Координата рационального.

Современная фаза развития теоретического сознания вновь выдвигает на первый план проблему рационального. Это обусловлено целым рядом обстоятельств, среди которых не последнюю роль играют как продолжающиеся попытки найти какие-то универсальные правила, обеспечивающие эффективность практического взаимодействия людей с окружающей действительностью, так и стремление полнее и глубже осознать интеллектуальные механизмы, используемые в поиске этих правил.

Осмысление собственных действий в окружающем мире заставляет людей все большее внимание обращать на характер организации своих знаний об этом мире, поскольку именно эти знания задают деятельностные программы, реализуемые в процессе существования общества на различных этапах его развития. Данное обстоятельство обусловливает и усиление роли познания в общем комплексе взаимодействия человека с окружающей его действительностью. С этой точки зрения само понимание рациональности как проявления действия Разума (независимо от представлений о его сущностной природе) связано с необходимостью выявить фундаментальные формы и уровни устройства этого Разума.

С давних времен понимание сущности и природы рационального распределилось в основном по двум направлениям. Одно из них связано с оценкой эффективности человеческих действий и характеризует в качестве «рациональных» те из них, которые позволяют достигать желаемых целей с наименьшими затратами времени и усилий. Сегодня это направление наиболее ярко выражено в различных вариантах, развивающих концепцию М. Вебера, которая базируется на идее полезности и целесообразности хозяйственных усилий человека. В соответствии с данным подходом рациональность действий зависит от количественных характеристик, выражающих соотношение затраченных усилий и достигнутого результата. Рациональным, с этой точки зрения, считается максимальное соответствие организации действий и той цели, на которую действия были направлены. Познавательное отношение при таком подходе хотя и присутствует, но играет вспомогательную роль и выражено, главным образом косвенно. Рациональность отождествляется с последовательностью деятельностных актов, наличием однозначных связей между ними, допускающих их отображение в сознании в виде определенных логических схем и правил.

Другое направление, отчетливо оформляющееся в философии Нового времени, направлено на поиск регулятивных правил, обеспечивающих последовательность и связность человеческих рассуждений, в устройстве самого человеческого интеллекта. Традиция обычно связывает возникновение данной программы, главным образом, с именем Р. Декарта, противопоставляя его программу линии эмпиризма, родоначальником которой считается Ф. Бэкон. Однако, несмотря на противопоставление этих двух программ, между ними можно увидеть немало общего. В самом деле, бэконовская борьба с «идолами» весьма созвучна принципу сомнения, на котором базируется методология Декарта. Да и сам основатель эмпиризма, как известно, рассматривал свою концепцию как средство корректировки деятельности разума. Поэтому, несмотря на утвердившееся представление о полярности эмпиризма и рационализма их следует рассматривать как изначально взаимодополнительные тенденции, выражающие с разных сторон некую общую для Нового времени идею о регулятивной роли познания в комплексе человеческих взаимодействий с окружающей реальностью. Эмпиризм и рационализм в этом случае оказались различными формами анализа интеллектуальных предпосылок и допущений, из которых исходили мыслители предшествующих эпох.

Начиная с философии Нового времени эпистемологическая линия становится одной из важнейших составляющих всех последующих философско-методологических систем, направленных на прояснение сущности и природы рационального. Правда, оформившееся к XVII в. естествознание попыталось понять универсальные правила человеческого рассуждения как результат осмысления чисто эмпирического взаимодействия с миром, рассматривая интеллектуально-теоретическую сферу как вспомогательную и вторичную. Однако сложный и долгий путь, пройденный познающим (не только внешнюю действительность, но и собственное функционирование) разумом, обнаружил, в конце концов, неэффективность и даже опасность абсолютизации чисто эмпиристской стратегии, поскольку метод проб и ошибок, играющий важную регулятивную роль в большинстве эмпирических процедур научного исследования, способен привести человечество к катастрофическим результатам.

К XX столетию окончательно сложилось представление о том, что наиболее открыто и полно рациональное проявляется именно в науке. Но, в связи с необходимостью предвидеть возможные результаты человеческого воздействия на мир и управлять этим воздействием, на первый план стала выдвигаться сфера теоретического познания, охватывающая не столько сиюминутный интервал исследовательской деятельности, сколько область прошлого и будущего. И так как традиция понимать рациональное как систему универсальных правил работы человеческого интеллекта сохранилась, то именно с теорией стали связывать надежды на обнаружение таких схем рассуждения, которые успешно действовали в прошлом и могут быть эффективными в будущем. При таком подходе рациональное стало отождествляться с логическим, поскольку одна из важнейших задач логики всегда связывалась с выявлением и экспликацией универсальных, не зависящих от особенностей страны или времени, правил, позволяющих с организовывать процесс любого рассуждения.

Однако постепенно стало ясно, что понятие «рациональное» шире, чем понятие «логическое» поскольку первое связано и с процедурами изменения действующих правил, созданием новых, тогда как логика выявляет уже существующие и контролирует следование им. Поэтому потребовалось найти какие-то базисные установки, определяющие действия по сохранению одних правил и замене других как «рациональное поведение». Такие установки, вплоть до второй половины XX столетия, по-прежнему старались обнаружить в практике естественнонаучного исследования. Это обусловило, во-первых, рост интереса к историко-научной проблематике, ставшей в философии науки ХХ в. одной из наиболее обсуждаемых тем, а во-вторых, оформление так называемой «проблемы демаркации», связанной с поиском характеристик, отличающих науку от любых других форм познавательной деятельности.

Многолетние усилия найти кардинальное решение данной проблемы и четким образом отделить науку от «не науки» не привели к достаточно явному результату и это обстоятельство наводит на мысль о том, что возможно сама проблема поставлена не вполне адекватно. Действительно, допущение возможности четкого ограничения области научного познания прямо или косвенно приводит к представлению о том, что в истории человечества можно обнаружить явно различаемую стадию, когда «до-научное» (а значит и вне-научное) освоение окружающего мира превратилось в специализированную профессиональную деятельность. Но, хотя ясно, что наука не существовала изначально, а возникла из чего-то такого, что наукой не являлось, тем не менее, определить такую стадию вполне однозначно вряд ли возможно. Более уверенно можно говорить о том времени, когда научное познание осознается в качестве уже сложившейся особой формы социальной деятельности (большинство современных исследователей относят это к XVII в.).

С этим связана еще одна трудность: если наука и впрямь является максимальным выражением рациональности сознания, то насколько корректно представлять себе возникновение рационального мышления из каких-то форм нерационального или даже иррационального? Ответить на такой вопрос не так просто. Если идея происхождения науки из «донаучных предрассудков» (как утверждал, например, К. Поппер^[1] вполне отвечает эволюционистскому умонастроению большинства историков и методологов, анализирующих процесс развития познавательной деятельности, то представление о существовании «пралогической» стадии мышления (а точнее «дорациональной»), предлагавшееся когда-то Леви-Брюллем, сегодня отвергается большинством специалистов. К тому же и модель эволюции науки (в том числе и знаменитая концепция «трех миров», выдвинутая Поппером) обнаруживает внутреннюю несогласованность.

Как известно, в соответствии с этой концепцией комплекс знаний образует особую область, отличающуюся и от природных явлений («первого мира») и от мыслительных актов человеческой психики, составляющих содержание «второго мира». Эта модель достаточно хорошо известна и не раз обсуждалась в отечественной философской литературе. Поэтому нет необходимости говорить здесь о ней подробно. Однако существует важный нюанс, на который мало обращают внимание и критики и последователи попперовского подхода, модифицирующие его во многих современных исследовательских программах.

В частности, при детальном анализе «третьего мира» обнаруживается, что его структура состоит из элементов одного уровня, поскольку все знания имеют одинаково идеальный характер, хотя и получены из различных источников. Но в таком случае сама проблема демаркации лишается смысла или существенно ограничивается, поскольку сводится к описанию правил взаимной адаптации произведенных фрагментов знания, оставляя за рамками внимания исследователей рациональность процесса получения этих фрагментов. Кроме того, критический анализ создаваемых теорий, обнаружение содержащихся в них ошибок и их устранение (с чем Поппер и связывал само понятие рационального) возможно только тогда, когда существуют явно выраженные критерии, на основе которых происходит оценка любых используемых теорий и принимаются решения о том какие из них необходимо уточнять или устранять в первую очередь.

Ясно, что подобные критерии должны формироваться в рамках научной деятельности, то есть отличаться от способов производства и организации знаний, действующих в донаучной традиции. Но тогда получается, что способы отличить научный способ действий (и его результаты) от ненаучного существуют до возникновения науки как таковой. Возникает некое подобие герменевтического круга.

С точки зрения попперовского подхода, «третий мир» постоянно совершенствуется посредством перехода от менее точных теорий к более точным. При этом более развитая форма знания обязательно порождает некоторый набор новых проблем, что стимулирует дальнейший поиск новых «пробных теорий», в свою очередь, уточняющихся (и так цикл за циклом). Из этого следует, что проблема, указывающая на необходимость уточнений, возникает внутри «третьего мира», входит в число его элементов и значит также представляет собой некоторую форму знания. Однако если учесть, что наука возникает из «предрассудков», не имеющих научного характера, приходится допустить, что первые, исходные проблемы возникали вне науки и не входили в состав «третьего мира». Значит существовали вопросы, которые невозможно было однозначно оценить как рациональные и, таким образом, научное знание возникало как ответ на вопросы, не имеющие научного характера.

Изменилось ли положение с оформлением области профессионального познания? В современной методологии научного познания весьма распространено представление о том, что наше знание о мире представляет собой взаимно упорядоченный комплекс вопросов и ответов. С этой точки зрения исследовательская деятельность состоит в формулировании корректных (с точки зрения либо общенаучной либо какой-то конкретно-дисциплинарной традиции) вопросов и дальнейшем поиске соответствующих ответов на них. Но вся история науки демонстрирует огромное число ситуаций, в которых какая-то возникающая проблема воспринималась, с точки зрения существовавших тогда норм рациональности в качестве иррациональной, абсурдной и часто отвергалась научным сообществом. Иногда в дальнейшем происходила ее переоценка, но были случаи забывания и утраты некоторых из таких проблем.

Показателен в этом смысле случай с вариантом планетарной модели атома, предложенный в свое время Н. Бором и поначалу отвергнутый физическим сообществом как «метафизическая» идея, но по прошествии некоторого времени все же освоенный естествоиспытателями. Отказ от принятия «нерационального» вопроса может надолго закрыть некоторый путь поиска и тем самым повлиять на весь ход научного развития. Не случайно с середины XX столетия такое значение придается так называемым «безумным гипотезам», то есть представлениям, резко отклоняющимся от привычных мерок рационального.

Очевидно, сегодня стало отчетливо видно, что рамки научного познания не могут быть определены однажды и навсегда. Они меняются на протяжении человеческой истории, как меняются и нормы рациональности. Сегодняшний интерес к науке связан уже не столько с попыткой увидеть в ней единственно возможную (или, по крайней мере, важнейшую) форму рационального, сколько, скорее, с пониманием того обстоятельства, что наука (в силу более четкой организации своих составляющих) позволяет максимально явно показать процесс динамики рационального и определить факторы, влияющие на этот процесс и его направленность. Хотя следует заметить, что степень этой явности не так уж велика. Сами представители естественнонаучной ветви познания, традиционно характеризуемой как «точные науки», все чаще отмечают в последнее время невозможность выявления каких-то четких закономерностей, определяющих становление и функционирование соответствующих конкретных дисциплин. Показательно в этом смысле утверждение одного из известных американских математиков М. Клайна о том, что развитие математики всегда носило, в основном, алогичный характер.

Сегодня уже достаточно ясно, что природа рационального не может связываться исключительно с областью научного познания и ее анализ предполагает выход в более широкий социокультурный контекст. Человек не только познает мир, но и преобразует его, переживает свое бытие в нем, различным образом оценивает и воздействие окружающей среды на собственную жизнедеятельность, и свои реакции на эти воздействия. Конечно, эпистемологический аспект существенно определяет реализацию всех остальных. По крайней мере, если иметь в виду современную европейскую культуру.

Именно он влияет в первую очередь на отбор тех вопросов, которые определяют изменения в направленности и организации социального поведения. Пока еще именно наука существенным образом позволяет оформить «дерево целей», на достижение которых ориентированы усилия различных общественных систем. Организованность такого «дерева», ранжирование его составляющих по степени важности — влияют на успешность общественных усилий определенного этапа развития человечества и потому эпистемологический аспект сохраняет свою значимость, ибо систематизация целей и их оценка входят в число задач, решаемых в рамках научного подхода. Но в конце XX в. понимание рационального как эффективности человеческих действий (не связанное напрямую с проблемами познания) и его эпистемологическая трактовка — начинают объединяться. Возникает сложная, многоступенчатая система взаимозависимостей.

Чем больше выдвигаемая цель совпадает с нормами мышления, задаваемыми существующим знанием, тем более рациональной она воспринимается соответствующей культурой. В свою очередь, рациональность нового фрагмента знания, произведенного наукой, оценивается по степени его соотнесенности с имеющимися социальными целями. Таким образом на выбор проблем и обусловленных ими целевых ориентаций, как общества в целом, так и отдельных научных коллективов в частности, реально влияют не только идеалы и нормы теоретического сознания, но и представления о полезности предполагаемых и искомых результатов, а это уже выходит за пределы компетенции собственно науки.

В осознании данного факта — одна из причин той кризисной ситуации, в которой, по мнению большинства философов и самих представителей научного познания, оказалась сегодня наука. Дело в том, что выбор вопроса, определяющего некоторую социальную цель (как и формулирование этой цели в явном виде) должны соотноситься не только с нормами научной рациональности, задающими порядок отбора проблем и гипотез, но и с какими-то нравственными, эстетическими и т.д. установками, влияющими на оценку многообразных форм социального или индивидуального поведения. И в этом случае могут возникать ситуации, когда научно понимаемая «разумность» (рациональность) начинает расходиться, порой весьма существенно, с требованиями, например, морали.

Вообще, столкновение различных ориентиров, определяющих человеческое поведение, происходит не так уж редко. Одним из наиболее фундаментальных противоречий такого рода является, в частности, противоречие инстинктов и потребностей, имеющих биологическую природу и тех, которые выражают социальную природу людей. Самосохранение, например, представляет собой один из самых важных и укорененных инстинктов любого организма. Однако достаточно часто встречаются случаи, когда человек подавляет его и жертвует собой ради других или ради осуществления каких-то социально важных целей. Вопрос о рациональности того или иного поведения — одна из самых мучительных нравственных проблем человечества на протяжении всей его истории.

Опасность расхождения научно понимаемой рациональности с более широкой ее трактовкой осознается давно. И не только представителями «вненаучной» мысли (художниками, публицистами и пр.). На нее не раз обращали внимание и те, кто занимался разработкой философии науки, особенно в ее постпозитивистском варианте. Достаточно вспомнить С. Тулмина^[2], отмечавшего, что на понимание рационального влияют некие «идеалы естественного порядка», определяемые историческими условиями существования конкретного общества и задающие для него стандарты рациональности. Подобные стандарты не входят в состав «третьего мира» и не являются знаниями и нормами, вырабатываемыми собственно наукой. Напротив, ученый каждой конкретной эпохи как бы заранее настроен на те результаты, которые «заложены» в культурные стандарты рациональности, функционирующие в его эпоху и потому принимает их в качестве понятных и возможных.

С этой точки зрения становится и более ясной позиция П. Фейерабенда^[3], обычно характеризуемая как «методологический анархизм». Ей также посвящен достаточно большой массив литературы и здесь стоит указать только на то, что активная борьба против так называемого «шовинизма науки» (последнюю Фейерабенд определял как «догматическую идеологию»), во многом выражает как раз опасения, связанные с абсолютным отождествлением научной рациональности с рациональностью вообще. В самом деле, настаивая на равной допустимости даже альтернативных друг другу теорий, на правомерности использования идей и не имеющих обязательно научной природы,– английский теоретик размывает границы науки и подчеркивает ее вхождение в более широкую систему человеческой культуры.

Универсальная, заданная раз и навсегда форма рациональности оказывается с точки зрения данных подходов очередной утопией. Оценки приемлемости проблем, гипотез, методов исследования, способов описания тех фрагментов реальности, на которые направлено внимание исследователя — все это определяется соответствующими культурно-историческими традициями и реальными деятельностными контекстами, которыми руководствуется каждый ученый, будучи человеком своей страны и своего времени.

Но в таком случае он выступает уже не от лица какой-то надперсональной всеобщей рациональности, а несет ответственность за каждый осуществляемый им акт выбора, определяя дальнейшую направленность своего поиска и влияя на общий ход научного познания, а через него и на социокультурное поведение в целом. Следовательно, возникает проблема личной ответственности исследователя за формирование норм рациональности, которыми будут руководствоваться последующие поколения. Таким образом, современная эпистемология перестает смотреть на процесс познания как на некую автономную «машину», производящую все новые и новые комплексы информации, рациональность которых задана исключительно способами организации этих комплексов, а начинает использовать образ науки как целесообразной деятельности людей, в рамках которой оценивается рациональность не только действий, но и целей.

Конечно, вряд ли возможно говорить о полной субъективности ученого при отборе проблем или способов их решения. Любой человек — представитель своего времени и потому исходит из возможностей, задаваемых ему культурой, носителем которой он является. Формулировка вопросов может определяться индивидуальными особенностями людей, но их направленность есть результат проявления общекультурного фона. И большая часть содержания таких фоновых знаний составляет слой так называемого «неявного» знания, на существование которого обратил внимание еще один представитель современной философии науки — М. Поляни^[4]. С его точки зрения «неявное знание» представляет собой глубинный слой любой системы человеческих представлений о мире и своем взаимодействии с ним, скрыто определяющий оценки осмысленности, рациональности и пр. высказываний, используемых при конструировании как обыденно-практических, так и специфически научных описаний действительности.

Хотя эпистемологическая направленность традиционно связывается исключительно с практикой научного познания, следует отметить, что поскольку социальное сознание нашего времени стало существенно теоретизированным даже у тех, кто не является профессиональным исследователем, работающим в одной из областей науки, постольку создание «возможных миров», описывающих ситуации человеческого поведения пока, лишь потенциально различимые, сегодня оказывается одной из наиболее распространенных форм человеческого осмысления своего бытия в мире. И это существенно влияет на современную трактовку природы рационального.

Именно возможность самостоятельного выбора каких-то фрагментов социокультурного знания, многообразие способов его переорганизации (что часто влияет и на переоценку важности или осмысленности как вопросов, из которых исходят люди, так и ответов, получаемых ими) определяет сегодня тот факт, что современная культура не ориентирована больше на идею о каком-то всеобщем основании, универсальных и одинаково используемых любыми представителями человечества критериях рационального. Представители постмодернистской традиции, например, последовательно и активно выступают против какого-то «централизованной», доминирующей трактовки рационального, настаивая на равной допустимости любого варианта такой трактовки.

Однако абсолютизация децентристского подхода разрушает всякую возможность взаимопонимания между людьми, возможность коллективного действия, в том числе и возможность существования науки. Поэтому современная исследовательская практика и, соответственно, эпистемологические регулятивы, отвергающие негативизм постмодернистской философии по отношению к возможностям рационального мышления, направлены на создание некоего синтетического образа рациональности, включающего в себя как выделение ее инвариантных характеристик, так и форм, выражающих динамику проявлений этих характеристик.

Различные авторы, обсуждающие сегодня эту проблему, сходятся в том, что термин «рациональное» относится к возможности указать на существование правил, обеспечивающих последовательность элементов деятельностной схемы, реализуемой как в предметно-практической, так и в познавательно-интеллектуальной сфере, а также задающих единство и целостность самой этой схемы. При этом выделяются различные формы и уровни рационального.^[5] Они связаны с оценкой рациональности цели, действий, направленных на ее достижение и результата этих действий.

В самом общем виде рациональность цели можно определить как совпадение ее формулировки с реальными потребностями конкретного вида человеческого сообщества. Поскольку у разных социальных систем и на разных этапах их развития могут возникать весьма различные потребности, постольку конкретные формы выражения цели будут различны. Но само такое соотнесение потребности и цели проявляется везде. В этом случае эпистемологическая составляющая деятельности направлена на установление действительной важности тех потребностей, которые определяют социальные цели, а также на поиск максимально точного представления потребностей в целевых проблемах. В истории человечества достаточно часто встречаются ситуации, в которых смутно осознаваемая потребность выражается в неадекватной форме (или подменяется надуманной потребностью) в результате чего общественные усилия, при всей их напряженности и масштабности не приводят к желаемому результату. Тогда цель, рано или поздно, начинает оцениваться как нерациональная.

Рациональность действий, осуществляемых людьми в процессе своей жизнедеятельности, должна характеризоваться степенью соответствия целей, выдвинутых конкретным обществом и реальных возможностей, которыми данное общество обладает. В зависимости от того, как увязываются между собой эти составляющие, деятельностная программа характеризуется как эффективная или неэффективная, что и является в этом случае формой оценки ее рациональности. Здесь познавательная функция выражается в поиске критериев точной оценки имеющихся возможностей и наиболее оптимальных способов их реализации.

Наконец, результат, получаемый обществом в процессе реализации определенной деятельностной программы, воспринимается в качестве рационального тогда, когда он максимально соответствует и цели и осуществленным действиям. В этом случае важно уметь оценивать степень этого соответствия, что достигается с помощью научного прогнозирования, предварительных модельных экспериментов и других исследовательских процедур.

Как легко увидеть, на всех перечисленных уровнях эпистемологическая составляющая играет весьма важную роль в определении рационального, поскольку организация и знаний о мире и воздействий на него со стороны людей — обязательно связаны с осознанным формулированием правил коллективной деятельности, что предполагает и высокую степень эксплицированности используемых знаний и обеспечение их сходного понимания различными членами общества. А и то и другое как раз и определяют общую форму человеческой рациональности.