своего Ивана Логгиновича, обвиняя его, что он вопреки воле большинства кабинета поддерживает стремление царя стать верховным главнокомандующим.

Однако позиция Горемыкина в этом вопросе была не такой однозначной, как можно подумать с первого взгляда. Более того, он сыграл едва ли не решающую роль в том, что царь не стал верховным главнокомандующим с первых же дней войны. Как свидетельствует Сухомлинов, царь на заседании Совета министров, проходившем под его председательством, «предполагал стать во главе армии», хотел дать правительству некоторые полномочия на время его отсутствия из столицы. На это «старик премьер-министр, чуть ли не со слезами на глазах, просил государя не покидать столицу ввиду политических условий, создавшихся в стране, и той опасности, которая угрожает государству, — отсутствие главы его из столицы в критическое для России время. Речь эта была трогательна и, видимо, произвела на государя большое впечатление». К этой речи «горячо присоединился» Кривошеий, их поддержал Щегловитов, сославшись на Прутский поход Петра I, а «после него решительно все остальные члены заседания в том же смысле», включая и самого Сухомлинова. В результате царь отказался от своего намерения [68]

Несомненно, Горемыкин, отговаривая царя, руководствовался теми же тайными опасениями насчет царицы и Распутина, как и остальные министры. Об этом свидетельствует и его первоначальная позиция во время знаменитых секретных заседаний Совета министров, о которых поведал Яхонтов. На первом же заседании 16 июля, на котором Поливанов сделал свой ошеломляющий доклад о беспомощности и бездарности ставки, Горемыкин призвал своих возбужденных коллег «с особой осторожностью» говорить царю о ставке, ибо против Николая Николаевича со стороны Александры Федоровны нарастает раздражение, чреватое серьезными последствиями. «Огонь разгорается, опасно подливать в него масло». Доклад о сегодняшних суждениях (чего требовали министры) и будет «именно таким огнем». Его надо отложить. Это заявление возымело действие, и вопрос был перенесен на следующее заседание [69].

На последующих заседаниях Горемыкин категорически возражал против всяких попыток Совета министров отговорить царя от принятого им решения. В результате конфликт между большинством Совета и премьером, протекавший до этого в более или менее скрытой форме, вылился наружу.

Главной причиной раздора стал вопрос о правительственном курсе в отношении Думы и либеральной «общественности». Большинство министров высказались за сотрудничество с Думой, меньшинство во главе с Горемыкиным — против. «Сравнительно либеральные министры», позже писал по этому поводу Милюков, сделали «попытку повернуть политику правительства на путь примирения со страной. К несчастью, их заявления о необходимости перемены правительственного курса совпали с их представлениями государю о необходимости отказаться от его намерения принять лично командование над беспорядочно отступавшими войсками. А в этом вопросе, решенном под влиянием Распутина и царицы, переменить его решение было невозможно» — всякие попытки в этом направлении вызывали со стороны Николая II только раздражение [70].

Подчеркнутые нами слова, как и отрывок в целом, говорят о том, что Милюков считал одновременность обеих попыток случайной, простым совпадением во времени, и не будь этого совпадения или окажись министры - «либералы» более тактически гибкими, глядишь, «несчастья» бы не произошло — их попытка примирения увенчалась бы успехом.

В действительности связь этих двух вопросов была не случайной, а органической — это фактически один вопрос. Нам уже известны мотивы, которые обусловили позицию Распутина и царицы в вопросе о смене верховного командования. Главным, решающим как раз и было соображение о необходимости пресечь «либеральное» влияние ставки — реакция на назначение министров, сторонников сотрудничества с Думой и «общественностью». Еще 16 июня царица писала Николаю II: в августе собирается Дума, «а наш Друг тебя несколько раз просил сделать это как можно позднее... они будут вмешиваться и обсуждать дела, которые их не касаются» [71]. Спустя неделю требование повторяется: «Дорогой мой, я слыхала, что этот мерзкий Родзянко с другими ходил к Горемыкину просить, чтобы немедленно созвали Думу. О, прошу тебя, не позволяй, это не их дело!.. Эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться!» [72]

Дума тем не менее была созвана, и не в августе, а раньше, 19 июля, и тогда императрица с «Другом» поняли, что надо приступить к решительным действиям. Царь был вызван в Царское Село, а уже спустя две недели Поливанов сделал сообщение о смене главнокомандующего.

Заседания Совета министров, запротоколированные Яхонтовым, служат прекрасной иллюстрацией и доказательством органической слитности вопросов о «примирении со страной» и о смене командования. Оба они обсуждались в неразрывной связи. Когда Горемыкин сообщил Совету, что доклад Поливанова об отрицательном отношении Совета министров к намерению царя взять на себя командование армией не возымел действия, министры заговорили о том, что положение правительства становится «трудным и щекотливым», а Сазонов выразил эту мысль более точно: «Правительство висит в воздухе, не имея опоры ни снизу, ни сверху». Именно в этой связи зашла речь о Гучкове и его амбициях (превращает якобы свой Военно-промышленный комитет в какое-то второе правительство), на что последовала эффектная реплика Харитонова: «Оно и понятно, ибо у страны нет доверия к нынешнему правительству. Армия и население надеются не на нас, а на Государственную думу и военно-промышленные комитеты» [73]. Заявление не соответствовало действительности, но настроение большинства кабинета отражало полностью.

По мере обострения вопроса о верховном командовании обострялся вопрос и об отношении к Думе. На заседании 19 августа Щербатов доложил об известной акции Московской городской думы с требованием правительства, «облеченного доверием страны», послать демонстративное приветствие Николаю Николаевичу с признанием его заслуг и просьбой о высочайшей аудиенции делегации московского городского самоуправления. Прения по этому поводу, свидетельствует автор протоколов, «носили исключительно горячий, даже резкий характер». Горемыкин заявил, что всем «им надо дать хороший отпор». Его поддержал Щербатов. Когда же Харитонов указал на щекотливость положения: «москвичи говорят под флагом верноподданнических чувств», Горемыкин несколько изменил свою позицию: «Самое простое не отвечать всем этим болтунам и не обращать на них внимания».

В ответ Поливанов заявил, что он решительно не согласен с «упрощенным решением вопроса величайшей политической важности». Раз москвичи заявили о доверии к Николаю Николаевичу, надо просить царя отложить отъезд в ставку. «А засим, — прибавил он, — что такого недозволенного или революционного можно усмотреть в резолюции? Правительство, опирающееся на доверие населения, — ведь это нормальный государственный порядок». Его поддержал Сазонов. Резолюция Московской городской думы — повод для того, чтобы отложить вопрос о командовании, заявил он. Челнокова же царь должен принять. Самарин также связал резолюцию Думы с вопросом о командовании, подчеркнул ее умеренность и высказался за принятие депутации. В том же духе выступил и Харитонов.

Наиболее законченно и решительно настроение большинства кабинета выразил Кривошеин. Он согласен, что депутацию Москвы надо принять, но вопрос должен быть поставлен шире: как быть дальше? Правительству «надо или реагировать с силой и верой в свое могущество, возможность достижения успеха, или же вступить открыто на путь завоевания для власти морального доверия. По моему глубокому убеждению, мы ни к тому, ни к другому не способны». Отсюда следует: надо обо всем сказать царю, «который не сознает окружающей обстановки и не дает себе отчета, в каком положении находится его правительство и, следовательно, все дело государственного управления». Сложившиеся условия допускают только два решения: либо военная диктатура, либо «примирение с общественностью».

Данный кабинет «общественным ожиданиям не отвечает и должен уступить место другому, которому страна могла бы поверить». Медлить и держаться середины нельзя. В такой обстановке смена командования является пагубным шагом. «Не время рисковать, отталкивать от себя огромное большинство. Надо просить его величество собрать нас и умолять его отказаться от смещения великого князя, коренным образом изменив в то же время характер внутренней политики. Я долго колебался раньше, прежде чем окончательно прийти к такому выводу, но сейчас каждый день равен году и обстановка меняется с головокружительной быстротой». Поскольку дело со сменой командования зашло слишком далеко и отказ царя от принятого решения уже невозможен, надо пойти на компромисс: царь будет верховным главнокомандующим, а Николай Николаевич останется его помощником. Этот вопрос главный, остальное мелочь. Но тут надо стоять твердо: «не только просить, но и требовать». В случае же отказа «заявить ему, что мы не в состоянии больше служить ему по совести».

Предложение Кривошеина полностью поддержали Шаховской, Поливанов и Сазонов. Было постановлено ходатайствовать перед царем о необходимости провести заседание Совета министров под его председательством со следующей повесткой: 1) о верховном командовании, 2) эвакуация Петрограда и 3) о будущей внутренней политике, «т.е., — разъяснял этот пункт Яхонтов, — политика твердая или же политика, идущая навстречу общественным пожеланиям». Горемыкин заявил, что он не возражает, хотя, как и раньше, уверен в бесполезности этого шага. Заодно он снова предостерег от похвал в адрес великого князя [74].

Заседание состоялось на другой день, 20 августа. На таких заседаниях ни управляющий делами Совета министров, ни его помощник не присутствуют Поэтому Яхонтов узнал о том, что там происходило, со слов Горемыкина сказанных И. Н. Ладыженскому: «Вчера ясно обнаружилось, что государь император остается правым, а в Совете министров происходит быстрый сдвиг влево, вниз по течению».

На следующий день, 21 августа, Совет министров собрался в обычном составе, чтобы обсудить, что делать дальше, в частности окончательно решить вопрос об ответе Московской городской думе. Хвостов предложил вопрос о будущем правительстве не затрагивать, поскольку, «как все помнят», царь отложил его до доклада Совета министров относительно правительственной программы и выделения тех вопросов, которые вызываются сменой командования. На это Поливанов возразил, что «обстоятельства складываются настолько угрожающе, что ответ Москве должен быть исчерпывающим». Его поддержали Григорович, заметивший, что «в критической обстановке нельзя играть в прятки», и Самарин.

Последовала пренебрежительная реплика Горемыкина, и повод к ожесточенной схватке был дан. Тот же Григорович заявил, что раз «вчерашние уговоры» на царя не подействовали, то кабинет должен сделать еще одну попытку, представив «письменный доклад с изложением нашего мнения о перемене командования, об опасности для династии и т.д.». Сазонов одобрил это предложение в самых решительных выражениях. «Т.е., говоря просто, — отреагировал на это Горемыкин,— вы хотите предъявить своему царю ультиматум». На что оскорбленный Сазонов парировал: «У нас в России не бывает ультиматумов. Нам доступны только верноподданнические чувства».

Щербатов нашел мысль морского министра «безусловно правильной» и предложил в письменном докладе объяснить, что «правительство, которое не имеет за собой ни доверия носителя верховной власти, ни армии, ни городов, ни земств, ни дворян, ни купцов, ни рабочих, не может не только работать, но и даже существовать. Это очевидный абсурд». Когда Шаховской предупредил, что очень важна редакция доклада, чтобы не навести царя на мысль о «забастовке» министров, ибо именно это слово он употребил во вчерашнем заседании, это привело к новой стычке. На замечание Сазонова, что Харитонов составит журнал заседания как надо, Горемыкин ответил, что, пока он председатель Совета министров, он составления такого журнала не допустит. На заявление Сазонова, что в таком случае большинство Совета оставляет за собой свободу рук, последовал ответ, что это их частное дело.

Тогда Самарин потребовал откровенности. Он, Горемыкин, не сочувствует намерению большинства Совета отговорить царя. Вчера в присутствии царя он сказал, что ходатайства, подобные московскому, ставят цель создать оппозицию уходу великого князя, имеющую скрытые цели. Но то же самое делают и министры, следовательно, они тоже оппозиция и тоже со скрытыми целями. В ответ Горемыкин снова напомнил, что с первых дней войны был против того, чтобы царь стал во главе войск. Но теперь, когда царем принято безоговорочное решение, «та агитация, которая идет вокруг этого вопроса и связывает с требованием министерства общественного доверия, т. е. с ограничением царской власти, является не чем иным, как стремлением левых кругов использовать имя великого князя для дискредитирования государя императора».

На возражение Самарина и Щербатова, что вся Московская дума — не только «левые» (т. е. кадеты), но и правые вплоть до Шмакова (крайнего реакционера) — проголосовала за доверие великому князю, Горемыкин твердил свое: в идеальность побуждений москвичей он не верит, и весь шум вокруг Николая Николаевича «есть не что иное, как политический выпад против царя». Не помог и довод Сазонова, что «и левые и кадеты за свои шкуры дрожат. Они боятся революционного взрыва и невозможности продолжать войну. Они боятся, что смена командования вызовет этот взрыв», а также ответное замечание Самарина, что «протестуют все, до большинства членов Совета министров включительно», и нельзя поэтому обвинять всю Россию в том, в чем обвиняет Московскую думу глава правительства. Горемыкин продолжал стоять на своем.

«Очевидно, — заявил Сазонов, — что мы с Вами говорим на разных языках. У большинства из нас вчера, после заседания в Царском Селе, создалось тяжелое впечатление о значительном разделе между нами и Вами. Я считаю необходимым заявить об этом откровенно. Мы радикально расходимся в оценке современного положения и средств борьбы с надвигающейся грозой». В ответ Горемыкин «усердно попросил» доложить царю о непригодности его, Горемыкина, как председателя Совета министров. Тогда Щербатов поставил вопрос о непригодности всего правительства: «Мы все вместе непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке... И я, и многие сочлены по Совету министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени. Нужна либо диктатура, либо примирительная политика. Ни для того, ни для другого я по крайней мере абсолютно не считаю себя пригодным. Ваша обязанность сказать государю, что для спасения государства от величайших бедствий надо вступать на путь направо или налево». Между двух стульев сидеть нельзя.

Дальнейшая перепалка обратила спорящие стороны к коренным для них принципам. Царь — помазанник божий, говорил Горемыкин, «он олицетворяет собой Россию». Его воля проявилась, и верноподданные исполняют ее, невзирая ни на какие последствия. «А там дальше воля божья. Так я думаю и в таком сознании умру». Но, возразил Щербатов, «ни один военачальник, ни один корабль не пустят императора в заведомую опасность». «А если он, верховный вождь, укажет?» — возразил на это премьер. Ему ответил Поливанов: «Капитан корабля все-таки не пустит, хотя бы пришлось применить силу».

Но силы этой как раз и не было. «К сожалению, — констатировал Сазонов, — мы не имеем ни полномочий, ни возможностей капитана корабля». Поэтому остается одно средство - попытаться еще раз «убедить».

В связи с этим речь пошла о том, как надо относиться к Царской воле. Для царских министров это был вопрос вопросов. Для большинства членов Совета министров, подытожил Харитонов, вопрос решается следующим образом: если воля царя не вредна для России, ей надо подчиняться, если же вредна, — уйти. «Мы служим не только царю, но и России». Точка зрения Горемыкина была иной: для него царь и Россия — неразделимые понятия. «Русскому царю, — возразил на это Самарин, — нужна служба сознательных людей, а не рабское исполнение приказаний». Если развивать мысль Горемыкина, подхватил Сазонов, «то неизбежно заключение, что слова царя столь же священны, как слова Евангелия. Не забывайте, что популярность царя и его авторитет в глазах народных масс значительно поколеблены. Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и царя. Видно как раз обратное явление». Горемыкин был хорош тем, что оставался последовательным. «В моем понимании существа русской монархии, — заявил он в ответ, — воля царя должна исполняться как заветы Евангелия».

Единственный министр, который полностью поддерживал Горемыкина, — А. А. Хвостов. На его взгляд, политика уступок в военное время недопустима. «Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы... явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государственного управления и гибель отечества. Поэтому я буду бороться против них до последнего издыхания». Выход, возразил Сазонов, — в создании кабинета, в котором не было бы лиц, заведомо не доверяющих законодательным учреждениям и который был бы «способен бороться с пагубными для России течениями не только снизу, но и свыше» [75].

Последний тур борьбы между большинством Совета министров и Горемыкиным связан с вопросом о прекращении заседаний Думы и отношением к только что образовавшемуся «Прогрессивному блоку». В отрицательной оценке работы Думы и, следовательно, в требовании прекращения сессии как можно скорее расхождений не было. На заседании 24 августа Кривошеин первым поставил вопрос о необходимости скорейшего роспуска, мотивируя тем, что «заседания без законодательных материалов превращают Государственную думу в митинг... а ее кафедру в трибуну для противоправительственной деятельности». Его тут же поддержали не только Шаховской и, конечно, Горемыкин, но и Поливанов.

Предметом спора стал вопрос о форме роспуска. Кривошеин предложил распустить Думу до 1 сентября (к этому времени ведомства должны были внести в Думу свои законопроекты и тем самым дать ей повод требовать продолжения сессии, но «обставить по-хорошему»). Горемыкин же, наоборот, предлагал с Думой не считаться и не церемониться. На замечание Игнатьева: не исключено, что Дума откажется подчиниться указу о роспуске, премьер решительно парировал: «Это будет прямым сопротивлением верховной власти», и тогда «придется не переговоры вести, а действовать». Щербатов считал, что на прямое неподчинение думцы не решатся, потому что «огромное большинство их трусы и каждый за свою шкуру дрожит».

Но он же и другие высказали опасение другого рода: роспуск Думы может стать причиной ответных беспорядков. Повод к подобному обсуждению подал верный оруженосец Горемыкина. Милюков хвастает, заявил Хвостов, что в день смены командования он нажмет кнопку — и беспорядки возникнут по всей России. Милюков, отреагировал на это Горемыкин, может нести какие угодно вздор и чепуху, но он, Горемыкин, этим угрозам не верит. На возражение Самарина: «Большинство из нас думает иначе» — премьер еще более резко возразил, что обсуждать вопрос о запугиваниях Милюкова и К° он считает недопустимым. На это Щербатов заявил: сведения насчет возможных беспорядков исходят не только от Милюкова, но и от охранки и жандармерии. Они сообщают, что напряженная цропаганда идет в лазаретах и гарнизонах. Ежедневно в Министерство внутренних дел поступают донесения о том, что через два-три дня после роспуска Думы неминуем взрыв повсеместных беспорядков. В результате обсуждения было решено вопрос о перерыве думских занятий отложить до рассмотрения программы образующегося «Прогрессивного блока» [76].

Видимо, информация Щербатова произвела впечатление, потому что заседание 26 августа, посвященное тому же вопросу, началось с заявления Сазонова о том, что роспуск Думы вызовет, «несомненно», беспорядки и среди рабочих. Поэтому необходимо все тщательно взвесить, «Быть может, придется признать, что митингующая Дума — меньшее зло, чем рабочие беспорядки в отсутствие Думы». Прежде чем принять решение, надо переговорить с блоком и попытаться сговориться: в программе много такого, против чего нет возражений. Отвергать блок с порога — ошибка, ибо рабочие кварталы «осложняют внутреннее положение, без того почти безнадежное». Ему вторил Григорович: по его сведениям, беспорядки неизбежны — «настроение рабочих очень скверное». Горемыкин отверг как совершенно несостоятельную идею о связи Думы с рабочим движением. «Ставить рабочее движение в связь с роспуском Думы неправильно, — заявил он.— Оно шло и будет идти независимо от бытия Государственной думы». Если Дума не будет распущена — это еще не гарантия от рабочих выступлений. «Будем мы с блоком или без него, для рабочего движения это безразлично. С этим движением можно справиться другими средствами и до сих пор Министерство внутренних дел справлялось».

Слова «будем мы с блоком или без него» вновь переместили центр тяжести полемики к главному предмету спора, но уже по другой формуле: надо ли договариваться с блоком или это недопустимо? Горемыкин объявил «Прогрессивный блок» незаконной организацией. В ответ Сазонов заявил, что игнорирование блока — «опасная и огромная политическая ошибка. Правительство не может висеть в безвоздушном пространстве и опираться на одну полицию». Блок «по существу умеренный», и его надо поддержать. Горемыкин стоял на своем: «Блок создан для захвата власти, он все равно развалится, и все его участники между собой переругаются». «Его плохо скрытая цель — ограничение царской власти. Против этого я буду бороться до последних сил».

После того как в поддержку Сазонова выступили Щербатов, Харитонов и Поливанов, Горемыкин, хотя и очень неохотно, согласился, прежде чем решать вопрос о роспуске Думы, обсудить программу блока. Итог обсуждения показал, как отметил Сазонов, что «пять шестых программы блока могут быть включены в программу правительства» без всякого ущерба для царской власти. «Если только обставить все прилично и дать лазейку, — продолжал Сазонов развивать свою мысль, — то кадеты первые пойдут на соглашение. Милюков — величайший буржуй и больше всего боится социальной революции». Хотя Горемыкин вновь подтвердил свою позицию, единогласно было решено: осуществить скорейший роспуск Думы и провести беседу с руководителями блока. Делегатами для переговоров Горемыкин назначил Харитонова, Хвостова, Щербатова и Шаховского [77].

Заседание 28 августа началось с отчета Харитонова о беседе с руководителями блока, состоявшейся накануне.. Горемыкин c порога заявил, что, несмотря на его самые благоприятные впечатления об умеренности блока, «разойдется ли Дума тихо или скандально, безразлично». Снова он повторил, что рабочее движение не связано с роспуском, и он уверен, что все обойдется благополучно, страхи преувеличены. На возражение Сазонова: напряженность и озлобленность, царящие в Думе, «могут вызвать серьезные конфликты...», последовала презрительная фраза: «Это все равно пустяки. Никого, кроме газет, Дума не интересует и всем надоела своей болтовней». Ответ привел главного оппонента премьера в бешенство: «А я категорически утверждаю, что мой вопрос не все равно и не пустяки (курсив наш. — А. А), — на высокой ноте заявил Сазонов. — Пока я состою в Совете министров, я буду повторять, что без добрых отношений с законодательными учреждениями никакое правительство, как бы оно ни было самонадеянно, не может управлять страной и что такое настроение депутатов влияет на общественную психологию». Горемыкин, однако, был настроен весьма решительно: «Вопросы на обсуждение Совета министров ставлю я». Вопрос о прекращении занятий Думы исчерпан, «дальнейшие прения излишни». В результате голосования все высказались за роспуск. Казалось, вопрос действительно исчерпан, но дискуссия вспыхнула с новой силой.

Дров в костер подбросил Кривошеин, снова выдвинув главный вопрос — о министерстве доверия. В конце концов, как всем понятно, заявил он, разногласия между Думой и властью «сводятся к вопросу не программы, а людей, которым вверяется власть». Поэтому дело не в том, в какой день распустить Думу, «а в постановке принципиального вопроса об отношении его императорского величества к правительству настоящего состава и к требованиям страны об исполнительной власти, облеченной общественным доверием... Без разрешения этого кардинального вопроса мы все равно с места не сдвинемся». Лично он, Кривошеин, высказывается за кабинет, пользующийся доверием страны. Как обычно, он тут же был поддержан Сазоновым, Игнатьевым, Щербатовым, а также Шаховским.

Горемыкин пошел на обострение. «Значит, — заявил он, — признается необходимым поставить царю ультиматум — отставка Совета министров и новое правительство». Это был запрещенный прием, притом пущенный в ход вторично, и Сазонов снова взорвался: «Его императорскому величеству мы не ставим и не собирались ставить ультиматума. Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего царя, как и ваше высокопревосходительство. Я очень прошу не упоминать таких слов в наших суждениях». Пришлось Горемыкину сказать, что он берет свои слова обратно. Тем не менее он повторил, что ответственность за роспуск Думы берет на себя без колебаний, «но навязывать государю императору личностей, ему неугодных», не считает для себя возможным. «Может быть, мои взгляды и архаичны, но мне поздно нх менять». Опоздавший Самарин предложил смягченную редакцию обращения к царю: представить ему программу и одновременно заявить, что в кабинете нет единства, а потому нужно другое правительство. Если эта идея будет одобрена, то указать желательное лицо на пост председателя Совета министров. Роспуск же Думы взять на себя.

«В итоге Совет министров, — писал Яхонтов, — склонился к точке зрения А. В. Кривошеина с поправкой А. Д. Самарина, т. е. осуществить роспуск Государственной думы в ближайшем времени (по-хорошему сговорившись с президиумом и лидерами о проведении еще незаконченных правительственных законопроектов, обусловленных потребностями военного времени) и представить его величеству ходатайство о смене затем Совета министров». Горемыкин обещал доложить царю все, как было [78].

В день отъезда в ставку Горемыкин сказал Яхонтову, что, пока жив, он будет «бороться за неприкосновенность царской власти». Сперва надо довести войну до конца, а потом уже заниматься реформами. Вернулся Горемыкин из ставки 1 сентября с указом распустить Думу на осенние вакации не позже 3 сентября. Министрам было приказано оставаться на своих местах. Когда позволит обстановка на фронте, царь вызовет правительство к себе и все разберет.

К началу заседания (2 сентября) министры, свидетельствует далее Яхонтов, по-видимому, уже были осведомлены о результатах поездки, что явно отразилось на их настроениях и суждениях. «Кризис вскрылся, нервность страшная. Много приходилось мне видеть Совет министров в неофицальной обстановке, но ничего подобного никогда в заседаниях не происходило. Особенно волновался С. Д. Сазонов... Когда И. Л. Горемыкин, закрыв заседание, выходил из зала, министр иностранных дел заявил: «Я не хочу с этим безумцем прощаться и подавать ему руку». В передней Сазонов истерически воскликнул: «Он сумасшедший, этот старик»». Поливанов держал себя в отношении председателя «совершенно неприлично». У Кривошеина вид «безнадежно грустный и встревоженный». В таком же состоянии — Игнатьев и Харитонов.

В прениях снова всплыл рабочий вопрос. Стоило Горемыкину повторить свой излюбленный тезис: «Все это одно только запугивание, ничего не будет», Щербатов, не скрывая раздражения, воскликнул: «У департамента полиции далеко не столь успокоительные сведения, как у вашего высокопревосходительства. Показания агентуры единогласно сводятся к тому, что рабочее движение должно развиться в угрожающих размерах для государственной безопасности». Его поддержал полный отчаяния Сазонов: «Куда же нас и всю Россию ведут!»

Горемыкин оставался непробиваемым. Все высказанное в Совете министров он доложил царю. «Весь вопрос о том, как Вы докладывали государю наши мнения»,— заметил Поливанов. И тут же получил ответ: «Так, как следовало» Заговорил Кривошеин. «Все наши сегодняшние суждения, - обратился он к Горемыкину, — с полной очевидностью обнаруживают, что за последнее время между Вами, Иван Логгинович, и большинством Совета министров разница в оценке положений и во взглядах на направление политики еще более углубилась... простите мне один вопрос: как Вы решаетесь действовать, когда представители исполнительной власти убеждены в необходимости иных средств, когда весь правительственный механизм: в Ваших руках оппозиционен, когда и внешние и внутренние события становятся с каждым днем все более грозными?»

Горемыкин стоял на своем: «Свой долг перед государем императором я исполню до конца, с каким бы противодействием и несочувствиями мне ни пришлось сталкиваться. Я все доложил его величеству и просил заменить меня более современным деятелем. Но высочайшее повеление последовало, а оно в моем понимании закон. Что будет дальше? Государь император сказал, что он приедет лично и все разберет». Отверг премьер и предложение Поливанова смягчить роспуск Думы, выступив с благожелательным правительственным заявлением. «Бесплодно и несвоевременно... Вопрос исчерпан. Высочайшее повеление не может быть критикуемым в Совете министров. Объявляю заседание закрытым» [79]. Горемыкин встал и вышел из зала. На этом закончились секретные заседания Совета министров.

Трудно найти другой документ, который давал бы столь наглядное представление об описываемых событиях, создавая ощущение почти полного физического присутствия, как записки Яхонтова. Это редкое по убедительности свидетельство, помогающее понять причины вырождения правительственного механизма, обусловленность и неизбежность последовавших за августовско-сентябрьским кризисом явлений, воплотившихся в знаменитой «министерской чехарде».

Даже протокольная форма записей вводит нас в атмосферу большой тревоги, драматизма переживаний. И тем не менее основное впечатление, которое оставляют записки,— это мысль о поразительно малом калибре как самих дискуссий, так и ее участников, мысль о том, что мы имеем дело не с высокой трагедией, а с трагикомедией. Бросается в глаза огромное несоответствие масштабов происходивших в стране событий и уровней министров, пытавшихся их оценить, придать им нужное с их точки зрения течение. Это несоответствие было так велико, что в какой-то мере осознавалось, как отмечено выше, даже самими участниками дискуссий.

Несостоятельность исполнительной власти не была ни случайной, ни преходящей. Она обусловливалась природой царизма, конечным итогом его развития. Иначе невозможно понять и объяснить полное бессилие центральной власти, обладавшей вековой традицией управления, легкость и полноту победы, одержанной над этой властью распутным проходимцем и резонерствующей истеричкой. Записки Яхонтова убеждают нас в этом в полной мере.

Ахиллесова пята Совета министров в целом, министров в отдельности заключалась в том, что единственным источником их власти и полномочий был царь. Министры являлись, как сами признавали и чем гордились, всего-навсего слугами царя, его верноподданными. Когда царская власть была сильна, эта исходная позиция оказывалась достаточной для управления страной. Но в условиях разложения царизма, гигантски ускорявшегося в описываемый период, официальное правительство оказалось изолированным от всех и вся, даже от собственного класса. Как мы видели, эту пустоту вокруг себя министры полностью осознавали. Никого не представляя, царские министры могли только «просить» и «умолять» носителя верховной власти внять их советам. Да и их психология верноподданных не позволяла им поступать иначе. Недаром Сазонов так оскорблялся упреком, что они, царские министры, могут говорить со своим царем вне рамок верноподданничества, ставить ему «ультиматум» и пр.

Даже та оппозиция, которую большинство министров учинили царю в августе—сентябре 1915 г., включая и коллективное письмо с просьбой оставить верховным главнокомандующим Николая Николаевича, было с верноподданнической точки зрения незаконным, на что справедливо указывал взбунтовавшимся коллегам Горемыкин. Министры пытались выйти из создавшегося противоречия между долгом верноподданного и долгом гражданским со ссылкой на то, что они служат не только царю, но и России. Но позиция верноподданничества, базирующегося на тезисе о божественной природе царской власти, делала такое противопоставление неправомерным, на что им опять-таки указывал премьер. Когда он говорил, что Россия и царь в его представлении одно и то же, он был только последователен, а если эта последовательность была абсурдна, то это абсурдность самодержавия, а не его слуги.

Слова Поливанова «отечество в опасности», ставшие отправной точкой разгоревшейся борьбы внутри Совета министров, — это призыв набата, а царские министры в грозный для страны час могли говорить лишь языком слуг и чиновников.

Недалеко ушли от своего премьера министры и как государственные деятели. Косный рутинер, лишенный политического воображения, Горемыкин не верил в возможность революции, считая, что в конечно счете все обойдется. Его любимой присказкой, были слова: «Все пустяки». Он презирал народ, а главный принцип обращения с ним выразил в своем любимом тезисе,что народ не понимает и не может понять существа политики, а воспринимает только ее внешнюю сторону. 24 июля 1915 г., например, на заседании Совета министров он не только охотно согласился на пожелание Думы о создании комиссий по рас следованию и отысканию виновников недостаточного снабжения армии боеприпасами и снаряжением, послужившего причиной осенне-летнего отступления, но и высказался за придание такой комиссии возможно более представительного характера, включив в нее членов Думы и Государственного совета: «Декорация -вещь полезная. Для толпы она важнее существа» [80].

Сазонов, Поливанов, Щербатов и другие министры насчет возможности революции были настроены, как мы видели, coвершенно иначе. Вся их оппозиция была не чем иным, как производным от страха перед ее неминуемостью, если ход вещей не изменится [81]. Но уровень их политического мышления был ничуть не выше, чем у их председателя, о чем свидетельствует их представление о министерстве доверия как гаранте от революции.

Более того. В оценке, так сказать, ближней перспективы Горемыкин оказался более дальновидным, чем его потерявшие голову коллеги. Он был абсолютно прав, когда утверждал, что рабочее движение совершенно не связано с Думой и будет идти своим чередом по воле, как он говорил, «рабочих вожаков» независимо от того, будет ли Дума заседать или отправится на вакации. Он был прав и тогда, когда утверждал, что Дума не интересует народ. Никаких ужасных последствий, которых так боялись министры, не произошло и в результате смены командования. Наоборот, именно после того, как царь возглавил армию, дела ее пошли на поправку и в чисто военном отношении, и по части снабжения. Царь, естественно, к этому не имел ни малейшего отношения, но факт тем не менее оставался фактом: отставка Николая Николаевича так же мало взволновала народ и солдатскую массу, как и роспуск Думы 3 сентября [82].

Объективный результат оппозиции министров был обратным, по сравнению с ожидавшимся: поскольку все нарисованные ими ужасы не произошли, царь утвердился в своем прежнем курсе, его страхи и сомнения рассеялись, тем самым решилась собственная участь оппозиционеров. Иными словами, оппозиция ускорила новую и последнюю фазу в трансформации официального правительства — фазу распада полуабсолютистской «государственности». Мелкотравчатость породила еще большую мелкотравчатость.

Нольде считал, и это было общее мнение, что единственным крупным человеком в правительстве был Кривошеин, обладавший недюжинным умом и широтой кругозора. Остальной состав Совета министров, по мнению Нольде, «был необыкновенно пестр: в нем рядом сидели чиновники и нечиновники, люди умные и совсем неумные, люди серьезные и совсем несерьезные, люди с темпераментом и люди без всякого темперамента» [83].

Несомненно, Кривошеин был умным человеком, и его коллеги «знали и чувствовали его калибр», но что он был крупным человеком, государственным деятелем действительно большого калибра, это сомнительно. Отличительной чертой Кривошеина как политика было стремление действовать за кулисами. В 1914 г., после отставки Коковцова, Кривошеин, если бы захотел (таково было всеобщее мнение), мог без всякого труда сменить его на посту премьера. Однако он предпочел, чтобы таковым стал Горемыкин, поскольку имел на него тогда большое влияние. Иными словами, предпочитал быть «теневым» премьером, а не подлинным. Нольде считал это «каким-то своеобразным недостатком боевого темперамента», мирившим его с «положением во втором ряду». Но это поведение мало характерно для государственного деятеля действительно большого масштаба. Что же касается расчетов Кривошеина на то, что он будет держать Горемыкина в руках, то нам уже известно, чем они окончились.

Тем не менее поражение Кривошеина и его единомышленников, означавшее конец Совета министров образца 1915 г., имело принципиальное значение. Этот Совет министров, в оценке того же Нольде, «был последним правительством старого порядка, заслуживавшим этого имени. С тех пор сквозь облака мистики императрицы наверх стали пробираться подлинные проходимцы и жулики, а все те, кто хранил в себе государственную традицию, осуждены были на безнадежные попытки спасать последние остатки русского государственного управления» [84]. В целом эта оценка верна. Это было действительно последнее правительство с точки зрения минимума компетентности, морального уровня, государственной ответственности. «С приездом государя в Могилев, — писал по этому поводу Сазонов, — совпала печальная пора нашего правительственного разложения и тех невероятных назначений на высшие государственные посты, которые... дискредитировали монархическое начало в глазах русского народа и привели к падению династии, которой Россия была обязана своим величием и силой» [85]. На правительственную авансцену вышли фигуры, являвшие готовые объекты для исследования криминалистам, психиатрам, комедиографам.

«Министерская чехарда»

Последняя запись, сделанная Яхонтовым, гласит: «16 сентября 1915 года состоялось в царской ставке заседание Совета министров в высочайшем присутствии. У меня со слов И. Л. Горемыкина написано: «Все получили нахлобучку от государя императора за августовское письмо и за поведение во время августовского кризиса»» [86].

Письмо, о котором идет речь, было написано 21 августа, т. е. на другой день после заседания Совета министров в Царском Селе, и подписано восемью министрами: Харитоновым, Кривошеиным, Сазоновым, Барком, Щербатовым, Самариным, Игнатьевым и Шаховским [87]. Автором его, по-видимому, являлся Самарин.

В письме вновь повторялась просьба оставить на своем посту Николая Николаевича и указывалось на «коренное разномыслие» между подписавшими и председателем Совета министров, недопустимое во всякое время, а «в настоящие дни гибельное. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и родине» [88].

15 сентября по приказанию царя, переданному Горемыкиным, министры выехали в ставку. Горемыкин уехал днем раньше. Министры, как показывал Поливанов, были поражены не только тем, что Их никто не встретил, но в особенности тем, что даже не были известно, когда их примут. Экипажей не подали, завтракали в грязном вокзальном буфете. «Обстановка была не-приятная». Добравшись до места, министры узнали, что их не хотят пригласить обедать. Только позже по настоянию Фредерикса их все-таки позвали к столу. Заседание состоялось перед обедом. Оно началось с резкого выговора царя, который «совершенно не понимает, как министры, зная, что его воля о принятии командования непреклонна», тем не менее «позволили себе» написать это письмо. Затем последовал ряд длинных речей, в которых министры указывали «на необходимость держаться в контакте с общественностью... а Горемыкин... отвечал, что это чепуха, что министр не понимает, что говорит, или что это не отвечает делу, потому что это в воле его величества». Закончилось заседание словами царя: «Так как мы ни до чего договориться не можем, то я приеду в Царское Село и этот вопрос разрублю».

По оценке Поливанова, заседание было «историческим» — «дало окончательный толчок мысли монарха идти в сторону от страны. Заседание окончательно укрепило Горемыкина». Через несколько дней царь действительно приехал в свою резиденцию. Началось «последовательное увольнение министров, прогрессивно взиравших на события в государстве». Сперва увольняли по два в неделю, потом по одному, положение Горемыкина все более крепло, «и для нас не было тайной, что он ездил в Царское Село получать указания от Александры Федоровны» [89].

В целом верный рассказ Поливанова нуждается, однако, в уточнениях. Сразу, а именно 26 сентября было уволено только два министра — Самарин и Щербатов. Спустя ровно месяц уволили Кривошеина. Четвертым министром, которому дали отставку в том же, 1915 г., был министр путей сообщения С. В. Рухлов, но его увольнение не стоит ни в какой связи с письмом и оппозицией министров: Рухлов, как и Хвостов, — крайний реакционер, поддерживавший Горемыкина; отставка его была вынужденной — транспорт находился в критическом состоянии, а министр оказался полностью неспособным руководить им. Что же касается остальных министров, то их судьба сложилась следующим образом: Харитонов умер в 1916 г. на своем посту государственного контролера, Шаховской, Барк и Григорович оставались министрами вплоть до Февральской революции. Игнатьев был уволен незадолго до нее — в конце декабря 1916 г. Остальные два министра — Сазонов и Поливанов — лишились своих постов — первый в июле, второй в марте 1916 г. Не так просто обстояло дело и с Горемыкиным, как считал Поливанов.

Тем не менее, повторяем, его основной вывод — после 16 сентября «оппозиционный» Совет министров был фактически ликвидирован и заменен совершенно иным — верный. Увольнение Сазонова задержалось потому, что за него горой стояли «союзники», и с ходу царь на его отставку не решился. Поливанов был еще нужен, поскольку под его руководством разрабатывались и осуществлялись меры по ликвидации нехватки военного снабжения. Как только эта задача была решена, Поливанова уволили. «Оппозиция» Григоровича оказалась настолько умеренной и гибкой, что не внушала опасений даже Александре Федоровне. Что же касается Шаховского и Барка, то это были ставленники Распутина и их подписи под письмом были им великодушно прощены. Игнатьев же — явный «оппозиционер» — оставался на своем посту благодаря личной симпатии к нему царя, которой, однако, до конца не хватило. Из переписки царской четы видно, что решение «разогнать» министров созрело у них значительно раньше 16 сентября. В этом их активно поддерживал и Горемыкин. 28 августа царица сообщала царю о том, что «старик» рекомендует в министры внутренних дел Нейдгарта. «И я тоже полагаю, — добавляла она, — что он был бы не плох». «Щербатов — ничтожество», — читаем мы в письме от 3 сентября. Хорошо бы от него скорей отделаться. «Вот тебе, дружок, список имен... которые могли быть кандидатами на место Самарина... Он должен быть уволен»,— писала царица в ставку 7 сентября. Спустя два дня Александра Федоровна снова возмущается Самариным и Щербатовым и заключает: «Разгони всех, назначь Горемыкину новых министров, и бог благословит тебя и их работу».

Супруг полностью разделял настроение своей жены. «Поведение некоторых министров,— вторил он ей в письме от 9 сентября,— продолжает изумлять меня! После всего, что я им говорил на знаменитом вечернем заседании (20 августа. — А. А.), я полагал, что они поняли меня... Что ж, тем хуже для них!» Спустя два дня он пишет: «Я, пожалуй, найду возможность слетать в Царское Село. (Ведь тут столько дела — эти смены министров и укрепление позиции старика».

«Старик» очень наседал на императрицу в отношении Сазонова. «Сазонов, — писала она 6 сентября явно со слов Горемыкина, — больше всех кричит, волнует всех... это ведь неслыханная вещь... Я это называю забастовкой министров». На другой день — тот же мотив: Сазонов стал «совершенно невозможным: потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина». Примерно также императрица и Горемыкин реагировали на поведение Кривошеина. В этом же письме она, советуя поскорее убрать Самарина и Кривошеина, поясняла: «Последний сильно не нравится старику, он виляет — и левый и правый — и возбужден невыразимо».

В том же духе царица продолжала писать и дальше, пока неполучила письмо от Николая II от 17 сентября, в котором он сообщал: «Вчерашнее заседание (Совета министров, — А. А.) ясна показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным, несмотря на мое строгое слово, обращенное к ним, поэтому по моем возвращении должны произойти перемены» [90] И действительно, Самарин и Щербатой были уволены ровно через неделю после возвращения царя в Царское Село.

В отношении Горемыкина царская чета пребывала некоторое время в состоянии растерянности, не зная как поступить — оставить на своем посту или заменить другим человеком. Поначалу Александра Федоровна склонялась к мысли об отставке. Кого взять вместо Горемыкина? — вопрошала она в письме от 24 августа. Он не может оставаться, потому что против него и министры, и Дума. В то же время царица не допускала мысли, чтобы отставка Горемыкина выглядела как уступка Думе и «обществу». «Только не сменяй старика сейчас, — писала она 29 августа,— позже можешь, когда тебе только заблагорассудится. Горемыкин, а также Андроников и Хвостов (А. Н.) согласны с тем, что это значило бы играть им в руку». «Намерен ли держать его (Горемыкина. — А. А.) самого?» — спрашивала она снова 7 сентября. Но уже на другой день царица ставила вопрос несколько иначе: «Великолепно было бы выгнать некоторых из них (министров. — А. А.) и оставить старика... обдумай это, пожалуйста». Царь тоже колебался. «Трудно уволить его, не выбрав кого-нибудь на его место, — телеграфировал он жене 8 сентября. — Не может ли старик дать тебе список для выбора, а ты перешлешь его мне?»

Мысль о необходимости отставки «старика» в то время, как мы видим, преобладала, но окончательного решения принято не было. «Все желают твердого правительства, — отвечала Александра Федоровна мужу на его телеграмму спустя два дня, — так что росле ухода старика выгони остальных н назначь решительных людей». В то же время Николай II пишет ей 11 сентября: «Ведь тут столько дела!.. Старый Фред(ерикс) отлично это понимает и уговаривает меня держаться Горемыкина, что очень мило с его стороны».

Дело, как водится, решил Распутин, возвратившись из родного Покровского. Сначала, правда, он тоже испытывал известные колебания. «Наш Друг велел мне ждать со стариком, пока Он не увидит дяди Хвостова — какое впечатление тот на него произведет, — сообщает царица в ставку 10 ноября. — Ему очень жалко милого старика, говорит, что он такой праведник. Но Он боится, что Дума его ошикает, и тогда ты будешь в ужасном положении». Дядя Хвостова — это известный нам А. А. Хвостов, которого Распутин хотел посмотреть с точки зрения его пригодности как кандидата на место Горемыкина. «В городе опять ужасно ворчат на милого старого Горемыкина. Прямо отчаяние! — пишет царица на другой день. — Завтра Григорий повидает старого Хвостова, а затем вечером я Его увижу. Он хочет рассказать мне о своем впечатлении — будет ли он достойным преемником Горемыкину».

Впечатление оказалось плохим (А. А. Хвостов крайне отрицательно относился к Распутину и не скрывал этого). «Ну, вчера я видалась с нашим Другом от 5,5 до 7 часов у Ани, — сообщает царица 13 ноября. — Он не допускает и мысли, чтобы старика уволили... Он находит, что лучше подождать. По-божьему ее следовало бы его увольнять» [91]. Вопрос, как говорится, был исчерпан.

Помимо негативного отношения к «старику» Думы и помещичье-буржуазной общественности, у царской четы была еще одна причина думать о преемнике Горемыкину — последний упорно не соглашался на кандидатуру А. п. Хвостова в качестве министра внутренних дел, хотя на ней настаивали упомянутый выше в письме Александры Федоровны князь Андроников и Распутин. Кроме того, сам Горемыкин по старости лет тяготился своим положением и без видимого сожаления готов был уйти со своего поста. В силу этого вопрос о его дальнейшем премьерстве фактически был лишь отодвинут; как оказалось, очень ненадолго.

Отставка Горемыкина, последовавшая в январе 1916 г., не была, так сказать, обычной, текущей отставкой. Она знаменовала собой окончательное оформление нового и последнего периода в жизни официального правительства, который, однако, наступил раньше — как следствие первых трех увольнений в сентябре — октябре 1915 г. На смену прежним классическим бюрократам пришли и заняли ключевые позиции в правительстве министры, которых цитированный нами Нольде, несмотря на всю свою академическую сдержанность, вынужден был характеризовать как «подлинных проходимцев и жуликов». И это действительно реальный факт.

Период «министерской чехарды» делится как бы на три подпериода, связанные с назначением и деятельностью определенных министров, каждый из которых накладывал свой отпечаток на деятельность Совета министров в целом, привносил свой стиль, оставлял свой след в процессе и формах разложения царизма. Первым таким министром-проходимцем — и, пожалуй, самым колоритным — стал министр внутренних дел А. Н. Хвостов, назначенный сразу же после увольнения Щербатова.

Соловей-разбойник и Степан Петрович

Позже, в. 1916 г., уже после отставки с поста министра внутренних дел, Хвостов в связи с неудавшейся попыткой убрать Распутина говорил про себя: «Вы… Тем не менее идея сделать Хвостова министром внутренних дел возникла при дворе… Во время войны для него стало очевидно, что ключи к власти вручаются не в Таврическом дворце, а в Царскосельском и не…

Футляр-премьер

На допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Манасевич-Мануйлов, наоборот, стремился по понятным причинам приуменьшить свое участие в продвижении… Следует, однако, подчеркнуть, что и на этот раз, как и в истории с назначением… Этот ответ был дан Штюрмером на вопрос председателя, почему Николай II не вспоминал о нем вплоть до января 1916 г. На…

Про-то-Попка знает, про-то-Попка ведает

Какой-то причудливый симбиоз грандиозного Хлестакова и коварного, беспринципного иезуита [188], слабовольного, трусливого болтуна и… Вначале он собирался, видимо, сделать военную карьеру. После кадетского… С 1905 г. Протопопов становится членом Корсунского уездного и Симбирского губернских земств. В 1912 г. избирается…

Остальные. Стиль и уровень

Тем не менее при ближайшем рассмотрении довод Штюрмера оказывается несостоятельным. Уже говорилось, что Распутина интересовали не все министерские… Против Бобринского, одного из признанных столпов реакции, большого царедворца,… Подоплека же назначения Хвостова министром внутренних дел, была чисто распутинская, о чем Штюрмер, естественно,…

Арон Аврех

Глава 3. Три опоры

(ставка, «объединенное дворянство», черносотенцы)

Названные институты — это три кита, на которые опирался царизм в исследуемый период. Именно поэтому и с этой точки зрения они объединены и исследуются вместе как составные части единого целого. Помимо того, хотя они и различны по своему происхождению и природе, их объединяло единство цели, тот факт, что они являлись политической опорой царизма. Ставка верховного главнокомандования, Совет объединенного дворянства и «союзники» — это вера, надежда, любовь последнего российского самодержца. Ставка, верилось, обеспечит военную победу, благодаря которой можно будет раз и навсегда выйти из революционного кризиса, ибо, как показывает история, ничто так сильно и эффективно не противодействует революции, как победный шовинистический угар. «Объединенное дворянство» в послереволюционные годы было неизменной надеждой, как самая твердая и верная политическая опора, сторонник самого жесткого реакционно-репрессивного внутриполитического курса. Черносотенцы пользовались столь же неизменными симпатиями при дворе, поскольку там считали, что черносотенные главари обеспечат поддержку народных масс, крестьянства в первую очередь. Итог оказался печальным: вера сменилась горьким разочарованием, надежда была иллюзорной, и лишь любовь осталась взаимной до конца вопреки очевидному отсутствию у черносотенцев народной поддержки.

Исследованию причин, приведших к подобному результату, и посвящена настоящая глава.

Ставка

Значение ставки именно как политической силы (военный аспект ее деятельности не рассматривается) в значительной мере выявилось уже в ходе предыдущего изложения, когда речь шла об отставке нескольких реакционных министров летом 1915 г., «министерской забастовки» и уходе с поста верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружье миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны. Благодаря огромным полномочиям, полученным верховным главнокомандующим, и колоссальным ресурсам, которыми он распоряжался, ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице. От ее позиции зависели важнейшие внутри- и внешнеполитические решения, без санкции ставки и военных властей Совет министров не мог принять решений по многим жизненно важным вопросам. При определенных условиях ставка могла стать самодовлеющей политической силой, и именно это соображение, как мы видели, стало основной причиной, приведшей к отставке Николая Николаевича.

О великом князе как верховном главнокомандующем довольно много написано, но трудность использования этой Литературы состоит в том, что она в массе своей крайне тенденциозна, представляет собой либо неумеренную апологетику Николая Николаевича, либо, наоборот, его полное развенчание. Типичным примером восхваления его талантов и добродетелей является упоминавшаяся выше книга генерала Ю. Н. Данилова, а также воспоминания адмирала Бубнова, который, в частности, писал: «Мы все, проникнутые безграничной преданностью великому князю и глубоко преклоняясь перед его полководческим даром», были подавлены его отставкой, «в душах многих зародился во имя блага России глубокий протест, и, пожелай великий князь принять в этот момент какое-либо крайнее решение, мы все, а также и армия последовали бы за ним» [1]. Полное несоответствие этого утверждения истинному положению вещей очевидно.

Что же касается полководческих талантов Николая Николаевича, то адмирал утверждал: «Великий князь на деле (!) доказал свои исключительные способности как полководец. Россия давно уже не имела во главе своих вооруженных сил такого сведущего вождя, и никто даже в отдаленной степени не был в состоянии его заменить» [2].

Обратным примером, где все оценки продиктованы исключительно личной враждой и неприязнью к Николаю Николаевичу, является книга Сухомлинова, от начала до конца посвященная доказательству «злополучной для судеб России и царствовавшей династии роли этого человека» [3]. К этому надо добавить, что в своих воспоминаниях, вышедших раньше, Сухомлинов не жалеет ни места, ни бранных характеристик в адрес великого князя.

На этом фоне приобретают исключительную ценность свидетельства и оценки Шавельского, которые в отличие от названных заслуживают полного доверия. Будучи человеком, близким великому князю, и испытывая к нему чувства личной преданности [4], Шавельский тем не менее нашел в себе достаточно честности, чтобы дать в целом объективную характеристику.

По всеобщему признанию, Николай Николаевич пользовался большой популярностью, причем не только в помещичье-буржуазных кругах Думы, но и в какой-то мере в низах и солдатской массе. Это тем более необъяснимо, что его слава полководца находилась в вопиющем противоречии с теми тяжелыми поражениями, которые несла русская армия в первый год войны и особенно весной — летом 1915 г. Необъяснимо это и с другой стороны: у великого князя до войны была давняя и прочная репутаций крайнего реакционера и к тому же психически неуравновешенного человека, с «зайчиком» в голове, по выражению С. Ю. Витте. Последний считал Николая Николаевича «обер-черносотенцем», под прямым влиянием которого царь «возлюбил... как первых людей» таких «героев вонючего рынка», как Дубровин, граф Коновницын и им подобные [5].

Именно на этот загадочный феномен, полностью противоречащий истинному положению дел, и обратил внимание Шавельский. «За последнее царствование в России не было человека, — писал он, — имя которого было бы окружено таким ореолом и который во всей стране... пользовался бы большей известностью и популярностью, чем этот великий князь». Поскольку никаких разумных оснований для такой славы не было, следует думать, что здесь действовали «какие-то неудержимые фатальные (в смысле, по-видимому, иррациональные. — А. А.) причины», незаввисимые от его реальных дел. «За первый же год войны, гораздо более неудачной, чем счастливой, он вырос в огромного героя, перед которым, несмотря на все катастрофические неудачи на фронте, преклонялись, которого превозносила, можно сказать? вся Россия» [6]. Несмотря на явные преувеличения, общая картина схвачена верно.

«В войсках авторитет великого князя был необыкновенно высок», — указывал Шавельский. Офицеры ценили его за понимание дела. «В солдатской массе он был олицетворением мужества, верности и правосудия». С начала войны о нем стали складываться легенды, рассказывавшие, как он под градом пуль обходит окопы, бьет виновных генералов и срывает с них погоны. «Легенды, — заключал автор, — росли и плодились независимо от фактов» [7].

Хотел он того или нет, но Шавельский убедительно доказал, что из всех многочисленных положительных качеств и добродетелей, которыми молва наградила великого князя, в действительности ни одного из них у него не было. Все было наоборот. Его считали храбрецом, а он был трусом. Ему приписывали решительность и твердую волю, а Шавельский пишет о нем как о паникере и истерике. Лень, равнодушие, непригодность к делу и другие подобные черты — вот что составляло подлинную сущность верховного главнокомандующего.

«На самом деле, — писал Шавельский, — он ни разу не был дальше ставок главнокомандующих» (фронтами. — А. А.), поэтому никак не мог шагать под градом пуль. И причиной того была самая тривиальная трусость. Опасаясь за свою жизнь, он не только ни разу не выехал на фронт, но не разрешал во время автомобильной прогулки ехать быстрее 25 км в час. «Великого князя Николая Николаевича, — отмечал Шавельский, — все считали решительным». Но это было чисто внешнее, и притом обманчивое, впечатление. «При внимательном же наблюдении за ним нельзя было не заметить, что его решительность пропадала там, где ему начинала угрожать серьезная опасность. Это сказывалось и в мелочах и в крупном. Великий князь до крайности оберегал свой покой и здоровье» [8]. «Он ни за что не принял бы участия ни в каком перевороте или противодействии, если бы Предприятие угрожало его жизни и не имело абсолютных шансов на успех; при больших несчастьях он или впадал в панику, или бросался плыть по течению, как это не раз случалось во время войны и в начале революции. У великого князя было много патриотического восторга, но ему недоставало патриотической жертвенности».

Вот одна из сценок, описанная Шавельский, которая рисует верховного главнокомандующего в его истинном свете. «Батюшка, ужас! — воскликнул он, — Ковно отдано без бою» — и залился слезами. «Я почти крикнул на великого князя: «Ваше высочество, Вы не смеете так держать себя!»» Николай Николаевич считал, что в обеспечении победы главное — это не военные факторы, а божья помощь. Бог «все может», пояснял он. «Верховный ликовал от радости, уверенный, что прибытие св. иконы (из Троице-Сергиевской лавры. — А. А.) принесет счастье фронту, что помощь божьей матери непременно придет к нам», — свидетельствовал Шавельский.

Хотя, по мнению автора, великий князь имел «ум... тонкий и быстрый», он «к черновой, усидчивой продолжительной работе... не был способен» — иными словами, как верховный главнокомандующий не работал. В этом убеждаешься, ознакомившись с распорядком дня великого князя. Он вставал около 9 часов, умывался, молился богу. Затем к нему приходил доктор и шел разговор о здоровье. Потом дежурный адъютант приносил письма и телеграммы. После этого наступало время завтрака. В 10 часов Николай Николаевич выслушивал доклад генерал-квартирмейстера и решал с ним очередные вопросы. В 12 часов великий князь завтракал, в 4 часа пил чай, а перед этим «немного отдыхал». Затем следовала прогулка на автомобиле, реже верхом. В 6 часов великий князь (ежедневно) садился писать пространные письма жене в Киев. В половине восьмого был обед, в 9 часов 30 минут — вечерний чай. И так изо дня в день независимо ни от каких обстоятельств, какими бы чрезвычайными они ни были. «Режим в ставке сразу установился строгий», — подчеркивал Шавельский. По ночам Николая Николаевича никогда не беспокоили. У него было пять адъютантов, которым решительно нечего было делать. Один из них занимался тем, что завел голубятню и дрессировал барсука и лисицу. Кроме того, имелась большая свита, решительно ни к чему не пригодная, получившая прозвище «дачников».

Не лишены интереса для характеристики великого князя его беседы за завтраком и обедом. Любимыми его темами были огородничество, садоводство, рыболовство, поварское искусство и т. п. «Великий князь, — писал Шавельский, — буквально поражал нас своими познаниями по этим отраслям сельского хозяйства. Я заслушивался обстоятельными сообщениями великого князя, как надо разводить те или иные овощи, ухаживать за садом, ловить рыбу, готовить уху, солить капусту и огурцы и т. д.» Понимал он толк и в охоте, одна только псарня в его имении в Першине стоила 60 тыс. руб. в год.

В конце книги Шавельский рассказывает о своей последней встрече с Николаем Николаевичем 6 ноября 1918 г, в Дюльбере (Крым), где великий князь ждал приглашения возглавить все боевые силы России для борьбы с Советской властью. То, что, Шавельский увидел, потрясло его. Надежда всей белой контрреволюции обзавелся собственным «Распутиным» в лице капитана первого ранга А. А. Свечина, мистика, а может быть, и ханжи, впавшего в настоящее кликушество. «Ошеломленный, ушел я от великого князя, — вспоминал автор — Выслушанные откровения: произвели на меня потрясающее впечатление. Новой распутинщиной повеяло от них».

Но Шавельский, как мы помним, также был сильно потрясен, узнав об отставке Николая Николаевича. На фоне жизни царской! семьи, писал он, «великий князь казался нам единственной здоровой (!) клеткой... В него верили и на него надеялись» [9]. Полный' алогизм подобного заключения в свете всего сказанного самим автором в адрес великого князя очевиден.

Показав, что представлял собой великий князь на деле, Шавельский с горечью добавлял: все это было бы еще ничего, если бы штаб верховного главнокомандования был на высоте, но, увы, так дело не обстояло.

Второй после Николая Николаевича человек в ставке, начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Н. Н. Янушкевич был, по словам Шавельского, настолько неподготовлен в стратегических и тактических вопросах, что сам это сознавал, «а потому служил с трепетом и немалыми страданиями».

Со «страданиями» Янушкевич, однако, справился весьма оригинальным способом: полностью отстранился от своих прямых обязанностей, передав их генерал-квартирмейстеру ставки, упоминавшемуся выше генералу Ю. М. Данилову (черному), «который, таким образом, фактически оказался полным распорядителем судеб великой русской армии». По мнению автора, Данилов был «честный, усидчивый, чрезвычайно трудолюбивый человек», однако без «огонька». Полезен Данилов только на вторых ролях. «Но вести огромную армию он не мог, идти за ним всей армии было не безопасно». Кроме того, Данилов отличался самоуверенностью и неумением выбирать людей. К этому надо добавить, что Янушкевич и Данилов «не терпели друг друга» [10].

Генерал С. А. Ронжин, занимавший один из ключевых постов начальника главного управления военных сообщений, требовавший исключительной энергии и работоспособности, был, как писал Шавельский, помещик-сибарит, «ленивый и медлительный». Единственно, что он делал «очень старательно», — это «увеличивал свою коллекцию этикеток от сигар» [11].

В целом автор воспоминаний уподоблял ставку... живущему за границей помещику. Этот помещик, получая известия от своих «управляющих», т. е. от командующих фронтами, выказывал платоническое сочувствие или несочувствие, волновался из-за неудач, радовался успехам. Но когда вмешивался в дело, путного из этого ничего не получалось. Худым управляющим такое вмешательство из заграничного далека не помогает, а хорошим - мешает. Ставка, заключал Шавельский, была барометром, а не рычагом, направляющим армию. В результате «штаб ставки для фронта был одиозен» [12].

Для Энгельгардта популярность Николая Николаевича не составляла такой иррациональной загадки, как для Шавельского. «В данном случае, — писал Энгельгардт, — выступали особенности общественного уклада того времени: авторитет Н. Н. держался почти исключительно на его великокняжеском достоинстве, а в то время это имело солидный вес». Что же касается Янушкевича, то вся его предыдущая служба «не давала основания» для назначения начальником штаба ставки. Он все время, начиная с подполковника, служил в канцеляриях военного ведомства, т. е. занимался бюджетными и отчасти организационными, но отнюдь не военными в собственном смысле вопросами. Поэтому, узнав о назначении его начальником Главного управления генерального штаба, «многие генералы и офицеры генерального штаба не скрывали своего возмущения» [13].

Янушкевичем как полной бездарностью и тупым реакционером возмущались не только военные. На секретном заседании Совета министров 27 июля 1915 г., т. е. в разгар отступления армии, Кривошеий передал содержание письма Янушкевича к нему, суть которого сводилась к следующему. По мнению генерала, в армии «героев единицы». Солдатам недоступно само понятие «патриотизм». Тамбовец — патриот лишь Тамбовской губернии, а на общероссийские интересы ему наплевать. Поэтому солдата «необходимо поманить... наделением землей» за счет конфискации наделов у солдат, сдающихся в плен, издав для этого особый монарший акт. «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма начальника (штаба) Верховного главнокомандующего, — комментировал Кривошеин, — приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние... Господа, подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, монархии и всего мира. Творится что-то дикое За что бедной России суждено переживать такую трагедию?» [14]

Но даже эта ставка силой вещей вынуждена была встать в оппозицию политике двора и потребовать более благожелательного отношения к Думе и организованной помещичье-буржуазной общественности, работавшей на войну. Мера этой оппозиционности и ее итог нам известны. Ничего, кроме праздных разговоров о необходимости заключить царицу в монастырь, она по существу не содержала. Тем не менее сам факт конфликта между одинаково реакционными партнерами по вопросу о политическом курсе, как и способ разрешения этого конфликта, свидетельствовал о начавшемся процессе отчуждения между верховной властью и силой, которая в конечном итоге была для нее самой важной и. решающей, — армией, вернее, ее офицерским корпусом, силой, на протяжении веков демонстрировавшей свою преданность и готовность защищать самодержавного монарха. С переменой верховного командования, когда хозяином в ставке стал сам царь, этот процесс не только не прекратился, но еще более усилился.

Следует отметить, что страхи и опасения, волновавшие Совет министров в связи со сменой верховного командования, оказались напрасными. Более того, как уже отмечалось, в чисто военном отношении, да и в сфере материального снабжения армии дела пошли значительно лучше. Несколько лучше стала выглядеть и сама ставка главным образом благодаря назначению на пост начальника штаба генерала М. В. Алексеева.

В отличие от своего предшественника Алексеев действительно; знал дело. По поводу меры его военных талантов мнения у генералов были различные, но все они единодушно сходились на том, что новый начальник штаба — знающий, толковый и исключительно работоспособный профессионал. Кроме того, Алексеев, чуждый искательства, с презрением относился к придворному окружению царя и был ярым антираспутинцем. На первом месте у него действительно стояли интересы страны и армии — так, как он их понимал. Если еще учесть, что Николай II в военные дела фактически не вмешивался и был лишь номинальным главнокомандующим, а все военные вопросы от его имени решал Алексеев, то можно было ожидать значительного улучшения самого состава ставки, стиля ее работы и, главное, установления взаимного доверия между ней и ее августейшим патроном. Ничего этого, однако, не произошло.

Начать с того, что Алексеев был именно начальником штаба ставки, а не фактическим главнокомандующим. Таким образом, определение ставки Шавельским как барометра, а не рычага, направляющего армию, оставалось в силе и при Алексееве. Кроме того, кадровые вопросы, т. е. вопросы, связанные с назначением на высшие командные должности, царь полностью изъял у своего, «косого друга», как он называл Алексеева. В отношении личного состава, писал Лемке, «царь имеет свои определенные мнения, симпатии и антипатии и сплошь и рядом решительно напоминает, что назначениями хочет ведать сам». [15] Результаты, констатировал автор, «получаются плачевные». Так, например, Алексеев был против назначения В. М. Безобразова командиром гвардейских корпусов. Царь на это возразил: «Ну что Вы, Михаил Васильевич! Он такой милый и такой веселый рассказчик и анекдотист!» Доклады начальника штаба о том, что такой-то начальник испортил боевое дело или обнаружил преступную нераспорядительность, царь выслушивал совершенно спокойно и оставлял все без последствий [16].

А. И. Деникин также отмечал «полное безучастие государя в вопросах высшей стратегии» и его большую заинтересованность в вопросах «о назначениях приближенных, о создании им должностей и т. п.». В результате «бездарности... оставались на местах, губили и войска и операции» [17].

С приходом на пост начальника штаба Алексеева не произошло никаких принципиальных изменения и в характере работы ставки в целом. Вместо Данилова генерал-квартирмейстером стал М. С. Пустовойтенко, получивший произвище Пустоместенко. При Алексееве находился некий генерал В. Е. Борисов, с которым он был в дружеских отношениях и всегда держал при себе. Этот генерал никакого официального поста в ставке не занимал, но предполагалось, что Алексеев советуется с ним как с умным военным специалистом. Насколько это соответствовало действительности, сказать трудно. Борисов был довольно странной личностью. Бубнов называл его «серой экселенцией» Алексеева, сравнивая его роль с ролью О. Жозефа при Ришелье. Он считал Борисова радикалом и даже революционером. В качестве доказательства ненависти последнего к власти Бубнов ссылался на то, что Борисов никогда не принимал приглашений к царскому столу [18]. Подобная оценка мелкого фрондерства больше характеризует Бубнова, чем Борисова.

Ронжин остался на месте, раздул свое главное управление до сотни чиновников с «громадными окладами», а все дело вел «глупо и кабинетно» [19]. Офицеры-генштабисты, населявшие ставку, «серьезного и порядочного не читают», часами рассказывают скабрезные анекдоты. Умственный уровень не выше уровня строевого офицера, нравственный «гораздо ниже». «Они не желают ничего знать и считают себя способными управлять всеми сторонами жизни страны... Это ужасное умственное ничтожество не сознает своей ползучести и полной неподготовленности» [20]. Изменился лишь внешний стиль. Если Николай Николаевич ввел «пуританский порядок», в частности запретил категорически пребывание в ставке женщин, то вкусы нового главнокомандующего были иными. «Сразу все изменилось. Приехала оперетка, которой не было при Николае Николаевиче, театр был до отказу набит дамами и ставочными офицерами... открылся новоявленный ресторан... Могилев приобрел вид резиденции царской семьи, и война отходила на второй план, забывалась... все почувствовали, что можно жить легко и весело, не думая о завтрашнем дне». Даже у могилевских обывателей достало проницательности увидеть в этом опереточном антураже общее государственное неблагополучие. «Все распускалось, — констатировала Белевская, — стало видно всякому, что машина начинает давать перебои» [21]. Этому в немалой мере способствовало и тупо-равнодушное отношение последнего самодержца к тому, что творилось на фронте, какие колоссальные и неоправданные потери несла русская армия часто только потому, что во главе ее стояли генералы такого же профессионального уровня и нравственного ценза, как и их верховный повелитель [22].

Если даже у Николая Николаевича сработал рефлекс самосохранения и он потребовал перемен, то Алексеев, будучи умным человеком, гораздо острее и глубже понимал всю катастрофичность политики Царского Села, поставившего режим, горячим приверженцем которого он был, на грань полной изоляции в условиях прогрессирующей разрухи и углублявшегося революционного кризиса. Даже заметное улучшение собственно военной конъюнктуры и материально-технического снабжения армии, достигнутое в 1916 г., не являлось, как понимал новый начальник штаба, достаточным противовесом надвигавшейся катастрофе. Алексеев видел выход в союзе правительства с Думой, Земским и Городским союзами, «общественностью» как таковой. В этом отношении никакой разницы между его позицией и позицией бывшего главнокомандующего не было. Разница заключалась лишь в более тесных контактах Алексеева с руководителями Думы, союзов и ЦВПК — иначе говоря, в большем отчуждении начальника штаба от царя и его непосредственного окружения.

Лемке сообщает, что существовали довольно доверительные контакты между Алексеевым и некоторыми оппозиционными лидерами. Так, в частности, разговор начальника штаба с приехавшими в ставку Челноковым был «очень дружественный». Благо даря настоянию Алексеева и вопреки желанию Фредерикса царь пригласил Челнокова к обеду и дал ему аудиенцию, причем «прием был очень благосклонный». Когда Гучков телеграммой попросил Алексеева принять своего заместителя по ЦВПК Коновалова для важного разговора, тот тут же ответил, что будет очен рад встрече. В письме к Родзянке Алексеев делился своими соображениями о мерах, необходимых для оздоровления армии которая «нездорова». В частности, он считал необходимым в три-четыре раза уменьшить численность штабов всех рангов, а также их переписку, царящие в них «роскошь и эпикурейство» (встаю в И часов, пьют, играют в карты — «это не война, а разврат») вырвать с корнем [23].

Одно время у Лемке сложилось впечатление, что Алексеев стал участником заговора, имевшего целью дворцовой переворот, «Вчера Пустовойтенко сказал мне: «Я уверен, что в конце концов Алексеев будет просто диктатором», — записал Лемке 9 ноябре 1915 г. — Не думаю, чтобы это было обронено так себе. Очевидно что-то зреет... Да, около Алексеева есть несколько человек которые исполняют каждое его приказание, включительно д ареста в Могилевском дворце... Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли около набитого дурака и мерзавца, у него есть что-то связывающее его с генералом Крымовым, именно на почве политической, хотя и очень скрываемой деятельности» [24].

«По некоторым обмолвкам Пустовойтенка, — писал Лемке спустя три месяца, — мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко. — А. А.), а также еще кое-кто» [25].

Однако Лемке принимал желаемое за действительное. Алексеев, как, впрочем, и весь высший генералитет, был далек от приписываемого ему намерения. Один из наиболее активных приверженцев необходимости дворцового переворота, Гучков, размышляя на эту тему в эмиграции, писал, что он до сих пор «остался в неуверенности» относительно того, «удалось ли бы нам получить участников (заговора. — А. А.) в лице представителей высшего командного состава... скорее была уверенность, что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план» [26]. В письме к Мельгунову тот же Гучков сообщал, что «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось» [27].

Когда представители думских и общественных кругов незадолго перед революцией обратились к Алексееву во время его пребывания в Севастополе за советом по поводу переворота, тот высказался категорически против, мотивируя это тем, что подобный переворот во время войны представляет собой смертельную угрозу армии, которая «и так не слишком прочно держится» [28].

В действительности, как свидетельствовал несколько позже тот же Лемке, в позиции Алексеева, как и в других случаях, отражался все тот же необъяснимый паралич воли, поразительный разрыв между пониманием и действием, неспособность взять на себя подлинную ответственность за государственные дела. Так, в беседе Лемке с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г. последние, излагая свою точку зрения на положение вещей и их дальнейший ход, говорили, по сути дела, лишь о покорности судьбе. «Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением», говорил Алексеев, но все же «я вот счастлив, что верю, глубоко верю в бога... Страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой божьей помощи...».

«Армия наша, — продолжал он развивать свою мысль, — наша фотография... С такой армией в ее целом можно только погибать... Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать... Вот тогда мы...поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками». Так Алексеев, как и правые, и либералы, представлял себе будущую революцию. На вопрос Лемке, не принять ли теперь в ожидании такой перспективы меры к спасению того, что можно спасти, «к меньшему краху», последовал ответ: «Мы бессильны... никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда все начнет валиться». Пустовойтенко ближайшее будущее также находил «самым безотрадным», а на вопрос, где же выход, ответил: «Выход? По-моему, куропаткинское терпение» [29].

Оппозиция Алексеева была самой верноподданнической. Тем не менее это была оппозиция [30], и, что существенно, она не замыкалась только на нем — ни в ставке, ни тем более в армии.

Деникин весьма определенно утверждал, что борьба «Прогрессивного блока» с правительством находила, «несомненно, сочувствие у Алексеева и командного состава». Речи Шульгина и Милюкова 1 ноября в Думе, свидетельствовал он, «читались и резко обсуждались в офицерских собраниях». Один «видный социалист (?) и деятель городского союза» говорил автору, что, побывав в армии в 1916 г., он был поражен, «с какой свободой всюду, в воинских частях, в офицерских собраниях, в присутствии командиров, в штабах и т. д., говорят о негодности правительства, о придворной грязи» [31].

Шавельский как очень характерный приводит следующий эпизод. 1 мая 1916 г. командир 26-го корпуса Гернгросс на торжественном обеде под хохот офицеров трех дивизий громогласно заявил, что он согласен отсидеть 6 месяцев в Петропавловской крепости за удовольствие «выдрать Распутина» [32]. Тот же автор свидетельствует, что, когда весть об убийстве Распутина дошла в Могилев, «и высшие и низшие чины бросились поздравлять друг друга, целуясь, как в день пасхи. И это происходило в ставке государя по случаю убийства его «собинного» друга! Когда и где было что-либо подобное? [33] Волконский еще в сентябре 1915 г. говорил великому князю Андрею Владимировичу: «Я получаю из армии от командующих армиями такие письма, что просто ужас берет. Я у себя не могу таких вещей говорить, а они пишут» [34].

Без учета этого всеобщего настроения ставки и офицерского корпуса нельзя до конца правильно понять и объяснить ту легкость и быстроту, с которой командующие фронтами, будучи и оставаясь сторонниками самодержавной власти, присоединились к мнению Алексеева и высказались за отречение Николая II. Это стало возможным только благодаря полному отчуждению от последнего самодержца офицерского корпуса, т. е. той силы, на которую царь больше всего рассчитывал.

«Объединенное дворянство»

Реакционное поместное дворянство было главной социальной опорой царизма. Свою организационно-политическую консолидацию оно начало в ходе революции 1905 г. и завершило в мае 1906 г. созданием общероссийской дворянской организации, сословной по форме, но классово-партийной по существу. До революции помещики не испытывали необходимости в создании своей партии, так как царизм выглядел сильным и успешно справлялся с защитой их интересов. Революция полностью разрушила веру дворянства во всемогущество царизма. Власть, по мнению дворянства, готова была пойти на уступки либеральному обществу за счет кровных интересов «первенствующего сословия». Правящая бюрократия, и раньше находившаяся под подозрением за свое заигрывание с тузами торгово-промышленной буржуазии, теперь была признана чуть ли не главным виновником разразившейся «Смуты», обвинена в слабости и бездарности. В. связи с этим дворянство твердо вознамерилось защиту российской «государственности», которая, конечно, полностью отождествлялась с его собственными интересами, взять под свой неусыпный контроль. Именно с этой целью и возникла общероссийская дворянская организация — Совет объединенного дворянства или в просторечии «объединенные дворяне».

Структура ее была двучленной: ежегодные съезды уполномоченных дворянских обществ, посылавшихся губернскими дворянскими собраниями, и Постоянный совет — центральный исполнительный орган, выбиравшийся съездом. Постоянный совет являлся тем центром, который направлял и осуществлял политику «объединенного дворянства». Его сила и влияние были очень велики, особенно в первые годы. Огромную роль играл состав совета. В него избирались по преимуществу люди, имевшие большие связи при дворе и в правительстве, часто члены Государственного совета, высокопоставленные чиновники в прошлом, кандидаты на крупные посты в правительстве и армии. Тесная родственная связь с камарильей и правительством обеспечивала Постоянному совету большие возможности для достижения преследуемых дворянством целей.

Пик политического влияния Постоянного совета приходится на 1906—1907 гг. В секретном циркуляре от 12 января 1908 г. совет прямо признавал, что главную роль в переходе царизма к столыпинской аграрной политике и в осуществлении третье-июньского государственного переворота, который «дал нам третью Государственную думу», сыграла общедворянская организация [35].

В последующие годы наметилась хотя и медленная, но тем не менее постоянная тенденция к снижению политической роли и активности Совета объединенного дворянства. Этому содействовал ряд причин, но главной была специфика организации. В том же секретном циркуляре говорилось: «Значение объединенной дворянской организации и ее необходимость (после того как она выполнила упомянутые выше, две главные задачи. — А. А.) остаются в силе, во-первых, как постоянного стража в будущем в случае возможного под влиянием разных случайностей поворота государственной политики в сторону, противоположную интересам государства (т. е. «объединенного дворянства». — А. А.), во-вторых, как теоретического выразителя взглядов дворян перед Государственной думой по тем или другим государственным вопросам» [36].

Уже в этих словах обнаруживается внутренняя противоречивость организации. Признается, что она предназначена действовать лишь в чрезвычайной ситуации, когда произойдет нежелательный, с точки зрения «объединенных дворян», поворот в политическом развитии страны. Именно таким критическим периодом была революция 1905—1907 гг. В промежутках же между «поворотами» съездам и Постоянному совету нечего, собственно, было делать, и последняя фраза о теоретическом выражении общедворянских взглядов перед Думой служит доказательством этому. Правая часть Государственной думы и Государственного совета. весьма последовательно и объемно выражала как «теоретические», так и практические устремления поместного дворянства. Трудно было найти лучших «теоретиков», чем Пуришкевич и Марков 2-й, А. А. Бобринский и П. Н. Дурново. Первые два весьма энергично развивали дворянские «теории» в Думе, вторые — в Государственном совете.

Еще больше указанная противоречивость обнаруживается при анализе устава общедворянской организации. Суть дела здесь состояла в том, что он также исходил из чрезвычайной, а не «нормальной» ситуации. Устав давал Постоянному совету, по сути, дела, чрезвычайные права, ставившие его фактически над организацией. Параграф 13 устава (пункт «в») предоставлял Постоянному совету право обращаться, не спрашивая согласия губернских дворянских организаций (хотя все губернские предводители, согласно уставу, были членами Постоянного совета) и не дожидаясь съезда, в случаях, «не терпящих отлагательств», к главе правительства с политическими заявлениями принципиального характера. Наступил или не наступил такой момент, решал сам Постоянный совет. Хотя формально, как предусматривал устав, совет выступал от своего имени, на деле он говорил от имени всего «объединенного дворянства».

Кроме того, устав давал совету право кооптации на съезд и в самый совет, которым он широко пользовался. Достаточно сказать, что даже первый председатель Постоянного совета А. А. Бобринский был кооптированным, а не избранным членом совета. В результате создавалось двойственное положение. С одной стороны, «объединенные дворяне» признавали пользу кооптации, поскольку кооптируемые были, как правило, весьма влиятельные в правительственных и придворных кругах люди. Но в то же время «объединенных дворян» порой раздражала и тревожила та роль, которую стали играть на съездах и в совете кооптируемые: пользуясь своим авторитетом и весом, они если и не направляли деятельность съездов и Совета, то оказывали на них влияние, несоразмерное с их численностью.

На первых порах отмеченные уставные «излишества» не вносили в дворянскую организацию никакого диссонанса. Наоборот, деятельность и заслуги Постоянного совета чрезвычайно превозносились в связи с той ролью, которую он сыграл в переходе правительства к столыпинской аграрной политике и третьеиюньской Думе, а следовательно, превозносились и заслуги кооптированных, ибо их влияние оказалось особенно важным в этот момент. Акции Постоянного совета стояли достаточно высоко и в последующие годы.

Но вот на горизонте появилось первое легкое облачко, которое оказалось провозвестником большой бури, до основания потрясшей общедворянскую организацию пять лет спустя. В мае 1911 г. черниговское губернское дворянское собрание вынесло решение о лишении Постоянного совета права кооптации и обращения по своей инициативе к правительству, т. е. превращения его в исполнительный орган съезда в прямом смысле слова. Это постановление стало предметом обсуждения на VIII съезде «объединенных дворян» в 1912 г. и подверглось самой ожесточенной критике со стороны Маркова 2-го, Самарина и др. Марков 2-й прямо заявил, что в случае принятия требования черниговцев «не нужно нам объединения дворянских обществ, не нужно нам совета». Сила последнего в том и состоит, что он «вправе во всякую минуту обратиться к государю императору (по уставу — к председателю Совета министров, право обращения непосредственно к царю имел только съезд. — А. А.) и делать такой доклад, который совет найдет нужным сделать ради интересов дворянства»[37]. В том же духе выступали и другие. В качестве главного довода ссылались на заслуги перед «объединенным дворянством» таких кооптированных членов Постоянного совета, как А. А. Бобринский, В. И. Гурко, А. А. Нарышкин, А. С. Стишинский и др.[38] Тем не менее, несмотря на такой дружный отпор, не кто иной, как сам Постоянный совет, уговорил непримиримо настроенное большинство съезда проголосовать за некоторые поправки к уставу, которые представляли определенные уступки черниговскому дворянству [39]. Секрет состоял в том, что не только последнее, но и еще несколько дворянских обществ дали понять, что они могут выйти из организации, если Постоянный совет откажется проявлять гибкость по вопросу о своих прерогативах.

Выпад черниговцев на первый взгляд выглядит совершенно случайным и даже малопонятным. Своим правом «возвысить голос» совет воспользовался до этого только один раз, в 1907 г., а кооптация была сведена к минимуму.

Но если вдуматься, странного тут ничего не было. Поскольку программа «объединенного дворянства» была исключительно негативной — не допустить никаких реформ и стоять на страже незыблемости самодержавия, ежегодные съезды стали с утомительным однообразием повторять друг друга, интерес к ним со стороны дворянства постепенно начал падать. Неизбежным следствием этого стало возникновение недовольства диктаторской политикой Постоянного совета среди некоторых, губернских организаций, настроение которых и выразило черниговское дворянство. Либеральный лагерь быстро подметил эти признаки упадка и начал пророчить близкий конец общедворянской организации. Однако затем он вынужден был признать, что его надежды оказались сильно преувеличенными. За год с небольшим до начала войны октябристский официоз констатировал, что наряду с Думой «существует еще, так сказать, приватный парламент, обладающий большим влиянием на ход нашей государственной жизни», — «объединенное дворянство», политика которого «находит живое отражение в настроениях сфер, направляющих внутреннюю политику нашего отечества» [40].

Особенно сильно это влияние в годы, предшествовавшие войне, сказывалось в вопросе о назначениях. Как свидетельствовал В. Н. Коковцов, «большей частью» назначения в Государственный совет шли под «негласными влияниями» Совета объединенного дворянства, который провел туда «из своей среды» Бобринского, Струкова, Арсеньева, Куракина, Охотникова «и немало других» [41]. За несколько месяцев до начала войны два активных члена Постоянного совета — Н. Н. Янушкевич и И. Н. Ладыженский — были назначены соответственно начальником генерального штаба и управляющим делами Совета министров [42].

Одиннадцатый съезд «объединенных дворян» (10—14 марта 1915 г.) — первый в условиях войны — прошел совершенно спокойно. В унисон с Думой произносились казенно-патриотические речи, посылались телеграммы не только царю и Николаю Николаевичу, но и славному соратнику Янушкевичу. С энтузиазмом обсуждались доклад о борьбе с «немецким засильем» и резолюция, требовавшая «обладания» проливами. Не были забыты и кровные дворянские дела — более скромные, чем проблема «Царьграда», но зато более близкие. В частности, дебатировался вопрос о положении винокуренной промышленности в связи «с прекращением торговли крепкими напитками». В целом съезд был пустым и заурядным. Критический час еще не наступил, а в текущей ситуации ничего не оставалось, как заниматься тривиальными словопрениями.

Весенне-летние события 1915 г. оказались переломными не только для Думы, но и для общедворянской организации. «Патриотическая тревога», охватившая широкие круги либеральной «общественности», вызвала тревогу и у Постоянного совета объединенных дворянских обществ, но несколько иного свойства. Настал, по его мнению, первый из тех двух моментов, ради которого он, собственно, и был создан. Пришла очередная пора «возвысить» голос в защиту самодержавия.

Голос был «возвышен» в форме письма председателя Постоянного совета А. П. Струкова на имя Горемыкина, датированного 23 августа 1915 г., т. е. днем окончательного оформления «Прогрессивного блока». Даты совпали случайно, но то, что письмо Струкова было прямой реакцией на создание блока, не подлежит сомнению. От имени совета Струков обращал внимание премьера на то, что «произносимые и передаваемые прессой во все концы страны левые речи, некоторые заключения столичных совещаний и злоупотребление печатным словом являются предвестниками новых смут с целью изменения государственного строя России. Только незыблемость основ существующего порядка в соединении с твердой и единой правительственной властью в центре страны и на местах, врученной государем лучшим преданным ему и осведомленным людям из обширного русского общества, оградит страну от шатания мыслей и внутренней смуты» [43]. Кого Струков и К° считали «лучшими» и наиболее «осведомленными», не требует объяснений. Пример с Янушкевичем говорит об этом достаточно красноречиво.

Расчет Постоянного совета на то, что письмо Струкова в трудный для царизма час мобилизует и сплотит дворянскую организацию, не оправдался. Наоборот, оно вызвало бурю в дворянской среде. С мест посыпались заявления и протесты, осуждавшие акцию Постоянного совета как не только не отвечающую, но прямо противоречащую подлинным настроениям дворянства.

Весьма решительно отреагировали на письмо Струкова полтавские дворяне. В постановлении губернского собрания, принятом в начале октября 1915 г., говорилось: поскольку Постоянный совет «признал возможным» сделать очень серьезное выступление от имени «объединенного дворянства», не только не осведомившись о мнении дворянских обществ, но даже не запросив губернских предводителей дворянства, и так может поступить впредь, «неотлагательно выйти из организации объединенных дворянских обществ».

За Полтавой последовала Кострома. 7 октября костромичи постановили: «Считая, что Совет объединенных дворянских обществ, выступая с протестом против всенародных желаний и выдавая их за происки неблагонадежных лиц, действует во вред народу и его державному вождю, костромское дворянство единогласно постановило немедленно выйти из состава объединенных дворянских обществ».

Петроградское дворянство 27 сентября вынесло решение «впредь до выяснения» деятельности Постоянного совета «воздержаться от участия в работе Постоянного совета и общедворянских съездов», т. е. практически также вышло из организации. В постановлении от 31 августа новгородское дворянство «в сознании долга перед царем и родиной» заявило, что оно «не может согласиться» с письмом Струкова по следующим соображениям: 1) вера народа в носителей власти поколеблена, 2) власть лишена народного доверия, 3) налицо отчужденность народа. В силу этого царь должен призвать к власти лиц, которым бы «народ верил и которым бы он повиновался и за которыми бы шел не только за страх, но и за совесть, уверенный в их таланте, творчестве, преданности царю и честности». Новгородское дворянство полагает, что «сохранение порядка и ограждение страны от внутренней смуты коренятся лишь в неотложном призвании монархом власти, сильной авторитетом всенародного доверия» [44]. Последние слова были фактически требованием создания «министерства общественного доверия».

По мере того как письмо Струкова становилось широко известным и наконец попало в печать, цепная реакция дворянских протестов нарастала. В декабре с осуждением письма Струкова выступило московское дворянство, заявившее о необходимости «сближения правительственной власти с обществом». Московские дворяне, говорилось далее в письме губернского предводителя дворянства Базилевского от 11 декабря 1915 г., остаются «в полном единении взглядов по вопросу о незыблемости коренных основ существующего строя», изложенных в письме Струкова, но «по вопросу о способах достижения этой цели держатся совершенно противоположных взглядов». Кроме того, письмо Струкова является превышением полномочий Постоянного совета, определяемых уставом [45].

Вопрос о превышении полномочий прямо или косвенно затрагивался и другими дворянскими обществами. Так, например, Пензенское губернское дворянское собрание 16 декабря 1915 г. потребовало поставить вопрос о необходимости изменения § 13 устава таким образом, чтобы впредь обращения к царю от имени «объединенных дворян» могли бы иметь место только при согласии на него двух третей губернских предводителей дворянства [46].

В конце 1915 г. из дворянской организации вышли еще две губернии: Смоленская и Уфимская. Уфимские дворяне на своем «чрезвычайном» собрании 17 декабря вынесли следующее решение: 1) признавая недопустимыми обращение к «высшему правительству» от лица всего дворянства, не выслушав его мнения; 2) исходя из того, что Постоянный совет солидарен со своим председателем; 3) «совершенно не разделяя взглядов» этого письма и «сожалея о случившемся», собрание постановило осудить выступление Струкова и Постоянного совета, выйти из состава «объединенных дворянских обществ», суждение о деятельности организации в целом отложить до специального обсуждения [47].

В январе 1916 г. обвинило Постоянный совет в превышении полномочий и объявил о своем несогласии с содержанием письма Струкова тверское дворянство [48]. 27 января аналогичное постановление вынесло собрание дворян области Войска донского, заявив, однако, что выходить из организации, как это сделали некоторые губернии, нет оснований [49].

Раздались и примиряющие голоса, продиктованные опасением за судьбу общедворянской организации. В частности, симбирские дворяне, выразив на очередном губернском собрании в марте 1916 г. несогласие с письмом Струкова, вместе с тем заявили, что необходимо «приложить все усилия», чтобы «остановить начавшийся распад объединенной дворянской организации», и постановили обратиться с просьбой к покинувшим ее вернуться обратно. Выход в преодолении кризиса симбиряне видели в «безотлагательном» созыве общедворянского съезда» [50].

Лишь курское дворянство, ведомое Марковым 2-м, заявило о своей поддержке акции Постоянного совета (февраль 1916 г.) и выразило сожаление по поводу разногласий в среде «объединенных дворян». Подавленный и растерянный, Струков поспешил поблагодарить в письме от 5 марта «уважаемого Льва Ивановича» (князя Дондукова-Изъединова, губернского предводителя дворянства) за поддержку [51].

Как сообщил на заседании Постоянного совета 1 марта Струков, открыто осудили письмо 13 губернских дворянских обществ. В своем «объяснении» XII съезду он их перечислил: Полтавское, Костромское, Смоленское, Уфимское (вышли из организации), Петроградское, Новгородское, Ярославское, Московское, Владимирское, Тверское, Пензенское, Симбирское и Орловское (прислали письма с «неодобрением») [52]. Тем не менее на том же заседании 1 марта Мосолов твердо стоял на том, что «совет не должен считать себя связанным вышеприведенными неодобрительными отзывами и, памятуя свои высокие задачи, не имеет права отказаться от нового выступления, если обстоятельства того потребуют» [53].

Но это была чистая бравада: и Струков, и Постоянный совет в целом ясно понимали, что на деле «объединенные дворяне» лишили их своего доверия, фактически отобрали полномочия руководящего центра. В этом и состояло значение всех перечисленных протестов. Более того, «объединенные дворяне» прямо поставили вопрос о пересмотре прав Постоянного совета в сторону их резкого сокращения и прежде всего отмены пресловутого § 13 устава. Если на VIII съезде черниговские дворяне остались в одиночестве, то теперь большинство губерний встало на ту точку зрения, что только при условии реформирования устава может идти речь о сохранении общедворянской организации как таковой.

Это настроение настолько захватило «объединенных дворян», что вылилось в открытую демонстрацию недоверия Постоянному совету. 12 мая 1916 г. 24 губернских предводителя дворянства собрались в Москве на частное совещание, чтобы обсудить «тяжелое положение», создавшееся в среде «объединенного дворянства» в последнее время, «грозящее вызвать раскол в дворянских обществах и тем нанести, быть может, непоправимый удар достигнутому с таким трудом объединению». Совещание нашло, что основные причины кризиса следует искать «в некоторых коренных недостатках самой организации, о которых неоднократно говорилось и в совете и на съездах», а именно: неупорядоченное представительство от губерний на съезды, наличие § 13 устава и остатки прав кооптации. Но самый главный удар наносился следующим пунктом постановления: вновь собраться 1 июля в Москве и просить принять участие в этом совещании Постоянный совет. Это уже было похоже на вызов в суд, и Постоянный совет, отдавая себе отчет в характере подобного приглашения, прореагировал на письмо Базилевского от 24 мая, в котором излагалось вышеизложенное, крайне болезненно.

На заседании Постоянного совета 31 мая 1916 г. Нейдгардт заявил, что приглашение совета в Москву на частную беседу противоречит уставу. Сам он также стоит за упорядочение вопроса о кооптации, но против изменения устава в смысле запрещения Постоянному совету обращаться в исключительных случаях к власти без санкции съезда. Реформированный в таком духе совет будет бесполезен.

Карпов целиком присоединился к этому мнению, прибавив, что сам факт собрания губернских предводителей вселяет «большое чувство тревоги»: они по уставу члены совета, а между тем отделяют себя от него. Отдельные выступления губернских предводителей дворянства в корне подрывают общероссийское дворянское объединение. Ему непонятно совещание в Москве под председательством Базилевского. Это пренебрежение к уставу. Поэтому он считает нужным «протестовать против такого постановления» (24 предводителей. — А. А.) и от поездки в Москву отказаться.

Еще один член совета, Сергеев, нашел сам факт московского со-» вещания «весьма знаменательным» вследствие большой численности съехавшихся и единогласности принятого решения. На это последовала реплика Струкова, что он в своем письме нисколько, не раскаивается и готов в любою минуту уступить свой пост. Было постановлено созвать общедворянский съезд «при первой возможности» осенью. До этого созвать Постоянный совет для обсуждения заявления 24 губернских предводителей и пригласить на него губернских предводителей вышедших из организации губерний [54].

Однако второй пункт постановления не смогли выполнить, потому что Постоянный совет уже не был хозяином положения, как прежде. Чтобы убедиться в этом, надо на несколько месяцев вернуться назад к документу, на который мы уже ссылались, отпечатанному типографским способом с грифом «на правах рукописи» (для рассылки всем губернским дворянским собраниям) и озаглавленному: «Журнал заседания Постоянного совета объединенных дворянских обществ 25 октября 1915 г.», целью которого было как-то объяснить и оправдать акцию совета с письмом Струкова. Документ намного шире своего названия, поскольку в него включены журналы предшествующих нескольких заседаний, связанных с вопросом посылки письма, а также постановления полтавского, костромского и других дворянских обществ с заявлениями о выходе и несогласии с содержанием письма, которые цитированы выше. Весь этот пакет должен был, по мнению совета, дать полную и объективную картину развивавшихся событий.

Заседание 25 октября началось с изложения председателем «обстоятельства возникновения» его письма на имя Горемыкина. Письмо, объяснил он, было не его единоличной акцией, а исполнением постановлений Постоянного совета от 27 июня, 20 и 22 августа, «подвергшего подробному обсуждению вопрос о необходимости выступить по поводу происходивших событий и домогательств левых партий». В постановлении от 22 августа говорилось: «Просить председателя совета А. П. Струкова письменно или лично обратиться от имени совета к председателю Совета министров по вопросу переживаемого времени». Это постановление базируется на специальном пункте § 13 устава дворянских съездов, дающем Постоянному совету право такого обращения. «Что письмо это вызвало гнев печати, — резюмировал Струков, — неудивительно, но крайне прискорбно, что оно встретило несочувствие со стороны некоторых входящих в объединение дворянских обществ» [55].

В связи с этим были оглашены журналы заседаний Постоянного совета 27 июля, 20 и 22 августа и 30 сентября 1915 г. Из них выясняется, что решение о посылке письма Горемыкину приняли не без колебаний и не сразу. Можно даже утверждать, что письмо Струкова было делом рук и энергии не всего совета, а лишь его нескольких членов во главе с председателем.

На заседании 27 июля вместо отсутствовавшего Струкова председательствовал товарищ председателя А. И. Мосолов. Именно он, по его собственному заявлению, был инициатором посылки письма. Необходимость этого шага мотивировалась сходством момента с ситуацией 1905 г. В связи с этим объявлялось желательным осведомить правительство и, может быть, великого князя Николая Николаевича, что лозунг «ответственного министерства» не разделяет «благомыслящая часть народа» за ним стоит лишь группа лиц.

Результаты обсуждения оказались довольно симптоматичными: Мосолова не поддержал ни один человек. Возражения, которые ему делались, были весьма созвучны постановлениям губернских дворянских собраний. Так, С. А. Панчулидзев заявил, что в письме нет необходимости, потому что «пожелания думского большинства весьма умеренны».

В. И. Карпов также сказал, что он «не вполне согласен с А. И. Мосоловым». По его мнению, «все грани между отдельными партиями и группами стушевались» - все они хотят только того, чтобы у власти стояли честные и знающие люди. Поэтому сейчас поводов и оснований для выступления Постоянного совета нет. Граф В. Е. Рейтерн-Нолькен высказался в том смысле, что правительство должно опираться на большинство Думы и Государственного совета. Мнение В. А. Сухомлинова сводились к тому, что посылка письма несвоевременна. Наумов, тот самый, который вскоре стал министром земледелия, поддержал Сухомлинова и расхваливал «общество».

В результате было постановлено следить за событиями, от выступления воздержаться [56].

На заседании 20 августа Струков и его сторонники повели решительное наступление на более умеренных коллег. «Обстоятельства круто переменились», — указывал Струков. В доказательство он сослался на резолюции Московской городской думы, биржевых и купеческих обществ. Им должно быть противопоставлено заявление дворянства.

Председателя энергично поддержал его товарищ Мосолов. Нейдгардт высказался также за посылку письма, но не от имени совета, а от имени съезда, мотивируя тем, что в противном случае письмо не произведет должного впечатления. Однако предложение о созыве съезда было единодушно отвергнуто по тем соображениям, что его нельзя будет собрать раньше октября, а кроме того, открытый съезд нецелесообразен, а закрытый принесет только вред. Было постановлено собраться через два дня для вынесения окончательного решения [57].

Только с третьего захода Струков и его группа добились своего. «Объединенное дворянство, — решительно заявил Нейдгардт, — не имеет права не подать своего голоса». Настал решительный момент: «В печальной памяти периода 1905—1907 гг. общедворянская организация сыграла несомненную роль в деле восстановления спокойствия и законности. В последующие годы мы ушли как в резерв, но теперь в переживаемое время, когда решается судьба России (т. е. царизма. — А. А.), если объединенное дворянство будет молчать, то потеряет смысл своего существования».

На этот раз Наумов высказался за выступление, обвинив кадетов в том, что они стремятся к «ответственному министерству», т. е. к насаждению в России чуждого ей «парламентаризма». Однако Карпов с ним не согласился. Никто «ответственного министерства» не добивается, заявил он. Все хотят только твердой власти и ничего более, и было бы очень хорошо, если предстоящий дворянский съезд высказался в том же духе. Любопытна концовка речи: но надо опасаться, предостерег оратор, что «на съезде многие суждения будут слишком резкими и потому самый вопрос о необходимости его созыва сомнителен». 22 августа было постановлено съезд созвать во второй половине октября (1915 г.), приурочив его ко времени созыва уполномоченных для выборов в Государственный совет от дворянства, заседания съезда по политическим вопросам сделать закрытыми.

Однако 30 сентября было решено съезд отложить, а вместо него созвать особое заседание Постоянного совета с участием губернских предводителей [58]. Это решение, несомненно, обусловливалось теми протестами дворян, о которых шла речь выше. Главный мотив отсрочки созыва съезда, указывала «Речь», состоит в том, чтобы не допустить обсуждения на нем письма Струкова. По мнению совета, если съезд будет созван в марте 1916 г. вместо ноября 1915 г., то о письме к тому времени забудут. Борьба между советом и «прогрессивными элементами» на выборах в Государственный совет ожидается ожесточенная. Совет очень опасается провала своих ставленников [59].

Заседание Постоянного совета 25 октября проходило под знаком отступления по всему фронту. Карпов предложил выразить от имени совета «глубокое сожаление» по поводу выхода некоторых обществ, с чем председатель немедленно согласился. Бобринский объявил эти выходы результатом недоразумения. Фраза «правительство, опирающееся на доверие страны», пояснял он, многими была понята как требование «ответственного министерства». Поскольку «Прогрессивный блок» такое толкование объявил клеветой, то между ним и «объединенным дворянством» теперь «непримиримой точки разъединения» нет.

Председатель подхватил эстафету. Часто приходится слышать, будто его письмо было направлено против декларации блока. Это «досадное недоразумение», простое совпадение во времени (решение о письме было принято 22 августа, а декларация опубликована 23 августа). Зубчанинов пошел еще дальше. Толковать письмо в реакционном смысле нет никаких оснований. «Напротив, по смыслу своему письмо вполне солидарно с резолюциями общественных организаций. В том же духе говорил и Д. Н. Сергеев [60]. Достаточно сопоставить это утверждение с приведенными выше мотивами посылки письма Струкова и содержанием самого письма, чтобы понять, насколько мало это соответствовало действительности. Член Государственного совета и участник «Прогрессивного блока» Д. А. Олсуфьев объяснил, почему он выступил с публичным осуждением письма Струкова в «Вечернем времени». Письмо, по его мнению, было направлено против «Прогрессивного блока». К блоку же примкнули все губернские земства, «в состав которых в значительном большинстве входит дворянство». Ни о каком изменении основных законов в декларации блока нет и речи — письмо искажает его действительную позицию. Формула «министерство общественного доверия» «обозначала только пожелание иметь во главе страны такое правительство, которое могло бы работать в согласии с умеренно прогрессивным большинством Государственной думы».

Даже Мосолов вынужден был сказать, что в письме нет нападок на «Прогрессивный блок». И лишь один Нейдгардт упрямо твердил, что письмо Струкова, «несомненно, отвечает взглядам большинства дворян».

Принятое постановление, помимо пунктов о лучшем оповещении дворянских обществ насчет содержания работы Постоянного совета, обещало созыв съезда в марте 1916 г. (вместо первоначально намечавшейся даты — октябрь—ноябрь 1915 г.) [61].

Однако поскольку, как правильно подметила «Речь», становилось все более очевидно, что ничего хорошего Струкову и К° на этом съезде ждать не приходится, Постоянный совет объявил, что переносит созыв очередного, XII съезда (планировавшийся ранее на конец 1915 г. был бы внеочередным или чрезвычайным, так как XI съезд состоялся в марте того же года) на март 1916 г. Оттягивая съезд, совет поступал со своей точки зрения правильно. Ряд дворянских обществ и отдельных дворянских уполномоченных требовал немедленного созыва съезда. С таким требованием, например, обратилась в письме от 20 ноября 1915 г. группа уполномоченных московского и самарского губернских земств. Отвечая на него, Струков сослался на ст. 6 устава, в которой говорилось, что чрезвычайные съезды созываются лишь тогда, когда этого потребуют: 1) две трети членов Постоянного совета, 2) две пятых губернских дворянских собраний, 3) не менее 15 дворян, имеющих право голоса в дворянском собрании [62].

В скором времени обнаружилось, что совет не собирается созывать съезд и в марте. На заседании 21 марта 1916 г. Струков заявил, что созыву съезда в марте мешают «исключительные обстоятельства», а именно: большинство уполномоченных «переобременено» работой на нужды войны; затруднено железнодорожное сообщение; наплыв беженцев в Петроград осложняет проблему жилья для уполномоченных и, наконец, никакие съезды не разрешаются сейчас министром внутренних дел, и если для «объединенных дворян» будет сделано исключение (в чем Струков, конечно, не сомневался), то оно «едва ли послужит на пользу дворянского объединения и его значения в стране». В связи с этим он предложил оставить вопрос о времени созыва съезда открытым, что и было принято [63].

В циркулярном письме председателя совета от 7 февраля 1916 г. не говорилось ни слова ни о жилье, ни о железных дорогах (смехотворность этих мотивов была бы очевидной), но давалась ссылка на позицию правительства, которое, как говорилось в письме, признает сейчас съезды нежелательными вообще. Дворянский съезд также имел бы, несомненно, политический характер, «способный не вовремя волновать как широкие круги общества, так и печать» [64]. Все эти аргументы, разумеется, никого не могли обмануть.

Требования созвать съезд продолжали выдвигаться и были настолько всеобщими в дворянской среде, что на заседании Постоянного совета 31 мая 1916 г. председатель вынужден был огласить заметку в газете «День» от 27 мая, в которой говорилось, что дворянство недовольно ретроградной политикой совета, оттягивающего созыв съезда, чтобы не допустить обсуждения письма Струкова, и выдумавшего для этого смехотворный предлог о негативной якобы позиции Министерства внутренних дел [65].

В конечном счете Постоянному совету пришлось созвать съезд в конце ноября 1916 г. Но это ему не помогло. Наоборот, поскольку обстановка в стране с каждым месяцем становилась взрывоопаснее, атмосфера, царившая на съезде, полностью исключила для Постоянного совета возможность какой-либо реабилитации.

XII, последний, съезд объединенных дворянских обществ (29 ноября — 4 декабря 1916 г.) проходил под знаком осуждения письма Струкова и требования реформирования Постояного совета. О несогласии с письмом говорил Гурко [66]. Письмо не отвечает «ни мнениям, ни чувствам настоящего времени», поддержал его Олсуфьев. «Заволновалось российское дворянство, — говорил он, — промашку, говорят, дали, промашку, не туда попали» [67]. Постоянный совет и его председатель Струков подверглись осуждению за затягивание съезда [68].

Критика письма базировалась на двух взаимосвязанных тезисах: оправдании и восхвалении «Прогрессивного блока» и осуждении «темных сил». Именно, доказательству своевременности, нужности и полезности блока были в первую очередь посвящены речи трех ораторов, произведших наибольшее впечатление на делегатов съезда: Гурко, Олсуфьева и В. Н. Львова. Все трое, как известно, являлись активными участниками блока. Зная косность своей аудитории, они пустили в ход такие аргументы, которые убедили даже дворянских «мастодонтов» и «ихтиозавров» от политики.

Что касается «темных сил», то в этом отношении выделялась речь В. Н. Львова, в большей части посвященная состоянию церкви, где эти «темные силы» в лице Распутина были особенно активны. Институт церкви «объединенные дворяне» считали одним из важнейших в системе русской «государственности». Поэтому, когда Львов рассказал пикантную историю назначения Жевахова, негодованию делегатов не было предела. Особенно возмущение вызвала та часть рассказа, где сообщалось, из каких церковных сумм Жевахов получал свое жалованье (Совет министров, понимая, что «Дума подымет вопль», не решился выплачивать ему деньги из казначейства): 5 тыс. руб. Жевахову выплачивалось из средств духовных семинарий, 2,5 тыс. — из церковного страхового капитала и последние 2,5 тыс. из свечной прибыли. Так что, горько сетовал Львов, «каждый покупающий свечку... кладет свою копеечку для кн. Жевахова (смех, негодующие возгласы)» [69]. «Прогрессивный блок» тем и хорош, указывал после этого Львов, что ставит задачу избавиться от «темных сил», которые более опасны, чем даже Чхеидзе и Керенский [70]. В устах Львова и в понимании его слушателей это звучало предельно смело.

Конечная оценка деятельности Постоянного совета была предопределена. Тем не менее она не стала единогласной. Часть уполномоченных выступила в качестве «горячих сторонников» председателя совета. В целом же голосование дало такие результаты: за осуждение письма Струкова подала голос 21 губерния, против — 11. Одна губерния воздержалась [71]. Если прибавить голоса четырех вышедших губерний и Петроградской (отказавшейся участвовать в работе съезда), то число осуждавших составило бы две трети всех дворянских обществ, входивших в организацию.

Этот вотум означал конец карьеры Струкова в качестве председателя Постоянного совета. Сам Струков это хорошо понимал и от участия в работе съезда уклонился.

Вероятно, какую-то роль в отрицательной реакции «объединенных дворян» на письмо Струкова сыграла и личность его автора. В отличие от таких дворянских «столпов», какими были Самарин и Бобринский, Струков был фигурой незначительной. Сам факт его избрания председателем Постоянного совета служил доказательством измельчения и деградации дворянской организации. На съезде критика председателя внешне выглядела тактичной и сдержанной («но, гг., и на старуху бывает проруха», — говорил Олсуфьев), сопровождалась подчеркиванием заслуг «глубокоуважаемого Анания Петровича» и т. д. (его избрали членом Постоянного совета), но все понимали, что это обычный подитес и не более [72]. Чтобы покончить с письмом Струкова, следует ответить на вопрос, сыграло или оно какую-либо роль в повороте политического курса царизма осенью 1915 г., выразившемся в решении царя о смене верховного главнокомандующего, закрытии Думы и серии министерских отставок. Гурко на съезде уверял, что письмо Струкова в этом повороте имело решающее значение. Когда деятели «Прогрессивного блока» уже все сделали, «вошли в сношения» с нужными лицами, «с некоторой частью Совета министров» и «были накануне образования того кабинета, который вывел бы Россию на почву победы... Уже был намечен председатель Совета министров и члены этого кабинета», письмо Струкова все разрушило. «Накануне этого дня, когда все это было решено, произошло изменение. Почему это изменение произошло? Отчего? Влияние Распутина, какой-то шайки, которая его окружала? Может быть. Влияние Постоянного совета объединенного дворянства — наверное. Да, гг. ... это письмо сыграло фатальную роль» [73]. На этой версии настаивал и Милюков. Буквально, как и Гурко, он писал, что в окончательном изменении курса верховной власти, которое он датирует 16 сентября — днем известного заседания Совета министров под председательством царя, письмо Струкова сыграло «фатальную роль» [74].

Однако это утверждение представляется сомнительным. Как уже нам известно, именно «влияние Распутина, какой-то шайки», говоря словами Гурко, сыграло решающую роль в принятии указанного решения. Что же касается письма Струкова, то оно было доложено Горемыкиным царю в ставке 30 августа. Реакция последнего свелась к тому, что он «начертал» на письме «знак рассмотрения», т. е., говоря современным языком, поставил «галочку» [75]. Показательно, что в переписке царской четы письмо не упоминается ни словом, а это верный признак того, что ему не придали значения.

Сам Горемыкин также, по-видимому, не относил письмо к документам принципиальной важности. На заседании Совета министров 26 августа он в числе прочих аргументов, направленных против «Прогрессивного блока», вскользь упомянул и о письме. «Нельзя откидывать, — заявил он, — резолюцию (?) и объединенного дворянства. А оно говорит, что речи левых депутатов в Государственной думе и злоупотребление печатным словом создают при всеобщем шатании умов смуту и плодят беспорядки» [76].

Премьер, как видим, считал письмо Струкова второстепенным документом. Политику Царского Села формировали уже другие силы, другие влияния. Спрашивается, чем же объяснить тогда утверждение Гурко и Милюкова? Ответ, по-видимому, заключается в том преувеличенном представлении (вернее, заблуждении) о силе и значении «Прогрессивного блока», которое составили себе о нем и о себе самих его лидеры. В России парламента в его европейском значении не было, но болезнь, которую В. И. Ленин назвал «парламентским кретинизмом», успела поразить не только кадетских «парламентариев», но и таких правых деятелей, как Гурко [77]. Проявлением этой болезни стала иллюзия, что они хозяева положения, тогда как на самом деле они решали вопрос без хозяина [78].

Осуждение письма Струкова было, несомненно, в духе «Прогрессивного блока», и «объединенные дворяне» это отлично понимали. В «Прогрессивный блок», доказывал Олсуфьев, вошла вся страна. Помимо Думы и Государственного совета, в него входят на деле синод с высшим духовенством, Рябушинские, «вся русская буржуазия с миллионными капиталами, вошли все городские организации, организации рабочих». Вне его остался только мужик — «сфинкс», на которого и рассчитывает опереться власть. «Но, гг., вспомните, что еще Столыпин сказал, что эта карта была бита в первой Думе. Если вы теперь хотите собрать бородатых Сусаниных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных больше нет... Так вот и надо сказать государю» [79].

Синод и рабочих, якобы ставших участниками блока, можно смело приписать полемическому задору и политической неосведомленности речистого графа [80]. Но смысл его речи был ясен: вы надеетесь на мужика, обращался он к верховной власти, а эта надежда призрачна. Ваш подлинный оплот — мы, дворяне, а не мужик, но правительство делает все, чтобы и дворянство загнать в оппозицию.

Осуждение письма все же было косвенным выражением оппозиционного духа. Предстояло сделать второй шаг, уже не оставляющий места никаким сомнениям насчет истинных чувств, обуревавших «первенствующее сословие». Таким шагом стала политическая резолюция, принятая XII съездом. Сам факт признания необходимости такой резолюции представлял собой оппозиционный акт, так как являлся отходом от основополагающего принципа дворянской организации обращаться только к монарху и только в качестве его верных слуг (которых он, как и во времена Алексея Михайловича, вправе казнить или миловать), но никоим образом не к «улице». Поэтому единственными формами обращения к царю устав признавал только адрес на его имя и доклад председателя Постоянного совета о состоявшемся очередном дворянском съезде и принятых им решениях. Этот исходный принцип был предметом особой дворянской гордости, поскольку именно он выражал главную суть дворянства как «первенствующего сословия», чуждого политическим приемам «улицы». Теперь, увы, приходилось опускаться до презренных «либералов», которых, хлебом не корми, дай только возможность сочинить лишнюю резолюцию.

Вот почему ожесточенные споры на съезде разгорелись не по содержанию резолюции, чего, казалось бы, следовало ожидать, а по вопросу о ее форме (должна ли это быть резолюция как таковая или адрес). В первом случае документ подлежал опубликованию в печати, во втором отсылался царю. Наиболее решительно указанные две точки зрения выразили два оратора: А. А. Римский -Корсаков и Гурко. Первый требовал не оглашать резолюцию в печати (сделается достоянием «улицы»; второй решительно заявил, что двух мнений быть не может — резолюцию нужно немедленно опубликовать) [81]. За оглашение резолюции проголосовали 22 губернии, против — 11, одна губерния воздержалась [82]. Было отвергнуто также предложение о посылке адреса и депутации к царю параллельно с опубликованием резолюции (оно собрало только три голоса, против проголосовали 28 губерний) [83].

При этом, однако, в прениях единодушно прозвучало требование сформировать в резолюции пункт о «министерстве доверия» таким образом, чтобы было ясно: «объединенные дворяне» выступают категорически против лозунга «ответственного министерства» [84].

Начальный, ударный абзац резолюции гласил: «XII съезд объединенных дворянских обществ, искони преданных своим самодержцам, с великой скорбью усматривает, что в переживаемый Россией грозный исторический час, когда для крепости и единства государства является особо важным монархическое начало, эта вековая основа государства претерпевает колебания в своих собственных устоях». Далее перечислялись конкретные проявления «колебаний». В государственное управление «внедряются... темные силы», которые «подчиняют своему влиянию верхи власти и посягают даже на управление церковное». Церковь «угнетена». Гражданское управление страны «потрясено». Власть не обладает «единством мысли и воли и не пользуется доверием народа». Центральный пункт о создании «министерства доверия» был сформулирован следующим образом: «Необходимо создать правительство сильное, русское по мысли и чувству, пользующееся народным доверием и способное к совместной с законодательными учреждениями работе; однако ответственное только перед монархом, оно должно быть вооружено в лице председателя Совета министров полнотой власти и сплочено единством общей программы» [85]. Резолюция была принята единогласно под бурные аплодисменты [86]. Она (прежде всего указанный выше пункт) означала присоединение «объединенных дворян» к «Прогрессивному блоку».

Кадетский официоз поспешил объявить осуждение съездом письма Струкова фактом исторического значения, колоссальным сдвигом «объединенного дворянства» влево. «На наших глазах, — говорилось по этому поводу в передовой, — совершается огромный сдвиг, который еще вчера казался невероятным... создавшееся положение совершенно исключительно» [87].

Такая оценка была далека от действительности: «объединенные дворяне» стали оппозиционерами поневоле. Являясь крайними реакционерами и монархистами, они вынуждены были присоединиться к ненавистному племени «прогрессистов» и заявить о своем отчуждении от верховной власти, но это не означало действительного полевения. Съезд показал, что «объединенные дворяне» продолжали оставаться такими же «зубрами», как и Марков 2-й, несмотря на то что на этот раз он даже не был допущен на съезд. Даже самые «левые» из них не уставали твердить, что они прежде всего правые, правые, правые... Раньше и теперь заявляю, говорил Львов, что, работая в Земском союзе, был и остаюсь там крайним правым [88].

Как мы помним, треть губерний выступила за одобрение письма Струкова, хотя революция уже заглядывала в окна дома Офицерского собрания, где проходил съезд. Несмотря на единогласное принятие резолюции, 25 дворян — участников съезда в пику большинству составили собственное постановление, в котором указывали, что «долг благородного российского дворянства верноподданнически донести до сведения державного вождя земли русской о современном тяжелом внутреннем положении России и выразить ему, что, следуя завету и примеру предков, дворянство самоотверженно готово всеми средствами помочь государю победить врага и вывести отечество из настоящего положения на путь процветания». 25 дворян требовали, чтобы обращение к царю со стороны съезда последовало «непосредственно через председателя совета, смело, прямо и открыто, и не может вопреки традициям быть объявлено во всеобщее сведение вне съезда до доклада его величеству» [89].

Несомненно, что, если бы политическая конъюнктура, с точки зрения царизма и дворянства, несколько улучшилась, мнение указанного меньшинства мгновенно бы стало мнением большинства. «Объединенные дворяне» наступали на горло собственной песне, и это обстоятельство лишний раз подчеркивает силу и глубину кризиса, переживавшегося царизмом накануне революции.

Как уже известно, на XII съезде дворянская организация ставила задачу не только выразить отношение к кризису власти, но и преодолеть свой собственный кризис. Последнее они рассчитывали достигнуть с помощью организационных коррективов. После того как 24 губернских предводителя вынесли 12 мая свое постановление, Постоянный совет понял, что ему придется согласиться на их требования, тем более что и в самом совете были сторонники реформирования § 13 и других пунктов устава. На заседании 23 октября так и было сделано. В принятом постановлении § 13 исключался. Вместо него вводился § 14, согласно которому Постоянный совет мог обращаться к «высшему правительству» только тогда, когда на чрезвычайном заседании совета в присутствии не менее половины всех губернских предводителей дворянства две трети собравшихся проголосуют за такое обращение, причем заседания должны проходить в Москве, а не в Петербурге [90].

Примечательно требование о перенесении важных заседаний Постоянного совета в Москву. Мусин-Пушкин вообще предложил всю деятельность совета перенести в Москву, но это было признано чрезмерным и отвергнуто 22 голосами против двух [91]. Формально это предложение мотивировалось тем, что губернским предводителям, которые по уставу являлись членами совета, легче и быстрее доехать до Москвы, чем до Петрограда. В столицу же они не успевают приезжать вовремя, повестки о предстоящем заседании часто получают уже после того, как заседание состоялось, и в результате Постоянный совет на деле превратился в очень немногочисленную коллегию, решающую все дела от имени совета. В действительности, хотя об этом вслух не говорилось ни слова, за этим требованием стояло нечто гораздо большее, а именно попытка если не оторвать, то по крайней мере ослабить главный источник силы и влияния руководящей группы совета — правительственные и придворные связи.

На съезде была принята также поправка к уставу, полностью отменявшая кооптацию. По поводу кооптированных опять говорилось, что «эти лица в большинстве случаев высоко стоящие и живущие в гор. Петрограде, которые вместе с тем и допускаемы этим самым фактом на съезд». Была принята поправка Олсуфьева, предоставлявшая Постоянному совету право выбирать место для своих заседаний. В остальном постановление совета от 23 октября было принято без изменений [92].

Поскольку изменения устава были произведены в желательном для большинства губерний духе, Крупенский на следующем заседании съезда (2 декабря) предложил послать письмо от имени президиума съезда к вышедшим дворянским обществам с просьбой вернуться, а заодно обратиться с призывом о вступлении тех дворянских обществ, которые до этого не входили в общедворянскую организацию [93]. Это предложение было принято, и новый председатель совета разослал соответствующие письма как первым, так и вторым (тифлисскому и кутаисскому губернским обществам), но адресаты уже не успели ни вступить, ни вернуться — помешала Февральская революция.

Председателем Постоянного совета съезд избрал Самарина, причем заочно. Первый раз он был выбран но этот пост (и тоже заочно) в 1912 г. Тогда Самарин отказался. Теперь он дал согласие. Выбор, конечно, был не случаен. Позже его единогласно избрали московским губернским предводителем, и ему была устроена «необычайная овация». В свою очередь, столичное дворянство, демонстрируя свою оппозиционность, избрало своим губернским предводителем князя В. М. Волконского [94]. Самарин был самой авторитетной фигурой российского дворянства, стяжавшей себе славу несгибаемого борца против «темных сил» и Распутина в защиту православной церкви. Его избрание председателем совета явилось, так сказать, организационным выражением дворянской оппозиционности.

На этом фоне становится понятной акция Родзянкр, предпринятая в январе 1917 г. в связи с роспуском Думы. Когда председатель Совета министров показал ему три подписанных царем указа о роспуске Думы, предусматривавшие три разных варианта этого роспуска (полный роспуск и новые выборы, роспуск до окончания войны и роспуск на неопределенное время без указания даты), из которых он мог выбирать любой, Родзянко в ответ на этот шаг обратился с призывом за помощью... к Совету объединенного дворянства. «Я оказался вынужденным, — объяснял он, — искать ту организацию общественного характера, которую упразднить и заставить молчать невозможно (?) по самому существу дела». С этой целью он вызвал из Москвы Базилевского и Самарина с его товарищами по Постоянному совету князем Куракиным и Карповым и петроградского предводителя Сомова. «Разъяснив им положение вещей и возможность моего ареста (?!) и высылки, я просил в этом случае их стать на страже интересов страны... Представители дворянства вполне разделяли мою точку зрения и поняли мои опасения...» [95].

Кроме них, из Москвы прибыли Г. Е. Львов, Челноков и Коновалов [96], и вот этой «великолепной семерке», по мысли Родзянко, предстояло спасать положение. Его опасения оказались напрасными, страхи преувеличенными, а вся деятельность Самарина свелась к тому, что он испросил аудиенцию у царя, где изложил последнему снова все то, что Николай II слышал уже десятки раз. Родзянко также сообщает, что на 19 января было решено созвать съезд «объединенного дворянства», но вряд ли это утверждение соответствует действительности: во всяком случае, в архиве Постоянного совета, полностью сохранившемся, на этот счет нет ни малейших намеков.

Свидельство Родзянко интересно и с другой стороны. Оно говорит, во-первых, о том, что в либеральном общественном мнении объединенное дворянство» и всероссийские Земский и Городской союзы выносились за скобки единой оппозиции, и, во-вторых, дворянские организации и их Постоянный совет по-прежнему представляли в его глазах внушительную политическую силу, способную на многое. Иначе говоря, итоги XII дворянского съезда были расценены в широких помещичье-буржуазных кругах как симптом возрождения и упрочения организации.

Такое представление уже не соответствовало действительности. По всему было видно, что этот съезд был началом конца общедворянской организации: у царя позиции были подорваны, главная ударная сила — Постоянный совет — разоружен, а сами «объединенные дворяне» деморализованы.

Обладавший весьма тонким нюхом по части всяческого гниения и разложения, нововременский журналист понял это еще задолго до XII съезда. В статье с показательным заголовком «Домогательства справа» Меньшиков в связи с письмом Струкова ставит коренной вопрос: соответствует ли действительности претензия дворянства считать себя опорой России? Ответ давался резко отрицательный.

Около 200 лет «Россия была предоставлена в исключительное распоряжение «служилому сословию»», т. е. дворянству. И что же, выполнило ли оно свой долг? «К глубокому сожалению, нет». Благодаря дворянству «народ вышел из крепостного быта менее цивилизованным, чем он был в эпоху писцовых книг...». «И после освобождения власть дворянской бюрократии не прекращалась, как не прекращается она и до сих пор». Но она все больше разбавляется за счет разночинной интеллигенции. Необходимость заставляет обращаться не к званиям, а к способностям. Самой выразительной была концовка статьи: «Не хочется употреблять неприятных выражений вроде «банкротство», «крах» и т.д.», но затрудняешься обойтись без них. «Мало ли что в истории было да сплыло». Дворяне — это всего лишь один процент населения, «притом ни образованностью, ни талантами, ни героизмом дворянство уже не представляет исключения среди других обеспеченных кланов» [97].

Это уже было похоже на отходную и, самое главное, проповедовал ее человек, альфой и омегой поведения которого было пресмыкательство перед власть имущими, человек, который незадолго до войны ядовито высмеивал претензии буржуазии занять место дворянства, награждая при этом «первенствующее сословие» всевозможными добродетелями и достоинствами.

В истории царизма было немало конфликтов между короной и дворянством. Они возникали по разным поводам, по-разному кончались, но всегда неизменным оставалось главное: связка царь — поместное дворянство продолжала оставаться самым тесным, органичным, испытанным веками единством, стержневым элементом абсолютизма, определявшим его силу и прочность. И вот теперь «порвалась связь времен». Разобщилось то, что выглядело нерасторжимым. Перестал функционировать сам механизм взаимопонимания и взаимодействия. И именно в этом состояла катастрофичность ситуации для царизма в целом — не только для верховной власти как таковой, но и для самого поместного дворянства. Сорвавшись со своей единственно возможной орбиты вращения, оно потеряло себя, превратилось из сплоченной политической силы в распыленную группу обывателей, бессильно застывшую в ожидании катастрофы. Верховная власть и господствующий класс изолировались друг от друга в тот момент, когда взаимное сплочение было для них особенно необходимым.

Черносотенцы

«Правительство, — показывал Щегловитов, — возлагало на правые организации величайшие надежды, усматривая в них опору существующего порядка...»… В действительности, однако, черносотенные организации еще задолго до войны… Белецким был послан специальный запрос начальникам губернских жандармских управлений, в котором им предписывалось, «не…

Заключение

Монархия Романовых правила страной 300 лет. Рухнула она в течение недели. Едва ли не на другой день, ошеломленные молниеносностью и легкостью исчезновения с лица земли режима, который еще так недавно казался несокрушимым, участники и свидетели событий стали искать причины, объясняющие этот феномен.

Быстрее всех ответ нашел Милюков: революция, утверждал он, произошла потому, что народ хотел довести войну до победы, а Николай II, правительство, «верхи» оказались главным препятствием на пути к достижению этой великой цели. Назначение этой версии лежит на поверхности: она должна была работать на лозунг доведения войны до победы. Милюков-историк здесь был полностью оттеснен Милюковым-политиком, одержимым идеей завершения «исторической» задачи России — овладения Константинополем и проливами. Эта теория была хороша еще тем, что одним росчерком пера превращала контрреволюционную Думу в руководителя совершившейся революции. Даже на склоне жизни, когда настаивать на этой идее в свете уже имевшейся огромной литературы и документов по Февральской революции было просто нелепо, Милюков с упорством Катона продолжал на ней настаивать. «Мы (?) знали, — писал он, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну «до победного конца». Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной думы» [1].

Однако это «мы» было весьма условным даже в кадетской среде. Барон Нольде писал: «Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана, чтобы успешно завершить войну, — один из наивнейших самообманов этой богатой всякими фикциями эпохи». К числу не поддавшихся этому самообману он причисляет также Набокова, Аджемова и Винавера, которые вместе с ним «в недрах кадетского Центрального комитета» пытались доказать Милюкову иллюзорность его концепции, но «столкнулись с самым упорным сопротивлением» лидера партии и его сторонников [2].

Говоря о кадетском самообмане, Нольде имел в виду подлинное настроение народа — его нежелание продолжать чуждую ему войну. Но с научной точки зрения самообман в концепции Милюкова состоял в том, что она, во-первых, была идеалистической, а во-вторых, полностью отрицала совершившуюся революцию как конечный итог всего предшествующего многолетнего развития страны. Согласно Милюкову, все дело было в негодных людях; окажись на их месте другие, годные, и никакой революции не было бы. О том, что сама эта негодность была не случайной, а закономерной, итогом длительных процессов, происходивших в недрах самодержавного строя, Милюков, изменяя себе как историку, вопроса не ставил.

Даже Маклаков, осмысливая прошедшее, делал шаг вперед по сравнению с лидером кадетской партии. Размышляя над причинами несостоявшегося дворцового переворота, который, «может быть (!) мог спасти положение», Маклаков, говоря о заговорщиках и их колебаниях, указывал на одну из причин таких колебаний, которая «ясна». Причина эта состояла в том, что «династия была обречена» даже в случае успешности переворота. «При Павле Первом, — пояснял он, — было ясно, к кому после него перейдет русский престол». Но у Николая II фактически не было пригодных преемников. Для этой роли не годился ни «маленький, больной» наследник, ни Михаил, ни другие претенденты, поэтому «спасти династию было трудно даже переворотом» [3]. Это уже был в какой-то мере исторический подход, хотя причину гибели монархии Маклаков усматривал лишь в физическом, умственном и моральном вырождении династии, а не в вырождении, изжитости самого режима.

Такую попытку — объяснить причину гибели режима его собственной природой — сделал Вишняк. Соглашаясь с мыслью, что «личность последнего русского самодержца в значительной мере определила судьбы русского самодержавия», он, однако, считал эту причину не основной. «Главная причина крушения этого строя не здесь, не во «внутренних органических» свойствах самодержца, — писал он. — Главное — в неограниченности той «формальной власти», которую представляет всякий самодержавный строй». Конечный его вывод гласил: «Абсолютизм гибнет, но не сдается, не приспосабливается, не может приспособиться к окружающим условиям; гармоническое развитие вровень с веком и требованиями жизни противоречит природе и смыслу абсолютизма. Абсолютизм отстает от темпа жизни, утрачивает способность учитывать вес и значение событий. Иллюстрация к тому — последние годы и месяцы, дни и даже часы русского абсолютизма» [4].

Вишняк по сравнению с либералами сделал, безусловно, шаг вперед в поисках правильного ответа на вопрос о причинах гибели российского абсолютизма. Он был совершенно прав, указывая, что его надо искать в самодержавии, а не в самодержце. Но верно определив место поиска, Вишняк тут же пошел по ложному пути. Его принципиальная ошибка, очень типичная для вульгарного демократа (Вишняк был эсером), состояла в том, что он абсолютизировал абсолютизм, т. е. оказался неспособным подойти к нему с позиций диалектики. Абсолютизм вообще, а не только русский, — такая государственная система, что не поддается модификации, остается всегда неизменной и поэтому погибает, таков его принципиальный, теоретический вывод.

История показывает, что этот вывод неверен ни в фактическом, ни в теоретическом отношении Абсолютизм действительно жесткая система, но вместе с тем он очень гибок и приспособляем к изменяющимся условиям, причем настолько, что может полностью вписаться, модернизировав себя, в совершенно другой, по природе чуждый социально-экономический порядок, Каким был для него капитализм. В качестве наиболее убедительных примеров такого успешного приспособления к принципиально иной среде можно назвать монархии Германии и Японии. Да и в отношении русского абсолютизма утверждение о его неспособности учитывать перемены не соответствует действительности. Достаточно сослаться на два известных шага в направлении к буржуазной монархии, сделанные им в 1861 и 1905 гг.

В. И. Ленин не только часто и настойчиво указывал на эти два шага, но, как указывалось во введении, дал им и теоретическое объяснение. Говоря о монархии, способной ужиться со всеобщим избирательным правом, В. И. Ленин имел в виду кайзеровскую Германию. Монархия, указывал он, как политическая надстройка настолько гибка и приспособляема, что может очень долго сохранять свою власть целиком или в значительной части, усевшись на чуждый ей в принципе буржуазный базис. Таким образом, точка зрения В. И. Ленина по вопросу о приспособляемости абсолютизма была прямо противоположна точке зрения Вишняка.

Однако, переходя конкретно к России, В. И. Ленин считал, что русский абсолютизм такой гибкостью, как скажем, германский, не обладал. «Но, — писал он далее, — из этих бесспорных абстрактных соображений делать выводы относительно конкретной русской монархии XX века — значит издеваться над требованиями исторической критики и изменять делу демократии» [5].

В чем же причины того, что русский абсолютизм, несмотря на начатую им уже с Петра I и продолжавшуюся весь XIX и начало XX в. эволюцию в сторону европеизации, по твердому убеждению В. И. Ленина, с такой потрясающей очевидностью подтвердившемуся последним трехлетием существования царизма, не был способен довести ее до конца, т. е. до превращения себя в буржуазную монархию по прусскому образцу? В. И. Ленин усматривал эту невозможность в самой истории царской монархии, в особенностях ее исторического развития по сравнению с тем же германским абсолютизмом. Именно об этом говорят слова об издевательстве над требованиями исторической критики, т. е. исторического подхода к явлению, именуемому русским царизмом.

В чем же состояли эти особенности, вернее, причины, обусловившие указанную неспособность российского абсолютизма, обернувшуюся для него столь бесславным концом? Как это ни парадоксально на первый взгляд, основная причина крайней реакционности, окаменелости и слабости царизма в последний период его существования прежде всего объясняется, если, пользуясь выражением В. И. Ленина, строго следовать исторической критике, его повышенной прочностью и относительно более длительной прогрессивностью по сравнению с аналогичными западноевропейскими режимами в пору его становления и расцвета. Образно выражаясь, за избыток здоровья и крепости в молодости, тратившихся неумеренно и бесконтрольно, царизм в старости расплатился параличом и гниением.

В Силу целого комплекса сложно взаимодействующих исторических, географических, внешнеполитических и других факторов, определявших ход исторического развития России, сильная, беспощадная и целеустремленная абсолютная монархия явилась одним из главных компонентов исторического и государственного выживания и развития. Монархия стала основной централизующей силой и символом объединения разноязычных и находящихся на разных уровнях развития народов на бесконечно огромной территории. Она стала также щитом и мечом в борьбе с многочисленными внешними врагами, в которой успех или поражение были равносильны соответственно жизни или смерти России как государства. На фоне таких задач, решавшихся в крайне тяжелых и неблагоприятных условиях, начиная от последствий татарского завоевания и интервенции начала XVII в. и кончая суровым климатом и редкостью населения, создалась громадная, по выражению В. И. Ленина, относительная самостоятельность российского абсолютизма по отношению ко всем классам и слоям населения, включая и собственный опорный класс — дворянство, воплощением и инструментом которой явились бюрократия и армия.

Что же касается русской буржуазии, то она в силу своей слабости и контрреволюционности была совершенно не в состоянии осуществить свои претензии к царизму — борьбу подменяла словом, выбор между реакцией и народом всегда делала в пользу первой. Казалось, такое положение должно было радовать российский абсолютизм. Но в конечном итоге слабость русской буржуазии сослужила ему плохую службу, стала дополнительным и очень серьезным источником собственной слабости. Радость эта была бы уместна лишь в том случае, если бы народ «безмолствовал». Но он не только не молчал, но совершил в начале века грандиозную антиабсолютистскую революцию, которая, несмотря на поражение, расшатала и резко ослабила царизм. На смену прежней распыленности пришел союз многомиллионного крестьянства с рабочим классом, который, как было уже очевидно, стал постоянна действующим фактором русской истории.

В таких условиях, отличительной чертой которых даже после подавления революции было нарастание нового революционного кризиса, царизму позарез требовался надежный сильный союзник в лице буржуазии, чтобы не остаться с глазу на глаз с революционным народом. Но если с надежностью в смысле верности контрреволюции дело обстояло вполне благополучно, то по части силы, влияния на народ все было наоборот. В послереволюционный период царизм был вынужден пойти на союз с буржуазией в общенациональном масштабе, который он оформил в виде третьеиюньской Думы, создав так называемую третьеиюньскую политическую систему. Смысл этой системы состоял в том, что Дума имела не одно, а два большинства, консервативное и либеральное, которые попеременно образовывали октябристский «центр», действовавший по принципу качающегося маятника. Объективная возможность такого попеременного голосования обеспечивалась помещичье-буржуазным составом октябристской фракции. Поскольку помещичий, консервативный элемент в ней преобладал, хозяином в Думе оставалось правительство, целью которого было при помощи такого союза попытаться решить объективные задачи революции «сверху», контрреволюционным путем, но с таким расчетом, чтобы сохранить политическое всевластие за царизмом, предоставив взамен своему союзнику куцые, мелкие «реформы», не затрагивающие основ власти самодержавия.

Такая система политической власти, основанная на лавировании между классами, в данном случае между дворянином-помещиком и буржуазией, получила название бонапартизма. Последний создает иллюзию независимости власти от какого-либо класса, в том числе и от господствующего, хотя эта независимость на деле более или менее относительна, ее исключительной прочности. В действительности же бонапартистская власть слабее, чем прежняя власть классического абсолютизма, потому что она теряет целиком или частично свою прежнюю постоянную патриархальную и феодальную опору и вынуждена попеременно опираться не только на разные классы, но и на отдельные слои и группы этих классов, эквилибрировать между ними, пускаться в открытую и рискованную демагогию, что в критической ситуации может обернуться быстрым и на первый взгляд даже малопонятным и необоснованным крахом.

Подчеркнув, что предпринятый царизмом после революции 1905—1907 гг. второй шаг по пути превращения в буржуазную монархию «осложняется перениманием методов бонапартизма», В. И. Ленин далее писал: «Обывателю не легче от того, если он узнает, что бьют его не только по-старому, но и по-новому. Но прочность давящего обывателя режима, условия развития и разложения этого режима, способность этого режима к быстрому... фиаско — все это в сильной степени зависит от того, имеем ли мы перед собой более или менее явные, открытые, прочные, прямые формы господства определенных классов или различные опосредствованные, неустойчивые формы господства.

Господство классов устраняется труднее, чем пронизанные обветшалым духом старины, неустойчивые, поддерживаемые подобранными «избирателями» формы надстройки» [6].

Свою несостоятельность, приведшую ее к тяжелому кризису, третьеиюньская бонапартистская система доказала уже в предвоенные годы. Ее основной отрицательный итог состоял в том, что задуманные «реформы» даны не были, причиной этому, как показано автором в его предшествующих работах, посвященных изучению третьеиюньской монархии, явилось не нежелание царизма их дать в принципе (борьба между ним и буржуазной оппозицией шла лишь по вопросу о мере, форме и сроках этих «реформ») поскольку они были таковы, что не затрагивали его политического всевластия, а то, что их оказалось невозможным дать. Реформы, как известно, могут в зависимости от условий служить орудием против революции и, наоборот, способствовать усилению революционного брожения. Действительность показала, что, несмотря на царящую в стране реакцию, «реформы», будь они даны, способствовали бы не столыпинскому «успокоению», а углублению революционного кризиса, продолжавшегося, хотя и в скрытых формах, и в послереволюционные годы.

Будь буржуазия сильнее, имей либерализм и его прямое продолжение — ликвидаторство, влияние в рабочем классе, в среде городской демократии, в массах, можно было бы пойти на риск «реформ». Но поскольку дело обстояло как раз наоборот, риска не последовало. Таким образом, одна из коренных причин, обусловивших провал бисмарковского «обновления» России для предотвращения новой революции, заключалась в слабости русской буржуазии во всех ее параметрах, в ее оторванности от народа, в том, что ее партии и организации, конечной целью которых было воздействие на народ, уже тогда были генералами без армии. Неизбежным следствием провала курса «реформ» стал глубокий кризис третьеиюньской системы как союза царизма с помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии, ради которого она и была создана. Конкретным выражением этого кризиса явились полный паралич Думы по части «реформаторского» законодательства; провал на этой основе октябристского «центра», выразившийся сперва в тяжком поражении на выборах в IV Думу, а затем в расколе октябристской фракции на три части [7]; резкое обострение недовольства друг другом партнеров по контрреволюции. К кануну войны раздражение в помещичье-буржуазной среде по отношению к правительству стало всеобщим. В свою очередь, «верхи» во главе с царем все в большей степени стали подвергаться искушению управлять без Думы, которая из орудия упрочения царизма, как было задумано, стала орудием его дискредитации и разоблачения. Все это, естественно, сопровождалось обострением противоречий как между фракциями думского большинства, так и внутри их самих. Все это происходило на фоне нового мощного революционного подъема, достигшего к кануну войны, так сказать, баррикадного уровня, когда не только В. И. Ленин, большевики, но и либеральная оппозиция и сами «верхи» считали, что сложившаяся ситуация воспроизводит канун 1905 г.

Таким образом, описанные факты и явления были прямым продолжением процессов, корни которых уходят назад на многие десятилетия. В то же время 1914—1917 годы представляют собой, безусловно, особый период в истории страны, смысл которого В. И. Ленин выразил в известных словах о том, что война явилась могучим ускорителем революции. Все указанные выше процессы, которые в «мирные» годы протекали сравнительно медленно, теперь под влиянием войны настолько убыстрили свой бег и вызвали такие колоссальные социально-экономические и политические перегрузки, что режим, уже сильно расшатанный до этого, не выдержал их и начал разрушаться.

Как же выглядел механизм этого разрушения? Распад третьеиюньской системы выразился в выходе из строя ее основного механизма — двух большинств. На месте последних образовалось одно большинство, причем, и это было самым главным, в нем объединились на общей программе и перспективе элементы, которые в обычных, не экстремальных условиях были принципиально несовместимы. Политический смысл этого объединения состоял в том, что идея самодержавия как такового обанкротилась и в глазах его вчерашних приверженцев [8].

Разложение царизма в его заключительной стадии ознаменовалось не только полной изоляцией от народа, но и отчужденностью от собственного класса, принявшей крайнюю форму самоизоляции династии от самых своих преданных сторонников. «Дело было, конечно, не в хлебе... — писал Шульгин, потрясенный легкостью, с какой пала трехсотлетняя монархия. — Это была последняя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе (т. е. в Петрограде. — А. А.) нельзя было найти несколько сотен людей, которые сочувствовали власти» [9]. Эта самоизоляция явилась следствием выхода из строя всех систем и механизмов самоконтроля, корреляции и ориентации правительственной машины.

В истории самодержавия бывали моменты, когда «случайности рождения» исправлялись господствующим классом устранением непригодного по личным или другим качествам монарха. Инструментом такой корреляции было непосредственное царское окружение. В описываемое время это окружение выродилось в эгоистичную и трусливую камарилью, не способную ни к какому решительному действию даже в интересах собственного спасения. Двор, сановники, министры и пр., как показал ход событий в февральско-мартовские дни 1917 г., стали спасать себя за редким исключением так, как спасаются крысы на тонущем корабле. Выше отмечались гибкость и приспособляемость монархии как политического института. Но как государственная система абсолютизм представляет собой конструкцию, лишенную обратной связи, в результате чего в экстремальных условиях (если еще и до этого сильно ослаблен и подточен) он теряет целиком или в значительной мере способность ориентации и реальной оценки обстановки.

Со времен Сперанского в бюрократическом механизме царь являлся последней инстанцией, писал по этому поводу Нольде. «Император,— пояснял он,— был высшим чиновником, дальше которого некуда было посылать бумаги на подпись и который с воспитанной традицией аккуратностью и точностью давал свою подпись и венчал таким образом бюрократическую иерархию... Поскольку монарх был этим «верховным чиновником» и тщательно выполнял свои иерархические функции на верхней ступени чиновничьей лестницы, русский государственный аппарат работал без больших перебоев и поломок». Так шло дело в относительно спокойных, «нормальных» условиях. «Но время от времени император силой вещей оказывался вне твердых рамок текущей бюрократической работы и из верховного чиновника превращался в носителя собственной воли и собственной власти» [10]. Так случилось и с Николаем II в годы войны. Обычно, и так было и при последнем самодержце, бюрократический механизм и «верховный чиновник» в силу многолетней и заданной иерархии более или менее приемлемо притирались друг к другу. Это относилось не только к политике в целом, но также к одной из самых главных функций царя — назначению министров. Несмотря на то что царь в принципе мог поступать по своему личному усмотрению, в действительности это имело место в сравнительно ограниченной степени, поскольку, будучи «верховным чиновником», он зависел от бюрократии и вынужден был считаться с соображениями государственной целесообразности, бесперебойного отправления функций правительственной машины. Именно этой взаимосвязью и взаимозависимостью правящей бюрократии и носителя верховной власти обеспечивалась ориентация режима, его способность более или менее реально оценивать обстановку и принимать нужные в его интересах достаточно компетентные решения. Теперь эта связь оказалась разорванной.

Таким образом, поломка и выход из строя системы ориентации самодержавного режима, как это ни парадоксально звучит, наступают тогда, когда монарх начинает принимать решения действительно самодержавно, единолично, независимо от своего официального правительства или в противовес ему. Поскольку же в действительности ни один правитель не может принимать решения, не руководствуясь чьими-то советами и подсказками, потому что сам по себе он совершенно слеп, порвав с официальным правительством, он становится непременно жертвой в лучшем варианте случайных, в худшем губительных с точки зрения интересов режима в целом и своих собственных влияний.

Именно последнее произошло с Николаем II. Неизбежным итогом такого хода вещей явился развал официального правительства, выразившийся в форме утраты компетентности и способности контролировать ситуацию во всех областях народнохозяйственной и государственной жизни, разлад всего административно-управленческого организма.

Одним из наиболее тяжелых последствий разрыва самодержца с правящей бюрократией и своим классом явился психологический надлом господствующего класса и той же бюрократии, паралич воли. Господствующими классами овладело чувство бессилия и обреченности, бесполезности всяких усилий, направленных на исправление создавшегося положения [11]. Конечный смысл этого всеобщего настроения безнадежности и тщеты состоял в том, что он стал огромным деморализующим фактором перед лицом надвигавшейся революции, облегчив тем самым ее победу. Совокупная помещичье-буржуазная контрреволюция, включая бюрократию, чиновничество, департамент полиции, генералов и офицеров, возглавлявших войска усмирения, не верила в возможность победы. Кампания подавления революции, казалось бы спланированная во всех деталях, была при таком психологическом настрое проиграна еще до ее начала.

Само собой понятно, и на это указывалось, что все отмеченные явления были итогом развития всего пути, проделанного абсолютизмом, а не только результатом последних трех лет его жизни. С точки зрения оценки всей истории царского самодержавия это трехлетие представляло собой последнюю стадию длительной и неизлечимой болезни — стадию быстрого и всестороннего распада и разрушения. В этом смысле оно является также как бы фокусной точкой, в которой сконцентрировались три века жизни романовской монархии.

В этой связи естественно задуматься о том, каков был главный механизм этого разрушения. Существует ли этот механизм вообще, если иметь в виду антагонистическое государство, абсолютизм в особенности? На наш взгляд, такой механизм имеется, суть его состоит в нарушении взаимосвязи и взаимодействия положительной и отрицательной селекции в пользу последней.

Классовое государство, как известно, играет двоякую роль. Оно прежде всего орудие власти господствующего класса. В то же время оно выполняет общественно необходимые функции в интересах всего общества, в противном случае его существование становится невозможным. Таким образом, государство представляет собой противоречивое единство, в котором одновременно борются две тенденции: прогрессивная и реакционная, узкоклассовая и общенациональная. История показывает, что, как правило, всякий новый социально-политический строй побеждал именно потому, что он, помимо обеспечения интересов господствующего класса, действовал внутри и вне страны и в общегосударственных интересах. Институтом, который реально осуществляет оба эти начала, является правящая бюрократия, опирающаяся на разветвленный государственный аппарат, достаточно сложно взаимодействующая, функционально разделенная и соподчиненная историческая система власти.

Совершенно очевидно, что эта система, особенно на прогрессивной стадии управляемого ею государства, кровно заинтересована и нуждается в привлечении в государственный аппарат на всех его уровнях лучшего человеческого материала, т. е. в положительной селекции. Достаточно вспомнить «птенцов гнезда Петрова», Сперанского, Витте и т. д., чтобы понять, что в данном случае имеется в виду. В свою очередь, эта заинтересованность вызывает ответный отклик именно со стороны тех людей, которые хотят и могут принести пользу своему государству, служение которому они отождествляют со служением народу. Государство в этом смысле является могучей притягательной силой для всего самого способного и честолюбивого, что имеется в народе.

В то же время бюрократия с первых же шагов начинает превращаться в оторванную от общества касту со своими собственными узкими корыстными интересами, противоречащими не только интересам общества в целом, но в какой-то мере и интересам господствующего класса. В конечном итоге она превращается в нечто особое и самостоятельное, разумеется в определенных пределах. Именно эта особенность и оторванность от народа служат источником отрицательной селекции, когда мотивами пополнения и воспроизведения становятся непотизм, закулисные влияния, узкие групповые интересы и т. д.

Таким образом, в системе государственного управления сосуществуют и борются две противоположные тенденции: положительная и отрицательная селекция. Спрашивается: каковы итоги этой борьбы? В общей форме ответ можно свести к следующему. До тех пор пока существующий строй не утратил полностью своих прогрессивных черт, обе тенденции более или менее уравновешивают друг друга, во всяком случае, губительного перекоса в сторону отрицательной селекции не происходит. Картина резко меняется, когда режим исчерпывает себя. Поскольку он уже не может и не хочет двигаться вперед, компетентность и талант в управлении, столь необходимые раньше, становятся не только ненужными, но и противопоказанными, так как назначение указанных качеств как раз и состоит в том, чтобы обеспечивать поступательное развитие. Так возникает синдром некомпетентности, который увеличивается в размерах по принципу зарастающего ряской пруда. Каждый день площадь зарастания увеличивается вдвое. Поскольку исходная площадь зарастания мала, этот процесс долгое время кажется малоугрожающим. Достаточно сказать, что перед последним днем, когда пруд должен полностью зарасти, он еще наполовину чист. Именно поэтому так неожиданно ошеломляющим было для современников появление таких фигур во главе управления государством, как Хвостов, Штюрмер, Протопопов.

В свете сказанного возникает вопрос: не была ли в таком случае гибель самодержавия всего-навсего таким актом саморазрушения, что для его ликвидации не требовалось никакой революции, ибо оно само себя ликвидировало? Вопрос этот тем более уместен, что у многих современников под впечатлением легкости победы революции сложилось именно такое впечатление. Вот наиболее характерное высказывание в этом плане: «Оно (самодержавие. — А. А.) отошло тихо, почти незаметно, без борьбы, не цепляясь за жизнь, даже не пытаясь сопротивляться смерти. Так умирают только очень старые, вконец истощенные организмы; они не больны, с ними ничего особенного не случилось, но организм износился, они уже жить неспособны» [12]

Подобное утверждение неверно и как факт и как умозаключение. Уже указывалось, что царь цеплялся за власть до последнего и меньше всего хотел тихо и незаметно расстаться с жизнью самодержца [13]. Но главное в данном случае — в том, что приведенное живописное сравнение царизма с дряхлым человеком, у которого иссякли все жизненные силы, служит доказательством, как это ни странно звучит на первый взгляд, совершенно обратного вывода — самодержавие не могло рухнуть само по себе, оно погибло только благодаря революции. Если вдуматься в смысл и значение всех приведенных в данной работе фактов, характеризующих царизм в годы войны, то поражаешься совсем обратному: какую он проявил невероятную живучесть и сопротивляемость. Казалось, в том состоянии, в котором он пребывал, и в тех обстоятельствах, в которых очутился, если мерить мерками обычного житейского здравого смысла, то должен был самопроизвольно погибнуть по крайней мере где-то в середине 1915 г. Однако ничего подобного не произошло. И в феврале 1917 г. он исчез не сам по себе, а в результате революции, длившейся неделю, и если бы ее не было, продолжал бы жить и дальше.

Это не только конкретно-историческая, но и теоретическая истина, имеющая принципиальное значение, суть которой состоит в том, что любой политический режим, включая и абсолютизм, обладает, если так можно выразиться, иммунитетом против саморазрушаемости. Объяснение этому явлению надо искать в том, что современное общество не может жить вне государства, если под этим разуметь жестко организованную, могущественную и всестороннюю управляющую обществом систему, без функционирования которой не может отправляться производственная и всякая иная деятельность общества, парализуется инфраструктура, возникает угроза наступления полного хаоса. В силу этого, как бы плохо машина управления ни работала, в ней заложены возможности частичной рецессии, обновления и укрепления ее отдельных звеньев вплоть до самых ответственных. Эта рецессия не снимает вопроса об исторической обреченности и изжитости режима, но она вполне может обеспечить какое-то продление его жизни.

Поэтому вполне реальна ситуация, когда обреченный, казалось, строй на какое-то время снова выходит из кризиса или облегчает его. Скажем, если бы Февральская революция задержалась на несколько месяцев, а ее опередило успешное весеннее наступление, положение могло бы сильно измениться в пользу контрреволюции вообще, царизма в частности [14]. На базе этой победы он вполне мог бы и до некоторой степени оздоровить себя, убрав, скажем, Протопоповых и заменив их Кривошеиными, особенно если бы одновременно вызрел и совершился дворцовый переворот, что также было вполне возможно. К этому надо добавить угрозу пропуска наиболее благоприятного момента для революционного натиска со стороны революционных сил, момента, представляющего собой сложный комплекс одновременного совпадения ряда объективных и субъективных факторов, крайне невыгодных для режима и, наоборот, максимально благоприятных для его противников. Наступление вновь такого момента, как показывает исторический опыт, может затянуться на неопределенно долгое время, что также дает возможность вчера еще дышавшему на ладан режиму перевести дух и перегруппировать силы.

В этой связи необходимо остановиться на тезисе о достаточности, подлинности Февральской революции и якобы ненужности и даже антиреволюционности революции Октябрьской — тезисе, являвшемся главной и общей идеей кадетов, эсеров и, меньшевиков, из которой они исходили во всех своих послеоктябрьских писаниях и оценках. Конечная суть их сводилась к весьма простой формуле: Февральская революция — добро, Октябрьская — зло. Но даже Маклаков, вечный оппонент Милюкова справа, считавший ненужной не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию, воспринял эту идею весьма иронически, утверждая, конечно, по-своему, что Октябрьская революция была результатом не злой воли большевиков, а исторической закономерностью.

«В стране, столь насыщенной застарелой злобой, социальной враждой, незабытыми старыми счетами мужика и помещика, народа и барина, в стране, политически и культурно отсталой,— писал он, — падение исторической власти, насильственное разрушение привычных государственных рамок и сдержек не могли не перевернуть общество до основания, не унести с собой всей старой России. Это было величайшей опасностью, но революционеры ее не боялись». И далее: «Без Октября дело пошло бы иначе, шаблонным порядком; связь с прошлым не была бы вовсе порвана. Несмотря на революцию, прошлое, хотя не сразу, пробилось бы даже через четыреххвостку. Не будь Октября, Февраль мог остаться сотрясением на поверхности». В конечном итоге он вызвал бы и подготовил реакцию. «И если бы эта реакция восстановила порядок, то преходящие беды Февраля скоро забылись бы, потомки могли бы действительно смотреть на Февраль как на начало лучшей эпохи. В России остались бы прежние классы, остался бы прежний социальный строй, могла бы быть парламентарная монархия или республика» [15].

Приведенное высказывание является блестящим подтверждением правильности курса большевистской партии на социалистическую революцию, ибо, как они утверждали, и с чем позже согласился Маклаков, остановиться на буржуазно-демократическом этапе революции означало на деле вернуться со временем к прежнему, к реставрации монархии, пусть чуточку подновленной, но неизменной в своей главной сути. Без Октября был бы ликвидирован и Февраль — вот ответ на вопрос, какая из двух революций была «настоящей». Маклаков великолепно подтверждает также исключительную важность мысли В. И. Ленина о том, что революция, если она действительно хочет победить, должна зайти несколько дальше тех задач, которые она призвана осуществить.

Сравнительная легкость, с какой был свергнут царизм, в свете всего сказанного говорит не о саморазрушении, не о восьмидневном «чуде», как утверждал Милюков, а о том, что В. И. Ленин характеризовал как отличную отрепетированность революции, достигнутую в ходе революции 1905—1907 гг. и последующих классовых битв. «Эта восьмидневная революция,— писал он,— была, если позволительно так метафорически выразиться, «разыграна» точно после десятка главных и второстепенных репетиций; «актеры» знали друг друга, свои роли, места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько-нибудь значительного оттенка политических направлений и приемов действия» [16]. Да, «актеры» действительно очень хорошо знали друг друга. Контрреволюция отдавала себе полный отчет, какая революция ожидает страну, если она проиграет, и контрреволюция боролась до последнего, даже призрачного шанса. Но проиграла. Революция, народ оказались сильнее. История рано или поздно вершит свой суровый, но справедливый приговор.

1. Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 337.

2. Нольде Б. Э. В. Д. Набоков в 1917 г. // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 7. С. 10.

3. Маклаков В. Некоторые дополнения к воспоминаниям Пуришкевича и кн. Юсупова об убийстве Распутина // Современные записки. Париж, 1928. Т. 34. С. 279, 280.

4. Вишняк М. Падение русского абсолютизма // Современные записки. Париж, 1924. Т. 18. С. 250, 263.

5. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 20. С. 359.

6. Там же. Т. 22. С. 131, 132.

7. См.: Аврех А. Я. Раскол фракции октябристов в IV Думе // История СССР. 1978. № 4. С. 115—127.

8. Политика буржуазии в годы войны и деятельность Прогрессивного блока исследована автором в монографии «Распад третьеиюньской системы» (М., 1984).

9. Шульгин В. В. Дни. С. 103.

10. Нольде Б. Э. Из истории русской катастрофы // Современные записки. Париж, 1927. Т. 30. С. 542.

11. На фоне всего этого отчаяния и тревоги, овладевших господствующими классами накануне революции, странно неправдоподобной выглядят эйфория и патологическое непонимание обстановки у царской четы и ее последней гвардии. 25 февраля, свидетельствует Спиридович, он был принят министром внутренних дел: «Протопопов был в веселом настроении и, как всегда очарователен». По его же словам, не только Протопопов, но и директор департамента полиции и начальник столичной охранки не понимали, что в России началась революция (Спиридович А. И. Великая война и Февральская революция, 1914—1917 гг. Нью-Йорк, 1960. Кн. 3. С. 98—99). Известную телеграмму царя Хабалову о немедленном подавлении беспорядков также надо считать свидетельством такого непонимания. 27 февраля Белевская встретила на улице начальника контрразведки ставки полковника О. и задала ему вопрос «о беспорядках» в Петрограде. «Он был спокоен и весел. «Беспорядки», — сказал он,— но им же, бунтовщикам, хуже. Повесим два, три десятка и все будет спокойно» (Белевская М. [Летягина]. Ставка верховного главнокомандующего в Могилеве, 1915— 1918 гг.: Личные воспоминания. Вильно, 1932. С. 29). Такова была оценка событий в ставке, надо полагать, не только одним бравым полковником.

12. Врангель Н. Воспоминания: (От крепостного права до большевиков). Берлин, 1924. С. 227.

13. Вырубова свидетельствует: «Все же не хотелось терять надежды на лучшее (после отречения. — А. А.), и я спросила государя, не думает ли он, что все эти беспорядки непродолжительны. «Едва ли раньше двух лет все успокоится», — был его ответ» (Вырубова-Танеева А. Царская семья во время революции // Февральская революция: Мемуары/ Сост. С. А. Алексеев. М.; Л., 1925. С. 396). Таким образом, царь рассчитывал на реставрацию даже после отречения.

14. «Надо бы продержаться еще два месяца, — говорил Шульгину его собрат по блоку Шингарев незадолго до Февральской революции,— подоспело было весеннее наступление: при неудаче произошла бы революция, при удаче все бы забылось» (Шульгин В. В. Дни. С. 104).

15. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 12.

16. Там же.