XX век: вслед за ускользающей реальностью

Парсонс ставит своей задачей синтезировать в рамках единой интеллектуальной схемы методологические подходы Дюркгейма и Вебера, что, по его замыслу, даст возможность своевременно и профессионально переходить с одного уровня абстракции на дру­гой, изучая то человека сквозь призму общества, то общество через его восприятие человеком.

Пожалуй, впервые после Спенсера внимание акцентировано на преимуществах и плодотворности системного подхода в социоло­гии*.

"Общество, по Парсонсу, — это самодостаточная, самовоспро­изводящаяся система, способная решать все свои проблемы за счет собственных ресурсов. Смысл и назначение ее частей — работа на целое, обеспечение его жизнедеятельности. Для этого социальной системе необходимо удовлетворять свои внутренние и внешние потребности, в том числе адекватным образом реагировать на сти­мулы со стороны внешней среды. Эти задачи Парсонс формулирует в виде четырех «функциональных императивов», основополагающим среди которых является способность системы к поддержанию еди­ного, подлежащего всем сферам общественной жизни, культурно­го образца (так называемая латентность).

Норма у Парсонса пронизывает всю социальную сферу, вплоть до ее мельчайшей аналитической единицы — социального действия. Осмысленность человеком своих действий (по Веберу) Парсонс пытается восполнить коллективной моралью Дюркгейма, тем са­мым превращая социального деятеля в беспрекословного исполни­теля социальных установлений. Очевидный приоритет идеи, санк­ционированного культурного образца над суверенитетом личности одномоментно снимает проблему свободного выбора, внутреннего расположения, личной ответственности. Согласно Парсонсу, чело­век интернализует предлагаемые ему ценности и социальные огра­ничения, вопрос о правомерности которых даже не возникает; он может лишь предпочесть одну из типовых переменных, санкциони­рованных системой. Так, Парсонс искажает категорию свободы, видя в ней лишь подчинение эмоциональных переживаний, психо­логической жизни человека узаконенным нормам морали. Он упус­кает наиболее существенное в самом понятии «ценность»: после­дняя не есть безусловное повеление, а всегда возможность. Обяза­тельно нужен тот, кто, принимая ее по тем или иным соображени­ям, своими действиями дарует ей жизнь.

* Безусловно, элементы структурно-функционального подхода присутствовали и у Дюркгейма, но не столь полно и систематично, как у Парсонса.

64

Парсонс оценивает результаты своих познавательных опытов как объективно правильные и бесспорные с точки зрения этических принципов. Описанное им общество являет собой воплощенную в социальных связях функциональность вне свободного творчества.

Кажется, что в какой-то момент Парсонс и сам начинает ощу­щать уязвимость своих объяснений социальной жизни. Он пробует охарактеризовать специфику социального действия в случае не впол­не рациональных, нормативно выверенных мотивов поведения че­ловека. Памятуя о 3. Фрейде, он вводит в свою концептуальную схему «физическое тело», или «поведенческий организм», облада­ющий психоэмоциональными, даже инстинктивными характерис­тиками. Однако от дальнейшей разработки этой трудно предсказуе­мой сферы человеческого поведения Парсонс благоразумно укло­няется. Тем более что, по его убеждению, анонимные социальные процессы мало зависят от индивидуально окрашенных, далеко не всегда благоразумных с точки зрения нормы поступков людей.

«Тот факт, что личности прежде всего руководствуются фунда­ментальным принципом получения оптимального удовлетворения... является следствием, а также способом доказательства независи­мости двух классов систем», — пишет он*. Если мораль отражает наиболее стабильные и устойчивые характеристики общества, то свойственные человеку суждения и чувства преходящи.

Более-поздние вариации на эту же тему американского ученого Р. Мертона, усложнение им понятия «функция» и размышления по поводу отклоняющихся, анемических** форм поведения несколь­ко видоизменяют идеи Парсонса. Однако Р. Мертон тоже расцени­вает способ действия и самоидентификации человека в обществе как разновидности либо нормального, либо противоречащего со-, циальным установлениям (т.е. не вполне правильного, ущербного) взаимодействия в обществе.

Функциональная модель общества однозначно предполагает функциональность сознания и поведения индивида, чьи мотивы, по глубокому убеждению Мертона, суть внутренние механизмы принуждения со стороны системы***. Структурно-функциональное «мои роли принадлежат мне и исчерпывают меня» решительно от­вергает более жизненное и правдоподобное «мои роли принадле­жат мне, но меня не исчерпывают».

* Parsons Т. The Social System. — Glencoe, 1951. P. 502.

** Аномия (от фр. anomie) — дословно «отсутствие закона, организации». Тер­мин введен Дюркгеймом для обозначения дезинтеграции общества в резуль­тате нарушения его ценностно-нормативного основания. *** См., например: Merton R. Anomie and Social Interaction: Context of Deviant Behavior//Anomie and Deviant Behavior/Ed. V. Clinard. - N.Y., 1964. P. 213-242.

65

3 Общая социология

Итоги эксперимента, предпринятого Парсонсом, можно было предвидеть. Тем более что уже первые шаги в этом направлении вызвали резкую и нелицеприятную критику со стороны гарвардс­кого коллеги Парсонса, русско-американского ученого П. Сороки­на, непримиримого к чисто нормативной трактовке культуры. Же­ланная «золотая середина» между двумя подходами была найдена Парсонсом, как нетрудно догадаться, в ущерб версии «понима­ния»*.

Несмотря на это, усилия преодолеть взаимную неприязнь «тео­рии систем», т.е. объясняющего, структурного подхода, и «теории действия», склонной к методологии «понимания», регулярно пред­принимаются мировым социологическим сообществом. Начиная с 80-х гг. созываются многочисленные симпозиумы и конференции по этой проблеме. Приобретают известность новые научные подхо­ды: теория структурации Э. Гидденса, интеграции действия и тео­рии систем Ю. Хабермаса, методологический индивидуализм Р Бу-дона, многомерная социология Дж. Александера. Этот перечень до­статочно внушителен, однако все упомянутые в нем социологичес­кие перспективы склонны решать проблему в инструментальном плане, соотнося человека и социальное пространство — самодос­таточное, качественно нейтральное и вбирающее ценности не ина­че как в виде норм и правил поведения. Не социальное становится ипостасью человеческого, а человек становится продуктом и харак­теристикой социального.

Долго копившееся несогласие с идеями Парсонса бурно изли­вается в 60-е гг. потоками критики сразу с двух сторон. Представи­тели леворадикального направления в социологии в лице неомарк­систской франкфуртской школы (М. Хоркхаймер, Т. Адорно,Э. Фромм, Г. Маркузе и др.), с одной стороны, обвиняли Парсон­са, а вместе с ним и всю академическую социологию в идеологиза­ции науки. С другой стороны, они доказывали невозможность объек­тивной науки и приверженность Парсонса «буржуазному объекти­визму», ибо наука, по их мнению, вне «принципа партийности» существовать не может. Симпатии Парсонса к «классическим кано­нам» социальной науки с их несомненностью и доказательностью полученного знания волновали франкфуртцев гораздо меньше.

В дискуссию с Парсонсом вступают и сторонники феноменологи­ческой социологии во главе с австро-американским социологом Аль­фредом Шюцем (1899—1959). Им было чуждо представление о чело­веке как о лишенном права голоса, неспецифическом объекте ис­следования, так же как понимание социальной среды как незави-

* Интересно, что в современных американских социологических справочниках Парсонс все-таки причислен к прямым наследникам М Вебера

симой от человеческого сознания и опыта. Люди, по Шюцу, при­ходят не в застывший мир жестких форм, а в незавершенное творе­ние, ежесекундно достраивая его своими поступками. Общество — это не совокупность наблюдаемых фактов, внешних форм жизни, а в первую очередь взаимно разделяемые и совместно творимые смыс­лы, или интерсубъективность*.

Сфера их обитания — «жизненный мир» повседневного, обыден­ного существования людей, наполненный здравым смыслом, т.е дорефлексивным, очевидным знанием, не вызывающим у них ни малейшего сомнения, замешательства. Именно этот мир является основой всего остального, в том числе научного познания

Неприятие структурно-функциональной методологии с ее без­ликим, четко организованным социальным пространством оказы­вается столь сильным, что оппоненты Парсонса задумываются, нельзя ли «вообще обойтись без требования научной объективнос­ти в социологической теории и в то же время не утратить границы, отделяющие социологическое исследование от пустопорожнего ре­зонерства»**. Стоит ли сосредоточиваться на поиске надежных и «строгих» методов социологического исследования и заведомо не­достижимого теоретического единообразия?

Где гарантии, что исследователь, принадлежащий к тому же обществу, что и люди, поведение которых он изучает, не искажает действительность самим фактом своего проникновения в нее, а тем более конкретными процедурами? Если Парсонс в принципе не задумывается над тем, как получено наше знание, а стало быть, насколько оно достоверно, то феноменологов эта проблема не ос­тавляет безучастными.

Что же делать науке? Каким образом можно «охватить системой объективного знания структуры субъективных значений»?*** И что тогда означает научное познание?

Отвечая на обращенные к самому себе вопросы, Шюц беспо­щадно разрушает все иллюзии «традиционных» социологических школ относительно неисчерпаемых возможностей науки и доступ­ности социальной сферы. Ни прошлое, ни будущее состояния об­щества не могут быть сколько-нибудь серьезно изучены, ибо мы никогда не сможем полностью перевоплотиться в наших предше­ственников или наследников, т.е. осмыслить происходящее так, как это может сделать переживший его человек. Остается настоящее,

* То есть то, что возникает между субъектами в процессе их взаимодействия ** История теоретической социологии В 5-ти т Т 1 От Платона до Канта — М , 1995, с 20

*** Schutz A Collected Papers I The Problem of Social Reality — The Hague, 1962 P 35

67

но и оно не всецело доступно. Мы не в состоянии проникнуть в сознание другого человека, его мысли и намерения.

Что же остается? Область опосредованного опыта, анонимного общения (mitwelt), при котором люди воспринимают друг друга как социальные типы, лишенные биографии, непредсказуемости и сво­боды. Объективное знание, по Шюцу, ограничено «обобщенными типами субъективного опыта»*. Социолог вынужден игнорировать предельные глубины поведения в сознании человека и рассматри­вать социальные события и явления в их абстракции, за пределами непосредственных контактов людей друг с другом.

В письме к Парсонсу Шюц признается: «Все науки о действии, таков мой тезис, могут достичь аналитической высоты, где они бы работали исключительно с объектами, созданными действиями и через действия их субъекта, не обращаясь к самому субъекту или его действиям или, другими словами, отбрасывая категории дей­ствия как таковые»**.

Казалось бы, и Шюц, и Парсонс, несмотря на исходные непри­миримые различия, в конце концов приходят к одному и тому же — наличию обезличенной социальной среды с ее анонимными силами и процессами. Однако есть маленький нюанс. В гуманитарном знании в отличие от знания точного употребление одних и тех же понятий отнюдь не означает их одинаковое осмысление.

У Шюца налагаемые на человека культурные рамки, образцы верований и поведения (т.е. «типификации») безупречны лишь в среде опосредованного опыта. Однако парадокс реальной жизни заключается в том, что социальные предписания не столько огра­ничивают, сколько пробуждают человеческую свободу. Зная нормы и стандарты поведения в обществе, люди не тратят времени на детальное изучение ситуации, но могут, имея общее о ней пред­ставление, выказать немалую изобретательность и непринужден­ность. И если для Парсонса социальные институты — это объектив­ная реальность, эмпирически явленный, непреложный факт, то для Шюца — это общезначимые представления о тех или иных сторонах общественной жизни, наше видение того, что неким образом су­ществует. Оно не фатально.

Более того, любая неясность, проблема заставляют человека отступать от шаблонов и искать выход из создавшегося положения, проводя прямой, непосредственный эксперимент с социальной действительностью, покидая пределы, доступные социологу. Пос-

* Schutz A The Phenomenology of the Social World. Evanston, III., 1932/1967 P. 181.

** Schutz to Parsons/'/The Theory of Social Action' the Correspondence of A. Schutz and T. Parsons/Ed. R. Grathoff. Bloommgton, 1978. P. 100.

68

ледний видит лишь факт свершившегося, новый отработанный в опыте и соответствующий культурным предписаниям «рецепт», более не требующий проверок и ставший «очевидностью», органи­ческой частью нашего жизненного мира. По мнению Шюца, соци­олог обречен работать с гомункулами, а не с живыми людьми. Ведь как бы мы ни отстранялись от индивидуальных особенностей чело­веческого поведения, «первое и оригинальное объективное реше­ние проблемы в основном все-таки зависит от субъективного, под­ходящего к случаю знания индивида»*.

Социологические зарисовки не слишком сильно искажают нашу повседневную жизнь, вслед за М. Вебером утверждает Шюц. Люди привыкли действовать по «рецептам» здравого смысла и не склон­ны углубляться в собственные мысли и ощущения, не говоря уже о мыслях и чувствах других. Поверхностные, формальные взаимоот­ношения удобнее и безопаснее. То, что Парсонс принимает хлад­нокровно, с сознанием дела, Шюц переживает как необходимое, но от этого не менее печальное условие научного действа.

Пожалуй, чем далее, тем более социология характеризуется ню­ансами, полутонами, оттеняющими друг друга. Понятия «чуть боль­ше» и «чуть меньше» в теоретической социологии иллюзорны — любое «чуть-чуть» непременно оказывается зримым, весомым пе­ремещением теории в совершенно другую плоскость, систему ко­ординат: чуть меньше осторожности, осмотрительности — и со­циолог начинает задыхаться под грузом собственных притязаний; чуть больше сомнений, колебаний в возможности изучения этого мира — и наука легко превращается в словесную живопись вне общезначимых понятий и научной логики. Такова природа соци­альной реальности, а значит, такова судьба социологии. Стремле­ние социолога сформулировать общепризнанную теорию всегда будет опережать само человеческое творение, непрестанно обновляющийся, незавершенный мир социального.

§ 3. Модель общества и модель человека: грани единого

Возможно, именно ощущение бездонности межчеловеческого бытия обусловило возникновение наиболее сильной тенденции со­временной социологии: стремления «снять» проблему человека за счет повышенного интереса к его методам конструирования и ин­терпретации социальной реальности. Иными словами, вопросы «от­куда?» и «зачем?» уступают место вопросу «как, каким образом?».

* SchutzA., Luckmann Th. The Structure of the Life World. Evanston, III, 1973. P 225.

69

Так, П. Бергер и Т. Лукман пишут об обществе как реальности од­новременно и объективной, и человеческой, создаваемой людьми в процессе взаимодействия. «Именно двойственный характер обще­ства в терминах объективной фактичности и субъективных значе­ний придает ей характер «реальности sui generis»...»*. Исследова­ние типов и структур этих субъективных ориентации, выстраиваю­щих мир, —суть их научной перспективы.

Рассмотренная тенденция особенно отчетливо выражена в тру­дах ученых, которые трактуют социальное взаимодействие прежде всего какязыковое на основе здравого смысла. По мнению специали­стов, в современной социологии вообще очевиден явный лингвис­тический излом, знаменующий новую научную парадигму**.

Сторонник этой тенденции, этнометодолог*** Гарольд Гарфин-кель, доказывая многомерность человеческого общения, вычленя­ет в нем непосредственно наблюдаемый разговор и лежащие в его основе молчаливо подразумеваемые смыслы.

Члены любой социальной группы пользуются основанными на повседневном опыте понятиями и суждениями об окружающем их мире, или, иначе говоря, здравым смыслом для того, чтобы извле­кать смысл из происходящего.

Гарфинкель впервые употребляет термин «этнометодология» в 1945 г., изучая работу судей. Его интересовало, каким образом незнакомые друг с другом люди, не вдаваясь в технические тонкости механизма правосудия, способны принимать согласованные решения. К какому же выводу он приходит?

Основу деятельности судей составляет не столько следование «за­конности», сколько растерянность перед возникшей ситуацией. Не рациональное обсуждение всех обстоятельств случившегося, а оп­равдание post factum своего предварительного, сформулированно­го на основе здравого смысла решения является существом их деятельности.

Очевидности здравого смысла, пишет Гарфинкель, гораздо важ­нее для нашего понимания, нежели детальный анализ видимой информации о происходящем. Они аксиоматичны, структурирова­ны, а потому подвластны социальному анализу.

Идеи Гуссерля о том, что логически необъяснимые предпосыл­ки всякого опыта — скорее возможность конструирования действи­тельности, осуществимая только как собственное, человеческое творческое усилие, в сложившихся обстоятельствах принимают

* Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности, с. 35. ** См., например: Lemert Ch. Sociology and Twilight Man: Homocentrism and Discourse in Sociological Theory. Carbondale, 1979.

*** Этнометодология — направление в социологии, которое изучает механиз­мы толкования людьми социального мира, скрытые, неосознаваемые, но тем не менее определяющие характер их взаимодействия.

70

почти гротесковые формы, ибо пытаются сохранить свою жизнен­ную силу в условиях структурализма. Последний же зиждется на поиске неких неосознаваемых глубинных структур, скрытых зако­номерностей знаковых систем, которым подчиняется человек.

Происходит довольно любопытная вещь. Несостоятельность мно­гочисленных попыток «запереть» человека в.границах изначально заданных характеристик, причин-условий его жизнедеятельности (скажем, в «школах одного фактора») настоятельно требует разру­шения этой замкнутости, выхода человека за пределы предписан­ных границ в неизбежное для социологов социальное пространство. Однако и этого оказывается недостаточно. Человек уже не просто локализуется между «Я» и «Ты», «поглощается» социальной свя­зью, но все более теряет свою одушевленную определенность в соб­ственных порождениях.

Сама возможность социальной жизни видится уже в языковых универсалиях, взаимодействии элементов внутри разговора, языка. И все это результат, казалось бы, довольно невинного и вполне оправданного с научной точки зрения стремления локализовать че­ловека в социальном пространстве. Стоит упустить из виду непре­ложную истину о том, что человеческая жизнь, пусть даже ограни­ченная социальной сферой, — это всегда путь, деяние, процесс самоосуществления, как научная логика становится превыше ре­альности.

Вправе ли мы предположить, что разговор о человеке в принци­пе не актуален для социологии?

Нет, не вправе. Рассуждения о происхождении и характере со­циального, общечеловеческого по логике вещей предполагают по­нимание природы нашего бытия, сущности человека и смысла его жизни. Более того, как показывает история теоретической социо­логии, их деликатное замалчивание не только ведет к легковеснос­ти авторских претензий на сколько-нибудь значимое представле­ние о действительности, но и злоумышляет против целостности мировосприятия ученого и его человеческого достоинства*. Просто те, кто решается на этот разговор, вполне разумно предпочитают вести его в весьма своеобразной, чисто «социологической мане­ре», предлагая все ту же идеально-типическую, не существующую в реальности модель человека, которая по сути близка их трактовке общества.

* Общеизвестно, например, что 3. Фрейд никогда не пытался с помощью пси­хоанализа, сексуальной энергии и бессознательного рассмотреть пути разви­тия психологической науки, а тем более собственной научной деятельности. Свою теорию он считает справедливой только для объяснения жизни других людей, но не своей. Деление на «нас» — аналитиков и «них» — изучаемых при­тягательно, но, увы, невыполнимо.

71

Поскольку наиболее «удобным» для практической работы и со­циологического прогноза, как уже отмечалось, является структур­ное направление в современной социологии, то обусловленная им функциональная модель человека социального — Homo sociologicus — выглядит следующим образом.

Ее характер раскрыл голландский социолог Линденберг в акро­ниме SRSM*. Основу концепции «социализированного, исполняю­щего роли и подвергающегося санкциям человека», без сомнения, составляют взгляды французских просветителей, а затем и Дюрк-гейма на общество как реальность особого рода, малозависимую от личной инициативы и взаимодействия индивидов и обладающую по отношению к ним принудительной силой. В соответствии с этой перспективой общество структурировано в виде ролей, обладаю­щих строго определенными характеристиками и обязанностями, поэтому задача и назначение его членов — адаптироваться к этим ролям, благо предписанные ролевые ожидания позволяют предви­деть поведение окружающих, а социализация и возможные санк­ции в состоянии предотвратить серьезные конфликты.

Достойным оппонентом Homo sociologicus становится Homo economicus — модель, разработанная шотландскими философами-моралистами, получившая развитие в трудах А. Смита и обретшая современные черты в работах У. Меклинга"и К. Бруннера. Ее харак­тер определяет акроним REMM, который можно перевести как «на­ходчивый, оценивающий, максимизирующий человек»**. Его глав­ный жизненный стимул — личный интерес, который в самом об­щем виде следует понимать как всепоглощающее стремление со­хранить за собой право по своему усмотрению решать имеющиеся проблемы. Этот человек не слишком зависим от социального окру­жения, а его изобретательность в стяжании благ беспредельна.

Кратко описанные гносеологические модели суть доминанты, гармонически согласующие собой звукоряд человека социального. Можно спорить о достоинствах и недостатках обеих моделей, счи­тая, например, первую жизнеспособной лишь в условиях стабиль­ного общества и, следовательно, частным случаем второй. Можно рассматривать обе модели как восполняющие пробелы друг друга (себялюбец Homo economicus, разучившийся общаться с себе по-

* SRSM — Socialized, Role-playing, Sanctioned Man. Lindenberg S. An Assesment of the New Political Economy: Its Potential for Social Sciences and for Sociology in Particular//Sociological Theory. Spring 1985. P. 99-113.

** REMM — Resourceful, Evaluative, Maximizing Man. Meckling W.H. Values and the Choice of the Model of the Individual in the Social Sciences (REMM)//Schweizerische Zeitschrift fur Volkswitsch und Statistik. Bd. 4. P. 545—560; Brunner K., Meck­ling W.H. The Perception of Man and the Conception of Government/'/Journal of Money, Credit and Banking. Febr., 1977. P. 60-85.

добными и утративший свои потребности, волю к принятию реше­ний и находящийся в анонимной зависимости от социального ок­ружения Homo sociologicus). Их гибридом станет Homo socioeconomicus, но и он по-прежнему лишь приспосабливается, не преображаясь внутренне.

Удивительно точно подметил свойство предложенных моделей со­циолог и экономист П. Вайзе: «...homo sociologicus разучивает, ин-тернализует и играет свои роли с тихой радостью субъекта, для которого нет большего удовольствия, чем минимизировать разницу между должным и сущим; homo economicus с превеликим удоволь­ствием максимизирует свою полезность и изыскивает все новые возможности для удовлетворения своих потребностей... Не шизоф­реник ли человек в социальных науках?»*

Полагаю, что ответить на этот вопрос следует отрицательно, но от­нюдь не потому, что диагноз поставлен неверно. Дело в том, что состояние пациента можно определить лишь в том случае, если этот пациент... существует как таковой. В рассмотренных нами моделях его попросту нет. Для Homo sociologicus реальны нормы, санкции, роли. Понятия, относящиеся к самому человеку, оказываются избы­точными. Его участь — не «узнавание» себя в открытости другому, не рождение собственного «Я» в событии «Мы», но «подгонка» себя под имеющиеся стандарты. Все очевидно и прозаично. «Сам чело­век может отсутствовать, его заменяют доводы разума и ожида­ния»**.

Рассмотренный нами сюжет — своего рода дисплей, на котором современные социальные теоретики могут увидеть свои победы и неудачи, а главное, еще раз продумать возможности и границы своей науки. Без сомнения, сознание пределов собственных возмож­ностей — признак профессионализма. Назначение всякой научной деятельности — познание истины не как реальности в самой себе, открытой нам абсолютно и непосредственно, а как доступной в большей или меньшей степени нашему восприятию. Тем более это справедливо для выражения и передачи воспринятого, еще более преобразованного нами в процессе логической формализации.

Собственно всю историю социологии можно представить как решение единственного вопроса: что есть познание социального мира и насколько полным оно может быть! Искушение ответить на этот вопрос окончательно и исчерпывающе весьма велико, ибо невоз­можно быть убедительным без уверенности в самодостаточности своей модели. А значит, велика опасность отождествления после­дней с социальной реальностью как таковой, человеком как тако­вым. Грань здесь весьма деликатна, тонка и очень часто неприметна

* Вайзе П. Homo Economicus и Homo Sociologicus: монстры социальных наук: Пер. с англ.//THESIS. — Осень 1994. — Т. 1. — Вып. 3. с 115—116. ** Там же, о. 117.

73

для исследователей, стремящихся «до конца» разъяснить природу социальной жизни имеющимися научными средствами, что небез­обидно. Как правило, это приводит к предпочтению причинно-след­ственных зависимостей (т.е. натурализму в его обновленных фор­мах) любой недосказанности или сомнению.

Уподобляясь уайльдовскому Дориану Грэю, который пытался обрести покой, убив сверхъестественную жизнь души в портрете, ученый, как правило, обретает вескую схему социальной жизни, лишая при этом человека его личностной целостности. Возникают необратимые изменения в самом познавательном процессе: люди теряют способность воспринимать друг друга в качестве... людей.

Поэтому очень важно помнить как минимум о двух вещах. Во-первых, всякая модель, как и модель человека социального, вво­дится в сферу социологического анализа неизменно на правахpetitio principii*. Она всегда высветляет нам одну из граней искомого, но никогда — его полноту в единстве многообразия. Логичность не значит истинность. Во-вторых, суть любого теоретического постро­ения (упрощения) заключается в совпадении способа построения объекта исследования и понимания его сущности.

Именно воззрения на человеческое естество во многом опреде­ляют наши представления о социальном порядке и ценностях, ему подлежащих; в этом сложность критики любых социологических теорий, ибо оппонент волен не согласиться с определенными воззрени­ями, но не вправе отказать им в возможности существования.

§ 4. Когда познание социального становится самопознанием

Итак, диалог неизбежен и необходим — и не только с едино­мышленниками, но (может быть, даже в большей степени) с оп­понентами. В первую очередь, нас обязывает к этому элементарная профессиональная порядочность.

Наука — это система знаний о доступных нам в той или иной степени законах общества. Поэтому, прежде чем строить собствен­ные умозаключения, мы обязаны принять во внимание все, что было сделано до нас. Мы должны стать членами социального ин­ститута, который помогает сообществу людей осознать природу и характер своих взаимоотношений, сориентироваться в них. На этом можно поставить точку, если ограничиться вечным ученичеством, не претендуя ни на что, кроме добросовестного следования обще-

* Прием, когда допущенное в качестве основы доказательства положение само требует доказательства.

74

принятым образцам. Понятно, что наука не может существовать без квалифицированных и педантичных исполнителей, работа которых, безусловно, достойна уважения.

Правда, однажды у них может возникнуть вопрос: «А почему мы остановились на данной, конкретной модели? Был ли это действи­тельно наш собственный выбор или мы просто вторим кому-то?»

«Многознание уму не научает», — свидетельствовал Гераклит Темный из Эфеса. Необходим смысловой центр, стержень, на ко­торый будут нанизываться наблюдения и мысли, — только он спо­собен придать цельность, силу и яркость нашим суждениям. И этот стержень — самопознание.

«Общественная жизнь есть жизнь человеческая, творение чело­веческого духа, в которое вкладываются и в котором соучаствуют все силы и свойства последнего, — писал замечательный русский мыслитель первой половины XX века С.Л. Франк. — Обобщающее познание общественной жизни неизбежно носит... характер само­познания человека»*.

Утеря ощущения себя — это всегда разбитые надежды, ибо «на­уку постигает лишь тот, кто изначально есть он сам»** или, доба­вим, желает стать собой, а не только профессионально самоутвер­диться.

Социальное знание гораздо глубже и шире наших сиюминутных практических потребностей. «Если последним масштабом знания становится его пригодность, — предостерегал современник Фран­ка, немецкий философ первой половины XX в. К. Ясперс, — то я в нем отрекаюсь от самого себя. Если это знание остается просто яс­ностью, то я обретаю в нем самосознание»***.

Много и страстно говорил об этом М. Вебер. Его перу принадле­жит чрезвычайно удачное выражение «интеллектуальная добросове­стность» (к сожалению, сильно искаженное современными анали­тиками), которая не исчерпывается объективностью, хотя и под­разумевает ее. Объективность — это не более чем средство достиже­ния искомого.

Быть интеллектуально добросовестным —- это прежде всего ос­таваться честным с самим собой, а не облегчать себе выполнение исследовательской задачи «с помощью дряблого релятивизма»****. Миссия ученого, по мнению Вебера, — поставить человека перед

* Франк С Л Духовные основы общества. — М., 1992, с. 19.

** Ясперс К. Духовная ситуация времени/Смысл и назначение истории — М ,

1991, с. 403.

*** Там же, с 402

**** Вебер М Наука как призвание и профессия, с. 734.

75

выбором, объяснив ему закономерности того или иного социаль­ного процесса и возможные последствия в зависимости от намере­ний его участников и, что не менее важно, избранных средств.

«Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно пред­полагаться), заставить индивида — или по крайней мере помочь ему — дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельнос­ти. Такая задача мне представляется отнюдь не маловажной, даже для чисто личной жизни»*. Способность обществоведа помочь (но не навязать!) человеку самостоятельно найти «такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию в соответствии со своими высшими идеалами» — своего рода веберовский тест на професси­ональную пригодность**. И если не превращать социологию в науч­ную разновидность «игры в бисер», то ее право на существование можно обосновать только этим.

Еще раз подчеркнем, что наука не должна и не может быть той сферой, в которой мы обретаем конечный смысл своей жизни, но она может этому, по меньшей мере, не препятствовать. Каким об­разом? Если мы отважимся оценить выводы социального теоретика с точки зрения не только изящества абстрактных рассуждений или лабораторного эксперимента, но скорее собственных тревог и со­мнений. Так, социологическая перспектива помогает нам понять, как и зачем мы живем, а познание социального, по Мерло-Понти, становится познанием человеком самого себя через приобщение к общекультурному, интерсубъективному видению***.

Признаемся, в научном творчестве, как и творчестве вообще, нас привлекают люди, любые поиски которых (согласны мы с ними или нет) сами по себе интересны, потому что раздвигают суще­ствующие рамки. Как правило, мы равнодушны к тем, кто дает нам безупречные ответы на все вопросы, и благодарны тем, кто помо­гает разрешить наши сомнения собственными силами или даже просто задуматься над происходящим. Воистину признак человека мыслящего — умение ставить вопросы, стремление разобраться в самом себе.

Важно лишь, чтобы это стремление возникло. Ибо человека мо­гут удовлетворить только те отклики, которые приходят на его со­кровенные вопросы. Безумием здесь было бы назидание. Явная про­поведь в науке возбраняется, да наука и не предназначена для это­го. Однако особенность социологии заключается в ее опасной (или благотворной?) близости к размышлениям о том, какими должны быть нормальное общество, разумные отношения между людьми.

* Вебер М Наука как призвание и профессия, с 730.

** Там же, с. 721—722.

*** Мерло-Понти М. В защиту философии —М , 1996, с 79.

76

В XX в. эти раздумья становятся все более изощренными. По сви­
детельству одного из основоположников современной философс­
кой антропологии А. Гелена, меняется само качество человеческо­
го переживания. «Хроническая рефлексия», жизнь в созданных об­
разах становится «естественной». Это в равной степени справедливо
и для нашего повседневного общения, и для<нашего научного твор­
чества, i ' ^

Поведение людей в обыденной'жизни — прямое следствие их восприятия происходящего, отношения к создавшейся ситуации. И далеко не всегда это отношение определяется только социальными предписаниями: немаловажную роль здесь играют личные сообра­жения, особенности индивидуального жизненного опыта.

По утверждению У. Томаса, нью-йоркский параноик-убийца, пресле­довавший прохожих только потому, что воспринимал их невнятный разговор как оскорбления в свой адрес, — тому подтверждение. «Социологическая теорема» У. Томаса, или «теорема Томаса», гла­сит: «Если люди определяют ситуации как реальные, они реальны по своим последствиям»*.

Социологии познания это же явление известно под названием «самоосуществляющегося пророчества»: любой самый невероятный прогноз или предсказание становятся реальностью, если люди, уверовавшие в них, начинают вести себя так, как будто все пред­сказанное действительно неизбежно и неотвратимо.

Малейшая фамильярность или невольное легкомыслие — и уже сама социологическая теория может стать такого рода пророчеством. Явственное будет предано забвению. Подобно всякой сфере зна­ния, социологическая теория — не просто информационный ком­плекс, дающий на выходе ту или иную картину общества в соот­ветствии с выявленными закономерностями, а «энергетическая во­ронка», поглощающая всех, забывших об осторожности и ступив­ших в нее безрассудно, с верою во всесилие человеческого разума и вседозволенность объективной науки. И чем талантливее автор, чем больше жизни и труда он вкладывает в свое детище, тем менее заметным и тягостным для него становится этот «сладостный плен».

История теоретической социологии призывает к умению вести разговор таким образом, чтобы, не работая впрямую с внутренним содержанием, предназначенностью человеческих отношений в це­лом и собственной научной деятельности в частности, сделать их поиск возможным. Исследователь должен обладать исключительным тактом и чувством меры, не увлекаясь схемой, а приближаясь к смыслу, социальной реальности по сути.

* Thomas W., Thomas D. The Child in America: Behavior Problems and Programs. -N Y., 1928 P. 572.

Обращаясь к событиям общественной жизни, опираясь на мне­ния маститых предшественников, ученый в силах подвигнуть чело­века на размышления о том, как и почему проходит его жизнь, чем может быть полезна ему социология, а следовательно, каковы ее воз­можности и где связь между социальным знанием и общими мировоз­зренческими принципами тех людей, которые его систематизируют. И пусть это лишь фон, на котором происходит развитие науки, но без него социальные теории нежизнеспособны.

Глава III. Природные предпосылки социальной жизни. Социальное

§ 1. Постановка проблемы

Социальная жизнь — это не что иное, как жизнь людей, жизнь человека среди себе подобных. Но человек — явление биосоциаль­ное. С одной стороны, нельзя не видеть, что это элемент живой природы, который во многом зависит от нее, связан с ней, реали­зует определенную неотвратимую биологическую программу (про­грамму самосохранения, программу продолжения рода и др.), ге­нетически наделен рефлексами, инстинктами, темпераментом.

С другой стороны, человек принципиально иное явление — он осуществляет систему постоянно возобновляющихся взаимодей­ствий, ориентируясь в своих действиях не на рефлексы, инстинк­ты, а на нормы морали, этики, закона.

Соотношение естественно-природного и социального в челове­ке — это отправной пункт анализа, пожалуй, всех социально-гума­нитарных наук, вызывающий интерес и философов, и психологов, и культурологов.

Социология имеет свой ракурс. Ее интересует соотношение ес­тественно-природного и социального применительно к пониманию законов взаимодействия человека с себе подобными.

Прежде всего социологу важно понять природу законов, кото­рые движут развитием общества, взаимоотношениями в социуме, порождают такие социальные образования, как семья, государство и т.д. Что это — собственное изобретение человека, которое позво­лило ему жить более эффективно, или реализация определенных врожденных инстинктов, которые человек унаследовал от живот­ных? И животные образуют семьи, и среди них встречаются вожа­ки и подчиненные. Являются ли нормы, законы, правила поведе-

ния человека в социуме по сути тем же самым, что и инстинкты, наследуемые животными генетически? Или законы социальной жизни имеют совершенно иную природу? Есть ли принципиальное отличие регулирования взаимоотношений между людьми от регу­лирования поведения животных и если такое отличие есть, то в чем его суть?

Крайне важны для социолога и другие аспекты проблемы соот­ношения естественно-природного и социального: как, каким об­разом и в какой степени природные условия способны воздейство­вать, обусловливать ход и формы течения социальной жизни? Ка­кие биологические особенности человека сделали возможным воз­никновение социума?

Как видите, соотношение природного и социального вызывает немало вопросов у социологии. Ответы на эти вопросы важны как для науки, так и для понимания многих практических аспектов жизни, с которыми всем нам не раз приходилось сталкиваться.

Например, нередко, пытаясь найти ответ на вопрос, почему разным народам свойственны разные традиции, нормы, черты характера (аккуратность, расчетливость и др.), многие из нас начинают обо­сновывать это биолого-генетическими различиями (дескать, эти народы отличаются друг от друга «по крови»), природно-климати­ческими условиями жизни и т.д.

Подобных примеров, когда практическое понимание, оценка тех или иных социальных явлений, порядков, обычаев приводит к необходимости определить соотношение природного и социально­го в поведении людей, — не счесть.

Почему же для науки так важно решить проблему соотношения природного и социального в человеке, в общественной жизни?

Это объясняется многими причинами. Рассмотрим хотя бы две из них. Если мы будем объяснять социальные явления, те или иные социальные порядки природно-биологическими причинами (кли­матом, рельефом местности, генами, инстинктами и т.д.), то мы, во-первых, придадим этим явлениям биологический смысл, т.е. со­гласимся с тем, что здесь действует какая-то природная аргумента­ция, внесоциальная, неподконтрольная людям животно-биологи­ческая логика, а следовательно, постижение собственно социальных законов в общем бессмысленно — достаточно познать законы био­логические (поведение животного в стаде). В этом случае задача со­циолога будет заключаться в том, чтобы лучше изучить факты био­логии и квалифицированно их использовать применительно к жиз­ни людей, их сообществ. Социология исчезает — возникает социо-биология или что-то в этом роде.

Во-вторых, решение проблемы о соотношении природного и социального в человеке, в общественной жизни открывает путь к

решению еще более важных с точки зрения стратегии изучения общей социологии вопросов. Ведь абсолютизация природно-биоло­гического начала так или иначе ведет к пониманию логики соци­альных процессов, такой же, как и логики природно-биологичес-ких процессов. В последних господствуют естественный отбор, ме­ханическая причинность, естественно-природная неизбежность (по аналогии: при 100° С вода всегда закипит).

Мох<но ли сказать, что и логика социальной жизни устроена по таким же законам? Этот вопрос во многом ключевой для общесо­циологического осмысления исторического процесса. Ведь если в обществе действуют те же законы естественно-исторической и до­статочно жесткой механической необходимости и причинности, то сама история людей в общем предстает как некий неизбехшый, заранее предопределенный путь. Например, народы Евразии обре­чены были иметь такую историю, такие порядки государственного устройства и т.д. Люди в лучшем случае могли ускорить развитие, но никак не изменить его естественно-исторический ход. Все так или иначе придут к заранее уготовленному «финалу истории», по выражению П. Штомпки.

Как видите, вопрос о соотношении природно-биологического и социального имеет огромный научный контекст. За этой, каза­лось бы, прозаичной проблемой скрывается решение стратегичес­ких вопросов обществознания.

§ 2. Основные социологические традиции решения вопроса о соотношении природного и социального

В социологической науке сформировалось три основных подхо­да к решению проблемы соотношения природно-биологического и социального в общественной жизни.

1. Тяготение к абсолютизации природно-биологического нача­ла, иначе говоря, биолого-географический редукционизм (редук­ция — это сведение).

Эта первая «детская» болезнь социологии, отдельные симптомы которой проявляются и сегодня, как бы «спровоцирована» двумя обстоятельствами.

С одной стороны, ранние социологи пытались следовать основ­ным заветам О. Конта, в частности:

• рассматривать общество как часть природы;

• конкретно, доказательно, позитивно объяснять социальные
формы жизни.

С другой стороны, именно в XIX в. достигла значимых научных результатов биологическая наука, была накоплена масса географи-

ческих, этнографических наблюдений за жизнью народов, рас в различных природно-климатических средах. Под влиянием этих ре­зультатов находилась вся научная общественность Европы, вклю­чая социальных мыслителей.

Совокупность этих двух обстоятельств и породила биолого-гео­графический редукционизм. Отсылка к природным условиям, био­логическим причинам как независимым от произвола людей дела­ла объяснения социальной жизни на первый взгляд доказательны­ми и ясными. И это было первой, во многом наивной, формой преодоления мистицизма в объяснении социальной жизни.

Биолого-географический редукционизм — это и исторически, и логически первый шаг к постижению законов общественного бы­тия. В этом контексте мы вполне согласны с П. Сорокиным в том, что зарождавшаяся новая наука, претендующая на соответствие стандартам естественных наук, требующая конкретных фактов, наблюдений, видимо, и не могла быть иной*.

Биологический (биолого-географический) редукционизм про­является в нескольких основных формах.

На первых порах особенно активно развивались концепции орга-ницизма (аналогия с живым многоклеточным организмом — Г. Спен­сер, П. Лилиенфельд, И. Новиков и др.), а также географическое (Ф. Ротцель, А. Мечников) и расово-антропологическое направле­ния, имевшие множество вариантов.

Другая форма биологического редукционизма, более современ­ная и «утонченная» — это фрейдизм (неофрейдизм), бихевиоризм, со-циобиология, этология и др. Мы несколько произвольно объединили все эти достаточно различные позиции вместе лишь потому, что для них характерна в той или иной степени трактовка социальной жизни по аналогии с животной.

Основные черты этой формы биологического редукционизма, могут быть сведены к следующему: • ключ к пониманию человека усматривается в его животном происхождении, а все, что приоб­рел человек в ходе культурно-исторического процесса, — это не­кая оболочка, которая мало что меняет в человеческом существо­вании (так, по 3. Фрейду, эстетические, творческие потребности, интересы — это по сути некие проявления либидо; у бихевиорис-тов вся система социального научения строится по аналогии с жи­вотным механизмом, выявленным И.П. Павловым («стимул—реак­ция»).

Из этого следует достаточно спорный и опасный в науч­ном и практическом отношении вывод: наблюдая за пове­дением и жизнью животного, можно лучше понять действия

См.: Сорокин П. Человек Цивилизация. Общество, с. 180—182.

человека и его взаимодействия с другими людьми; • даже такие сугубо социальные явления, как культура и мораль, рассматриваются как видоизмененный инстинкт. У этоло­гов (этология — это наука о поведении, причем, по спор­ному мнению самих этологов, поведения не только живот­ных, но и людей) не вызывает сомнения, что можно гово­рить о «порядочности» павианов, о «моральности» собаки. Многие люди убеждены, что мораль людей коренится в по­ведении морали животных и насекомых, которые живут стадно. Являются ли внешние характеристики поведения живот­ных основанием для приписывания этому поведению мораль­ного смысла, моральных оценок? Грубо интерпретируя по­добные утверждения, можно сделать вывод, что мораль есть и у животных. А смягченный вариант этой интерпретации исподволь закладывает мысль о том, что мораль, другие эле­менты организации и регуляции социальной жизни есть не что иное, как окультуренная логика животных рефлексов, инстинктов; • нередко (это характерно не только для пред­ставителей вышеупомянутых научных направлений) акцент делается не на самом современном человеке, а на его даль­них исторических предках. Вполне естественно, что такой подход резко усиливает значение животного начала.

В социологии принципиально важно разделять вопрос о современном (фактическом) состоянии и вопрос о проис­хождении (генезисе). В противном случае происходит упро­щение и вульгаризация понимания проблем человека, а так­же и других проблем (государства, искусства, морали и т.д.). Повышенное значение инстинктивных начал в жизни до­исторического человека вполне понятно и бесспорно. Но, кон­центрируя внимание преимущественно на зародышевых фор­мах человеческого существования в целях глубокого понима­ния полнокровной жизни современного человека, можно прийти к далеко не бесспорным для современной социоло­гии трактовкам проблем социальной жизни. Центром внима­ния становится не целостная, универсальная личность со­временника, а человеческий субъект с безусловным домини­рованием задач материального потребления и выживания. Соответственно эти задачи, а вместе с ними биологические, географические факторы, материальное производство при­обретают значимость решающих и определяющих. По сути, все теории биолого-географического редукционизма пытаются объяснить общественные явления естественно-биологи­ческими свойствами человеческой природы или влиянием, оказы­ваемым на человека внешней средой. Социальное получает внесо-

циальную (биологическую, географическую) аргументацию со всеми вытекающими из этого последствиями, о которых мы уже упоми­нали.

В то же время ошибки, крайности, допущенные и допускаемые представителями биолого-географического редукционизма, никак не означают, что поиски, анализ связи географических, биолого-генетических факторов и организации социальной жизни в целом бесполезны, непродуктивны или ненаучны. Однако при этом необ­ходимо расставить правильные акценты, выявить разнообразные формы, механизмы воздействия природного на организацию соци­альной жизни.

2. Второй подход прямо противоположен биолого-географичес­кому редукционизму. Его классическим выразителем был Э. Дюрк-гейм, который, как уже упоминалось, утверждал, что «социальные факты должны быть объяснены социальными фактами». Этот посту­лат Э. Дюркгейма напрямую направлен прежде всего против попы­ток объяснить социальную жизнь биологическими законами.

Трудно переоценить заслуги Э. Дюркгейма в борьбе с проявле­ниями биолого-географического редукционизма в социологии. В результате его деятельности развитие мировой социологической науки было откорректировано в сторону поиска, анализа прежде всего социальных причин, механизмов развития социальной жиз­ни, функционирования социальных групп, государства и т.д.

Вместе с тем в своем благородном и обоснованном порыве по­нять особый характер социальных законов Э. Дюркгейм абсолюти­зировал этот подход. Ярче всего это проявилось в его попытках обосновать полную «покорность» индивидов социальным нормам, правилам. По сути Дюркгейм, а потом многие его последователи-функционалисты осознанно или неосознанно, сформировали об­раз индивида-винтика, индивида-робота. Наличие подобного об­раза является серьезным теоретико-логическим препятствием при стремлении объяснить, например, изменение общественных по­рядков. Ведь роботы способны лишь выполнять заложенную в них программу.

Причину такой теоретической неувязки можно усмотреть в чрез­мерно жестком разделении Э. Дюркгеймом живой и неживой ре­альности, попытках полностью выхолостить из социального жи­вое, противопоставить их друг другу («социологизм»). «Отсюда, как подчеркивает Ю.Н. Давыдов, абстрактность социологии Э. Дюрк­гейма, запретившего себе выход к действительному, т.е. индивиду­ально определенному, конкретному*. Это, в частности, закрывает путь к социологическому пониманию индивидуальности, неповто-

* История теоретической социологии Т 1. — М., 1995, с. 14.

римости индивидов, которые в меру своих генетических особенно­стей имеют различные интеллектуально-психические данные.

Постулат Э. Дюркгейма, на наш взгляд, требует некоторого уточ­нения: «социальное преимущественно, главным образом объясняется социальными фактами», не исключая возможностей некоторого влияния биологически^,¹ природно-географических причин на ста­новление, развитие социальных форм. Причем интенсивность воз­действия природно-биологическйх причин на различных истори­ческих этапах развития общества может быть различной, снижаясь до ничтожного уровня в современном обществе. Это касается и ло­гики, механизма воздействия природных факторов на социальную жизнь: воздействие может быть жестким, прямым, а может быть опосредованным, выполнять роль дополнительного штриха, может проявляться в одной ситуации и не проявляться в другой и т.п.

Так или иначе, Э. Дюркгейм, основоположник «социологизма», со всей определенностью и ясностью провозгласил, что социаль­ное — это реальность особого рода, которая не сводится к другим видам реальности, что во многом предопределило основной путь и пафос развития социологической мысли.

3. Основу третьего подхода к решению проблемы соотношения природно-биологического и социального в общественной жизни составляет представление о человеке как биосоциальном существе. В ракурсе социологического анализа это означает, что социальная жизнь человека рассматривается как особая форма регулирования и организации жизни. Соответственно в социальной жизни неминуе­мо проявляются природные связи, зависимости человека. Социаль­ное взаимодействие — взаимодействие не неких «роботов» или «вин­тиков», а людей, у которых продолжают действовать биологичес­кая программа, законы биологической наследственности, которые наделены инстинктами, рефлексами, которые должны адаптиро­ваться к окружающей природной среде.

Но решающую роль здесь приобретают те формы жизнедеятель­ности человека, которые он осуществляет в систематическом, це­ленаправленном взаимодействии с другими людьми. И в ходе этих взаимодействий основное значение приобретает не рефлекс, не инстинкт, а осмысленный, мотивированный выбор, который че­ловек совершает вследствие сознательного прогнозирования послед­ствий своих действий по отношению к другим, учитывая принятые правила игры, нормы, традиции.

Благодаря этому, хотя в обществе продолжают действовать био­логическая программа, законы биологической наследственности, определяющую роль при взаимодействии с себе подобными играет социокультурное наследие, освоение которого позволяет человеку быть понятным, прогнозируемым, предсказуемым в среде себе по-

84

добных. Эта социокультурная программа генетически не наследует­ся и не кодируется.

Социальную жизнь характеризует и новый тип эволюции, изме­нений. Изменения происходят преимущественно таким образом, как сочли желательным, приемлемым взаимодействующие между собой люди, с учетом конкретных условий и возможностей, пред­ставлений о предпочтительном, ценном в данных условиях, а не так, как диктовали внешние условия вкупе со случайными обстоя­тельствами (что, по сути, представляет собой естественный отбор).

Социальная жизнь — это особый тип жизни. Ее самые разнооб­разные формы — от семьи до общества — погружены в природу, которая способна прямо или косвенно, сильно или слабо влиять на них. Общество обязано, вынуждено считаться с природой и адап­тироваться к ней.

Рассмотрим конкретно соотношение природного и социального и степень влияния природы на социальные порядки, нормы. Выяв­ляется несколько аспектов изучения проблемы.

Один из аспектов (назовем его внешним) подчеркивает сопря­женность социальной жизни с условиями внешней природно-гео-графической среды. Каковы формы, механизмы этой зависимости?

Другие аспекты фиксируют наше внимание на внутренних, внут-ричеловеческих природно-биологических предпосылках.

§ 3. Природно-географические условия социальной жизни

Общество погружено в природно-географическую среду, кото­рая является средой обитания социума и оказывает разнообразное воздействие на социум — об этом свидетельствует связь уровня жизни, обычаев, быта коренных народов Севера с суровыми усло­виями их проживания; связь быта, уклада жизни, типа хозяйствен­ной деятельности народов Кавказа с географическими особеннос­тями местности (например, наличием горных пастбищ) и т.д. Вли­яние географической среды очевидно, но при этом возникают оп­ределенные научные проблемы.

Общество должно быть адаптировано к природно-климатическим условиям своего существования. Это неоспоримый для социолога тезис. Но сами механизмы этой адаптации крайне многообразны. Задача науки — разобраться в этом многообразии, провести определенную классификацию механизмов, форм воздействия природно-географи-ческой среды на организацию социальной жизни. Причем подобный анализ выходит далеко за рамки проблемы «географическая среда — общество», позволяет точнее, предметнее увидеть более фундамен­тальную проблему — связь социальной реальности и внесоциальных

(природно-климатических, биологических, технологических) усло­вий ее существования, социальной реальности и физико-биологи­ческих, вещественно-предметных факторов.

Проанализируем различные аспекты влияния природно-геогра-фической среды на жизнедеятельность человека, формы организа­ции социальной жизни.

1. Первый механизм — это механизм принудительного воздействия, или (условно) ограничительно-разрешительный механизм доста­точно жесткого (механического) обусловливания географической среды, проявляющийся в нескольких аспектах.

• Прежде всего обратим внимание на наличие определенного
минимума природно-географических условий, необходимого для
успешного развития человека. Вне границ этого минимума, этих
рамок социальная жизнь как таковая или невозможна, или носит
вполне определенный характер (малые народы Севера), как бы за­
мерев на определенном этапе своего развития.

Например, цивилизованные формы жизни человека в условиях веч­ной мерзлоты возможны (и пока неизвестно, на сколь длительный срок) лишь за счет использования современных орудий труда, транс­портных средств и т.д., изобретенных и произведенных человеком, но в иной природно-географической среде.

Как видим, природа достаточно жестко детерминирует возмож­ность возникновения и развития социальной жизни, дает жесткий ответ на вопрос «быть или не быть?».

• Иной пример ограничительно-разрешительного влияния —
это проблема экологической ниши, в границах которой может
развиваться социальная жизнь. Социум, выходя за эти рамки при­
родопользования, ведет себя преступно, нарушая основные эко-
связи окружающей среды, и получает достаточно жесткий ответ:
рост заболеваемости, смертности и т.д. Возникает реальная (фи­
зическая, биологическая) угроза существованию данного обще­
ства. Принудительная сила экологического фактора проявляется
не только в том, что он дает ответ на вопрос «быть или не быть?»,
но и в том, что он обязывает социум выработать такие правила,
нормы взаимоотношений, которые бы могли предотвратить воз­
никновение экологической угрозы или способствовали бы ее свое­
временной нейтрализации. В социальной жизни последнее обсто­
ятельство находит воплощение в формировании экологических
движений, экологических партий, соответствующих служб, ми­
нистерств и т.д.

• Другой пример принудительного воздействия природно-гео­
графической среды на социальную жизнь — это влияние природ­
ных катаклизмов, стихийных бедствий (например, землетрясение
на севере Сахалина, когда был сметен г. Нефтегорск и более не

восстанавливался). Иногда гибнут целые цивилизации с их населе­нием, порядками, устоями; иногда люди вынуждены покидать свои жилища, искать пристанище в разных концах Земли, и обычаи, нравы, характеризовавшие этот социум, исчезают; но иногда (прав­да, не так часто) люди совместно переселяются на новое место и в основном воспроизводят свои прежние обычаи и традиции. Подоб­ная (коллективная) «отвязка» от территории, конкретной природ-но-географической среды не ведет к гибели социума, который про­должается существовать, но уже в иной географической среде.

2. Второй механизм — это механизм формирующего воздействия природно-географической среды, механизм адаптации к внешним природно-географическим условиям путем прямого приспособления.

• Характер занятий, тип хозяйственной деятельности, ее со­
циальной организации, питание, тип жилья и т.д. — все это несет
на себе зримые отпечатки той природно-географической среды, в
которой находится социум. Так, хлопководство или оленеводство
жестко «привязаны» к климату; но эти занятия формируют и опре­
деленный тип социальной организации хозяйственной жизни.

• Природно-географическая среда была главным источником
самоопределения наших предков. Глубоко доверительные отноше­
ния человека с природой в далекие времена становления культуры
оставили неизгладимый отпечаток на социокультурном облике раз­
личных народов. Природу обожествляли, ей поклонялись, воспри­
нимая себя как ее частицу, как ее детей. Не случайно огромное
число народов называли себя народом гор, народом полей, рав­
нин, страны огней, нарекали себя в честь рек, озер и т.д.

Итак, на этапе первоначального развития различных социумов географическая среда наложила достаточно ощутимый отпечаток на их культуру как в ее хозяйственно-экономическом, политичес­ком, так и духовно-эстетическом аспекте.

Например, на восприятие нашими предками, да и современниками пространства, на ощущение ритма их жизни оказывали опосредо­ванное недостаточно глубокое воздействие масштабы территории, рельеф местности, что, в частности, проявилось в быстрых и стре­мительных плясках горцев Кавказа, проживающих на берегах бур­ных рек.

Данные элементы культуры — своеобразные духовные «отпе­чатки» географической среды — переплетались и с другими «отпе­чатками» природы, прежде всего, генетическими: различные наро­ды и расы, видимо, характеризуются различным распределением типов темперамента, другими нейродинамическими характеристи­ками. Вырабатывавшиеся нормы культуры, образцы поведения так или иначе привязывались к доминирующим типам нейродинами-ческих процессов, выражали их и соответствовали им.

87

Тем самым природно-географические и природно-генетические факторы, взаимодействуя друг с другом (подчас причудливо), сыг­рали значительную роль в формировании культуры на первоначаль­ных этапах развития того или иного народа.

• Природные «отпечатки» в культуре, переплетаясь с «отпе­чатками» (уроками) исторического опыта, сотрудничества с дру­гими народами и т.д., впоследствии получают ощутимую автоном­ность, способность к воспроизводству независимо от географичес­ких условий. Обретя свойство культуры, а вместе с тем свойство устойчивого развития как целостности, способность передаваться от поколения к поколению, они могут проявляться через много поколений и в совершенно иной, казалось бы, природной среде — например, возведение деревянных изб русскими переселенцами в безлесных степях Юга России и Казахстана.

Другой пример самовоспроизводства обычаев, типов хозяйствен­ной деятельности в иной природно-географической среде — уклад жизни секты молокан, насильно переселенных до революции в За­кавказье. На склоне кавказских гор, на берегах бурных и каменис­тых рек располагается типично русское село с бревенчатыми из­бами. Конечно, новая природно-климатическая среда принудила пе­реселенцев заниматься виноградарством, но виноделие не стало их основным занятием — молокане выращивали картошку, капусту, клубнику, черную и красную смородину, квасили по уникальным ре­цептам капусту...

3. Еще один механизм воздействия, как и предыдущий, осуще­ствляется уже в рамках природно-географичес