Семиотическое пространство культуры

Человек становился человеком по мере того, как он осознавал себя в качестве одного из звеньев всеобщей цепи, растянувшейся и в пространстве и во времени и названной «человечество». Обнаружение все большего числа разнообразных форм, в которых реализуется целое, усиливало потребность в создании системы каких-то правил, которые обеспечивали бы взаимную корректировку усилий, предпринимаемых людьми в их коллективном действии, позволило бы превратить стихийно-инстинктивное сотрудничество в целенаправленно управляемый процесс. Какой бы уровень, какую бы сферу человеческой деятельности мы не рассматривали, везде можно обнаружить определенный набор инструкций, задающих последовательность поведенческих актов всех индивидов, в этой сфере занятых.

При всем многообразии определений термина «культура», можно увидеть, что одной из важнейших ее функций является именно организация социального поведения людей. Носители одного и того же типа культурного сознания всегда обладают сходным (хотя и выраженным обычно в разной степени) представлением о нормах и правилах действий в той или иной конкретной ситуации. Таким образом, осознание своей связи с тем или иным типом культуры оказывается для людей новым основанием их взаимной организованности. Умение одинаковым (или хотя бы достаточно сходным) образом расшифровывать сообщения, передаваемые в каком-то данном сообществе, выявлять в них смыслы, определяющие всю его жизнедеятельность, использовать стандартные образцы поведения, задаваемого этими сообщениями и пр. — обеспечивают рамки, в которых каждый член этого сообщества ощущает свою связь с остальными, воспринимает себя в качестве элемента единого целого, преодолевая тем самым «страх одиночества и заброшенности».

С этой точки зрения культура предстает как семиотическая (знаковая) система. В нее входят конкретные вещи, в которых опредмечивался общекультурный смысл какого-то данного сообщества («знаки первого порядка»), явления, события, с помощью которых можно было бы указывать на все, что входит в сферу интеллектуального внимания людей: любые отсутствующие «здесь-теперь» вещи, явления, их свойства, отношения между вещами и событиями, различные операциональные схемы действий, которые еще не осуществились, но должны быть осуществлены или наоборот — запрещены.

Такие знаки, среди прочего, могут также служить средством выражения определенных внутренних состояний каждого участника коммуникативного акта (так, в старинном куртуазном «языке цветов» определенные растения, демонстрируемые одним из собеседников другому или другим, выражали грусть, радость и другие чувства их обладателя). В этой роли часто используются различные формы одежды, раскраска лица и тела и т.д. Поскольку все эти средства по многим параметрам отличаются от знаков «первого порядка», их можно назвать «знаками второго порядка». Они задают не целостный образ, а последовательность операций, разбитых на определенное множество фрагментов. Эти фрагменты могут быть различным образом расположены во времени, часто предполагают их реализацию различными людьми, они вообще могут быть направлены на кого-то, кто до знакомства с некоторой инструкцией, определяющей последовательность его будущих поведенческих актов, вообще не подозревал о самом существовании этой инструкции и соответствующих способов действия. В силу этого такие знаки чаще всего конкретно адресованы, предполагают контекстную выделенность того, кому они предназначены.

Только знание всей системы, элементом которой является тот или иной знак, определяет как его значение, так и правила пользования им. Знаки замещают скрытые за ними сущности так, что люди часто забывают об их вторичности, не принимают во внимание то обстоятельство, что предметы, явления, процессы и пр., используемые в качестве средств указания на нечто иное, чем они сами, могут вызывать совсем иные реакции, будучи использованы вне их знаковой функции. Вторичная функция вещей, используемых людьми в своей деятельности, постепенно вытесняет из поля зрения их непосредственную природу. Человечество все в большей степени заслоняется от прямого восприятия действительности искусственной средой (так называемой «второй природой»), порождаемой действиями людей. При этом довольно часто элементы искусственной среды, создаваясь для решения одних задач, в дальнейшем могут иметь еще большее значение в рамках совсем других практических ситуаций.

Само разнообразие знаковых систем свидетельствует о том, насколько опосредованный характер имеет современная социальная жизнь, распределенная по весьма дифференцированным уровням человеческих коллективов и осуществляемых ими действий. Люди все в большей степени имеют дело с тем, что сами же и создают. Происходит постоянное взаимопревращение средств и целей. Для решения определенных задач человек придумывает какие-то приемы, изобретает вспомогательные предметы и пр. Затем, совершенствуя свою деятельность, он начинает улучшать используемые методы и предметные средства, для чего приходится, в свою очередь, создавать новые способы и инструменты и т.д. Постоянная переориентация деятельности приводит к тому, что исходная цель все больше отодвигается на задний план, а иногда может вообще выйти за рамки внимания, первоначальный смысл забывается и поведение людей, в этом случае, приобретает чисто формальный характер.

Знаковые системы, опосредующие самые различные виды человеческой активности, не только являются средствами организации соответствующей деятельности, но часто и сами становятся предметом, на который эта деятельность направлена. Создание соответствующих знаков, их совершенствование, выявление или изобретение новых способов их использования — все такие процедуры довольно часто оказываются весьма важной целью, с которой так или иначе связано функционирование культуры. Поэтому важно, чтобы используемые знаки не только указывали на нечто, отличающееся от них (по отношению к чему конкретные реальные предметы или явления и выступают в роли знаков), но и непосредственно свидетельствовали о собственном существовании. Чем выше культура по уровню развития, тем большее значение приобретает функция самопредъявления знаковых систем, создаваемых и используемых этой культурой. Это проявляется и в росте интереса к особенностям конструирования таких систем, выявлению законов их организации.

Широкое распространение различных вариантов искусственных языков, в том числе и так называемых «машинных», построенных по образцу математических структур, обнаруживает достаточно наглядно, что постоянное указание на собственное существование является для них не менее (а может быть и более) важной задачей, нежели та, для решения которой данный язык возникал. Язык вообще существует, лишь постоянно демонстрируя себя. Не случайно такую популярность (при всем разнобое интерпретаций) приобрела позиция М. Хайдеггера, характеризующая язык вообще как «дом бытия». Все, с чем имеют дело люди (включая их собственные внутренние переживания), приобретает некоторую определенность, становится осознаваемым только вмещаясь в какие-то языковые формы. Все виды человеческой жизнедеятельности сегодня так или иначе зависят от эффективности знаковых систем, регулирующих функционирование различных типов современного общества. Поэтому можно утверждать, что единство любого социума, целостность его культуры существенным образом определяются эффективностью знаковых систем, создаваемых и используемых этой культурой.

Межчеловеческое общение, осуществляемое в любой системе культуры, создает некий фон, вне которого интеллектуальные процессы неосуществимы. Можно назвать такой фон «семиотическим пространством», поскольку он обусловлен наличием различных знаковых систем, сложным взаимодействием между ними и влиянием, оказываемым ими на любые формы социальной коммуникации. Подобно тому, как нашу планету окружает «радиофон», возникающий как побочный результат технического прогресса земной цивилизации, «семиотическое пространство» не является самоцелью и, в то же время, однажды оформившись, оно существенным образом регулирует каждую область и каждый уровень человеческой (как индивидуально-личностной, так и социально- массовой) активности.

Ясно, что чем сложнее социальная жизнь, тем существеннее роль различных фрагментов «семиотического пространства» в ее успешном функционировании. Поэтому с развитием общества все больше внимания уделяется повышению организованности этого пространства и оптимизации его функционирования, что и обусловливает необходимость периодического совершенствования знаковых структур, составляющих содержание этого пространства и обеспечивающих его внешнее проявление. В связи с этим, история любого общества отчетливо демонстрирует периодическую смену двух различных, хотя и пересекающихся между собой фаз. Одна из них — «утилитарная» — связана с сохранением и постоянным воспроизведением уже существующих знаков, регулирующих поведение людей на разных уровнях и в разных сферах общественного бытия. Содержание другой — «символической» — составляют процессы, направленные на создание новых знаковых систем, и выраженных в них новых социальных целей и ориентаций, когда традиционные культурные смыслы перестают быть эффективными^[10].

Таким образом, усиление роли символических средств в процессах функционирования культуры чаще всего свидетельствует о том, что на данном этапе исторического развития в общественной жизни социальное начало преобладает над индивидуально-личностным отношением человека к окружающему миру. Создаваемые знаковые системы ориентируют каждого члена общества на ценности, не имеющие непосредственно утилитарного характера, выражающие культурные смыслы одинаково важные для всех групп, составляющих это общество, поэтому сама неопределенность формы, в которой они представлены в общественном сознании, позволяет каждой из таких групп интерпретировать смыслы, выраженные новыми символами, в соответствии со своими целями и интересами. Поскольку несовпадение подобных интерпретаций обнаруживается и осознается не сразу, постольку появление новых общих символов на некоторое время может стимулировать ощущение единства устремлений всех членов общества. Достаточно устойчиво прослеживается весьма интересная связь: чем хуже условия существования общества, чем ниже общий уровень жизни его членов, тем более масштабны их мировоззренческие поиски, тем более сложные символические системы они создают и используют.

Реализация «символической фазы» в культурной жизни общества обнаруживает наличие разных тенденций дальнейшего развития общества. Таким образом, изменения, происходящие в социальной и культурной жизни человеческих сообществ, влияют на переорганизацию соответствующего семиотического пространства и наоборот — качественные сдвиги в таком пространстве порождают фундаментальную перестройку самих культурных комплексов в целом. В первую очередь это относится к формам социальной коммуникации. В зависимости от того, какая из двух фаз оказывается определяющей на данный момент времени, меняется и представление о целях, а значит и способах организации межчеловеческого общения. В рамках «утилитарной» фазы важнейшей целью коммуникации является трансляция внутри данного общества какой-то константной информации, отражающей полезный социальный опыт, накопленный предшествующими поколениями и сохраняющий свою значимость в данное время. Следовательно, критерием успешности и ценности средств, используемых в общении людей, является минимизация искажений информации, циркулирующей в обществе, обеспечение совпадений в способах интерпретации передаваемых и получаемых сообщений.

Содержание «символической» фазы представляет собой совокупность процессов, порождающих новую информацию, либо вовсе не представленную в текстах прошлого либо существовавшую в них скрыто, неявным образом. Ценность коммуникативных средств, применимых в подобных условиях (и в первую очередь средств языка) определяется их способностью обеспечивать смысловые сдвиги, не порождаемые правилами, уже существующими на данный момент.^[11]

Случайное или намеренное введение и использование новых понятий, появление новых научных терминов и т.п., порождает, в свою очередь, создание объяснительных концепций, связанных с их употреблением, а также стимулирует появление каких-то образных моделей, позволяющих освоить вводимые в обиход культуры смыслы, выраженные в этих концепциях. Ясно, что увеличение числа культурных смыслов предполагает их широкое распространение в различных социальных слоях, без чего невозможно обеспечить соответствующую переориентацию всех членов данного общества на новые цели, ранее не привлекавшие их внимания. В таком случае эффективность организованности социальной структуры будет определяться не столько простым ростом объема новой информации, сколько скоростью ее переработки.^[12]

Объединение различных человеческих систем, успешный диалог культур, существующих в различных семиотических пространствах, обеспечиваются не столько сходством внешних форм используемых ими знаковых систем, сколько совпадением глубинных смыслов, связанных с этими знаками и определяющих весь комплекс жизни каждого из таких сообществ. Но подобное совпадение далеко не сразу удается обнаруживать и осознать. Для этого необходимо быть готовым изменять собственные фундаментальные установки и представления, настраиваться на создание отношений диалога. К сожалению, гораздо чаще, при обнаружении ранее неизвестной исследователям культуры, ее особенности не воспринимаются явно, замеченные различия нивелируются и она «подгоняется» под каноны и стандарты, привычные сознанию исследователя.

Оформление все более универсальных знаковых конструкций, посредством которых реализуются функции различных культур, возникновение знаков, обеспечивающих межкультурное общение — лишь условия эффективного взаимодействия различных социальных и культурных систем. Без таких условий невозможно их взаимопонимание и, значит, невозможна взаимная адаптация, корректировка целей и усилий, направленных на достижение этих целей. Но достаточны ли они для действительного объединения людей в некую целостную структуру?

Как уже отмечалось выше, единство социума может быть следствием превращения его структуры в некую однородную массу. Постоянная «подгонка» проявлений иной культуры под привычные и традиционные для всех стандарты приводит к резкому ограничению общественных знаний, к уменьшению способов использования и преобразования этих знаний. Это, как уже хорошо известно, типичная черта тоталитарных обществ.^[13]

Семиотическое пространство культуры включает в себя множество различных систем знаков, представляя собой сложное переплетение культурных смыслов, выражающихся через различные знаковые конструкции и определяющих все уровни и все формы человеческого поведения во всех областях социальной жизни. Поэтому его важнейшей функцией является обеспечение сходства в интерпретации используемых знаков разными индивидами, принадлежащими некоторой данной системе культуры и вступающих в целенаправленное и достаточно длительное взаимодействие между собой, а также создание условий, делающих возможным взаимное общение культур, даже существенно далеких друг от друга. Как писал Гадамер: «герменевтически воспитанное сознание должно быть с самого начала восприимчиво к инаковости текста».^[14] С этой точки зрения, семиотическое пространство объединяет в себе смыслы, которые несоединимы вне его. Данная особенность позволяет говорить об отличии семиотического пространства культуры от того, что Ю.М. Лотман называл «семиосферой» или «семиотическим универсумом». Важнейшая функция такого семиотического универсума связана, как считал Ю.М. Лотман, с отделением «своего» от «чужого», с адаптацией внешних (по отношению к данному универсуму) текстов к своим внутренним законам, к «поглощению» всего, что не возникало в нем и превращению его в сообщения на своем языке. Из этого следует, что семиосфера не столько обеспечивает взаимопонимание качественно различных между собой культурных систем, сколько стимулирует погружение элементов чужой культуры в контекст своих культурных норм и установок, преодолевая восприятие инородных феноменов, как чего-то противостоящего ей. Таким образом, вместо соединения разных культурных традиций семиосфера увеличивает степень собственной организованности и блокирует понимание внешних по отношению к ней феноменов как качественно иных.

Постоянное взаимодействие, открытость разных уровней и форм культурных языков обусловливает и сложный, динамичный характер целостности семиотического пространства. Все множество коммуникативных актов, составляющих общую структуру как внутрикультурного, так и межкультурного взаимодействия людей, осуществляется в виде постоянно возникающих и распадающихся через какое-то время фрагментов общего диалога. Человечество ведет на всем протяжении своей истории нескончаемый диалог внутри самого себя. Вопрос, заданный в рамках одной эпохи или культуры, может получить соответствующий и адекватный ответ через множество веков, в культурной системе, о возможности существования которой автор, задававший вопрос, мог и не подозревать.

Семиотическое пространство, с этой точки зрения, может рассматриваться как множество активизированных семиосфер, вступающих в сложное взаимодействие между собой на различных уровнях социальной коммуникации. Именно этим и объясняется неоднородный характер общекультурного фона, при всей его целостности.

При этом ни один участник коммуникативного процесса не обладает гарантированным знанием о всех возможных линиях его дальнейшего развития и потому поведение каждого определяется его индивидуальными целями, представлениями и т.д., доминирующими в данной локальной фазе общего взаимодействия. В дальнейшем объективный ретроспективный анализ тех или иных реальных событий прошлого может обнаружить моменты рассогласования и даже противоречия в отдельных поведенческих актах участников этих событий. Однако осознание «ошибочности», «неправильности» и пр. таких моментов не приводят к разрушению целостного представления об уже происшедших событиях, хотя часто влияет на оценку адекватности, правильности, эффективности использованных в прошлом поведенческих стратегий. Вся жизнедеятельность конкретных человеческих сообществ состоит из множества эпизодов, включающих различные отступления от тех идеальных планов действия, которые строил в своем воображении каждый из людей, вступивших во взаимодействие между собой, компромиссов, уступок и пр. Стремление жестко придерживаться раз и навсегда принятой стратегии слишком часто приводит к различным социальным трагедиям и катастрофам, поэтому попытки буквальным образом воплотить в жизнь идеальные планы, не раз предпринимаемые в истории человечества, всегда оказывались утопиями и не приводили к желаемому результату.

Человеческая жизнь, как общественная, так и индивидуальная, представляет собой динамическую целостность, единство которой определяется на разных этапах и в разных фазах весьма различающимися факторами и регуляторами. Поэтому семиотическое пространство выстраивается как «нанизывание» разнородных фрагментов на некий композиционный принцип, устойчиво воспроизводимый в данной культуре. Но в разные периоды существования такой конструкции каждая из деталей может какое-то время играть определяющую роль и влиять на функционирование остальных. Так возникают стройные картины «культурных эпох», на протяжении которых их носители, якобы, решают общие задачи, стремятся к одной и той же цели и, тем самым, входят в целостное пространство «человеческого мира», постепенно расширяющего свою территорию так, что в конце концов весь «мир в себе» превратится в «мир для людей». Однако чем пристальней исследователи всматриваются в прошлое и настоящее человечества, тем яснее различима иллюзорность многих привычных представлений.

Любой культурный текст в рамках «мозаичной» культуры можно воспринимать и оценивать одновременно несколькими разными способами. Такая точка зрения затем получила широкое распространение и стала стержнем весьма неопределенного направления в философии и литературоведении, получившим общее название «постмодернизм». Не останавливаясь здесь на более-менее подробном рассмотрении данного течения, можно лишь отметить общую для всех авторов, так или иначе примыкающих к постмодернистской традиции, черту — отказ от какой-либо фиксированной установки в интерпретации общекультурных смыслов, а еще точнее — отказ от самого представления о возможности общекультурного смысла. По крайней мере там, где речь идет о современности. Страх перед человеческим одиночеством, породивший стремление к восстановлению общей культурной традиции, определяющей поведение людей, принадлежащих одной и той же общественной и культурной системе и превращающей множество разрозненных, изолированных друг от друга индивидов в единый целостный коллектив — вызывает у представителей постмодернизма обратную реакцию.

Всякое влияние «другого», хотя бы оно проявлялось в ориентации человека на общие правила использования языка или на тот комплекс средств, который назван здесь «семиотическим пространством культуры», воспринимается негативно. Адепты постмодернизма обычно трактуют и то и другое как «насилие» над индивидом. Поэтому любой текст, с их точки зрения, может выражать любой смысл. Каждый индивид действует, исходя из собственных, сугубо личных соображений и чем меньше он реагирует на воздействия внешних, чужих позиций и точек зрения, тем он свободней. Не объединение, а полная автономизация — вот цель, достойная людей.

В такой позиции ощутим протест против множества идеологических конструкций, не раз навязывавшихся человечеству на протяжении его истории, страх перед окончательной победой факторов, нивелирующих особенности личностного сознания, стандартизирующих отношение каждого к миру и другим людям, превращающих общество в тоталитарную целостность. Противоборство и одновременно — широкое распространение обеих позиций — интегративной и индивидуализирующей — существенно обусловлены тем, что современное человечество все больше подчиняет свою жизнь требованиям и нормам, регулирующим технологические процессы, с помощью которых люди обеспечивают свое выживание в окружающей действительности. Возникнув в качестве средства человеческой жизнедеятельности, «техносфера» (или «вторая природа») постепенно начинает подчинять себе людей, искажая их естественное начало. В результате чего вместо целостной стройной картины мироздания человек стал ориентироваться на некий набор возможных последствий своего взаимодействия с тем или иным фрагментом реальности. А поскольку подобное взаимодействие зависит от имеющейся технологии и поскольку последняя реализуется через множество рецептов, приводящих к разным результатам, постольку и возможность построения того или иного образа мира постоянно изменяется в зависимости от конкретного контекста деятельности. В результате вместо привычной целостной «картины мира», явно задающей все объекты, на которые направлены человеческие усилия, возникают фрагментарные, «мозаичные» формы представлений о действительности, различным образом выраженные как в общественном, так и в индивидуальном сознании.

Формируется убеждение в том, что и система данной культуры и соответствующий ей «экран знаний» появляются в результате случайных сочетаний различных форм человеческого поведения (в том числе и поведения коммуникативного). Соединяясь между собой, эти формы (в тех случаях, когда они приводят к результатам, положительно воспринимаемым какой-то группой людей) могут закрепляться и становятся образцом для остальной части сообщества. Как подчеркивал А. Моль, «мозаичная культура» усваивается не посредством системы образования, существующей в данном обществе, а в результате воздействия средств массовой коммуникации.^[15] Действительно, большинство современных людей, например, черпают сведения о фундаментальных открытиях науки не из серьезных академических изданий, а из СМИ. Естественно, что культура, выражающая подобное отношение к знанию об основных характеристиках окружающей действительности, стимулирует в сознании своих носителей представление о том, что в таком мире отсутствуют какие-нибудь фундаментальные ограничения. В нем может происходить «все, что угодно».

Однако более реалистично предположить, что «мозаичность» может быть обнаружена в каждой эпохе. Разнобой в оценке и интерпретации происходящего — характерная черта «живого» времени. Лишь впоследствии, в историко-теоретическом сознании оформляется какое-то представление о господствующем, «общем» характере прошедшего времени. «Жесткая» связь элементов знания, о которой пишет А. Моль и некоторые другие авторы, характеризуя традиционный тип культуры, вряд ли является реальностью. Скорее она носит чисто теоретический, идеологический характер. Стремление увидеть в культурных системах прошлого эталон упорядоченности, противопоставляемый нынешнему положению дел порождено, скорее, негативной оценкой организованности общества «сиюминутного». На самом деле логическое мышление, при всей его важности, никогда не бывает основным средством регуляции человеческого поведения или даже процесса усвоения существующих на данный момент знаний. Так, мало кто учитывает то обстоятельство, что популяризаторское изложение научных концепций существует совершенно в ином контексте по сравнению с тем, в котором эти концепции возникают. Даже такой профессионал как А. Эйнштейн, писал, что «всякий, кому хоть раз приходилось популярно излагать какую-нибудь абстрактную научную тему, знает как это трудно. Изложение можно сделать понятным, обойдя существо проблемы и предлагая вниманию читателя лишь ее поверхностные аспекты или смутные намеки. При этом читатель будет введен в заблуждение, ибо у него создастся обманчивое впечатление, что он все понял.»^[16]

Такие трудности привели сегодня к появлению целого слоя людей, носителей «полузнания», то есть знания кажущегося, иллюзорного. Но именно такие люди активно воинственны, настаивая на непогрешимости своих представлений о сущности мира, на их преимуществе перед теми, которые производят профессиональные исследователи. «Полузнание» — синтез некритически воспринятых мыслей, заимствованных из разных источников и непоколебимой уверенности в собственной безошибочности — сегодня становится основой объединения людей, но объединения кажущегося, мнимого. Действительная целостность человеческого общества, единое пространство культуры, о котором мечтало столько разных поколений, не возникает посредством простого совпадения эмоций. Общество и толпа — слишком разные вещи. Смешение этих понятий чрезвычайно опасно.

Х. Ортега-и-Гассет еще в 30-е годы ХХ-го столетия отмечал, что превращение толпы в наглядную социальную силу есть результат давно идущих процессов. Основной характерной чертой сознания толпы («человека–массы») является отказ от любого диалога, поскольку отношения диалога предполагают вхождение одного индивида в пространство рассуждения другого и, следовательно, ограничение пространства собственного. Толпа же просто навязывает остальным свое мнение, считая его единственно правильным и единственно возможным.^[17]

Попытка превратить семиотическое пространство культуры в некоторое стандартизированное клише, однозначно определяющее поведение любого индивида, нивелирует различие входящих в это пространство элементов и уровней и искажает реальное положение дел. В действительности всегда обнаруживается активное взаимодействие различных групп, составляющих структуру конкретного сообщества, диалог между различными индивидами внутри самих таких групп. Все это образует весьма сложную сеть («мозаику») поведенческих и коммуникативных актов, часто пересекающихся между собой. Диалоги, типа: «я и ты», «я и мы», «я и вы», «я и я», — обнаруживают различные возможности видения одной и той же предметной реальности. Поэтому переход от плоских, «одномерных» проекций действительности, создаваемых средствами идеологии в тоталитарных сообществах, к более реалистичной «стереоскопической» картине мира, с которым имеют дело люди, предполагает их постоянную взаимосвязь, постоянное общение. Общение, осуществляемое как друг с другом, так и с представителями качественно иных культурных систем.

По сути дела, коммуникативные процессы представляют собой непрерывную трансляцию по всем уровням некоторого данного общества сообщений, выражающих специфику организации сознания каждого участника этих процессов, определяемую множеством факторов, частично совпадающих у представителей различных групп. Следовательно, не только содержание передаваемой информации, но и способ ее представленности в коммуникативных актах, форма ее организации — оказываются факторами, определяющими структуру общего семиотического пространства. В результате складываются сходные способы интерпретации используемых знаковых систем и понимания культурных смыслов, определяющих поведенческие программы всего данного общества в целом. Можно говорить о специальном слое «метаязыка» культуры, который дает возможность сопоставлять «частные» формы, употребляющихся на разных уровнях социального устройства и находить не столько общие для всех уровней элементы и свойства, сколько средства перевода форм одного языка в формы другого.

Установка на «исходное единство человеческого сознания», якобы существовавшее на прошлых стадиях социальной истории, и абсолютный отказ от идеи о возможности подобного единства, выраженный в философии постмодернизма, — оказываются крайними и противопоставленными друг другу вариантами, отражающими некоторую специфику реальной организации системы социальных коммуникаций, но слишком сильно упрощающими эту реальность. Действующий в познании до сих пор подход, ориентированный на создание универсальных схем и вольной или невольной «подгонке» событий и явлений действительности под эти схемы, — играет роль одного из современных «идолов» познания, бороться с которыми призывал еще Ф. Бэкон.

Постмодернистская ориентация на безграничную вариативность способов прочтения и осмысления любого культурного текста и отношение к языку, используемому любым сообществом, как к средству насилия со стороны этого сообщества по отношению к каждому отдельному индивиду, входящему в него — вообще ставит вопрос о возможности существования такого сообщества. Если природная сущность индивида заставляет его сопротивляться оказываемому насилию, то рано или поздно всякое общение прекратится, каждый будет использовать свой собственный индивидуально-личностный язык и общество распадется. Вместе с ним прекратится бытие и самих изолированных друг от друга индивидов.

Семиотическое пространство культуры, объединяя в себе множество различных языков и социокодов, одновременно обеспечивает сохранение особенностей каждого из них и возможность оценки эффективности их применения в той или иной конкретной ситуации, порождаемой жизнедеятельностью общества. Таким образом это пространство действительно выполняет функцию метаязыка по отношению к каждому отдельному уровню межчеловеческого общения. В этом случае оно не может рассматриваться в качестве некоего аналога «исходной глубинной структуры языка», реализуемой посредством множества «частных форм», поскольку является не внутренним, а внешним фактором соединения реальных конкретных уровней, на которых осуществляется социальная коммуникация .

Каждый индивид, входящий в систему современного общества, вынужден вступать в общение с множеством групп, организованных весьма различным образом. И эффективность всех его коммуникативных актов обязательно предполагает четкую фиксацию этих различий. «Другие» должны фиксироваться явным образом. И каждый раз, когда меняется специфика группы, с представителем которой некоторый данный индивид вступает во взаимодействие, должна изменяться и поведенческая стратегия участников этого взаимодействия.

Соответственно изменяются и языки общения. Как отмечал Ю.М. Лотман, «чем интенсивнее язык ориентирован на сообщение о другом и других говорящих и на специфическую трансформацию ими уже имеющихся у «меня» сообщений (т.е. на объемное восприятие мира), тем быстрее должно протекать его структурное обновление.»^[18]. Действительно, возникновение и развитие различных вариантов социально-культурного диалога постоянно усиливает потребность всех его участников осознавать границы своего индивидуального отношения к миру, выделять в нем элементы, обусловленные «групповыми» интересами, обязательно представленными в сознании каждого индивида, а также предел, за которым начинается качественно иное восприятие действительности и отношения к ней, связанное с существованием «других».

Главный вопрос связан с тем как мы квалифицируем этих «других». Если трактовать «другого» как обязательно «врага», любое внешнее воздействие на индивидуальное поведение, ограничивающее хоть как-то произвол носителя данной формы поведения, считать «насилием», то следует признать задачу какого-либо объединения людей неразрешимой. Философия постмодернизма (как и экзистенциализм несколько раньше) задает мир автономных, изолированных самих в себе индивидов. Искать в таком мире способы объединения людей — не имеет смысла. Расщепленный на не связанные между собой (разве что волей случая) фрагментарные переживания, атомарный субъект не ищет понимания и не настроен на понимание других. С этой точки зрения культура и создаваемые ею средства (знаковые системы, различные формы межиндивидуальной коммуникации, правила социального поведения и т.п.) — есть лишь иллюзорные сущности, препятствующие субъекту осуществлять свою «самость». Постмодернистская философия во многом ориентирует людей именно на подобное восприятие окружающей действительности (хотя и не исчерпывается этим полностью).

Если же воспринимать язык и поведенческие программы, задаваемые культурой, в качестве средства, способствующего как раз более полному раскрытию и осознанию этой «самости», если попробовать в «другом» все же увидеть вариант «возможного себя», то конкретные формы, в которых реализуется семиотическое пространство культуры, окажутся источником тех способов, с помощью которых люди, взаимодействуя с окружающей действительностью, обнаруживают в ней какие-то упорядоченные структуры. Их обнаружение заставляет предполагать, что в основе мироздания вообще скрыты некие устойчивые закономерности, в соответствии с которыми и следует организовать человеческое взаимодействие с этим миром. Или знаковые системы, создаваемые для обеспечения единства людей, вытесняя самих людей из коммуникационного процесса, превращая их в нечто вроде «ролевых функций», задают своим «синтаксисиом» (тотальностью означающих без означаемых) целостность осмысления и смыслообразования?