Метод Мартингейла. В тюрьмах Кесарии

Глава 1. В тюрьмах Кесарии.

Два часа ночи, но в Кесарии, на Сирийском побережье, многие ещё не спали. Агриппа, милостями Рима ставший царём всей Палестины, достигший апогея своей власти, давал великолепный праздник в честь императора Клавдия. На его призыв поспешили все важные и влиятельные лица страны и десятки тысяч прочих палестинцев. Город был переполнен людьми, прибывшими со всех концов страны. Берег моря пестрел палатками и шалашами, в которых ютились те, кому не нашлось места ни в гостиницах, ни в заезжих дворах, ни в частных домах обывателей. Весь город кипел жизнью, как муравейник. Даже сейчас, ночью – хотя разноголосый оглушающий шум и стих над городом – толпы отпировавших гостей в венках из роз, теперь уже помятых и поблекших, возвращаясь к себе на ночлег, проходили по улицам с громкими песнями и смехом, а те, что были ещё достаточно трезвы, обсуждали подробности игр в цирке, которые они только что наблюдали.

На холме возвышались мрачные каменные здания тюрьмы, разделённой на несколько крытых дворов, обнесённых общей высокой стеной и глубоким рвом. Заключённые могли слышать, как работали там, внизу, у подножия храма, в амфитеатре, чернорабочие, готовя цирк и арену к завтрашнему зрелищу; доносившиеся звуки волновали несчастных: они должны были стать действующими лицами на этой арене.

На переднем дворе тюрьмы толпилось около сотни человек, называемых преступниками или злодеями,- по преимуществу иудеев, обвинённых в каких-нибудь политических проступках. Завтра они сражаются в цирке с двойным против них числом диких арабов, детей пустыни, захваченных во время их пограничных набегов. Арабы вооружаются громадными копьями и мечами. На протяжении двадцати минут безоружные, но одетые в тяжёлые панцири и снабжённые большими щитами иудеи должны будут бороться против вооружённых арабов. Тем из них, кто останется жив и не проявит трусости или малодушия в бою, равно арабам и иудеям, была обещана свобода. Действительно, милостивым указом царя Агриппы, не любившего бесполезного кровопролития, вопреки обычаям того времени, даже раненым даровали жизнь, если находились люди, желающие взять на себя уход за ними.

В другом большом дворе в пустынной зале находилось не более пятидесяти человек заключённых. В глубоких нишах и гротах этой обширной залы отдельные группы имели полную возможность уединиться друг от друга. Здесь были женщины и дети разного возраста, а также около десятка мужчин, старых и хилых; остальные мужчины, сильные и молодые, были предназначены для роли гладиаторов. Все они, за немногим исключением, принадлежали к новой секте христиан, последователей некоего Иисуса. Он, гласила молва, был распят – как человек беспокойный, возмущавший народ и восставший против власти,- лет пятнадцать тому назад по приказанию римского правителя Иудеи Понтия Пилата, впоследствии впавшего в немилость и сосланного в Галилею, где он покончил жизнь самоубийством. Этот Пилат не пользовался большой популярностью среди иудеев, так как завладел сокровищами Иерусалимского храма и употребил их на сооружение акведуков, что вызвало сильное возмущение в народе, и во время бунта многие были убиты. Но теперь о нём почти забыли. Зато память и слава о распятом им демагоге Иисусе росла и распространялась повсюду: многие делали из него какого-то бога, проповедуя от его имени некое новое учение, совершенно противное всем законам и обычаям страны и крайне ненавистное существующим сектам иудеев.

Фарисеи и саддукеи, зилоты, когены и левиты – все единогласно восстали против этого учения, убеждая Агриппу истребить вероотступников, проповедовавших народу, что обещанный иудеям Мессия, небесный Царь, долженствующий ниспровергнуть владычество Рима и сделать Иерусалим столицей мира, уже приходил в образе простого плотника-проповедника, но его не признали, и он погиб, как преступник.

Агриппа же, подобно высокообразованным римлянам того времени, с которыми он постоянно поддерживал самые тесные отношения и среди которых постоянно вращался, лично не исповедовал никакой религии. В Иерусалиме в угоду народу он украшал храм и приносил жертвы Иегове, а в Берите украшал храм и делал жертвоприношения Юпитеру. С каждым человеком он был тем, кого тому приятно видеть, с самим же собой – ленивым и сладострастным сыном своего века. О христианах он никогда много не думал и нисколько не интересовался ими, но так как влиятельные и приближённые к нему иудеи прожужжали ему все уши и так как среди христиан не было ни одного сколько-нибудь уважаемого и знатного лица – а все какие-то незначительные, жалкие людишки, которых можно было безнаказанно преследовать – он и решил, в угоду иудеям, преследовать их, но делал это без всякой злобы, без всякого желания. По настоянию иудеев одного из этих христиан, Иоанна – ученика распятого, он приказал схватить и распять в Иерусалиме. Другого, по имени Пётр, известного проповедника, горячего и убеждённого, бросил в тюрьму, а многих из их последователей убивал или держал в тюрьмах для цирковых игр. Женщин, если они были молоды и красивы, продавал в рабство, пожилых же матрон и старух кидал диким зверям.

Именно эта участь ожидала на следующий день бедные жертвы, что находились во втором дворе в большой мрачной зале тюрьмы. В программе увеселений на наступающий день было объявлено, что после битвы гладиаторов и других цирковых игр шестьдесят взрослых христиан, престарелых, хилых и ни к чему не пригодных, и малых ребят, которых никто не желает купить, выгонят на арену амфитеатра и выпустят на них тридцать голодных львов и других диких зверей, уже заранее разъярённых запахом крови. Но и тут Агриппа не преминул выказать свою мягкосердечность, приказав, чтобы все, кого львы и другие дикие звери откажутся растерзать, были наделены одеждами, небольшой суммой денег и выпущены на свободу.

Такие зрелища, как кормление диких животных живыми женщинами, старцами и детьми, являлись излюбленным развлечением. Большие суммы денег ставились в заклад относительно того, сколько из несчастных останется в живых и сколько будет растерзано зверями. При этом стоявшие за то, что уцелеют лишь очень немногие, подкупали солдат и сторожей, и они опрыскивали волосы и платье несчастных жертв валериановым отваром или настойкой – существовало мнение, что запах валерианы возбуждает аппетит этих громадных кошек. Другие. Составлявшие сравнительно большое число, заставляли тех же солдат и тюремщиков путём более крупных подкупов проделывать над несчастными жертвами иного рода манипуляции, будто бы возбуждающие отвращение у львов, причём личность осуждённого, конечно, не играла в глазах этих азартных игроков никакой роли.

В тени одного из сводов второго двора, близ железной решётки ворот, у которых мерным шагом расхаживали часовые с длинными копьями в руках, сидели две женщины. Одна из них, несомненно еврейка, ещё совсем молодая, красивая, но исхудавшая и измученная, с явными признаками знатного происхождения, была Рахиль, вдова Демаса, богатого греко-сирийца, и единственная дочь известного всей стране родовитого иудея Бенони, богатейшего торговца в Тире. Другая женщина, уже немолодая, родом с Ливийских берегов, в юности была похищена иудейскими торговцами и продана в рабство. Это была чистейшего происхождения арабка без малейшей примеси негритянской крови, о чём свидетельствовали её стройное, гибкое, сильное сложение, медно-жёлтый цвет кожи, густые, прямые, чёрные, как смоль, волосы и огненные глаза с гордым и непокорным взглядом. Всё её лицо дышало гордостью и неустрашимостью, что-то дикое и свирепое было в нём, но когда взгляд её останавливался на молодой красавице, невыразимая нежность и тревога отражались в её чертах. Эту женщину звали Нехушта (по-еврейски «медь»). Имя придумал Бенони, когда много лет тому назад купил её на базарной площади Тира. На родине же она носила другое имя: там её звали Ноу, и покойная госпожа, супруга Бенони, и дочь его, прекрасная Рахиль, всегда называли её так.

Сидя на земле, Рахиль мерно раскачивалась из стороны в сторону, закрыв лицо руками,- она молилась. Нехушта же, сидевшая подле неё на корточках, неподвижно смотрела куда-то в пространство.

Ночь была тихая, лунная.

- Это наша последняя ночь на земле, Ноу!- проговорила Рахиль, отняв наконец руки от лица и взглянув на звёздное небо.- Странно подумать, что мы никогда больше не увидим ни этого ясного месяца, ни этих мерцающих звёзд!

- Как знать, госпожа,- отозвалась Ноу,- но я, во всяком случае, не намерена умереть завтра, да и тебе дать умереть не намерена. Я не страшусь львов, они – дети моей родной пустыни, они мне братья, и их рёв убаюкивал меня, когда я была ребёнком. Мой отец, вождь нашего племени, назывался повелителем львов, так как умел укрощать их, и я ребёнком кормила их из рук, они ходили за мной как псы!

- Но ведь тех львов давно нет, а другие тебя не знают!

- Всё равно, они почуют родную кровь, почуют дочь повелителя львов! Говорю тебе, госпожа, они могут растерзать всех, но нас с тобой не тронут!

- Нет, Ноу, я не могу этому поверить, и завтра мы умрём ужасной смертью, чтобы Агриппа мог почтить своего господина, цезаря!

- Госпожа, если ты не веришь, то звери пощадят нас, то лучше умереть сейчас, по своей доброй воле, чем быть растерзанными ими для увеселения подлой толпы. Смотри: у меня в волосах спрятан смертельный яд, он действует и быстро, и безболезненно! Выпьем его – пусть всё будет кончено!

- Нет, Ноу, я не могу наложить на себя руки, да если бы и захотела это сделать, то не вправе распорядиться жизнью моего ещё не родившегося ребёнка!

- Умрёшь ты, госпожа,- умрёт и он. Не всё ли равно, случится это сегодня или завтра?

- Да, но кто может предвидеть, что случится завтра? Быть может, Агриппа будет мёртв, а мы с тобой живы, и мой ребёнок будет жить: всё в воле Божьей, пусть же Бог решит его участь!

- Ради тебя я стала христианкой и верю, как могу, в то, чему нас научили. Но в моих жилах течёт буйная кровь: я горда, сильна и не хочу покоряться судьбе. Пока я жива, когти льва не коснуться твоего нежного тела, я скорее заколю тебя своим ножом, а если у меня отнимут нож, расшибу твою голову о столб на арене на глазах у всех!..

- Не принимай греха на свою душу, Ноу!- сказала кротко её госпожа.

- Что мне эта душа?! Моя душа – это ты, свет очей моих, ты, которую я качала в колыбели, которой я своими руками готовила брачное ложе. Своими руками я хочу дать тебе лёгкую, быструю смерть, чтобы спасти от худшей смерти, а затем скажу себе, что честно исполнила долг, и умру подле твоего бездыханного трупа, до конца верная клятве, данной твоей покойной матери. А тогда пусть Бог или сама сатана делают с моей душой, что им угодно. Мне всё равно!

- Ты не должна так говорить, Ноу! Я бы охотно умерла, чтобы скорей соединиться с моим возлюбленным супругом. Только бы моё дитя получило жизнь, хоть на час. Тогда я знала бы, что мы все трое или, вернее, четверо, пребудем вместе в веках в царстве Божием; я говорю «четверо», так как ты, Ноу, мне дорога наравне с моим мужем и ребёнком…

- Не может этого быть, и не хочу я этого!- пылко воскликнула Нехушта.- Я – рабыня, собака, лежащая под столом у ног своих господ… О, если бы я могла спасти тебе жизнь! С какой радостью потом показала бы я, как презирает своих мучителей и как сумеет умереть дочь пустыни, дочь моего отца!- Глаза арабки загорелись гневным огнём, она заскрипела зубами в бессильной злобе, но, охваченная внезапным порывом страстной нежности к своей госпоже, стала покрывать её лицо, руки и плечи горячими поцелуями, а затем разразилась тихими, сотрясающими душу рыданиями.

- Слышишь ли, Ноу,- сказала Рахиль, ласково проведя рукой по её волосам,- как ревут львы в своих логовищах, в пещере над этой залой?

Нехушта подняла голову, прислушалась, и лицо её просветлело: сотрясающие своды залы могучие звуки львиного рыка воскрешали в её душе картины далёкой родины, будили дорогие воспоминания, говорили ей о свободе.

- Их – девять,- сказала Нехушта уверенно,- и все бородатые, царственные львы, старые самцы, могучие и величественные. Слушая их, я молодею, я чую запах родной пустыни и вижу порог отцовского шатра… Ребёнком я охотилась на них, теперь они отплатят мне тем же: настал их час!

- Воздуха! Мне душно! Душно!- вдруг вскрикнула молодая женщина и без чувств упала на землю. Служанка подняла её, как малого ребёнка, и со своей драгоценной ношей направилась к фонтану, плескавшемуся посреди двора. Его холодная струя вскоре оживила Рахиль. Мрачная тюрьма некогда была дворцом, и это место у фонтана было крпасиво и удобно, в его прохладе были устроены каменные скамьи, и на одной из них расположилась теперь Рахиль. Нехушта опустилась на землю у её ног. Вдруг чугунная решётка калитки, проделанной в тюремных воротах, раскрылась, и несколько мужчин, женщин и детей вошли во внутренний двор, понукаемые свирепыми стражами.

Позади всех с трудом переступала, опираясь на костыль, седая сгорбленная старуха в тёмной одежде.

- Спешите попасть на завтрак львам, друзья христиане!- издевался очередной тюремщик, пропуская в калитку вновь прибывших. – Спешите вкусить последнюю вечерю по вашему обычаю. Вы найдёте вина и хлеба вдоволь, наедитесь перед тем, как сами будете съедены без остатка!

- Не кощунствуй,- подняла голову старуха,- я, Анна, которую Бог наградил даром прорицания, говорю тебе, вероотступнику, который сам был раньше последователем Христа, что ты уже вкусил свою последнюю трапезу здесь, на земле, и вскоре предстанешь пред судом Божиим!

Вне себя от бешенства, тюремщик выхватил из-за пояса нож и хотел ударить им старую Анну, но одумался и, сердито хлопнув калиткой, вышел. Он знал, что Анна обладала даром пророчества, и слова её звучали у него в ушах смертным приговором. Старуха же поплелась дальше вслед за своими спутниками.

- Мир тебе!- проговорила Рахиль, подымаясь и приветствуя Анну, когда та проходила мимо фонтана. Нехушта последовала её примеру.

- Именем Христа, мир вам!- ответила старая женщина.

- Матерь Анна, разве ты не узнаёшь меня? Я – Рахиль, дочь Бенони!

- Рахиль?! Как же ты, дочь моя, попала сюда?

- Тем путём, каким идут все последователи Христа! Но ты утомлена, присядь!

- Спасибо!- Анна медленно, с помощью Ноу, опустилась на каменные ступеньки фонтана.- Дай мне напиться, дочь моя, путь наш был долог, и меня томит жажда!

Рахиль зачерпнула горсть воды своими тонкими, красивыми руками и из ладоней напоила Анну.

- Хвала Богу за эту живительную влагу и за то, что я вижу дочь Бенони прозревшей и уверовавшей во Христа! Мне говорили, что ты стала женой купца Демаса!..

- Теперь уже вдовой: они убили его шесть месяцев тому назад в амфитеатре в Берите!- И молодая женщина залилась горькими слезами.

- Не плачь, дочь моя, скоро ты свидишься с ним, смерть не должна страшить тебя!

- Смерти я не боюсь, мать Анна, но ты сама видишь, что я готова стать матерью, и о нём, моём ребёнке, всё моё горе. Я плачу о том, что ему не суждено увидеть света Божьего. Будь он уже рождён, я знала бы, что все мы вместе пребудем в славе и вечном блаженстве. Но теперь этому не бывать!

Анна взглянула на неё своим глубоким, проницательным взглядом и проговорила:

- Разве и ты, дочь моя, обладаешь даром прорицания, что с такой уверенностью говоришь «этого не будет»? Будущее в руках Господа! И царь Агриппа, и твой отец, и римляне, и жестокие иудейские начальники, и мы, обречённые стать пищей хищным зверям,- всё в руках Божиих, и что Им назначено, то и будет! Прославим же и возблагодарим Господа!

_ Дух бодр, но плоть немощна!- скорбно проговорила Рахиль.- Но слышите: братья и сёстры зовут нас к Трапезе любви и принятию Святого Причастия! Пойдёмте!- И она встала и направилась под тень мрачных сводов залы.

Нехушта осталась, чтобы помочь Анне подняться на ноги, и, когда госпожа уже не могла её слышать, верная служанка, наклонившись к самому уху пророчицы, прошептала:

- Мать, тебе дан Богом дар пророчества, скажи же мне, должен её ребёнок родиться на свет?

Анна возвела глаза к небу и затем тихо и вдумчиво произнесла:

- Младенец родится и проживёт многие годы. Завтра, думается мне, никто из нас не умрёт от кровожадности хищных львов, но твоя госпожа всё-таки в самом скором времени вновь соединится со своим супругом, поэтому я и не высказала ей того, что у меня было на душе.

- Тогда лучше всего умереть и мне! Я умру и буду там служить своей госпоже!- сказала Нехушта.

- Нет,- возразила Анна строго и наставительно.- Ты останешься охранять ребёнка, ты воспитаешь его вместо матери и после дашь ей отчёт во всём!

 

Глава 2. Глас Божий.

Высока была цивилизация Рима. Его законы, его гений не умерли и сейчас, его военное искусство и теперь ещё возбуждает удивление, его великолепные, грандиозные здания, развалины которых уцелели местами, служат образцами красоты строительного искусства, а между тем этот самый Рим не знал ни жалости, ни сострадания. В числе великолепных и величественных развалин мы не видим ни одного госпиталя или богадельни, приюта для престарелых и сирот. Эти человеческие чувства были совершенно незнакомы народу Рима, находившему удовольствие, забаву и наслаждение в муках и страданиях подобных себе.

Царь Агриппа по своим мыслям и понятиям, по вкусам и привычкам был настоящий римлянин. Рим был его идеалом, а идеалы Рима были его идеалами!

Стояло жаркое время года- и по распоряжению Агриппы игры в цирке должны были начаться рано, а окончиться за час до полудня. Уже с полуночи толпы народа устремились в амфитеатр занимать места, и несмотря на то, что последний вмещал свыше двадцати тысяч человек, очень многим места не досталось. За час до рассвета всё было уже заполнено. Только ложи, предназначенные для Агриппы и его приближённых, да почётных гостей, оставались пока ещё не занятыми.

 

Между тем под тёмными сводами большой залы тюрьмы, вокруг длинного, ничем не покрытого стола собрались осуждённые христиане. Старые и малые сидели на скамьях, остальные, стоя, толпились вокруг них.

На главном месте помещался почтенный старец; то был христианский епископ, которого долгое время щадили преследовали из уважения к преклонным летам и высоким душевным качествам, но теперь, видно, пришёл и его час.

Хлеб и вино, смешанное с водой, были освящены, все вкусили от них. Затем епископ благословил собрание и растроганным голосом возгласил: «Радуйтесь, братья и сёстры мои во Христе! Сегодня – день великой радости, мы вкусили истинную Трапезу любви и, подобно Господу нашему, можем сказать теперь: «Мы не будем пить от плода сего виноградного, пока не будем пить новое вино в царстве Отца нашего Небесного!» Мы сбросим с себя тяготы жизни земной, все тревоги, волнения и страдания и вступим в вечное блаженство! Возблагодарим, прославим Бога и возрадуемся великой радостью! Пусть когти и пасти львов не страшат вас, пусть расставание с жизнью не смущает покоя ваших душ; другие возьмут из рук ваших светоч спасения и понесут его вместо вас – и разольётся свет учения Христа на весь мир. Возрадуемся же и возвеселимся в этот день!»

И все воскликнули: «Возрадуемся!», даже дети. Затем они совершили молитву и славили, и благодарили Бога, а в заключение епископ благословил их во имя Святой Троицы. Едва окончили приговорённые своё богослужение, как железная решётка ворот распахнулась и главный тюремный страж со своими помощниками приказал им идти в амфитеатр. У ворот тюремщики передали осуждённых солдатам, под конвоем которых те двинулись попарно, с епископом во главе, по узкой тёмной улице между двумя высокими каменными стенами к боковому входу, ведущему на арену цирка. По слову епископа христиане, проходя в узкую калитку, запели хвалебный псалом. С пением вышли они на арену и заняли предназначенные им места за особой загородкой в противоположном царскому балкону конце амфитеатра, на специальном низком помосте.

До восхода солнца оставалось ещё около часа, луна уже зашла, и весь амфитеатр был погружён во мрак. Лишь там и здесь, на далёком друг от друга расстоянии, горели стоячие факелы да два больших бронзовых светильника по обе стороны пышного трона Агриппы, остававшегося ещё не занятым. Этот мрак как-то подавляюще действовал на присутствующих, никто не шумел, не пел и даже не смел громко говорить. Вместо обычных в таких случаях криков «Песье мясо!» и насмешливого требования чудес при появлении христиан собрание безмолвно следило за ними глазами, и только шёпотом зрители передавали друг другу: «Смотрите, это – христиане!»

Разместившись, христиане снова запели свой тихий гимн, и собравшийся народ, точно заколдованный, слушал их почти с благоговением. Когда осуждённые допели хвалебную песнь и последний звук замер в густом полумраке амфитеатра, старец епископ, движимый вдохновением свыше, встал и обратился к собравшемуся народу, и, как это не странно, вся многочисленная толпа слушала его, ни один голос не поднялся, чтобы прервать или осыпать насмешками и издевательствами, как это обычно бывало в подобных случаях.

Быть может, его слушали только по тому, что так сокращалось время томительного ожидания и сглаживалось удручающее впечатление от мрака… Но так или иначе всё внимание было обращено на невидимого оратора, голос которого звучал ласково и призывно.

- Замолчишь ли ты, старик?- вдруг крикнул тот вероотступник, которому пророчица Анна предсказала близкую смерть.- Не смей проповедовать свою проклятую веру!

- Оставь его, пусть говорит!- послышалось из толпы.- Мы хотим слушать его рассказ! Говорят тебе, оставь, не мешай!

И старик продолжал свою простую, но трогательную речь. Он говорил с поразительным красноречием и удивительным по силе убеждением почти целый час, и никто не решился прервать его.

- Почему эти люди, которые лучше нас, должны умереть?- выкрикнул вдруг кто-то из дальних рядов.

- Друзья,- ответил проповедник,- мы должны умереть потому, что такова воля царя Агриппы. Но вы не сожалейте о нас: это день нашего радостного возрождения для новой, вечной жизни; сожалейте лучше о нём, так как с него взыщется кровь наша и вся кровь, пролитая им в дни царствования. Смерть, которая теперь так близка к нам, быть может, ещё ближе к некоторым из вас! Меч Господень каждый час может оставить этот трон пустым. Глас Господень может призвать царя к ответу! Какой же ответ даст он Всевышнему Судии? Оглянитесь кругом, уже беды, о которых Тот, Кого вы распяли, говорил вам, висят над головами вашими; близко время, когда из вас, собравшихся здесь, ни одного не останется в живых. Покайтесь же, пока не поздно! Говорю вам, последний суд ваш близок! И теперь, хотя вы не можете этого видеть, Ангел Господень летает над вами и вписывает ваши имена в книгу жизни или книгу смерти. Ещё есть время, я буду молиться, братья, за вас, за царя вашего! Мир вам, братья мои и сёстры мои, мир вам!

Пока старец говорил, впечатление, производимое его словами на толпу, было так неотразимо, так сильно, что тысячи голов поднялись вверх, чтобы увидеть Ангела. И вдруг сотни голосов воскликнули, указывая на небо, бледным шатром нависшее у них над головами:

- Смотрите! Смотрите! Вот он, его Ангел!

Действительно, что-то белое бесшумно парило в небе, то появлялось, то скрывалось, затем как будто спустилось над троном Агриппы и исчезло.

- Безумные! Да это просто птица!- крикнул кто-то.

- Да будет угодно богам, чтобы то был не филин!- отозвались некоторые голоса.

Все знали историю Агриппы и филина, знали о предсказании, что дух в образе этой птицы вновь явится царю в его последний час, как явился в час торжества.

Но вот со стороны дворца Агриппы послышались звуки трубы, и глашатай с высоты большой восточной башни возвестил, что солнце поднимается из-за гор, и царь Агриппа со своим двором и гостями сейчас прибудет в амфитеатр. Проповедь епископа и предсказанные им бедствия были мгновенно забыты, наэлектризованная толпа, привыкшая трепетать при имени Агриппы, замерла в радостном ожидании.

Скоро тяжёлые бронзовые ворота триумфальной арки широко распахнулись. Громкие, торжественные звуки труб слышались всё ближе и ближе. Агриппа в роскошном царственном одеянии, в сопровождении своих легионеров, вошёл в амфитеатр. По правую его руку шёл Вибий Марс, римский проконсул Сирии, а по левую – Антиох, царь Коммагены, за ним следовали другие цари и принцы, затем влиятельнейшие люди страны и соседних государств.

Агриппа воссел на свой золотой трон под громкие крики приветствующей его толпы, гости разместились подле и позади него. Снова затрубили трубы. Это был знак, чтобы гладиаторы, следующие за «эквитами», то есть конными, которые должны были сражаться верхом на лошадях, выстроились и прошли церемониальным маршем мимо царской ложи или, вернее, балкона, перед смертью приветствуя своего повелителя. Осуждённых христиан тоже вывели на подиум и приказали им встать по двое позади пеших борцов, выждать очереди и пройти вслед за ними, чтобы приветствовать, согласно установленному обычаю, царя словами: «Ave, Caesar, morituri, te salutant!». Царь отвечал на это безучастной улыбкой, толпа же кричала, выражая своё одобрение. Когда наконец стали приходить христиане, эта жалкая вереница хилых старцев, испуганных детей, цеплявшихся за платье матерей, бледных растрёпанных женщин в жалких рубищах, та самая толпа, что в полумраке тёмного амфитеатра безмолвно внимала им, теперь, ободрённая бледным светом народившегося дня, звуками трубы и присутствием могущественного Агриппы, начала осыпать их насмешками и издевательствами. Вот христиане поравнялись с царским местом, и толпа закричала «Приветствуйте Агриппу!» Епископ возвёл руки к небу и взглянул на царя, остальные молчали.

- Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебя Бог, как мы тебя прощаем!- послышался его тихий голос.

Минуту назад толпа ещё смеялась, но вдруг всё смолкло. Агриппа нетерпеливым жестом дал понять, чтобы они проходили дальше. Старая Анна, будучи очень слаба, не могла поспеть за остальными; наконец, поравнявшись с царским балконом, она совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!»,- она стояла неподвижно, опершись на длинную палку и упорно глядя в лицо Агриппы. Почувствовав на себе её взгляд, он повернулся, и глаза их встретились. При этом все заметили, что царь побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на дрожащих ногах, подняла свой костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головой Агриппы.

Все присутствующие обратили туда взоры, но никто не мог ничего различить – карниз всё ещё оставался в тени. Но казалось, будто Агриппа увидел что-то, так как, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на своё место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. А Анна, медленно ковыляя и опираясь на свой костыль, поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места. Они должны были присутствовать при гибели своих родных, христианских борцов-гладиаторов.

Наконец с видимым усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный, великолепно сложенный, одеяние его было прекрасно и богато. Многотысячной толпе, все взоры которой были теперь прикованы к нему, он казался лучезарно прекрасным, сияющим в своём серебряном венке, серебряном панцире и белой, затканной серебром тоге, весь залитый солнцем.

- Именем великого цезаря и во славу цезаря, объявляю игры открытыми!- произнёс он звучно и громко.

И, точно под влиянием какого-то неудержимого порыва, вся многотысячная толпа закричала, опъяняясь звуками собственных голосов: «То – голос бога! Голос божественного Агриппы!»

Царь не возражал, упиваясь этим поклонением. Он стоял в лучах восходящего солнца, гордый и счастливый. Милостивым жестом он простёр свои руки вперёд, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Возможно, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознёсся на такую высоту, и на мгновение мелькнула безумная мысль, что, быть может, он в самом деле бог.

Вдруг Ангел Господень сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, сердце, и Агриппа вдруг понял, что он смертный человек и смерть стоит за его спиной.

- Увы, народ мой! Я – не бог, а простой человек, и общая человеческая участь готова постигнуть и меня!- воскликнул он. В этот самый момент большая белая сова, слетев с карниза балдахина над его головой, пролетела над ареной амфитеатра.

- Видите! Видите!- продолжал он.- Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!..- И, опрокинувшись на золотой трон, этот человек, ещё минуту назад принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Агриппа плакал!

Слуги и приближённые подбежали к нему и подняли на руки.

- Унесите меня отсюда!- простонал он.

И глашатай громким голосом возгласил:

- Царя постиг жестокий недуг! Игры закрыты! Люди, расходитесь по домам!

Сначала все оставались неподвижными, поражённые страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шёпот, точно шелест листьев перед сильной бурей, шёпот этот разрастался, пока наконец сотни голосов не огласили воздух: «Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они – колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут! Смерть, смерть христианам!»

Словно волны моря, огромная толпа хлынула на арену к тому месту, где находились осуждённые христиане. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но добраться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, срывались, падали, другие наступали на них, топтали, давили и, в свою очередь, падали, а их опять давили другие.

- Пришёл наш смертный час!- воскликнул кто-то из христиан.

- Нет, мы ещё живы!- отозвалась Нехушта.- Все за мной, я знаю выход!- И увлекая Рахиль за собой, она ринулась к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.

- Назад!- крикнул он грозно и занёс своё копьё над Нехуштой, но та проворно прогнулась, так что копьё скользнуло высоко над её спиной, и ударила его ножом. Страж повалился на землю с громкитм криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его в безумном страхе ногами. Далее за проходом находился вомиториум – вход в римские амфитеатры, оттуда христиане уже беспрепятственно вырвались на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые падали и были затоптаны, других же уносил своим течением людской поток. В конце концов Нехушта и Рахиль очутились на широкой террасе, обращённой к морю.

- Ну, куда же теперь?- простонала Рахиль.

- Иди за мной, не останавливайся, спеши!- молила Нехушта.

- Что же будет с остальными?- тихо вымолвила молодая женщина, оглядываясь назад на рассвирепевшую толпу, избивавшую попадавших ей в руки христиан.

- Храни их Бог! Мы не можем им помочь!

- Оставь меня, Ноу, беги, спасайся!.. Я выбилась из сил… Больше не могу!- И в изнеможении молодая женщина упала на колени.

- Но я сильна!- прошептала Нехушта. Она подхватила лишившуюся чувств Рахиль на руки и кинулась вперёд, выкрикивая громко и повелительно:

- Дорогу! Дорогу для моей госпожи, благородной римлянки, ей дурно!

И толпа расступалась, давая ей дорогу.

 

Глава 3. Уговор.

Благополучно миновав всю выходившую на море террасу, Нехушта со своей драгоценной ношей очутилась на узкой боковой улице, пролегавшей вдоль старой городской стены, местами разрушенной и обвалившейся, и здесь на минуту остановилась, чтобы перевести дух и обдумать, что делать и куда бежать. Пронести на руках свою госпожу через весь город до ближайшей окраины, даже если бы у неё на то хватило сил, было невозможно: обе они около двух месяцев содержались в местной тюрьме и, как было принято в Кесарии, всё городское население, когда не предвиделось лучших развлечений, посещало тюрьму и позволяло себе забавы ради издеваться над заключёнными, рассматривая их сквозь решётку тюремных ворот или же свободно расхаживая между ними, с разрешения тюремных стражей, за небольшое денежное вознаграждение. Таким образом, жители Кесарии прекрасно знали в лицо всех заключённых, и мудрено было, чтобы рослая темнокожая Нехушта и её госпожа остались неузнанными теперь, когда толпа искала христиан по всему городу. Ни близких, ни друзей у них здесь найтись не могло, так как незадолго перед тем все христиане были изгнаны из города. Им оставалось только укрыться где-нибудь в надёжном месте, хоть на некоторое время. Нехушта огляделась вокруг: в нескольких шагах от неё находились древние ворота городской стены, под этими воротами часто ночевали бездомные бродяги, днём же обычно здесь было пусто. Туда и направилась Нехушта, надеясь хоть ненадолго спрятаться в полумраке широкого свода.

На их счастье, они не встретили никого, но тлевшие угли потухшего костра и разбитая амфора с водой свидетельствовали о том, что здесь ещё совсем недавно были люди. «К ночи они, конечно, вернуться!»- размышляла верная служанка, опустив на землю свою бесчувственную ношу. Вдруг её наблюдательный глаз заметил узкую каменную лестницу в стене. Ни минуты не задумываясь, взбежала она по ней и очутилась перед тяжёлой дубовой дверью с железными оковами. Постояв секунду в нерешительности, арабка уже хотела вернуться назад, но вдруг глаза её сверкнули, и она с диким отчаянием изо всех сил толкнула дверь. К её удивлению, дверь подалась, а затем и вовсе распахнулась настежь. За дверью оказалось большое просторное помещение, заваленное мешками зерна, его освещали круглые бойницы, проделанные в толще стены и служившие некогда для военных целей. Как птица слетела арабка вниз и, подхватив на руки Рахиль, внесла её по лестнице.

Здесь она бережно опустила свою госпожу на сложенные у стены овечьи бурдюки, затем, спохватившись, ещё раз сбежала вниз и принесла оттуда разбитую амфору, до половины ещё наполненную свежей чистой водой. Благодаря воде молодая женщина скоро пришла в чувство. Только было она принялась расспрашивать свою верную служанку, как чуткий слух арабки уловил какие-то звуки внизу, под сводом ворот. Тщательно заперев дверь, она приложила ухо к замочной скважине и стала прислушиваться. Там внизу разговаривали трое солдат.

- Ведь старик уверял, что видел, как ливийка со своей госпожой свернули на эту улицу, другой темнокожей не было среди христиан. Она же, кажется, и пырнула ножом Руфа!- сказал один голос.

- Э, кто их разберёт! Во всяком случае, здесь – ни души! Чего нам тут ещё толкаться?- пробурчал другой.

- Эй, ребята, я нашёл лестницу! Не мешало бы посмотреть…

- Полно, тут зерновой амбар Амрама финикийца, а он не такой человек, чтобы оставлять ключ в дверях! Впрочем, если охота, так пойди посмотри!

И Нехушта услышала тяжёлые шаги. Ближе… Ближе…

Солдат подошёл и попробовал толкнуть дверь.

- Заперта крепко!- крикнул он вниз и стал спускаться.- А надо бы взять у Амрама ключ да проверить на всякий случай!

- Ну, и беги за ключом, если тебе охота! Финикиец живёт на том конце города, а сегодня его и с собаками не сыскать…

- Хвала Богу, ушли!- произнесла наконец Нехушта, отходя от двери.

- Но они, быть может, опять вернуться!- промолвила Рахиль.

- Не думаю, а вот хозяин этого помещения, вероятно, придёт сюда наведаться: нынче на его товар большой спрос!

Не успела она договорить, как ключ заскрипел в замке и, прежде чем Нехушта успела отскочить, дверь отворилась и вошёл Амрам.

Обе женщины застыли на месте, не выдавая ни единым звуком своего присутствия.

Амрам был средних лет финикийцем с худощавым лицом и пронзительным взглядом, одетым в скромную одежду тёмного цвета, но из дорогой ткани; по-видимому, безоружным. Этот известный всему городу, уважаемый и богатый человек успешно занимался торговлей, как большинство финикийцев того времени. Зернохранилище, где он теперь находился, было лишь одним – и не самым значительным – из складов его громадных зерновых запасов.

Заперев дверь на ключ, Амрам сделал шаг к столу, где хранились его таблицы и записи отпуска и приёма зерна, и вдруг очутился лицом к лицу с Нехуштой, которая тотчас же проскользнула к двери и выдернула ключ из замка.

- Во имя Молоха, скажи, кто ты?- спросил купец, невольно отступив назад, при этом он заметил полулежавшую у стены на кучен порожних бурдюков Рахиль.- А ты?- добавил он.- Вы духи? Привидения? Или воры? Госпожи, ищущие пристанища и приюта в этом запруженном людьми городе, или, быть может, те две христианки, которых повсюду ищут солдаты?!

- Да, те самые христианки,- сказала Рахиль,- мы бежали из амфитеатра и укрылись здесь, где нас чуть было не нашли легионеры!

- Вот что получается, когда человек не запирает дверей,- произнёс Амрам,- но это произошло не по моей вине, а по вине одного из моих подчинённых, с которым я серьёзно поговорю по этому поводу, и погорю сейчас же!- И он направился к двери.

- Ты не уйдёшь отсюда!- решительным тоном произнесла Нехушта, загораживая ему дорогу и выставляя напоказ свой нож.

Купец испуганно попятился.

- Чего ты требуешь от меня?

- Я требую, чтобы ты дал нам возможность покинуть Кесарию с полной для нас безопасностью, а иначе мы умрём здесь все трое. Прежде чем кто-нибудь дотронется до моей госпожи или до меня, этот нож пронзит твоё сердце! Некогда твои братья продали меня, княжескую дочь, в рабство, и я буду рада случаю отомстить за это тебе! Понимаешь?

- Понимаю. Только напрасно ты так гневаешься! Поговорим лучше, как говорят между собою деловые люди: вы хотите покинуть Кесарию, а я хочу, чтобы вы покинули моё зернохранилище. Так дай же мне выйти отсюда и устроить всё по нашему обоюдному желанию!

- Ты выйдешь отсюда не иначе, как в сопровождении нас обеих,- сказала Нехушта,- но советую тебе, не трать слов по-пустому! Госпожа моя – единственная дочь Бенони, богатейшего купца в Тире. Ты, наверное, слышал о нём? Ручаюсь тебе, что он щедро заплатит тому, кто спасёт его дочь от смертельной опасности!

- Может быть, но я не вполне в этом уверен. Бенони – человек, полный предрассудков, притом ревностный иудей, не терпящий христиан! Это я знаю!

- Пусть так, но ты – купец и знаешь, что даже сомнительный барыш лучше, чем нож в горле!

- Не спорю! Но никаких барышей мне с этого дела не надо. Таким товаром,- он указал на неё и на Рахиль,- я не торгую. Поверь мне, женщина, я всей душой готовы исполнить ваше желание: я не питаю к христианам ненависти! Те из них, с кем мне случалось иметь дело, были люди хорошие, честные!

- Однако не трать лишних слов,- сурово повторила арабка.- Время дорого!

- Что же мне делать? Разве только вот что: сегодня под вечер одно из моих судов отправляется в Тир, и если вы хотите, я буду рад предложить вам место на нём. Согласны?

- Конечно, но при условии, что ты будешь сопровождать нас!

- Я не имел намерения плыть сейчас в Тир!

- Но ты можешь изменить своё намерение,- сказала Нехушта.- Слушай, вот моё последнее слово: мы требуем у тебя, чтобы ты спас двух ни в чём не повинных женщин, дав им возможность бежать из этого проклятого города. Скажи, согласен ты это сделать? Если да, то пусть так, если же нет,- я воткну тебе этот нож в горло и зарою тебя в твоём же зерне!

- Согласен! Когда стемнеет, я отведу вас на моё судно, оно отправляется через два часа после захода солнца с вечерним ветром, я буду сопровождать вас и в Тире сдам твою госпожу на руки её отцу. А теперь… Здесь жарко и душно, крыша же окружена высоким парапетом, который не позволяет видеть тех, кто сидит или стоит на ней. Пойдём, там нам будет лучше!

- Только иди первым. И если ты вздумаешь крикнуть, то знай, что нож у меня всегда наготове!

- О, в этом я вполне уверен! К тому же, раз я дал слово, то не возьму его назад! Будь что будет, но я останусь верен своему слову!

Наверху было действительно приятно сидеть под небольшим навесом, служившим некогда для защиты часовых от зноя или непогоды.

Здесь было так хорошо, дышалось так свободно, что Рахиль, измученная всеми событиями дня, вскоре заснула под навесом. Нехушта же, которая не соглашалась отдохнуть, стала вместе с Амрамом следить за тем, что делалось в городе, лежавшем у ног, словно пёстрый движущийся ковёр. Тысячи людей с жёнами и детьми сидели на площадях и на улицах прямо на земле и посыпали себе головы придорожной пылью, в один голос воссылая к небу усердную мольбу, доходившую до слуха Нехушты и Амрама, как рокот волн во время прибоя.

- Они молят, чтобы царь остался жив!- сказал Амрам.

- А я хочу, чтобы он умер!- воскликнула ливийка.

Финикиец только пожал плечами: ему было всё равно, лишь бы дела торговли от этого не пострадали.

Вдруг толпа разразилась громкими жалобными воплями.

- Царь умер или кончается!- сказал финикиец.- Так как сын его ещё младенец, то вместо него поставят над нами правителем какого-нибудь римского прокуратора с бездонными карманами, и я думаю, что ваш старик епископ был прав, когда говорил, что всем нам грозят беды и несчастья!

- А что стало с ним и остальными?- спросила Нехушта.

- Одни были затоптаны народом, других иудеи побили камнями, а некоторые, без сомнения, успели спастись и, подобно вам, скрываются теперь где-нибудь!

Нехушта внимательно посмотрела на свою госпожу, которая спала крепким сном, опустив голову на тонкие бледные руки.

- Мир безжалостен и жесток к христианам!- проговорила она.

- Он жесток ко всем, сестрица,- отозвался Амрам,- если бы я рассказал тебе мою повесть, то даже ты согласилась бы со мной!- И он тяжело вздохнул.- Вы, христиане, имеете хоть то утешение, что для вас смерть – это только переход из мрака жизни к светлому бытию. Я готов поверить, что вы правы… Госпожа твоя кажется мне болезненной и слабой. Она больна?

- Она всегда была слаба здоровьем, а тяжкое горе и страдания сделали своё дело; мужа её убили полгода назад в Берите, а теперь ей пришло время разрешиться от бремени!

- Я слышал, что кровь её мужа лежит на старом Бенони: он предал его. Кто может быть так жесток, как иудей? Даже мы, финикийцы, о которых говорят так много дурного, не способны на это. У меня тоже дочь… но зачем вспоминать!- прервал он себя.- Так вот, видишь ли, я рискую многим, но всё, что будет в моих силах, сделаю для твоей госпожи и для тебя, сестрица! Не сомневайся во мне, я не выдам, не обману. Слушай, моё судно небольшое, беспалубное, а сегодня ночью отсюда в Александрию уходит большая галера, которая зайдёт в Тир и Иоппию. На этой галере я устрою вам проезд, выдав твою госпожу за мою родственницу, а тебя – за её служанку. Советую вам отправляться прямо в Египет, где много христиан и есть христианские общины, которые примут вас на время под свою защиту. Оттуда твоя госпожа напишет отцу, и если он пожелает принять её в свой дом, то она сможет вернуться, в противном же случае она будет в безопасности в Александрии, где иудеев не любят и куда власть Агриппы не распространяется!

- Совет твой кажется хорошим!- сказала Нехушта.- Только бы моя госпожа согласилась!

- Она должна согласиться, у неё нет другого выхода. Ну, а теперь отпусти меня, до наступления ночи я вернусь за вами с запасом пищи и одежды и провожу вас на галеру. Да не сомневайся же, сестрица, неужели ты не можешь поверить мне?

- Нет, я верю, потому что вынуждена тебе верить, но ты пойми, в каком мы положении и как странно найти истинного друга в человеке, которому я ещё так недавно угрожала ножом!

- Забудем это, и пусть дальнейшее покажет, можно ли мне доверять. Спустись со мною вниз и запри дверь. Когда я вернусь, ты увидишь меня перед воротами на открытом месте, я буду с рабом и сделаю вид, будто у меня развязался мешок, а я стараюсь его завязать. Тогда ты сойди вниз и отопри!

После ухода Амрама Нехушта села подле своей госпожи и с тревогой ожидала возвращения финикийца. «Если Амрам предаст,- думала она,- у меня есть нож, и я прежде, чем нас успеют схватить, заколю госпожу и себя». Пока же ей оставалось только молиться, и она молилась страстно и бурно, молилась не за себя, а за свою госпожу и её ребёнка, который, по словам пророчицы Анны, должен был родиться и жить. Но при мысли, что её госпожа должна будет умереть, Нехушта закрыла лицо руками и горько заплакала, глотая слёзы.

 

Глава 4. Рождение Мириам.

Медленно тянулось время до вечера, но никто не тревожил несчастных женщин. Часа в три пополудни Рахиль проснулась: её мучил голод. Но у них не было другой пищи, кроме зерна в зернохранилище. Нехушта рассказала своей госпоже, как она договорилась с Амрамом и как доверилась ему.

За час до заката Нехушта, не спускавшая глаз с открытого пространства перед воротами стены, увидела, что двое людей, один из них Амрам, а другой, очевидно, его раб, нагруженные узлами, подходят к воротам. Вдруг узел у них развязался, и Амрам стал возиться около него, затягивая бечёвку. Нехушта поспешила вниз и отомкнула дверь.

- Где же твой раб?- спросила она, впуская Амрама и принимая из его рук тяжёлый узел.

- Сторожит внизу. Ты его не бойся, он – человек верный. Но вы обе, должно быть, голодны, я принёс вам еду и вино. Оно подкрепит силы твоей госпожи, ведь ваша вера не запрещает употребления вина? Здесь и одежда для вас обеих,- перекусив, можете сойти сюда и переодеться. А вот ещё,- он подал Нехуште кошелёк, полный золота.- Это самое необходимое!- сказал он.- Не благодари меня, я дал тебе слово спасти вас, сделать для вас всё, что могу, и сделаю. Когда-нибудь, когда настанут лучшие дни, вы возвратите мне всё, а я могу подождать. Проезд на галере я вам оплатил, только смотрите, не дайте никому заметить, что вы – христиане: моряки думают, что христиане навлекают несчастья на суда. Теперь помоги мне отнести вино и еду наверх. Госпожа твоя, верно, нуждается в подкреплении сил!

Минуту спустя они были на крыше.

- Мы хорошо сделали, госпожа, что доверились этому человеку! Смотри, он вернулся и принёс всё, в чём мы нуждались!- проговорила арабка.

- Да почтит на нём благословение Всевышнего за то, что он делает для нас, беззащитных!- отвечала Рахиль, бросив благодарный взгляд на финикийца.

- Пей и ешь,- сказал Амрам,- тебе нужны силы!- И он подвинул вино, мясо и другие принесённые им вкусные блюда.

После госпожи поела и Нехушта, затем обе они возблагодарили Бога и выразили свою признательность Амраму. После этого женщины сошли вниз и переоделись: одна – в богатые одежды знатной финикийской госпожи, а другая – в белое одеяние с пёстрой каймой, обычное для приближённых рабынь.

День начал угасать, но они ждали, пока совсем стемнеет, и только тогда вышли на улицу, где их ожидал хорошо вооружённый раб. В сопровождении раба обе женщины и Амрам направились к набережной, выбирая самые безлюдные улицы. Теперь, когда стало известно, что болезнь Агриппы смертельна, солдаты восстали против властей, проявляя во всём наглое своеволие: врывались в дома, грабили, убивали тех, кто им сопротивлялся.

У набережной беглянок ожидала лодка с двумя гребцами финикийцами. В шлюпку поместились обе женщины, Амрам и его раб, и она довезла их до стоявшей невдалеке от берега галеры, готовившейся к отплытию. Амрам представил капитану Рахиль как свою близкую родственницу, гостившую у него и теперь возвращавшуюся в Александрию, а Нехушту назвал её рабыней. Проводив женщин в предназначенную для них каюту, добрый купец простился с ними, пожелав счастливого пути.

Четверть часа спустя галера снялась с якоря и, пользуясь благоприятным ветром, вышла в море. По прошествии некоторого времени ветер вдруг стих, и судно продолжало идти только на одних вёслах. Свинцовое небо низко нависло над морем, предвещая сильную бурю. Капитан хотел было бросить якорь, но место оказалось слишком глубоким, и якорь не достал до дна. За час до рассвета вдруг поднялся страшный северный ветер, вскоре разыгралась настоящая буря. Когда рассвело, Нехушта увидела вдали белые стены Тира, но капитан сказал ей, что зайти туда нет возможности и что он пойдёт прямо в Александрию.

Около полудня буря перешла в ураган. У судна сломало мачту, затем оторвало руль и с невероятной силой понесло на прибрежные рифы, где, пенясь, с рёвом разбивались громадные волны.

- Это всё из-за проклятых христианок!- кричали моряки.- Клянусь Вакхом, мы видели эту желтолицую женщину в амфитеатре.

Заслышав такие речи, Нехушта поспешила вниз, в каюту к своей госпоже, жестоко страдавшей от качки. Наверху же царила настоящая паника: не только экипаж судна, но даже невольники-гребцы кинулись к запасам спиртного и старались хмелем отогнать ужас близкой смерти. Раза два эти возбуждённые вином люди пытались ворваться в каюту, угрожая выбросить в море христианок, виновниц их гибели. Но Нехушта, стоя в угрожающей позе у самой двери, грозила убить первого, кто сунется в каюту. Так прошла ночь, а когда рассвело, серая полоса берега уже вырисовывалась менее чем в полумиле от судна, которое быстро неслось на прибрежные скалы. Близость опасности отрезвила людей, они стали спускать шлюпки и вязать плоты из досок палубы. Видя, что все готовятся покинуть судно, Нехушта стала просить спасти их тоже, но женщину грубо оттолкнули, пригрозив смертью. Вдруг громадный вал подхватил галеру и бросил её на скалы. Со страшным треском она врезалась носом между двумя рифами и засела на большой плоской скалистой мели.

Плот и шлюпка уже удалялись от судна, а Нехушта, полная отчаяния, смотрела им вслед. Вдруг страшный, нечеловеческий вопль покрыл рёв бури и шум волн – плот и шлюпка, брошенные на скалы, разбились в щепки. С минуту несколько несчастных беспомощно барахтались в волнах, но скоро всё исчезло – как будто и не бывало. Тогда Нехушта, воссылая благодарение Богу, ещё раз сохранившему им жизнь, вернулась в каюту и рассказала своей госпоже о случившемся.

- Да простит им Господь прегрешения их!- сказала Рахиль.- Что же касается нас, то не всё ли равно, утонуть там, на плоту, или здесь, на галере?!

- Мы не утонем, госпожа, в этом я уверена!- возразила Нехушта.

- Что даёт тебе эту уверенность? Видишь, как бушует море!- заметила Рахиль.

Как раз в этот момент новый вал с бешеной силой подхватил галеру и не только приподнял её с мели, на которой она засела, но даже перенёс через гряду рифов, о которые разбились плот и шлюпка, выбросив на мягкую песчаную отмель, где она и осталась, глубоко врезавшись в мокрый песок на расстоянии нескольких десятков сажень от берега. Затем, как бы закончив своё дело, ветер разом спал, и на закате море совершенно утихло, как часто бывает на Сирийском побережье. Теперь Рахиль и Нехушта, если бы были в силах, могли беспрепятственно достигнуть берега, но об этом не стоило и думать: то, что должно было случиться и чего Нехушта с тревогой ждала с часу на час, теперь ожидалось с минуты на минуту.

Перед закатом у Рахиль родилась дочь…

- Дай мне поглядеть на ребёнка!- попросила молодая мать, и Нехушта показала ей при свете уже зажжённого в каюте светильника хорошенького младенца, правда очень маленького, но белокожего, с большими синими глазами и тёмными вьющимися волосиками.

Долго и любовно смотрела на своего ребёнка Рахиль, затем сказала: «Принеси сюда воды: пока ещё есть время, надо окрестить младенца».

И во имя Святой Троицы, освятив воду, мать дрожащей рукой, смоченной в этой воде, трижды осенила крёстным знамением девочку, дав ей имя Мириам.

- А теперь,- прошептала Рахиль,- проживёт ли она один час или целую жизнь, всё равно, она крещена мною и будет христианкой… Тебе, Ноу, я поручаю дочь, как приёмной матери. Передай ей также завещание её покойного отца, чтобы она не смела брать себе в мужья человека, который не исповедует Христа Распятого; такова и моя воля!

- О, зачем ты говоришь такие слова, госпожа?!

- Я умираю, Ноу, я это чувствую… Теперь, когда мой ребёнок рождён для жизни временной и вечной, я с радостью иду к тому, который ждёт меня в новом загробном мире, и к Господу нашему Богу… Дай мне вина, оно восстановит мои силы – мне надо сказать тебе ещё многое, а я чувствую, что слабею!

Рахиль отпила несколько глотков и затем продолжала:

- Как только меня не станет, возьми ребёнка и иди в ближайшее селение, пусть она там подрастёт. Деньги у тебя есть, их хватит надолго. Когда дитя окрепнет, не возвращайся с ним в Тир, где мой отец воспитает ребёнка в строгом иудействе, а найди селение ессеев на берегу Мёртвого моря. Там живёт брат моей покойной матери Итиэль. Расскажи ему всё без утайки. Хотя он не христианин, но человек добросердечный и искренне сочувствующий христианам. Ты знаешь, как он упрекал отца за его жестокий поступок и пытался сделать всё возможное, чтобы спасти нас. Ты ему скажи, что я, умирая, просила именем его покойной сестры, которую он так нежно любил, принять к себе мою дочь, заменить ей отца, а тебе стать другом, защищать вас обеих. Тогда мир и счастье снизойдут на него и на весь дом его…

Последние слова Рахиль произнесла с трудом, силы её уходили. Затем она стала молиться, едва шевеля губами, и вскоре уснула. Проснувшись на заре, она знаками попросила принести к ней младенца и, возложив руки на его головку, благословила его, затем Нехушту и как будто снова забылась сном, но уже на этот раз – сном вечным.

С громким криком отчаяния кинулась Нехушта на труп своей госпожи, страстно целовала её руки, клянясь, что будет служить её ребёнку, как служила ей. Тут она вспомнила, что ребёнок ещё не ел и скоро почувствует голод – надо спешить на берег. Но дорогую покойницу Нехушта не хотела оставлять акулам и решила устроить ей царские похороны по обычаю своей страны. А какой костёр мог быть грандиознее и величественнее этой большой галеры? С этой мыслью она вынесла тело покойной госпожи на палубу и, разостлав дорогой ковёр, посадила её, прислонив к обломку мачты. Затем вошла в каюту капитана, захватила из забытой на столе шкатулки золотые драгоценности и попрятала всё это на себе. Найдя в углу амфору гарного масла, Нехушта разбила её, разлила масло по каюте и подожгла. Укутав ребёнка в тёплое одеяло и выбежав с младенцем на руках на палубу, она опустилась на мгновение подле своей мёртвой госпожи и, страстно целуя, простилась с ней. Пламя начинало уже охватывать судно, когда Нехушта осторожно спустилась по верёвочной лестнице, оставленной за бортом спасавшимися моряками, и, очутившись по пояс в воде, пошла к берегу, унося на себе всё золото и драгоценности, какие только были на судне. Выйдя на сушу, арабка взошла на высокий песчаный холм и с вершины его оглянулась назад на зажжённый ею костёр. Яркое пламя восходило высоко к небесам, так как в тюрьме на галере было много масла.

- Прощай! Прощай!- громко воскликнула Нехушта, посылая последний привет своей любимой госпоже, и затем быстро стала спускаться с холма, спеша дойти до ближайшего селения.

 

Глава 5. Водворение Мириам.

Спустившись с холма, Нехушта очутилась среди возделанных полей ячменя и плодовых садов, огороженных низкими каменными стенами. Там и здесь виднельсь дома, но большинство их было разрушено пожаром, а поля и сады смяты и вытоптаны, точно здесь только что прошёл неприятель.

Но Нехушта смело шла вперёд по главной улице селения до тех пор, пока не увидела смотревшую на неё из-за стены сада молодую женщину. На вопрос, что здесь случилось, женщина с плачем рассказала, что в их селение нагрянули римляне, всё сожгли и разорили, стариков и старух убили, здоровых же молодых людей, кого могли изловить, увели в рабство – и всё это только за то, что старейшина их селения поспорил с римским сборщиком податей из-за несправедливого вторичного сбора налогов и отказался уплатить слугам великого цезаря…

- Неужели,- воскликнула Нехушта,- я не найду здесь ни одной женщины, которая могла бы выкормить ребёнка? Я готова щедро заплатить за это!

- Но скажи мне, откуда ты? Откуда у тебя этот младенец?- осведомилась женщина.

Нехушта рассказала женщине то, что считала нужным, и та предложила себя в кормилицы. Римляне убили её дитя, она же и муж её успели скрыться в подвале, где их не нашли. Дом тоже случайно уцелел, и муж теперь ушёл на поле собрать то, что осталось от урожая. Нехушта возблагодарила Бога и согласилась поселиться у этой женщины.

Муж кормилицы Мириам оказался трудолюбивым виноградарем, добрым хозяином и надёжным заступником для Нехушты и маленькой питомицы его жены. В доме этих славных людей, которым Нехушта каждый месяц давала по золотому, она и младенец пробыли целых шесть месяцев, ребёнок окреп, поздоровел и мог без всякого риска вынести самое дальнее путешествие. Поэтому, помня завещание покойной госпожи, верная Нехушта обещала дать этим добрым людям денег на покупку двух волов и на наём работника и, кроме того, ещё три золотых, если они согласятся проводить её и ребёнка в окрестности Иерихона. Сверх того она обещала оставить им в полную собственность вьючного осла и мула, которых поручила приобрести для путешествия. Хозяева не только согласились проводить их до окрестностей Иерихона, но даже обещали пробыть там около трёх месяцев, до того времени, когда ребёнка можно будет отнять от груди.

Скалистый берег, где галера, на которой Мириам увидела свет, потерпела крушение, находился всего в пяти лигах от Иоппии и в двух днях пути от Иерусалима, откуда в такой же срок можно было дойти до берегов Мёртвого моря.

Путешествие Нехушта с маленькой Мириам и своими двумя спутниками совершила благополучно и беспрепятственно, быть может потому, что их скромный вид не привлекал внимания ни разбойников, которыми тогда кишели все большие дороги, ни римских воинов, разосланных начальством для поимки этих разбойников и нередко бравшихся за их ремесло.

На шестой день пути путешественники спустились наконец в долину Иордана, а в два часа пополудни на седьмые сутки подошли к селению ессеев. Оставив своих вьючных животных и мужа кормилицы за околицей селения, Нехушта с младенцем, который теперь уже размахивал ручонками, смеялся и лепетал, в сопровождении самой кормилицы смело вошла в селение, где, по-видимому, жили только одни мужчины, так как женщин нигде не было видно.

Попавшегося навстречу старого человека, одетого в чистые белые одежды, Нехушта попросила помочь найти брата Итиэля. Почтенный старец, отворачивая от неё своё лицо, точно лик женщины казался ему опасным, весьма вежливо отвечал, что брат Итиэль работает в поле и возвратится не раньше, чем к ужину. Но если у неё спешное дело, она может дойти до зелёных ив, растущих по берегу Иордана, и оттуда непременно увидит Итиэля, который пашет в соседнем поле на паре белых волов.

Выслушав эти указания, обе женщины направились к реке и действительно вскоре увидели вдали на пашне двух белых волов и шедшего за сохой немолодого пахаря. Нехушта приказала кормилице остаться в некотором отдалении, а сама с младенцем на руках подошла к Итиэлю.

- Скажи, прошу тебя,- обратилась к нему арабка,- вижу ли я перед собой Итиэля, священника высшего сана среди ессеев, брата покойной госпожи моей Мириам, жены иудея Бенони, богатейшего купца в городе Тире?

- Меня зовут Итиэль, и госпожа Мириам, жена Бенони, пребывающая ныне в стране вечного блаженства за гранью океана, была моей сестрой!

- Хорошо. Так ты, верно, знаешь, что у госпожи моей Мириам была дочь Рахиль, которой я служила до последней её минуты. Она умерла в родах – вот младенец, которому она умирая дала жизнь!- И Нехушта показала ему спящую малютку. Итиэль долго вглядывался в маленькое личико, а затем, растроганный, с нежностью поцеловал ребёнка, улыбнувшегося ему во сне. Ессеи, хотя и мало видят детей, любят их, как и все люди.

- Поведай мне, добрая женщина, эту печальную повесть!- сказал Итиэль. И Нехушта рассказала ему всё, передав в точности последние предсмертные слова своей молодой госпожи.

Дослушав, Итиэль отошёл в сторону и застыл в скорби об усопшей, затем сотворил молитву – ессеи не предпринимают ничего, даже и самого пустячного дела, не помолившись предварительно Богу о помощи и вразумлении – и только после этого вернулся к Нехуште со словами:

- Добрая и верная женщина, в которой, думается мне, нет ни коварства, ни лукавства, ни женского тщеславия, как у остальных сестёр твоих! Ты загнала меня в угол; я не знаю, как мне теперь быть и что делать. Законы моего братства воспрещают нам иметь какое-либо дело с женщинами, будь они стары или молоды. Суди сама, как могу я принять тебя и младенца в мой дом?

- Законы твоей общины мне неизвестны,- несколько резко возразила Нехушта,- но общечеловеческие законы природы для меня ясны, а также и некоторые заповеди Божии. Я, подобно госпоже и её ребёнку, тоже христианка. Все эти законы говорят, что прогнать от себя сироту-младенца родственной тебе крови, которого горькая судьба привела к твоему порогу,- жестокий и дурной поступок. За это тебе придётся когда-нибудь дать ответ Тому, Кто превыше всех законов земных!

- Я не стану спорить, особенно с женщиной,- огорчённо сказал Итиэль.- Мои слова правдивы, но правда и то, что наши законы предписывают нам самое широкое гостеприимство и строжайше воспрещают отказывать в помощи обездоленным и беспомощным!

- А тем более ребёнку, в жилах которого течёт родная вам кровь. Если вы оттолкнёте его, он попадёт в руки деда и будет воспитан среди иудеев и зилотов, будет приносить в жертву живые существа, мазаться маслом и кровью жертвенных животных!

- О, одна мысль об этом приводит меня в ужас!- воскликнул Итиэль.- Пусть уж лучше она будет христианкой!

Ессеи считали употребление масла нечистым и более всего испытывали отвращение к приношению в жертву животных и птиц. Хотя они не признавали Христа и не хотели слышать ни о каком новом учении, но, тем не менее, многому из того, что завещал своим ученикам Христос, сочувствовали.

- Но решить этот вопрос один я не могу,- продолжал Итиэль,- а должен представить его на обсуждение собрания ста кураторов. Как они решат, так и будет! На вынесение решения потребуется не менее трёх дней, я имею право предложить на это время тебе с ребёнком и тем людям, которые пришли с тобой, кров и пищу в нашем странноприимном доме. К счастью, этот дом стоит как раз на том конце селения, где живут наши братья низших степеней, для которых допускается брак. Там вы найдёте нескольких женщин – они не могут показываться среди нас в другой части селения!

- Прекрасно,- сказала Нехушта,- только я назвала бы этих братьев – братьями высших степеней, так как они исполняют завет Божий, которым заповедано людям плодиться и множиться!

- Об этом я не стану спорить, нет, нет… Но, во всяком случае, это – прелестный ребёнок. Вот она открыла глазки, и эти глазки точно васильки!- Старик снова склонился над малюткой и поцеловал её, затем добавил со вздохом:- Грешник я, грешник. Я осквернил себя и должен теперь очиститься и покаяться.

- Почему?- спросила Нехушта.

- Я нечаянно коснулся твоей одежды и дал волю земному чувству, поцеловав ребёнка дважды. Согласно нашему правилу, я осквернился!

- Осквернился!- воскликнула негодующим тоном Нехушта.- Ах ты, старый сумасброд! Нет, ты осквернил этого чистого младенца своими мозолистыми руками и щетинистой бородой! Лучше бы ваши священные правила учили вас любить детей и уважать честных женщин-матерей, без которых не было бы на свете и вас, ессеев!

- Я не смею спорить с тобой, не смею спорить!- нервно отозвался Итиэль, ничуть не возмущаясь резкостью речи Нехушты.- Всё это должны решить кураторы, а пока пойдём, я погоню своих волов, хотя ещё не время выпрягать их из ярма, а ты и спутница твоя идите немного позади меня. Впрочем, нет, не позади, а впереди, чтобы я мог видеть, что вы не уроните ребёнка. Право, личико его так прекрасно – жаль расстаться с ним, прости мне, Господи, это прегрешение… Дитя напоминает мне покойную сестру, когда она была ещё ребёнком и я держал её на руках… Да, да… Прости, Господи, мои прегрешения!

- Уронить ребёнка!- воскликнула было Нехушта, возмущённая словами этой «жертвы глупых правил», как она мысленно назвала его. Но угадав своим женским чутьём, что этот человек успел уже полюбить младенца, она смягчилась и полушутя заметила:- Смотри сам не пугай малютку своими огромными волами. Вам, мужчинам, так презирающим женщин, ещё многому следовало бы поучиться у нас!

Затем, подозвав кормилицу, она молча пошла впереди Итиэля. Так они дошли до большого прекрасного дома на самом краю селения. Это был странноприимный дом ессеев, где они оказывали своим гостям самый радушный приём, окружая их всеми возможными удобствами и предоставляя всё, что у них было лучшего. Дом этот оказался незанятым. Призвав женщину, жену одного из низших братьев-ессеев, Итиэль, закрыв лицо руками, чтобы не видеть её лица, и говоря с нею издали, поручил ей позаботиться о Нехуште, младенце и их спутниках. Затем старик удалился доложить обо всём кураторам.

- Что, все они такие полоумные?- презрительно спросила Нехушта у женщины.

- Да, сестра,- ответила та,- все они таковы, даже мужа своего я вижу мало, и он каждый раз твердит мне о том, что женщины полны всяких пороков, что они – искушение для человека праведного, ловушка и многое другое, столь же лестное…

В этом странноприимном доме гости прожили несколько дней.

На четвёртые сутки собрался совет кураторов, и Нехушта должна была явиться на собрание вместе с ребёнком. Сто почтенных, убелённых сединами старцев в белых одеждах разместились на длинных скамьях; на противоположном конце залы было приготовлено особое место для арабки. По-видимому, Итиэль уже заранее изложил все обстоятельства дела, так как кураторы сразу же приступили к расспросам. Нехушта отвечала вполне ясно и точно, после чего кураторы стали совещаться между собой. Большинство оказались согласны принять и воспитать ребёнка, но нашлись и такие, которые считали, что так как и младенец, и приёмная мать его женского пола, то им здесь не место, или же что если оставить здесь ребёнка, то все полюбят и привяжутся к нему, тогда как они должны любить только одного Бога!

Другие на это возражали, что они должны любить и всех обездоленных, и всё человечество. Затем Нехуште предложили удалиться. Встав со своего места, она высоко подняла улыбающегося младенца – так что все могли видеть его прелестное личико – и умоляла собрание не отвергать просьбы умирающей женщины, не лишать ребёнка попечений единственного родственника, не отказывать бедной сиротке в наставлениях и мудром руководстве её дяди Итиэля и всей святой общины ессеев.

Затем она вышла в смежную комнату, где оставалась довольно долго в ожидании решения собрания. Наконец её вновь призвали в залу совета; при одном взгляде на сиявшее радостью лицо Итиэля Нехушта поняла: решение кураторов благоприятно. Действительно, председатель собрания объявил, что большинством голосов решено принять младенца Мириам на попечение общины до достижения ею восемнадцатилетнего возраста, когда девушке придётся покинуть селение. За это время никто не попытается отвратить её от веры родителей, Мириам и её приёмной матери даны будут дом и всё лучшее для их удобства и безбедного существования. Дважды в неделю к ним будут приходить выборные из кураторов, чтобы убедиться, что ребёнок здоров и ни в чём не испытывает нужды. Когда девочка подрастёт, её будут обучать полезным наукам и познаниям мудрейшие и учёнейшие из братьев.

- А теперь пусть все знают, что мы приняли этого ребёнка на наше попечение,- сказал председатель.- Мы все в полном составе проводим вас до предназначенного вам дома, а брат Итиэль, как ближайший родственник ребёнка, понесёт девочку на руках. Ты, женщина, пойдёшь рядом с ним и будешь давать ему необходимые указания, как обращаться с ребёнком!

И вот организовалось целое торжественное шествие с председателем совета кураторов и их священниками во главе, с младенцем, которого нёс брат Итиэль, в центре, и длинной вереницей кураторов и простых братьев-ессеев. Шествие это проследовало через всё селение и остановилось на дальней окраине села, у одного из лучших домов, предназначенного служить жилищем малютке Мириам и её верной хранительнице Нехуште.

Таким образом это дитя, которое впоследствии стало называться «царицей ессеев», в сопровождении «царского эскорта» было водворено в свой домик – и не только в домик, но и в сердца всех этих добрых людей, воздвигших ему там трон.

 

Глава 6. Халев.

Вряд ли какой-нибудь другой ребёнок мог похвастать более своеобразным воспитание и более счастливым детством, чем Мириам. Правда, у неё не было матери, но это с избытком возмещалось любовью и заботами, которыми её окружала Нехушта и несколько сотен отцов – каждый любил её как родное дитя. «Отцами» она не смела их называть, но зато всех звала «дядями», прибавляя для отличия имена тех, кого знала.

С появлением Мириам в общине ессеев между почтенными братьями нередко стали проявляться чувства зависти и ревности: все они наперебой старались приобрести её расположение, прибегая нередко к тайным друг от друга подаркам девочке, прельщая её лакомствами и игрушками. Комитет, в обязанности которого входили ежедневные посещения домика Мириам, состоявший из выборных кураторов, в том числе и Итиэля, был вскоре расформирован. Теперь депутация составлялась так, что каждый из братьев, по очереди, имел возможность посещать девочку и любоваться их общей питомицей.

К семи годам, когда девочка уже успела стать обожаемым божеством для каждого из братьев-ессеев, она захворала лихорадкой, весьма распространённой в окрестностях Иерихона и Мёртвого моря. Хотя среди братьев было несколько весьма искусных и опытных врачей, лихорадка не оставляла больную, и они день и ночь не отходили от её кровати. Вся жен остальная братия была в таком горе, что всё селение наполнилось воплями и стонами, вознося молитву Господу Богу об исцелении девочки. Три дня все пребывали в непрестанной молитве, и многие за это время не дотрагивались до пищи. Никогда ещё ни один монарх на свете не был окружён во время болезни такой любовью и тревогой своих подданных, и никогда ещё его выздоровление не было встречено такой единодушной радостью и искренней благодарностью Богу, как выздоровление маленькой Мириам.

И неудивительно, ведь она была единственной радостью их бесцветной, однообразной жизни, единственным молодым, весёлым существом, щебетавшим как птичка среди угрюмых и молчаливых братьев, вся жизнь которых являлась полным отречением от всех радостей земных.

Когда девочка подросла и настало время подумать о её обучении, совет ессеев после долгих обсуждений решил возложить эту обязанность на трёх ученейших мужей из своей среды.

Один из них был родом египтянин, воспитанный в Коллегии жрецов в Фивах. От него Мириам узнала многое о древней цивилизации Египта и даже многие тайны их религии и объяснения этих тайн, известные одним только жрецам. Второй был Феофил, грек, живший долгие годы в Риме и изучивший язык, нравы и литературу римлян, как свои собственные. Третий, посвятивший жизнь изучению животных, птиц, насекомых и всей природы, а также и движению небесных светил, передавал с полным старанием эти познания своей возлюбленной ученице, стараясь пояснять всё живыми и наглядными примерами.

В последствии, когда Мириам стала постарше, ей дали ещё четвёртого учителя. Новый преподаватель был художник. Он научил девушку искусству лепки из глины и ваяния из мрамора, а также употреблению пигментов, или красок. Этот в высшей степени талантливый человек был сверх того искусным музыкантом и охотно занимался с ней музыкой и пением в свободные от других занятий часы. Таким образом, Мириам получила образование, о каком девушки и женщины её времени не имели даже представления, и ознакомилась с науками и познаниями, о которых те даже и не слыхали. Таинства религии она постигала частью с помощью Нехушты, частью же благодаря захожим крестьянам – они приходили и сюда проповедовать учение Христа; особенно заслуживал внимания один старик, узнавший это учение из уст самого Иисуса и видевший Его распятым. Но главным наставником девочки была сама природа, которую она научилась страстно любить.

Светлый, ясный ум и чуткая, поэтическая натура рано стали заметны в этом и внешне привлекательном создании. Прелестная девочка была миниатюрного и несколько хрупкого сложения, на бледном тонком личике светились огромные тёмно-синие глаза, чёрные волосы густыми кудрями ниспадали на плечи. Руки и ноги изящные, движения грациозные. Нежная душа её была полна любви ко всему живущему; сама она росла всеми любимой, даже птицы и животные, которых она кормила, видели в ней друга, цветы как-то особенно расцветали под её уходом и улыбались ей.

Столь серьёзные и регулярные занятия девочки не очень нравились Нехуште. Долгое время она молчала, но наконец высказалась на одном из собраний, как всегда несколько резко и с упрёком:

- Вы хотите прежде времени сделать из девочки старуху? На что ей все эти знания? В её годы другие дети ещё беззаботны, как мотыльки, и думают только об играх и забавах, свойственных их возрасту, она же не знает иных товарищей, кроме седобородых старцев, которые пичкают её юную головку своей старческой премудростью, преждевременно делая чуждой всех молодых радостей жизни! Ребёнок растёт, точно одинокий цветок среди угрюмых тёмных скал, не видя ни солнца, ни зелёного луга!

После долгого обсуждения решили дать Мириам в товарищи кого-нибудь из сверстников. Но, увы! У ессеев не было выбора: в целом селении не оказалось ни одной девочки, а среди принимаемых и призреваемых общиной мальчиков, из которых ессеи готовили будущих последователей своего учения, всего лишь один оказался равным Мириам по рождению. Несмотря на то, что в среде ессеев не существовало кастовых предрассудков и вопрос происхождения не имел никакого значения, им казалось, что для Мириам, которая со временем должна покинуть их тихое убежище и вступить в жизнь, общение с детьми низкого происхождения нежелательно. Этот единственный мальчик, ровесник Мириам, круглый сирота, призреваемый ессеями, был сыном очень родовитого и богатого иудея по имени Гиллиэль. Мальчик родился в тот год, когда после смерти царя Агриппы Куспий Фад стал правителем Иудеи. Отец ребёнка не то был убит римлянами, не то погиб в числе двадцати тысяч затоптанных насмерть и смятых лошадьми в день праздника Пасхи в Иерусалиме, когда прокуратор Куман приказал своим солдатам атаковать народ.

Зилот Тирсон, считавший Гиллиэля предателем – тот нередко становился на сторону Римской партии – сумел присвоить всё его имущество. Матери ребёнка уже не было в живых. Халев остался бездомный сиротой и был привезён одной женщиной в окрестности Иерихона и передан на попечение ессеям.

Халев был красивый, черноволосый мальчик, с тёмными пытливыми глазами, умный и отважный, но при этом горячий и мстительный. Если он чего-нибудь хотел, то всегда старался добиться этого во что бы то ни стало; как в любви, так и в ненависти своей он был твёрд и непоколебим. Одним из ненавистных ему существ была Нехушта. Эта женщина со свойственной ей проницательностью сразу разгадала характер мальчика и открыто высказалась о том, что он может стать во главе любого дела, если только не изменит ему, и что, когда Бог мешал его кровь из всего лучшего, чтобы сам цезарь мог найти в нём себе соперника, Он забыл примешать в неё соль честности и долил чашу вином страстей и злобы.

Когда эти слова были пересказаны ему Мириам, думавшей подразнить своего нового товарища, тот не пришёл в бешенство, как она того ожидала, а только сощурил глаза и стал мрачен, как туча над горой Нево.

- Ты скажи, госпожа Мириам, этой старой темнокожей женщине, что я стану во главе не одного дела – так как намерен быть первым везде – и чего уж Бог точно нем забыл примешать к моей крови, так это хорошую долю памятливости!

Нехушта, услышав это возражение, рассмеялась и сказала, что всё это очень может быть и правдой, но только не мешало бы ему знать, что кто разом взбирается на несколько лестниц, обыкновенно падает на землю, и что, когда голова распростилась со своими плечами, то даже самая лучшая память теряет своё значение!

Халев нравился Мириам, но не так, как любила она своих старых дядей-ессеев или Нехушту, которая для неё была дороже всего в жизни. Между тем по отношению к Мириам мальчик никогда не проявлял своего гнева, а всегда старался не только угодить и услужить ей во всём, но даже предугадать её желания и порадовать, чем только можно. Он положительно обожал её. Хотя в характере Халева было много лжи и фальши, но его чувство к девочке было искренним и непритворным. Сначала он любил её, как ребёнок любит ребёнка, а затем – как юноша любит девушку, но Мириам его никогда не любила, и в этом-то и заключалось всё несчастье. Будь это не так, вся жизнь обоих сложилась бы иначе.

Особенно странным было то, что Халев, кроме Мириам, не любил решительно никого, разве только самого себя. Каким-то путём мальчик узнал свою печальную повесть и возненавидел римлян, завладевших его родиной и попиравших её ногами. Но ещё больше он возненавидел иудеев, лишивших его состояния и земель, принадлежавших ему по праву после смерти отца. Что же касается ессеев, которым был обязан всем, то он, достигнув того возраста, когда самостоятельно может судить о подобного рода вещах, стал относиться к ним с презрением, прозвав их «общиной прачек и судомоек» за частые омовения и особенно усердное соблюдение чистоты. Халев говорил Мириам, что, по его мнению, люди должны принимать жизнь такой, как она есть, а не мечтать беспрерывно о какой-то иной, к которой они ещё не принадлежат, и не нарушать общих законов существующей жизни.

Слушая его и видя, что он не сочувствует учению ессеев, Мириам вздумала было обратить его в христианство, но старания её не увенчались успехом, так как по крови он был иудей из иудеев и не мог преклоняться перед Богом, позволившим распять Себя! Его Мессия, за которым он пошёл бы охотно, должен быть великим завоевателем, победителем всех врагов Иудеи, сильным и могучим царём, способным низвергнуть ненавистное иго римлян!

Быстро проходили годы. Над Иудеей проносились восстания, в Иерусалиме случались погромы. Ложные пророки смущали легковерных, которые тысячами шли за ними, но римские легионы скоро рассеивали в прах эти толпы. В Риме воцарялись и свергались цезари. Великий Иерусалимский храм был наконец достроен и красовался в полном своём великолепии. Век был богат многими знаменательными событиями, и только в селении ессеев на берегу Мёртвого моря жизнь текла своим чередом, и никаких особенно выдающихся происшествий в ней не замечалось, разве только умирал какой-нибудь престарелый брат или новый испытуемый бывал принят в число братии.

День за днём эти добрые, кроткие и скромные люди вставали до зари и возносили свои моления солнцу, а затем брались каждый за свою работу – возделывали поля, сеяли хлеб и были благодарны, если он хорошо родился; если же плохо родился, то были благодарны и за это, и по-прежнему совершали свои омовения и творили молитвы, скорбя о злобе мирской и об испорченности людей.

Так шло время. Мириам уже исполнилось семнадцать лет, когда первая туча появилась над мирной общиной ессеев, как предвестница предстоящих бед.

Время от времени первосвященник Иерусалимский, ненавидевший ессеев как ерётиков, присылал к ним требование установленной подати на жертвоприношения в храме. От уплаты этой подати ессеи всегда упорно отказывались, так как всякого рода жертвоприношения были ненавистны им, и сборщики податей каждый раз возвращались ни с чем. Но когда первосвященнический престол занял Анан, он послал к ессеям вооружённых людей силой взять с них десятинный сбор на храм. Тем было отказано в добровольной уплате этой подати, и они обрушились на житницы, амбары и погреба общины, своевольно взяли, сколько хотели, а то, что не могли увезти с собой, рассыпали, растоптали и развеяли по ветру.

- Госпожа Мириам,- сказал он, приветствуя женщин,- я искал тебя, желая предупредить, чтобы вы не шли домой большой дорогой. Там разбойники и грабители, которых прислал первосвященник, чтобы ограбить житницы ессеев. Они могут обидеть или оскорбить тебя, так как все они пьяны. Видишь, один меня ударил!- И он указал на большую ссадину на плече.

- Что же делать? Идти назад в Иерихон?

- Нет, они могут нагнать вас в пути! Идите вот этим руслом, а затем пешей тропой, которая приведёт к околице селения. Таким образом вы избежите встречи с ними!

- Это правда,- сказала Нехушта,- пойдём, госпожа!

- А ты куда, Халев?- спросила Мириам, удивлённая тем, что юноша не идёт за ними.

- Я? Я притаюсь здесь, между скалами, пока эти люди не пройдут. Затем буду выслеживать ту гиену, которая напала на овцу, я уже приметил её, и мне, может быть, удастся её поймать. Почему-то я и захватил лук и стрелы!

- Пойдём!- торопила Нехушта.- Этот парень сумеет сам за себя постоять!

- Смотри, Халев, будь осторожен!- предостерегла его Мириам.- Странно,- добавила она, догоняя Нехушту,- что Халев выбрал именно сегодняшний вечер для охоты…

- Если не ошибаюсь, он задумал охотиться за гиеной в человеческом образе!- проговорила Нехушта.- Ты слышала, госпожа, что один из этих людей ударил его? Мне думается, он хочет омыть свой ушиб в крови этого человека!

- Ах, нет, Ноу,- воскликнула девушка,- ведь это было бы местью, а месть – дурное дело!

Нехушта только пожала плечами. «Увидим!» - прошептала она, и действительно – они увидели. В какой-то момент тропа взбежала на вершину холма, и им хорошо стало видно, что по дороге движется небольшой отряд людей с вьючными мулами. Эта кучка людей только спустилась в овраг иссохшего русла реки, как вдруг раздался крик, начался переполох, люди бросились в разные стороны, как бы разыскивая кого-то, в то же время четверо подняли на руки одного, который, по-видимому, был ранен или убит.

- Как видно, Халев пристрелил свою гиену,- многозначительно отметила Нехушта.- Но я ничего не видела, и ты, госпожа, если хочешь быть благоразумной, тоже ничего никому не скажешь! Ты знаешь, я не люблю Халева, но не тебе накликать беду на своего товарища!

Мириам только кивнула головой вместо ответа.

Вечером того же дня, когда Нехушта и Мириам стояли на пороге своего дома, при свете полного месяца они увидели Халева, который направлялся к ним по главной улице селения.

Юноша зашёл к ним и здесь, отвечая на расспросы ливийки, должен был сознаться, что действительно смыл удар кровью обидчика.

В разговор их вмешалась девушка. Халев в вызывающем тоне повторил свой рассказ, затем, не найдя сочувствия, быстро сменил тему и стал клясться Мириам в своей любви. Тщётно девушка останавливала его, он ничего не слушал и ушёл, повторяя: «Я люблю тебя, Мириам, так, как никто никогда не будет любить».

 

Глава 7. Марк.

В эту ночь кураторам не удалось помолиться спокойно: с полпути вернулся отряд первосвященника, накануне разграбивший селение. Командующий отрядом явился с обвинением, что один из его людей был убит кем-то из ессеев по дороге в Иерихон, но виновника не нашли. Ему пытались объяснить, что временами здесь пошаливают разбойники, что ни один из ессеев никогда не решится обагрить свои руки кровью, и попросили показать им стрелу, который был ранен пострадавший. После тщательного исследования определили, что это была боевая стрела несомненно римского изготовления.

Возмущённые явной клеветой и выведенные из терпения кураторы в конце концов выгнали наглеца, предложив ему рассказать свою басню первосвященнику Анану, такому же вору, как он сам, или ещё худшему вору и разбойнику, римскому прокуратору Альбину.

В результате всех этих событий в селение пришёл приказ явиться на суд Альбина представителям общины ессеев. Советом решено было послать Итиэля и двух других старших братьев. Они отправились в Иерусалим, но там их продержали совершенно бесполезно целых три месяца, под разными предлогами оттягивая суд. В то же время ессеям дали понять, что обвинение можно признать недобросовестным, если они согласятся дать прокуратору взятку, но те отказались. Альбин подождал немного, а потом, видя, что с ессеев нечего взять, приказал им убираться из Иерусалима, сказав, что пришлёт офицера, который расследует это дело на месте.

Прошло ещё два месяца, и наконец прибыл офицер в сопровождении двадцати солдат. Одним прекрасным зимним утром Мириам с Нехуштой вышли погулять по дороге, ведущей в Иерихон, как вдруг увидели небольшой отряд вооружённых римлян. Они хотели свернуть и притаиться в кустах, но римлянин, бывший, по-видимому, начальником отряда, пришпорил коня, явно намереваясь пересечь им дорогу. Волей-неволей пришлось остановиться.

Всадник обратился к ним с просьбой показать ему дорогу в селение, и женщины согласились. Спешившись и отдав отряду приказание следовать несколько поодаль, офицер пошёл рядом с Мириам, расспрашивая её об ессеях, их жизни и прочем.

На вид ему было не более двадцати трёх или двадцати четырёх лет. Роста выше среднего, стройный, но крепко и красиво сложенный, с живыми и энергичными жестами. Его густые тёмно-каштановые волосы, коротко остриженные, вились крутыми кольцами, золотистый загар покрывал тонкую нежную кожу, а большие серые широко расставленные глаза смотрели смело, открыто из-под резких чёрных бровей, придававших лицу выражение твёрдости и решимости.

Красиво очерченный, хотя и несколько крупный рот, обнажавшиеся в улыбке ровные белые зубы и слегка выдающийся, чисто выбритый подбородок дополняли его лицо. Он производил впечатление смелого воина, человека, привыкшего повелевать, но при этом великодушного и добросердечного.

С первого же взгляда офицер понравился Мириам, понравился больше, чем кто-либо из молодых людей, которых она видела до сих пор, да и несравненно больше Халева, её товарища детства.

Покончив с распоряжениями, римлянин отрекомендовался девушке:

- Я – Марк,- сказал он,- сын Эмилия, это имя было известно Риму в своё время. Я же могу лишь надеяться, что и моё, быть может, тоже станет со временем известно. Пока же я ничем не могу похвастаться перед тобой – разве только дядюшке моему Каю вздумается умереть и оставить мне свои громадные богатства, выжатые из испанцев. В настоящее время я – простой центурион под начальством достопочтенного и высокочтимого прокуратора Иудеи, благородного Альбина!- добавил Марк с оттенком сарказма в голосе.- Я послан расследовать дело по обвинению ваших уважаемых покровителей-ессеев в убийстве или в соучастии в убийстве одного недостойного иудея, который в числе других был послан сюда грабить житницы этой общины! Ну, а теперь я желал бы услышать что-нибудь о тебе, прекрасная госпожа!

Мириам с минуту молчала в нерешимости, не зная, следует ли ей быть столь откровенной с мало знакомым человеком. Нехуште же казалось, что молодой римлянин – человек влиятельный и сильный здесь, в Иудее, и заслуживает полного доверия, поэтому она отвечала за свою молодую госпожу:

- Девушка, которую ты видишь, господин,- моя госпожа, единственное дитя высокорождённого греко-сирийца Демаса и благородной супруги его Рахили, дочери богатейшего купца в Тире Бенони!

- Бенони! Я знавал его в Тире, где служил до последнего времени,- произнёс Марк.- Я не раз обедал за его столом. Этот знатный иудей и, как утверждают, зилот, богаче его нет купца в Тире, не считая Амрама финикийца!

- Отец госпожи моей умер в амфитеатре Берита, а мать умерла от родов!

- В амфитеатре?- воскликнул молодой римлянин.- Разве он был злодеем или преступником?

- Нет, господин,- вмешалась Мириам,- он был христианином!

- Христианином!- повторил Марк.- О христианах говорят много дурного, но я знаю о них только то, что они мечтатели… Однако, если я не ошибаюсь, ты сказала мне, госпожа, что принадлежишь к общине ессеев?

- Я – христианка, как мой отец и мать, но нашла приют у ессеев, и они не пытались отвратить меня от той веры. В которой я была крещена ребёнком!

- Это дело опасное – быть христианкой!- заметил её собеседник.

- Пусть так! Меня ничто не пугает!- ответила Мириам.- Я готова на всё!

- Господин,- вмешалась теперь Нехушта,- быть может, госпожа моя и я сказали больше, чем было надо. Но мы доверяем тебе и, хотя ты водишь дружбу с Бенони, всё же надеемся, что ты сохранишь в тайне всё сказанное и не откроешь ему убежище его внучки!

- Вы не напрасно оказали мне доверие! Но обидно, что все его богатства, которые по праву принадлежат внучке, не достанутся ей!

- Высокое положение и богатство – ещё не всё, свобода личности и свобода веры значат больше, а моя госпожа ни в чём здесь не нуждается. Теперь я сказала тебе всё, господин!- докончила Нехушта.

- Не всё! Ты не сказала мне имени твоей госпожи,- возразил молодой римлянин.

- Её зовут Мириам.

- Мириам,- повторил он,- какое красивое и милое имя. А вот уже видно и селение! Это оно и есть?

- Да, господин, это селение ессеев,- сказала Мириам,- вон в том доме зала совета, а это – странноприимный дом…

- А домик, что стоит так особняком от других?- спросил Марк.

- Это, господин, наш домик, там живём мы с Нехуштой!

- Я угадал! Этот прекрасный сад может принадлежать только женщинам!

Тем временем они подходили к селению. Марк шёл подле молодой девушки, ведя лошадь в поводу за собой и удивляясь, что эта полуеврейская девушка так же свободно отвечает на все его вопросы, как любая египтянка, римлянка или гречанка.

Вдруг из кустов справа выступил на дорогу Халев и остановился как раз перед ними.

- А, друг Халев,- сказала Мириам.- Римский сотник Марк прибыл сюда посетить кураторов! Проводи его и других воинов в залу совета, да предупреди дядю моего Итиэля и остальных о его прибытии. Нам же с Нехуштой пора домой!

- Римляне всегда сами прокладывали себе дорогу, им не требуется, чтобы иудей указывал им путь!- мрачно проговорил Халев и снова скрылся в кустах по другую сторону дороги.

- Друг твой, госпожа, неприветлив,- сказал Марк, провожая её глазами,- недобрый у него вид. Если кто-либо из ессеев и мог совершить поступок, из-за которого я сюда приехал, так, кажется, только он!

- Этот мальчик не убил даже хищной птицы!- сказала Нехушта.

- Халев не любит чужих людей!- заметила, как бы извиняясь, Мириам.

- Я это вижу и могу признаться, что и мне не по душе этот Халев!

- Пойдём, Нехушта,- сказала Мириам,- нам – сюда, а тебе с твоими людьми, господин, надо идти вон туда! Прощай!

- Прощай, госпожа, спасибо, что указала мне путь!- ответил Марк и пошёл указанной ему дорогой.

Домик, отведённый ессеями Мириам и её пестунье Нехуште, находился на краю селения подле странноприимного дома и даже был построен на земле этого последнего, но отделён от него широкой канавой и довольно высокой живой изгородью из гранатовых кустов, увешанных в это время года золотисто-красными плодами. Гуляя с Нехуштой вечером в своём садике, Мириам услыхала знакомый голос дяди Итиэля, окликавший её из-за изгороди.

- Что тебе угодно, дядя?- спросила Мириам.

- Я хотел предупредить тебя, дитя моё, что благородный Марк, римский центурион, будет жить в странноприимном доме всё время, пока пожелает быть нашим гостем. А потому не ругайся, если увидишь в этом саду или дворе воинов. Я тоже буду жить здесь, чтобы заботиться о нашем госте. Он, как мне кажется, для римлянина весьма вежливый и приятный человек!

- Я ничуть не боюсь его, дядя,- сказала девушка,- мы с Нехуштой уже успели познакомиться с этим римским центурионом сегодня утром!- И она, слегка краснея, рассказала о своей встрече с Марком на Иерихонской дороге.

- Ну, спокойной ночи, дитя моё,- проговорил старик,- завтра мы с тобой увидимся, а теперь пора на покой!

Мириам послушно вернулась в дом и легла спать. Во сне ей снился молодой римский сотник.

Встав поутру, Мириам принялась за своё любимое занятие, лепку из глины. Ваяние давалось ей легко, так как у неё был природный дар, и работы её удивляли путешественников, заглядывавших в селение ессеев, и всегда находили покупателей. Деньги, вырученные за эти работы, шли на поддержку бедных. Мастерской служил небольшой тростниковый навес в саду у стены, где Мириам ежедневно проводила по нескольку часов и куда заходил её старый учитель, теперь уже весьма преклонных лет старец. Под его руководством Мириам исполнила несколько художественных вещей из мрамора и теперь работала над мраморным бюстом своего дяди в натуральную величину. Исходным материалом послужил обломок старой мраморной колонны, привезённых из развалин дворца близ Иерихона. Но сегодня утром Мириам работала с глиной. Нехушта прислуживала ей.

Вдруг чья-то тень заслонила ей свет солнца, проникающий под навес. Подняв глаза, она увидела перед собой дядюшку Итиэля и с ним молодого римлянина.

- Не смущайся, дочь моя,- начал старик,- я привёл сюда нашего гостя, чтобы показать ему твою работу.

- Ах, дядя, посмотри на меня! Разве я могу показываться кому-нибудь в таком виде?- воскликнула Мириам, стыдясь своих мокрых рук и испачканного глиной платья.

- Смотрю и ничего решительно не вижу!- сказал старик.- Разве что-нибудь неладно?

- Я тоже смотрю и восхищаюсь!- сказал Марк.- Хорошо было бы, если бы мы чаще заставали женщин за таким прекрасным занятием.

- Ты смеёшься, господин,- возразила Мириам,- возможно ли восхищаться незаконченной работой новичка в деле искусства? Тем более тебе, видавшему лучшие произведения великих греческих мастеров, о которых я только слыхала!

- Клянусь троном цезаря, госпожа,- воскликнул он искренне,- хотя я сам не художник, но выдающийся ваятель нашего времени Главк не создал бы подобного бюста!

- О, конечно!- улыбнулась Мириам.- Главк помешался бы, увидев его!

- Да, от зависти! Но скажи, что ты делаешь с этими произведениями искусства?- И он указал рукой на целый ряд раб, расставленных на полке под навесом.

- Я продаю их желающим, или, вернее, дяди мои продают, а вырученные деньги идут на бедных.

- Не будет ли нескромно с моей стороны спросить, за какую цену вы их продаёте?

- Иногда путешественники давали мне по серебряному сиклю, а однажды за группу верблюдов с арабом-проводником я получила целых три сикля!

- Один сикль! Три сикля! О, я куплю их все! Нет, это просто грабёж! Ну, а этот бюст, сколько он стоит?

- Это не для продажи,- сказала Мириам,- это мой скромный дар дяде или, вернее, дядям, которые хотят поставить бюст в своей зале совета.

Вдруг счастливая мысль озарила Марка.

- Я пробуду здесь несколько недель,- сказал он,- не согласишься ли ты, госпожа, исполнить мой бюст в такую же величину, и сколько это может стоить?

- О, много, очень много,- отвечала девушка,- мрамор здесь стоит дорого, да и резцы изнашиваются… Это будет (она говорила очень медленно, мучительно напрягаясь, так как не знала даже, что ей можно спросить)… Это будет стоить… пятьдесят сиклей… Да, пятьдесят сиклей!- повторила она неуверенно.

- Я не богатый человек,- воскликнул Марк,- но охотно дам двести сиклей!

- Двести,- пробормотала Мириам.- Нет, это безумие! Я не могу, не смею взять такой суммы… После этого ты, господин, вправе будешь сказать, что попал к разбойникам, которые ограбили тебя… Нет, если мои дяди разрешат принять этот заказ и у меня хватит времени, я постараюсь сделать всё, что могу, за пятьдесят сиклей, но только я должна сказать, господин, что тебе придётся просидеть немало часов, чтобы получилось хоть слабое сходство с оригиналом!

- Пусть так! Но как только я снова попаду в какую-нибудь цивилизованную страну, я доставлю тебе столько заказов, что ваши нищие превратятся в состоятельных людей. А пока я к твоим услугам, начинай, госпожа, сейчас же, если угодно!

- Я не имею разрешения, а без этого не смею приступить к такой работе!

- Это дело должно быть рассмотрено на совете кураторов, которым принадлежит право решать, может ли она исполнить твоё желание,- вмешался Итиэль.- Но я не вижу ничего предосудительного в том, что моя племянница начнёт моделировать из глины твой бюст уже сегодня. Если совет не даст согласия, его можно будет уничтожить!

- Благодарю, почтенный Итиэль, за твоё разрешение. Где прикажешь мне сесть, госпожа? Ты увидишь, я буду самой послушной моделью!

- Сядь здесь, господин, и смотри вот сюда, в мою сторону.

 

Глава 8. Марк и Халев.

На другой день Итиэль, выполняя своё обещание, предложил на обсуждение совета вопрос, можно ли позволить Мириам исполнить заказ римского центуриона. Ессеи по обыкновению долго совещались по поводу всего, что касалось их возлюбленной питомицы – но наконец разрешение приступить к работе было получено, при условии, однако, что сеансы будут проходить не иначе как в присутствии трёх старейших братьев ессеев, в том числе престарелого учителя Мириам.

Таким образом, когда Марк явился в назначенный Итиэлем час в мастерскую, он застал там трёх седобородых старцев в белых одеждах, а позади них тёмную фигуру Нехушты с приветливо улыбающимся лицом. При появлении Мириам старцы поднялись со своих мест и поклонились ему, на что и он отвечал низким, почтительным поклоном, а затем приветствовал Мириам.

- Скажите мне, госпожа, эти почтенные отцы ожидают своей очереди служить тебе моделями или же это критики?- спросил римлянин.

- Это критики, господин!- сухо ответила девушка, снимая мокрый холст с глыбы сырой глины и принимаясь за работу.

Так как старцы сидели все трое в глубоких креслах, стоявших в ряд у задней стены, в глубине мастерской, и вставать со своих мест считали неудобным, то следить за ходом работы им было невозможно. А между тем из-за привычки, свойственной всем ессеям, вставать до зари, стариков, попавших в этот жаркий полдень в тень навеса, невольно клонило ко сну, и вскоре все трое заснули крепким, блаженным сном.

- Посмотрите на них,- сказал Марк,- какой прекраснейший сюжет для любого художника!

Мириам сочувственно кивнула головой и, взяв три куска глины, проворно слепила портреты трёх спящих старцев, а когда те проснулись, показала им свою лепку. Добродушные старички от души посмеялись.

Каждый день сеансы повторялись тем же порядком, и славные старики-кураторы каждый раз засыпали, так что молодые люди, в сущности, оставались наедине. Ничто не мешало их взаимному обмену мыслей и чувств. Марк рассказывал молодой художнице о войнах, в которых принимал участие, о странах, которые он имел случай посетить, об известных ему народах, их нравах и обычаях; девушка же передавала ему различные подробности своей жизни среди ессеев. Наконец разговор коснулся религии. Марк был знаком со многими верованиями как западных, так и восточных народов, и все они, по-видимому, не удовлетворяли его, не внушали большого уважения. Тогда Мириам решилась изложить ему, как умела, основы своей религии – христианства, о котором в то время непосвящённые имели лишь смутное представление.

- Всё, что говоришь ты, госпожа, кажется мне прекрасным!- отвечал Марк.- Но объясни, как примирить это учение с требованиями жизни? Твоя христианская вера чиста и высока. Но почему-то все народы в одинаковой мере ненавидят и презирают христиан, да и какой смысл верить в этого Распятого, который обещал всем верующим в него воскресить их в последний день! В чём тут смысл религии?

- Это ты поймёшь, господин, когда всё остальное изменит тебе!

- Да, ты права. Эта ваша христианская религия – религия тех, кому всё остальное в жизни изменило, религия несчастных, обездоленных. Но теперь давай поговорим о чём-нибудь более весёлом, вопросы вечности мне представляются туманными: кроме вечной красоты искусства, я не знаю пока ничего вечного!

В этот момент престарелый учитель Мириам пробудился и протёр глаза.

- Подойди сюда, великий учитель мой,- воскликнула Мириам,- помоги твоей неопытной ученице справиться с этим капризным изгибом линии губ!

- Дочь моя, Мириам, когда-то я был искусен в этом деле,- отвечал старец.- Но теперь я – простой каменщик, а ты – гениальный ваятель. У меня было дарование, у тебя – божественный талант! Не мне помогать тебе!

Тем не менее старик подошёл к бюсту и, восхищённый, залюбовался работой девушки.

- Да,- добавил он,- тут вот, как сама ты говоришь, не совсем верно… Но попробуй сделать вот так… Нет, нет, я не возьму резца из твоих рук, сделай сама… Видишь, теперь – прекрасно!.. О, дитя, теперь не тебе у меня учиться!..

- Не говорил ли я, что ты гениальна в своём искусстве, госпожа!- воскликнул Марк.

- Ты, господин, много говоришь, и я боюсь, что очень многие из твоих слов находятся не в согласии с твоими мыслями. Но теперь, прошу тебя, не говори вовсе: я хочу изучить твои губы!

И работа продолжалась некоторое время в полном безмолвии.

Не всегда, однако, сеансы проходили в разговорах. Иногда Мириам принималась петь вполголоса, а когда заметила, что голос её приятен молодому римлянину и убаюкивающе действует на старцев, стала петь часто. Кроме того она рассказывала сказки и легенды иорданских рыбаков, и Марк слушал её с видимым удовольствием. Иногда её сменяла старая Нехушта, и тогда молодые люди жадно внимали полудиким сказаниям о далёкой и знойной Ливии, о тамошних кровавых потехах и о чудесах белой и чёрной магии.

Так проходили часы работы, и дни следовали за днями счастливой чередой.

Но не всем они казались светлыми днями тихого счастья – для Халева это были бурные дни жгучей ревности, , зависти и ненависти. Он готов был в любой момент вонзить нож в сердце блестящего молодого римлянина. И Мириам поняла это, поняла, что отныне горе тому человеку, который полюбится ей. Теперь она боялась Халева, боялась за Марка, хотя, в сущности, молодой римлянин был для неё никем в это время; но она знала, что Халев думал иначе. В последнее время она редко видела друга детства, однако тот находил возможность узнавать до мельчайших подробностей всё о Мириам или молодом центурионе. Марк не раз говорил ей, что куда бы он ни пошёл, где бы ни был, везде и всюду встречает он этого красивого странного юношу, которого она назвала «друг Халев».

Однажды во время сеанса, когда гипсовый слепок был уже готов, и Мириам работала над мрамором, Марк сказал ей:

- Я должен сообщить тебе новость, госпожа. Теперь я знаю, кто убил того плута иудея. Это твой друг Халев, как доказывают свидетельские показания!

Мириам невольно содрогнулась, так что резец выпал у неё из рук.

- Ш-ш!- прошептала она, оглядываясь на спящих кураторов. «В этот самый момент один из них начал просыпаться.) – Ведь они ещё не знают об этом?- шёпотом спросила она, наклонившись к Марку.

Он отрицательно покачал головой и казался изумлённым.

- Я должна поговорить с тобой об этом деле, только не здесь и не теперь!

Вдруг Нехушта, как нельзя более некстати, уронила какой-то сосуд с металлическими инструментами.

Шум этот разбудил и остальных кураторов, но Мириам уже успела шепнуть:

- Встретимся в моём саду, в час после заката; калитка будет незаперта!

- Хорошо!- ответил Марк.- Но, боги, что это за шум? Друг Нехушта, ты неосторожно потревожила сон наших уважаемых кураторов, впрочем, на сегодня сеанс, кажется, закончен?- добавил он, обращаясь к Мириам.

- Я не буду задерживать теперь тебя дольше!- ответила та.

Солнце уже зашло, и мягкий лунный свет залил всё вокруг. Олеандры, лилии и нежные цветы апельсиновых деревьев наполняли воздух нежным благоуханием. Кругом всё стихло, разве только кое-где лаяли собаки, да вдали завывал одинокий голодный шакал.

Марк явился минут за десять до назначенного времени и, найдя калитку незапертой, вошёл в сад. Вдоль высокой каменной стены, служившей оградой, шёл длинный ряд деревьев, где царила густая тень. Середина же сада, сравнительно открытая, была освещена луной. Марк встал в тени. Крадучись, точно кошка за намеченной добычей, Халев за спиной Марка также пробрался в сад и притаился у стены.

Марк ожидал назначенного свидания, не помышляя о том, что ему могла грозить опасность. Вон там, впереди, мелькнуло белое платье, и молодой римлянин сделал несколько поспешных шагов навстречу девушке и её неизбежной спутнице Нехуште. Теперь они стояли достаточно далеко от Халева, так что он хотя и мог ясно различать их фигуры и движения, но разговора, который происходил шёпотом, слышать не мог.

- Господин,- начала Мириам, глядя на римлянина своим ласковым, тихим взглядом, напоминавшим спокойную синеву небес,- прости, что я потревожила тебя в такой необычный час.

- Полно, госпожа Мириам, я всегда рад тебе служить!- отвечал центурион.- Да не называй меня господином, а зови Марком, мне будет приятнее!

- Дело в том, что эта история с Халевом…

- Пусть бы все духи ада побрали этого Халева, что, как я полагаю, вскоре и должно случиться!

- Нет, этого-то именно и не должно случиться!- воскликнула Мириам.- Мы встретились здесь для того, чтобы поговорить о Халеве! Скажи же, господин Марк, что ты узнал о нём?

Марк рассказал, что нашлись свидетели из числа окрестных жителей, которые присутствовали при убийстве, и упомянул о долге, обязывающем арестовать Халева.

Мириам стала просить пощадить его. Но римлянин ревниво заметил, что он видит, как Халев любит Мириам, и спросил, не отвечает ли она взаимностью. Мириам пылко запротестовала против такого предположения, и смягчённый римлянин уступил её мольбам.

Между тем подслушивающий Халев не расслышал ни слова; до него доносился только смутный шёпот двух голосов, но зато ни один жест, ни одно движение обоих не укрылось от его ревнивого взгляда. Нет сомнения, он присутствовал при страстном свидании влюблённых. Ему казалось, что сердце разорвётся в его груди от ревнивой злобы, он готов был броситься на римлянина и тут же на месте убить его. Но минуту спустя чувства благоразумия и самосохранения взяли вверх: он хотел убить, но не быть убитым! Если он убьёт римлянина, Нехушта, эта старая кошка, подкупленная римским золотом, вонзит ему в спину нож, с которым она никогда не разлучается! Тогда Мириам достанется кому-нибудь другому, а он не получит никакого удовлетворения. Так рассуждал Халев, не спуская глаз с освещённой луной площадки сада.

Вот они расстались, и Мириам, не оглядываясь, исчезла в дверях дома. Марк, точно в полусне, прошёл мимо юноши так близко, что чуть не коснулся его одежд. Только Нехушта оставалась неподвижной на том месте, где стояла, точно в глубоком раздумье. Халев, крадучись, последовал за Марком, прячась в тени деревьев. В десяти шагах от калитки сада Мирим в стене была другая калитка, ведущая в сад странноприимного дома. В тот момент, когда центурион обернулся, чтобы запереть за собой калитку, перед ним, точно из-под земли, выросла какая-то человеческая фигура.

- Кто ты?- спросил римлянин, отступив на шаг, чтобы лучше разглядеть своего посетителя.

Халев между тем переступил через порог калитки и запер её за собой на засов.

- Я – Халев, сын Гиллиэля; я хочу говорить с тобой!

- Какое же у тебя дело ко мне, Халев, сын Гиллиэля?- спросил Марк.

- Дело о жизни и смерти, Марк, сын Эмилия! Мы оба любим одну девушку. Я видел всё! Двоим нам она принадлежать не может. Я рассчитываю, что со временем она будет моей, если только глаз и рука не изменят мне сейчас. Из этого, полагаю, ясно, что один из нас должен сегодня умереть!

Тщётно Марк взывал к его разуму – пылкий юноша взывал к его разуму – пылкий юноша оставался непоколебим в своём намерении. Тогда центурион принял вызов. Драться решили на коротких мечах.

С минуту соперники стояли друг против друга. Римлянин гордо и смело ждал нападения, зорко следя за малейшим движением своего противника, иудей же присел, как тигр, готовящийся к прыжку, выжидая удобного момента. И вот с тихим отрывистым криком Халев кинулся на Марка, глаза его сверкнули дикой яростью. Но Марк проворно отскочил в сторону в тот момент, когда удар готов был его поразить. Меч Халева запутался в складках плаща соперника, и Марк, поймав его, возвратил удар, но, не желая нанести юноше серьёзную рану, направил удар на руку и отсёк ему один из пальцев, поранив остальные; Халев выронил своё оружие. Тогда Марк, наступив ногой на меч противника, обернулся к нему и проговорил:

- Юноша, ты сам того хотел! Это тебе урок, и ты до самой смерти не забудешь его. Ну, а теперь иди!

Халев заскрежетал зубами.

- Мы дрались на смерть. Слышишь, на смерть!.. Ты победил, убей же меня!- И окровавленной рукой он распахнул на груди одежду, чтобы противник сразу мог пронзить его мечом.

- Оставь такие шутки лицедеям!- сказал Марк.- Иди, но помни: если ты когда-нибудь осмелишься на какой-либо предательский поступок по отношению ко мне или к любимой тобой девушке, то я убью тебя, как воробья!

Издав нечто похожее на стон или проклятие, Халев скрылся во мраке. Марк, пожав плечами, готовился уже войти в дом, как вдруг чья-то тень пересекла его путь. Он обернулся и увидел подле себя Нехушту.

- Ах, друг Нехушта, каким путём ты очутилась здесь?

- Вот этим!- ответила та, указывая на живую изгородь, отделявшую их сад от сада странноприимного дома.- Оттуда я всё видела и слышала!

- Если так, то надеюсь, ты похвалишь меня за ловкость в бою и за добродушный нрав?

- В бою ты ловок, это правда, хотя тут нечем похвалиться при таком безумном противнике. Ну, а что касается твоего добродушия, господин, то скажу тебе, что оно достойно глупца!

- Так вот какова награда за добродетель!- воскликнул Марк.- Скажи, пожалуйста, почему ты так говоришь?

- Да потому, господин, что этот Халев станет опаснейшим в Иудее человеком, и всего более опасным для госпожи моей Мириам и для тебя самого. Тебе следовало убить его теперь, когда представился благоприятный случай это сделать. А в будущем может повезти и ему!

- Ты права, добрая Нехушта, но я последнее время вращался среди христиан и, быть может, невольно заразился их взглядами. Это, кажется, славный меч, возьми его, друг Нехушта, и храни у себя. Спокойной ночи!

На следующий день при перекличке юных воспитанников ессеев Халев не отозвался, и ни на второй, ни на третий день его нигде не могли разыскать.

 

Глава 9. Праведный суд Флора.

Много дней спустя на имя кураторов было полученного короткое послание от Халева, в котором он говорил, что, осознавая в себе полное отсутствие призвания стать последователем учения ессеев, он покинул их приют и нашёл убежище у друзей своего покойного отца, но где именно, об этом в послании не упоминалось. Принимая во внимание разнёсшийся в окрестностях слух о том, что виновником убийства был не кто иной, как Халев, почтенные старцы ессеи нашли в этом достаточное объяснение внезапного бегства юноши и, так как он не подавал блестящих надежд, то о нём не особенно жалели.

Прошла неделя со времени исчезновения Халева. Мириам за это время почти не видела Марка, так как надобности в дальнейших сеансах не было и она могла работать по глиняной модели, которая была уже полностью закончена. Теперь же и сам бюст был готов и даже почти отполирован. Однажды поутру, когда Мириам заканчивала свою работу, чья-то тень заслонила широкую полосу солнечного света, врывавшуюся в её мастерскую через открытую дверь. Она подняла глаза и, к немалому изумлению своему, увидела перед собой Марка в полном боевом одеянии, в кольчуге, панцире и дорожном плаще.

Мириам была одна в мастерской, так как Нехушта вышла распорядиться по хозяйству. Увидав Марка, девушка слегка покраснела и выронила из рук тряпку, которой она полировала мрамор.

- Прости, госпожа Мириам,- начал римлянин,- что я осмелился нарушить так неожиданно твоё уединение, но время не терпит!

- Ты покидаешь нас, господин?- прошептала она.

- Да, в три часа пополудни я должен выехать отсюда. Дело моё здесь завершено, мой отчёт о непричастности ессеев к убийству и их лояльности по отношению к властям окончен, и меня спешно вызывают в Иерусалим через гонца, прибывшего сюда с час тому назад!

- В три часа пополудни,- повторила девушка.- Что же, работа моя готова, и если ты, господин, хочешь, возьми её!

- Конечно, я возьму её с собой, а относительно цены мы сговоримся с уважаемыми старцами.

- Да, да,- промолвила Мириам, кивнув головой,- но если ты позволишь, я желала бы сама упаковать этот мрамор, чтобы он не пострадал в дороге. Кроме того, разреши мне оставить у себя модель, она по праву должна принадлежать тебе, но я не совсем довольна этим мраморным бюстом и хотела бы сделать другой!

- Мне кажется, что мрамор безупречен, но модель я оставлю в твоём распоряжении, госпожа, и скажу больше – я очень рад, что ты хочешь оставить её у себя! Но ты не спрашиваешь, госпожа, почему меня вдруг так спешно вызывают в Иерусалим, или тебе не интересно?

- Если тебе угодно будет сказать, то я буду рада!

- Помнится, я упоминал как-то, госпожа Мириам, о дяде моём Кае, проконсуле римского императора в нашей богатейшей провинции, Испании, где он нажил большое состояние. Так вот, старик занемог, и болезнь его смертельна; быть может, он уже умер, хотя врачи уверяли, что он может протянуть ещё с полгода или даже больше. Во время своей болезни он вдруг вспомнил обо мне и пожелал увидеть племянника, хотя в течение многих лет совершенно не вспоминал о моём существовании. Мало того, в своём письме он выражает намерение сделать меня наследником. А пока послал весьма крупную сумму на путевые издержки, прося поспешить к нему, насколько только возможно. Одновременно с его письмом к прокуратору Альбину пришло приказание цезаря Нерона немедленно отпустить меня к дяде, снабдив всем необходимым. Вот почему я срочно должен ехать, госпожа Мириам!

- Да, конечно,- сказала молодая девушка,- через два часа этот мраморный бюст будет докончен и упакован!- И она протянула ему руку на прощание.

Марк взял её руку и удержал в ладонях.

- Мне тяжело прощаться с тобой так!

- Мне кажется, что иного прощания не может быть!

- Проститься можно и так, и этак, но всякое прощание с тобой мне тяжело, больно и ненавистно!

- Стоит ли тебе, господин, терять время на такие слова?! Мы встретились на час и расстаёмся навек. К чему тут пустые слова?

- Я не хочу этой вечной разлуки с тобой, госпожа!- воскликнул Марк.- Вот почему я и сказал тебе это!

- Отпусти, господин, мою руку, мне надо ещё кончить работу!

- Тебе надо кончить, мне надо начать!- сказал Марк каким-то загадочным, взволнованным тоном.- Мириам, я тебя люблю!

- Я не должна выслушивать от тебя, Марк, такие слова!- смущённо сказала девушка.

- Почему же нет? До сих пор они считались позволительными между мужчиной и женщиной, когда намерения их чисты. В моих устах они значат одно: я предлагаю тебе быть моей женой, если только и ты любишь меня!

- Едва ли ты говоришь серьёзно…

- Клянусь своей честью, Мириам, это моё самое искреннее желание!- воскликнул молодой воин.

- В таком случае, Марк, тебе придётся теперь же отказаться от него,- печально проговорила она, тогда как глаза её глядели ласково и с любовью.- Между нами лежит целая пропасть!

- И зовут эту пропасть Халев?- с горечью подхватил Марк.

- Нет, у неё другое название, и ты сам хорошо это знаешь. Ты – римлянин и поклоняешься богам Рима, а я – христианка и верую в Бога и во Христа Распятого. Вот что разлучает нас навек!

- Почему же? Очень часто муж христианин или жена христианка обращают своего супруга или супругу в свою веру. Ведь это дело убеждения, дело времени.

- Да, но что касается меня, то даже если бы я того хотела, всё равно я не могла бы стать женой человека иной веры, чем моя!

- Почему же?- спросил Марк.

И Мириам рассказала ему о завете покойных родителей.

- Как бы я ни любила человека, всё равно, я должна помнить этот завет!

Марк пытался было указать на необязательность этого завета для неё. Но девушка была непоколебима. Тогда центурион выразил предположение, что, может быть, и он станет в ряды последователей Христа, но просил дать ему время подумать, пока же обещал писать ей из Рима. Лицо девушки озарилось лучезарной улыбкой…

Долго ещё говорили молодые люди. Наконец пришло время расставаться.

- Прощай, Марк,- проговорила девушка,- и пусть любовь Всевышнего сопутствует тебе!

- А твоя любовь, Мириам?- спросил он.

- Моя любовь всегда с тобой, Марк!- просто отвечала Мириам.

- О, я жил недаром!- воскликнул римлянин.- Знай, что как я ни люблю тебя, а ещё более уважаю!- И опустившись перед ней на колено, он поцеловал её руку и кайму её платья, потом быстро вскочил на ноги, повернулся и вышел.

Когда стемнело, Мириам смотрела с крыши своего дома, как Марк во главе отряда тихим шагом выезжает из селения ессеев. На вершине холма, с которого открывался вид на окрестности, он придержал коня и, пропустив мимо себя солдат, повернулся лицом к селению и долго смотрел в ту сторону, где стоял домик Мириам. Серебристый свет луны играл на его боевых доспехах, он казался светлой точкой в окружающем мраке ночного пейзажа. Мириам не могла оторвать глаз от этой светлой точки, сердце её слышало его немой привет и посылало ему такой же привет, такое же нежное слово любви.

Но вот он быстро повернул коня и исчез. Всё мужество бедной девушки разом оставило её: припав головою к перилам, Мириам залилась слезами.

- Не плачь, дитя, и не горюй! Тот, кто исчез теперь во мраке ночи, вернётся к тебе в сиянии дня! Верь мне!- произнёс за её плечом ласковый голос Нехушты.

- Но, увы, дорогая Ноу, что из того, если он вернётся? Ведь я же связана этим зароком, нарушить который не могу без того, чтобы не навлечь на себя проклятия неба и людей!

- Я знаю только то, дитя моё, что и в этой стене, и во всякой другой найдётся калитка. Не тревожь же себя – всё в руках Божиих, и верь – он вернётся. Ты можешь гордиться любовью этого римлянина: он честен, верен и чист сердцем, несмотря на то, что вырос и воспитан в развратном Риме. Подумай об этом и будь благодарна Богу, так как многие женщины прожили свою жизнь, не встретив и не испытав любви, не изведав этой земной радости!

- Ты права, дорогая Ноу,- сказала девушка,- твои слова придали мне силы!

- Ну, а теперь, когда ты немного успокоилась,- продолжала Нехушта,- я сообщу тебе об одном важном деле. Когда ессеи приняли нас с тобой в свою общину, то поставили при этом строжайшее условие, что ты останешься у них только до достижения тобою восемнадцатилетнего возраста. Но этот срок минул уже почти год тому назад, и, хотя ты ничего об этом не знала, вопрос основательно обсуждался на совете. Слова «полных восемнадцать лет» были истолкованы так, что эти восемнадцать лет исполнятся тогда, когда тебе минет девятнадцать, иначе говоря, ровно через полгода, считая от сегодняшнего дня!

- И тогда мы должны будем покинуть этот дом, Ноу?!- воскликнула девушка, для которой это затерявшееся в пустыне селение было целым светом, а добродушные старцы – единственными друзьями.- Куда же мы с тобой пойдём, Ноу? Ведь у нас нет ни дома, ни родных, ни денег!

- Не знаю, дитя. Но, без сомнения, и в этой стене отыщется калитка. У христианки много братьев, и для неё всегда найдётся приют. Кроме того, с твоим искусством ты всегда сумеешь в Иерусалиме или любом другом большом городе заработать себе на пропитание. Да и у меня сбережено на чёрный день немало денег: почти всё золото, данное Амрамом, цело, да и те деньги и драгоценности, которые капитан погибшей галеры оставил в своей каюте, тоже хранятся у меня. Наконец, и ессеи не допустили бы, чтобы ты терпела нужду. Итак, дитя, не мучь себя заботой, ты без того утомлена сегодня, тебе нужно отдыхать. Ложись-ка спать, уж поздно!

 

С тяжёлым сердцем покидал Халев тихую деревеньку ессеев за час до рассвета после поединка с Марком. Дойдя до вершины холма, он обернулся назад и долго-долго смотрел на домик, где жила Мириам. В любви и в бою он был несчастлив. Побеждённый, униженный тем, что надменный римлянин подарил ему жизнь, угадывая в душе, что счастливый соперник овладел сердцем Мириам, Халев невыносимо страдал. Но самое страдание рождало в нём злобу, а злоба – силу.

Мало-помалу тени ночи бледнели, восток начинал алеть, и скоро дневное светило торжественно взошло на горизонте, озарив всё своим золотым светом.

- О!- воскликнул Халев.- Я ещё восторжествую над всеми, как солнце восторжествовало над сумрачной мглой! Теперь я рад, что этот римлянин сохранил мне жизнь: настанет день, когда я отниму у него и жизнь, и Мириам!- И юноша, забыв про боль израненной руки, полный злобного торжества и зародившейся в нём надежды, чуть не бегом спустился с холма в долину и, бодро шагая, направил свой путь к Иерусалиму.

Дорогой он много размышлял и вступал в длинные беседы со всеми встречными, стараясь разузнать положение дел в Иерусалиме. Прибыв сюда. Он разыскал дом своей бывшей покровительницы. Её уже не было в живых, но сын этой женщины принял его, обласкал и снабдил хорошим платьем и небольшой суммой денег, чтобы он мог подыскать себе какое-нибудь занятие. Однако Халев, как только залечилась его рана, стал ежедневно ходить к дворцу Гессия Флора, римского прокуратора, ища случая поговорить с ним.

Три дня ожидал он напрасно по четыре-пять часов кряду, и в конце концов его прогоняла дворцовая стража. Но это не смущало Халева, и на четвёртый день, когда он снова явился туда, Флор, приметивший его, приказал своим приближённым спросить юношу, чего он так терпеливо ожидает. Офицер возвратился с ответом, что этот иудей имеет просьбу к благородному Флору.

- Так пусть он выскажет её!- сказал управитель.- Я на то и сижу здесь, чтобы чинить суд и расправу по милости и именем цезаря!

Халев очутился перед Флором, одним из худших людей и худших правителей, каких когда-либо имела Иудея.

- Чего ты хочешь от меня, иудей?- спросил прокуратор Халева.

- Того, что, наверное, получу от тебя, благороднейший Флор! Справедливости! Ничего, кроме справедливости!

- Что ж, это можно получить, но за соответствующую цену!- с усмешкой сказал правитель.

- Я согласен заплатить надлежащую цену!

- Если так, то расскажи своё дело!

И Халев рассказал, как отец его был случайно убит во время бунта, и как некие иудеи-зилоты захватили всё имущество, поделив между собой на том основании, что его отец был сторонником римлян. Таким образом он, Халев, единственный сын и наследник всех земель и капиталов, был оставлен нищим и воспитан из милости добрыми людьми, а те иудеи-зилоты или их наследники владеют всем его достоянием.

Маленькие бегающие глазки Флора заискрились корыстной радостью.

- Называй имена твоих обидчиков!- приказал он.

Но Халев был не так прост: он предварительно настоял на формальном договоре относительно того, что достанется ему, законному наследнику, и что должно быть уступлено правителю. После долгих препирательств было наконец решено, что все земли и дворец в Тире, с прилежащими к нему складами и магазинами, а также половина доходов за истёкшее время передаются ему, Халеву, всё же недвижимое имущество его отца, находящееся в Иерусалиме, и другая половина доходов достанется на долю правителя или, по выражению Флора, на долю цезаря. В этом, как и во всём, Халев оказался предусмотрителен: «Дома,- думал он,- могут сгореть или быть разрушены во время какого-нибудь бунта, поместье же и земли всегда будут в цене». Потом условие было оформлено и подписано. Тогда только он назвал имена своих обидчиков и представил свои доказательства.

Спустя неделю названные им лица были уже заключены в тюрьму, а всё имущество их отобрано. Потому ли, что Флор радовался такой непредвиденной наживе, или потому, что он угадал в Халеве человека многообещающего и со временем могущего стать ему полезным, но только на этот раз, вопреки обыкновению, римский прокуратор в точности выполнил свой договор.

Вот так, спустя несколько месяцев после бегства из селения ессеев, бездомный и униженный сирота Халев стал богатым и влиятельным человеком. Солнце счастья взошло теперь и для него.

 

Глава 10. Бенони.

По прошествии некоторого времени Халев, теперь уже не бездомный сирота, а состоятельный молодой человек, владелец богатых поместий и земель, выезжал из Дамасских ворот Иерусалима на дорогом коне, в богатой одежде и в сопровождении нескольких слуг.

Выехав за город и поднявшись на холмистую возвышенность, по которой лежал его путь, он оглянулся на Иерусалим и промолвил про себя:

- Придёт срок, и римляне будут изгнаны отсюда, а я стану властителем Великого города!

Честолюбивый юноша уже не желал довольствоваться своим богатством и положением, которое оно создало ему,- теперь Халеву хотелось большего. Он направился в Тир, чтобы вступить во владение теми домами с принадлежащими к ним землями, которые некогда принадлежали его отцу. Кроме того, у него была ещё и другая цель: в Тире жил старый иудей Бенони, дед Мириам, о котором он слышал от неё самой, ещё когда оба они были детьми. Этого-то Бенони Халев и желал повидать.

В колоннаде портика одного из богатейших и великолепнейших дворцов Тира в послеобеденное время возлежал на роскошном ложе красивый старик. Он отдыхал после дневных трудов, прислушиваясь к монотонному рокоту синих волн Средиземного моря. Дворец его стоял в той части города, что расположена на острове, а не на материке, где расселилось большинство богатых сирийцев.

Тёмные, полные жизни и энергии глаза старика, его тонкий орлиный нос, длинные, седые как лунь волосы и серебристая борода делали его положительно красивым, несмотря на его далеко уже не молодые годы. Одет он был в богатое и роскошное платье, кроме того, так как время года было зимнее и даже в Тире было довольно холодно, на нём был дорогой меховой плащ. Сам дворец был достоин своего владельца: выстроен из чистого мрамора, убран великолепно и изысканно. Драгоценная мебель, лучшие ковры, редкая утварь и художественные произведения лучших мастеров делали этот дом настоящим музеем.

Покончив с подсчётами и приёмом товара с только что прибывшего из Египта торгового судна, старик Бенони прилёг отдохнуть на своей мраморной террасе, выходившей на море. Но сон его был тревожен, скоро он вскочил на ноги и, схватившись за голову, воскликнул:

- О, Рахиль, дитя моё! Почему ты преследуешь меня днём и ночью? Почему образ твой не покидает меня даже во сне, стоит перед глазами и укоряет меня… Пощади, Рахиль!.. Впрочем, это не ты, это мой грех преследует меня, совесть не даёт мне покоя!- Присев на край ложа, старик закрыл лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко застонал.

Вдруг он снова вскочил и принялся ходить большими шагами взад и вперёд по портику.

- Нет, то не был грех!- бормотал он.- А только справедливость! Я принёс её в жертву Иегове, как некогда отец наш Авраам готов был принести в жертву Исаака. Но я чувствую, что проклятие этого лжепророка тяготеет надо мной, и всё по вине Демаса, этого ублюдка, который вкрался в мой дом, вкрался в душу моей голубки, а я, безумец, позволил дочери взять его в мужья. Я ли виноват, если меч, который должен был пасть только на его голову, сразил их обоих!- И измученный, обессилевший старик упал на шёлковые подушки своего ложа.

В этот момент в нескольких шагах от него появился араб-привратник в богатой одежде, вооружённый громадным мечом. Убедившись, что хозяин не спит, он молча сделал низкий, почтительный салам.

- Что такое?- коротко спросил Бенони.

- Господин, там внизу ожидает молодой человек по имени Халев, сын Гиллиэля, и желает говорить с тобою.

- Халев, которому римский правитель,- при этом старик плюнул на пол,- возвратил его собственность. Да, я уже слышал о нём. Проводи его сюда!

Араб снова отвесил поклон и удалился, а спустя немного времени ввёл благородного вида юношу в богатой одежде. Бенони приветствовал его поклоном и просил садиться. Халев, в свою очередь, отвесил ему низкий поклон, коснувшись по восточному обычаю лба рукой. При этом хозяин заметил, что у гостя на руке не доставало пальца.

- Я готов служить тебе, господин!- произнёс старик сдержанно, но вежливо.

- Я – твой раб, господин, и готов повиноваться тебе!- ответил Халев.- Мне говорили, что ты знавал моего отца, и я при первом удобном случае явился к тебе засвидетельствовать своё почтение. Моего отца звали Гиллиэль, и он погиб много лет тому назад в Иерусалиме, о чём ты, вероятно, слышал!

- Да,- сказал Бенони,- я знал Гиллиэля. Умный был человек, но он попал в конце концов в ловушку… Я по тебе вижу, что ты его сын!

- Я рад тому, что ты говоришь, господин!- отозвался Халев, и хотя по тону хозяина понял, что между ним и его покойным отцом не было большой дружбы, тем не менее продолжал:

- Имущество моё, как ты, господин, верно, знаешь, незаконно отнятое, теперь отчасти возвращено мне…

-Гессием Флором, римским прокуратором, не так ли, который по этому случаю заключил многих совершенно ни в чём не повинных иудеев в тюрьму?!

- Неужели?! Вот именно относительно этого Флора я и пришёл спросить твоего мудрого совета. Он удержал в свою пользу добрую половину моей собственности. Неужели нет такого закона, который принудил бы его возвратить всё, принадлежащее мне по праву? Не можешь ли ты, такой сильный и влиятельный среди нашего народа, помочь мне в этом?

- Нет,- сказал Бенони,- ты должен почитать себя счастливым, что Флор оставил себе только половину твоего достояния, а не всё. Права имеют только римские граждане, а иудеи – только то, что сумеют добыть сами. Относительно меня ты тоже ошибаешься: я не силён и не влиятелен, я – простой старый, скромный купец, не имеющий ни в чём никакого авторитета!

- Как видно, настали тяжёлые времена для нас, иудеев!- заметил Халев после некоторого молчания.- Что ж, попробую довольствоваться тем, что имею, и постараюсь простить моим врагам!

- Лучше попробуй быть довольным, но постарайся уничтожить своих врагов!- поправил его Бенони.- Ты был голоден и наг, а теперь богат, за это должен благодарить Бога!

Наступило молчание.

- Что же, ты намерен поселиться здесь в доме Хезрона – то есть в твоём доме?

- На время, быть может, пока не подыщу подходящего нанимателя. Я не привык к городам, так как вырос среди ессеев в пустыне близ Иерихона, хотя сам я не ессей и их учение ненавистно мне!

- Почему же? Они не дурные люди. Ты, может быть, знал среди них брата моей покойной жены Итиэля? Добродушнейший старец!

- Да, конечно, я хорошо знаю его, а также его внучатую племянницу, госпожу Мириам!

Бенони чуть не подскочил при последних словах своего собеседника.

- Прости меня, но я не понимаю, как может эта девушка быть ему племянницей? Я знаю, что у него другой родни, кроме покойной жены моей, не было!

- Точно не скажу,- небрежно отозвался Халев,- но, кажется, лет девятнадцать или двадцать тому назад её принесла в селение ессеев ещё грудным младенцем ливийская рабыня по имени Нехушта. Она рассказала, что мать девочки, попав в кораблекрушение на пути в Александрию, родила младенца на разбитом судне и умерла в родах, завещав отнести ребёнка к старику Итиэлю, чтобы тот вырастил и воспитал её!

- Так, значит, эта госпожа Мириам – последовательница учения ессеев?- спросил Бенони.

- Нет, она христианка, как того желала её покойная мать, которая сама принадлежала к этой секте!

Старик не выдержал, поднялся со своего ложа и принялся ходить взад и вперёд по портику.

- Ну, а какова эта госпожа Мириам?- продолжал расспрашивать старый Бенони.

- О, она прекраснее всех девушек Иудеи, хотя несколько миниатюрна и худощава. Мила, кротка, приветлива и образованна, как ни одна женщина!

- Весьма восторженные похвалы!- заметил старик.

- Быть может, я несколько пристрастен, но мы росли вместе, и надеюсь, что когда-нибудь она станет моей женой!

- Ты разве обручён с нею, господин?- осведомился Бенони.

- Нет, мы ещё не обручены,- сказал Халев несколько смущённо,- но я не смею злоупотреблять твоей любезностью и отнимать твоё драгоценное время, господин, рассказами о своих сердечных делах! Позволь просить тебя пожаловать завтра ко мне на ужин. Если ты почтишь меня своим посещением, то я буду тебе за это крайне признателен!

- Я буду у тебя на ужине, господин,- проговорил Бенони,- так как хотел бы знать, что теперь делается в Иерусалиме, откуда ты только что прибыл, если не ошибаюсь. А ты, я вижу, из числа тех людей, которые умеют держать глаза и уши всегда широко раскрытыми!

- Я стараюсь и видеть, и слышать!- скромно ответил Халев.- Но ещё так неопытен и несведущ, что сильно нуждаюсь в мудром руководителе, каким мог бы быть ты, господин, если бы того пожелал. А пока прощай, господин, буду ожидать тебя завтра!

Бенони проводил глазами своего посетителя и затем снова стал ходить взад и вперёд, размышляя:

- Не доверяю я этому Халеву, но он богатый и способный юноша. Быть может, он сумеет быть полезным нашему делу… Но кто же эта госпожа Мириам?.. Неужели дочь Рахили?! Конечно, это очень возможно… Она не велела отвезти ребёнка ко мне, желая, чтобы он был воспитан в её проклятой вере! Хороша, образованна, говорил он, но христианка! Как видно, проклятие родителей падает на голову детей… ну, что тебе ещё? Разве ты не видишь, что я хочу остаться один?!- грозно прикрикнул старик на вновь появившегося араба-привратника.

- Прости меня, господин, но римский воин Марк пришёл побеседовать с тобой. Он говорит, что нынче ночью отплывает в Рим!

- Ну, ну, впусти его,- проворчал Бенони.- Быть может, он явился уплатить свой долг!

Под портиком послышались звучные, мерные, уверенные шаги, и молодой римский центурион подошёл к Бенони.

- Привет тебе, Бенони!_ произнёс он со своей обычной приятной улыбкой.- Как видишь, вопреки твоим опасениям, я ещё жив, и твои деньги не пропали!

- Очень рад это слышать!

- Но я явился к тебе сделать новый заём!

Бенони отрицательно покачал головой.

- На этот раз я могу представить, друг Бенони, самые лучшие гарантии!_ И Марк вручил старому иудею послание своего дяди Кая и рескрипт цезаря Нерона.

- Что же, рад за тебя, благородный Марк, и верю, что тебя ожидает самая блестящая будущность! Но всё ж Италия далеко отсюда, и все твои надежды – плохая порука за целость моих денег!

- Неужели ты думаешь, старик, что я тебя обману?

- Нет, господин, но возможны всякие случайности.

- Ну, тогда покончим с этим! У меня есть к тебе более важное дело, чем презренные деньги!

- Что же это такое?- осведомился Бенони.

- Вот что: когда я был командирован на следствие к ессеям на берега Иордана, то близко познакомился с этими людьми и, можно сказать, даже подружился с одним из них. Это – славные люди, которые каким-то образом читают будущее, и вот они предсказывают, что случаются великие волнения, смуты, голод, чума и мор по всей вашей стране!

- О, старая история!- произнёс Бенони.- Это пророчества проклятых христиан.

- Не называй их проклятыми, друг Бенони,- заметил Марк,- тебе менее, чем кому-либо, пристало так называть христиан. Возможно, принесённые мною вести неверны. Но то же говорят и пророчества ессеев. Я готов верить, что и те и другие не ошибаются. Итак, тот старец, с которым я подружился, говорил, что в Иудее будет великое восстание против римского владычества и что большинство иудеев, которые примут участие в этом восстании, погибнут, в том числе и ты, друг Бенони. Ты выручал меня и делил со мной хлеб-соль, поэтому я, хотя и римлянин по крови, заехал сюда в Тир предупредить тебя держаться в стороне от всех этих восстаний и волнений!

Старик молча слушал своего гостя и, когда тот кончил, отвечал спокойно и наставительно:

- Всё, что ты говоришь, быть может, правда, но если моё имя написано на скрижалях смерти, то мне не избежать разящего меча Господня. К тому же, я стар и, право, лучше умереть, сражаясь с врагами отечества, чем хилым старцем в постели. С этим, вероятно, согласишься и ты! Но вот что странно,0- прибавил Бенони, немного помолчав,- ты говорил сейчас о пророчествах ессеев, а часом раньше у меня был гость, который вырос среди ессеев, хотя сам не ессей. Он говорил мне, что в их селении живёт красавица девушка, зовущаяся «царицей ессеев». Правда ли это?

- Да, правда, я сам видел её, она прекраснее и образованнее всех женщин, каких я когда-либо знал. Кроме того, она такой скульптор, с которым могут сравниться только величайшие мастера нашего времени! Если пожелаешь последовать за мной на корабль, я открою ящик и покажу тебе её работу, большой мраморный бюст, сделанный с меня. Но прежде скажи, не заметил ли ты, что на правой руке твоего посетителя недостаёт одного пальца?

- Да, заметил!

- Его зовут Халев! Я сам отсёк этот палец, конечно, в честном бою. Это молодой негодяй, готовый на убийство и на всякое зло, но ловкий и способный. Я раскаиваюсь, что сохранил тогда ему жизнь!

- А-а,- сказал Бенони,- как видно, я ещё не утратил способности различать людей. Именно такое впечатление и произвёл на меня этот юноша. Но что тебе известно о девушке?

- Мне многое известно – в некотором роде я помолвлен с ней!

- Как? Неужели и ты? То же самое говорил мне Халев!

- Он лжёт!- воскликнул Марк, вскочив со своего ложа.- Она отвергла его, это мне хорошо известно через Нехушту, кроме того, есть ещё и другие доказательства!

- Иначе говоря, девушка дала слово быть твоей женой, благородный Марк?

- Нет, друг Бенони, не совсем так,- грустно возразил молодой центурион,- но я знаю, что она любит меня, и если бы я был христианином, то была бы вскоре моей женой!

- Вот как! Но Халев, как будто, сомневался в её любви к тебе, господин!

- Он лжёт!- воскликнул с негодованием римлянин.- И я говорю тебе, друг Бенони: остерегайся, не доверяй ему.

- Мне-то почему его остерегаться?- спросил старик.

- Я говорю это потому, что госпожа Мириам, которую я люблю и которая любит меня,- твоя родная внучка, Бенони, и наследница всего твоего состояния. Я говорю тебе это, так как ты всё равно узнал бы от Халева…

Старик на мгновение закрыл лицо руками, и когда, немного погодя, отнял руки, лицо его было взволновано, хотя говорил он совершенно спокойно.

- Я так и подозревал, а теперь уверен! Но прошу заметить, благородный Марк, что если кровь этой девушки – моя кровь, то моё состояние – моя собственность!

- Без сомнения, и делай ты с ним, что тебе угодно, оставляй его, кому вздумаешь! Мне же нужна только Мириам, денег мне совсем не нужно!

- Ну, а Халев, полагаю, хотел бы получить и её, и мои деньги, как человек предусмотрительный. И почему бы мне не отдать ему и то, и другое? Он – иудей хорошего, знатного происхождения и, кажется, пойдёт далеко!

- А я – римлянин более знатного рода и пойду дальше, чем он!

- Да, ты – римлянин, а я, дед этой девушки,- иудей, который не любит римлян!

- Но Мириам – не иудейка и не римлянка, а христианка, воспитанная не вами, а ессеями! И она любит меня, хотя и не соглашается стать моей женой, потому что я – христианин!

Бенони пожал плечами.

- Да, всё это такая сложная задача, над которой надо хорошенько подумать, а затем уже решить!

- Не тебе, Бенони, решать и не Халеву, а только ей самой!- воскликнул Марк, и глаза его сверкнули угрозой.- Понимаешь?

- Ты как будто угрожаешь мне!

- Да, и в известном случае сумею привести свои угрозы в исполнение. Мириам достигла теперь совершеннолетия и должна покинуть селение ессеев. Вероятно, ты пожелаешь взять её к себе, на что, конечно, имеешь право. Но смотри, друг, как ты будешь обращаться с ней! Если она пожелает по доброй воле стать женой Халева, пусть будет ему женой, но если ты принудишь её к тому или позволишь заставить её, то клянусь твоим Богом, моими богами и её Богом, я вернусь и так отомщу и ему, и тебе, Бенони, и всему твоему народу, что об этом будут помнить сыны, внуки и правнуки ваши. Веришь мне?

Бенони посмотрел на молодого римлянина, стоявшего перед ним во всей красе силы и молодости, с глазами, искрившимися благородным гневом, с лицом открытым и честным, и невольно отступил на шаг, но не от страха, а от удивления: он никогда не думал, чтобы этот пустой, как ему казалось, и легкомысленный римлянин мог обладать такой стойкостью намерений, такой нравственной мощью. Теперь он впервые понял, что это – истинный сын того грозного народа, который покорил половину вселенной.

- Я думаю, что сам ты веришь сейчас своим словам, но останешься ли твёрд в намерениях после того, как прибудешь в Рим, где немало женщин, столь же прекрасных и образованных, как эта воспитанница ессеев.- вот в чём дело!

- Это касается только меня!

- Совершенно верно. Теперь скажи, что ты хочешь ещё прибавить к тем требованиям, которые возложил на смиренного слугу твоего и заимодавца, купца Бенони?

- Вот что: во-первых, скажу тебе, что когда я уйду отсюда, ты уже не будешь более моим заимодавцем. А я – твоим должником. Я привёз с собой достаточно денег, чтобы уплатить тебе всю сумму с надлежащими процентами, а речь о новом займе повёл только для того, чтобы перейти к разговору о Мириам. Во-вторых, скажу тебе ещё вот что: Мириам – христианка, и ты не посягай на её веру, я сам не христианин, но требую, чтобы ты не притеснял её веры, не насиловал убеждений. Я знаю, что отца её и мать ты предал на страшную и позорную смерть в амфитеатре! Посмей только поднять на неё палец, и сам будешь растерзан львами в римском амфитеатре. За это я тебе ручаюсь. Хотя меня не будет здесь, но я всё знаю: у меня тут остаются друзья и соглядатаи. Кроме того, я и сам вернусь вскоре. А теперь я спрашиваю тебя, Бенони, согласен ли ты дать торжественную клятву именем Бога, которому служишь и поклоняешься, исполнить мои требования?

- Нет, римлянин, я не согласен!- воскликнул взбешённый Бенони, вскочив на ноги.- Кто ты такой, что смеешь диктовать в моём собственном доме предписания, как мне действовать и поступать с моей собственной внучкой? Уплати долг и не затемняй более собой света, входящего в мою дверь!

- А-а…- проговорил Марк.- Как видно, тебе пришло время пуститься в путь, Бенони,- люди, побывавшие в чужих странах, всегда становятся более терпимыми к другим и более свободомыслящими! Вот, прочти эту бумагу!- И он выложил на стол перед стариком какой-то документ.

Бенони взял пергамент и прочёл:

 

Марку, сыну Эмиля, привет! Сим повелеваем тебе, если найдёшь нужным, по своему усмотрению, схватить иудейского купца Бенони, пребывающего в Тире, и препроводить в качестве пленника в Рим для суда перед Римским Трибуналом по обвинениям, возводимым на него как на участника тайного заговора, мечтающего свергнуть владычество всемогущего римского цезаря в подвластной ему провинции иудейской.

 

Далее следовала подпись: Гессий Флор, Прокуратор.

Бенони так и обмер от страха, но в следующий момент схватил со стола бумагу и изорвал её в клочья.

- Ну, римлянин, где теперь твои полномочия?- воскликнул он.

- В кармане!- спокойно ответил Марк.- Это была только копия. Не зови своих слуг, не трудись. Видишь этот серебряный свиток? Стоит мне поднести его к губам – и те пятьдесят воинов, что стоят у ворот твоего дома, ворвутся сюда!

- Не делай этого, я готов дать клятву, которую ты от меня требуешь, хотя, право, она бесполезна. Зачем бы мне принуждать внучку к замужеству или причинять ей какое-либо зло за её веру и убеждения?

- Зачем? Затем, что ты – фанатик и ненавидишь меня, как и всех римлян! Потому клянись!

Старик поднял руку и произнёс требуемую от него клятву.

- Этого недостаточно,- сказал Марк,- теперь напиши всё собственной рукой и подпишись полным именем!

Не возразив ни слова, Бенони подчинился, Марк подписался вслед за ним в качестве свидетеля.

- А теперь, Бенони, выслушай меня: мне предоставляется право, как ты сам видел, отвезти тебя в Рим и поставить перед судом. Но я могу сказать, что не нашёл достаточных причин. Тем не менее, помни, что эта бумага у меня в руках и она пока что не теряет своей силы! Помни также, что за тобой неотступно следят, и чтобы пророчество ессеев не сбылось, откажись от участия в заговорах и волнениях. Это – мой тебе добрый совет! Теперь прикажи позвать сюда моего слугу, который ждёт внизу с мешками золота, и возьми их все, а затем прощай! Где и когда мы с тобой снова встретимся, не знаю, но будь уверен- мы ещё встретимся с тобой!

Марк встал и тем же твёрдым, уверенным шагом вышел из дома Бенони. Старый иудей посмотрел ему вслед, и в глазах его зажёгся недобрый огонёк.

- Теперь – твой час, но придёт и мой, и тогда мы посмотрим, благородный Марк! Клятву же свою я должен исполнить, да и зачем мне причинять зло бедной девочке? Зачем отдавать её в жёны Халеву, который даже хуже римлянина? Этот, по крайней мере, смел и отважен, честен и не лжив. Но я хочу видеть эту девушку, я немедленно отправляюсь в Иерихон!- решил старик и, призвав слугу, приказал проводить к себе казначея центуриона Марка.

 

Глава 11. Ессеи лишаются своей царицы.

 

Весь совет ессеев собрался для обсуждения вопроса об удалении их воспитанницы Мириам за пределы селения. После долгих споров решено было призвать её саму в зал совета и услышать из её уст, чего бы, собственно, желала она для себя.

Мириам вошла в сопровождении Нехушты, и при её появлении седые, белобородые старцы встали и приветствовали девушку низким поклоном, после чего председатель совета взял её за руку и проводил к специально приготовленному почётному месту. Только когда она заняла своё место, сели и все присутствующие.

В словах старшего из братьев-ессеев, обращённых к общей любимице, звучала глубокая печаль от неизбежной близкой разлуки. В конце своей речи председатель объяснил, что они из своих скромных доходов определили на её содержание некоторую сумму, которая обеспечит ей возможность безбедного существования.

Мириам, в свою очередь, от всего сердца благодарила собрание, своих любимых наставников и опекунов за всё, что они делали для неё с самого раннего её детства и по сей час, и выразила желание поселиться в одном из приморских городов, где найдутся добрые люди, известные кому-нибудь из ессеев, или родственные им семейства. Ведь в Иерусалиме слишком часто происходят волнения, смуты и беспорядки, грозящие бедой всем, даже и самым скромным обитателям города.

Некоторые из братьев тотчас же пожелали письменно снестись со своими родственниками и друзьями, и предложение каждого обсуждалось всем советом.

Вдруг кто-то постучал в дверь зала собрания, и когда – после предварительного опроса – послушник получил разрешение войти, то объявил, что прибыл с большим караваном богатый иудей Бенони, купец из Тира, и желает говорить с кураторами о внучке своей Мириам, которая, как ему известно, находится на их попечении.

С общего согласия решено было просить Бенони в зал совета. Спустя несколько минут старый иудей, в богатой шёлковой одежде, расшитой серебром и золотом, в драгоценных мехах, вошёл и поклонился председателю собрания. Тот ответил ему и ждал, пока гость заговорит.

- Уважаемые,- сказал Бенони, прерывая молчание,- я явился сюда потребовать девушку, которую имею основание считать своей внучкой и о существовании которой недавно случайно узнал от посторонних людей, но о которой вы заботились с самых ранних лет. Скажите мне, здесь ли ещё эта девушка?

- Госпожа Мириам сидит среди нас,- ответил председатель совета.- Она действительно твоя внучка, и все мы знали об этом с тех пор, как она здесь!

- В таком случае почему же мне не было известно об этом до сих пор?- спросил Бенони.

- Мы не считали нужным выдать ребёнка, который был поручен нашим попечениям умирающей матерью, человеку, предавшему её родителей на смерть и муки!- При этом почтенный старец негодующе посмотрел на надменного, богатого иудея.

То же сделало и всё собрание, так что смущённый Бенони невольно опустил голову под этим немым укором. Но вскоре к нему вернулось обычное самообладание и, гордо выпрямясь, он сказал:

- Я здесь не за тем, чтобы держать ответ за свои поступки, а для того только, чтобы потребовать мою внучку. Она теперь, как вижу, уже вполне взрослая, да и естественным опекуном её являюсь я!

- Это так, но прежде чем принять это во внимание, мы, бывшие все эти годы её защитниками, требуем от тебя некоторых гарантий и обязательств!

- Каких гарантий? Каких обязательств?

- Во-первых, ей должна быть завещана достаточная сумма, обеспечивающая безбедное существование в случае твоей смерти; во-вторых, предоставлена полная свобода веры и выбора супруга в случае, если бы она пожелала выйти замуж!

- А если я отвергну эти условия?

- Тогда ты видишь внучку твою Мириам последний раз в жизни!- твёрдо и смело ответил председатель совета ессеев.- Мы – люди смирные, но знай, купец, что мы не бессильны, и хотя по правилам нашим госпожа Мириам не может более оставаться среди нас, но где бы она ни была, до последней минуты жизни наше попечение о ней не прекратится, и наша власть будет всегда охранять её. Какое бы зло ни приключилось с ней, мы тотчас же узнаем и отомстим! Ты свободен принять или отвергнуть наши требования, но в последнем случае она исчезнет для тебя навсегда, и никто и ничто на свете не поможет тебе разыскать её. Мы сказали!

- Мы сказали!- подтвердили в один голос все сто старцев и смолкли.

- Ты слышал их слова, господин,- сказала Нехушта среди воцарившегося молчания,- и я, которая знаю этих людей, говорю тебе, что они сдержат своё слово!

- Пусть твоя внучка решит, прилично ли ставить мне такие обидные условия?

- Высокочтимый господин,- сказала девушка,- я не могу восставать против того, что делается для моего блага! Деньги меня не прельщают, я боюсь потерять свободу и не хочу для себя участи, постигшей моих родителей. Я говорю и думаю, как эти люди, которые любят меня и которых я с детства привыкла уважать.

- Гордый ум!- пробормотал старик и с минуту молчал, поглаживая свою седую бороду.

- Дай нам ответ, господин, время близится к закату. А мы должны всё решить прежде, чем настанет час молитвы!- сказал председатель собрания.- Не понимаю, что смущает тебя в наших условиях? Ведь мы не требуем от тебя ничего иного, кроме того, в чём ты уже дал клятву и расписку римскому центуриону, благородному Марку!

Вздрогнув, Мириам удивлённо перевела глаза с деда на собрание белобородых старцев.

Бенони побледнел от злобы и разразился желчным смехом:

- Да-а… теперь я понял…

- Что руки ессеев достаточно длинны, раз могут дотянуться до Рима?- докончил фразу старейший из кураторов.

- Берегитесь, чтобы римские мечи не оказались ещё длиннее ваших рук и не достали из Рима до ваших голов!- заметил Бенони.- А теперь выслушайте мой ответ. Я готов был бы вернуться домой, предоставив вам делать с вашей воспитанницей всё, что вздумается, но она – единственное существо, в котором течёт моя кровь, другой родни у меня нет. Я уже стар и потому соглашаюсь на все ваши требования и беру Мириам с собой в Тир в надежде, что она когда-нибудь сумеет полюбить меня!

- Хорошо,- сказал председатель собрания,- завтра все бумаги будут готовы, ты подпишешь их, а до тех пор будь нашим гостем!

На следующий день вечером все бумаги были оформлены, все условия подписаны, и старый Бенони не только назначил Мириам известную сумму на случай своей смерти, но ещё и определил ей некоторый ежегодный доход при своей жизни, обеспечив таким образом её полную материальную независимость.

Спустя три дня Мириам простилась со своими добрыми покровителями, которые в полном своём составе проводили её за селение. На вершине холма, в минуту расставания, девушка не выдержала и залилась горькими слезами.

- Не плачь, дорогое дитя,- проговорил Итиэль,- мы расстаёмся здесь телесно, но духовно все неразлучно будем с тобой и в этой жизни, и за её пределами!

- Не бойся за воспитанницу, Итиэль!- сказал Бенони.- Ваши обязательства и гарантии надёжны, но ещё надёжнее любовь деда к внучке!

- Если так,- воскликнула Мириам,- то и внучка не останется в долгу, высокочтимый господин!- Затем она снова стала прощаться с ессеями.

Прощание вышло самым трогательным. Когда караван Бенони двинулся дальше по дороге к Иерихону, ессеи печально возвратились в своё селение, но Итиэль утверждал, что они не только в будущей, но ещё и в этой жизни свидятся с Мириам.

Путешествуя не спеша, Бенони, его внучка, Нехушта и весь караван под вечер на второй день пути разбили свои шатры вблизи Дамасских ворот Иерусалима, вне новой городской стены, воздвигнутой Агриппой. Бенони опасался, что караван будет ограблен римскими солдатами, если войдёт в самый город.

Пока рабы готовили ужин, Нехушта взяла Мириам за руку и указала ей на скалистую гору, довольно крутую, но не особенно высокую:

- Там, на горе, был распят Господь!

Услыхав эти слова, девушка благоговейно опустилась на колени и склонилась в тихой молитве. Вдруг за её спиной раздался голос деда, приказывавший ей подняться с колен.

- Дитя,- сказал он,- Нехушта сказала правду. Этот ложный Мессия умер там, на кресте, смертью злодея между злодеями. И хотя я обещал, что не буду препятствовать тебе следовать учению и обрядам твоей веры, но всё же прошу: не молись так, на глазах у всех, этому твоему Богу. Посторонние люди могут оказаться менее терпимыми, чем я, и предать тебя на страшную смерть и муки!

Мириам кивнула головой и вместе со стариком вернулась в шатёр, где их ожидал ужин.

Через четыре дня путешественники благополучно прибыли в Тир, этот богатый, цветущий и великолепный город. Мириам увидела то море, на котором родилась. До сих пор оно представлялось ей похожим на Мёртвое море, на берегах которого прошли все её детство и ранняя молодость. При виде же искрящихся и пенящихся волн Средиземного моря сердце её дрогнуло от восторга, и с этого момента она полюбила его всей душой.

Ещё из Иерусалима Бенони отправил гонцов в Тир, чтобы предупредить своих слуг и управляющего, что он прибудет с почётной гостьей, и потому к приезду Мириам весь дом принял праздничный вид, а стол был приготовлен, как для брачного пира.

Этот роскошный дворец, служивший в течение многих веков жилищем для царственных особ, своим изысканным и богатым убранством восхитил девушку. Старый Бенони внимательно наблюдал за внучкой, следуя за ней по пятам.

- Довольна ли ты, дочь моя, своим новым домом?- спросил он наконец.

- Ах, дедушка, это просто великолепно!- ответила Мириам.- Мне никогда даже не снился такой дворец, такая сказочная роскошь и богатство. Но скажи, позволишь ли ты мне заниматься моим искусством в одном из этих залов?

- Отныне, Мириам, ты – хозяйка в этом доме, а со временем станешь его владелицей. Дитя моё, не было надобности стольким посторонним думать о том, как обеспечить тебя всем необходимым! Всё, что у меня есть,- твоё! Но я был бы счастлив, если бы ты и мне уделила хоть малую долю своей любви, мне, бездетному и одинокому!

- И я готова… но…

- Не говори!- прервал её старик.- Не говори, я знаю, что ты хочешь сказать. Я горько каюсь в том, что для меня твоя вера – ничто и твой Бог – посрамление, но ещё горше мысль, что посылать за веру на смерть и муку жестоко и несправедливо. Мало того, я прибегну даже к одной из заповедей Распятого. Он, кажется, учит прощать обиды?

- Да, так нас учит Христос, и потому христиане любят всё человечество!

- Так внеси же это учение в стены этого дома и люби меня, нанёсшего тебе обиду в лице родителей твоих, обиду, в которой я теперь горько каюсь!

Вместо ответа Мириам впервые обвила шею старика руками и одарила его поцелуем.

С этого времени старый Бенони с каждым днём всё больше привязывался к внучке, ревнуя её ко всем и каждому, особенно к Нехуште, которую девушка любила, как мать.

 

Глава 12. Ожерелье, кольцо и письмо.

 

Мириам жилось хорошо и спокойно в Тире. В доме деда, который не отказывал ей ни в чём, даже не запрещал общаться с другими христианами, жившими в Тире. Впрочем тогда христиане подвергались сравнительно меньшей опасности, чем иудеи, ненавидимые сирийцами и греками за их богатства и жившие под непрестанной угрозой убийства и ограбления. Среди великих волнений и смут того времени скромные, разноплемённые и сравнительно немногочисленные христиане оставались мало замечаемыми.

Дни проходили однообразно и несколько тоскливо, так как Мириам редко показывалась на улице, сидя почти безвыходно дома. Несмотря на усердные занятия излюбленным искусством, у неё оставалось много времени для размышлений и воспоминаний о прошлом, и среди этих дорогих воспоминаний наряду с добрыми старцами-ессеями ярко выступала в каком-то лучезарном блеске фигура молодого римского воина Марка.

О, как страстно ждала она вести о нём!

Тоскуя взаперти в роскошном дворце Бенони и желая хоть сколько-нибудь рассеяться, Мириам выпросила у деда разрешение посетить принадлежавшие ему в северной части города великолепные сады и в сопровождении Нехушты и многочисленных слуг отправилась туда.

Обойдя богатые владения Бенони, девушка присела отдохнуть на обломок мраморной колонны, остаток древнего храма, некогда стоявшего на этом месте. Вдруг послышались чьи-то торопливые шаги, и Мириам увидела перед собой римского воина в полном походном снаряжении, в сопровождении одного из слуг Бенони.

- Госпожа,- произнёс он, склоняясь перед нею,- меня зовут Галл. У меня к тебе поручение!- С этими словами он достал из-под дорожного плаща пергамент, перевязанный шёлковой нитью и запечатанный большой печатью, и небольшой свёрток, которые вручил Мириам.

- Кто и откуда прислал мне это?- спросила девушка.

- То и другое я привёз из Рима, а посылает это тебе благородный Марк, прозванный теперь Фортунатом (Счастливым)!

- Ах,- воскликнула Мириам,- скажи мне, господин, здоров ли он и хорошо ли ему живётся?

- Я оставил его в добром здравии, госпожа, но божественный Нерон возлюбил его так сильно, что не может обойтись без него. А любимцы цезаря часто бывают недолговечны. Впрочем, не печалься, госпожа! Мне думается, что пока благородному Марку не грозит никакая опасность. А теперь поручение моё исполнено, госпожа, и я должен спешить, ты же всё узнаешь из послания!- И Галл откланялся и удалился так же поспешно, как пришёл.

- Перережь скорей эту нитку, Ноу!- воскликнула Мириам, протягивая свиток Нехуште.- Скорее, дорогая, у меня не хватает терпения!

Нехушта улыбаясь поспешила исполнить приказание молодой госпожи, и та, развернув свиток, принялась читать.

Марк писал, что благополучно прибыл в Рим, где застал своего дядюшку Кая на смертном одре, уже готового в отсутствие племянника завещать все свои богатства императору Нерону. «Тем не менее,- писал Марк,- я пришёлся дядюшке по вкусу, и он сделал меня своим наследником, а спустя месяц после его смерти, я стал одним из богатейших людей в Риме. Конечно, Нерон не знал о намерении Кая, не то я лишился бы не только своего наследства, но и головы под каким-нибудь пустым предлогом. Я собирался вернуться в Иудею немедленно, но случилось нечто, чего я никак не мог предвидеть».

Оказалось, что, вступив во владение домом Кая, Марк поставил на самом видном месте в вестибюле свой бюст работы Мириам и пригласил друга Главка и некоторых других знаменитых скульпторов Рима полюбоваться им. Художники пришли в неописуемый восторг и в последующие дни не говорили ни о чём другом, как только об этом бюсте.

Слава этого произведения дошла до самого Нерона, и однажды, не предупредив никого о своём посещении, император явился в дом Марка. Долгое время он стоял, безмолвно любуясь мраморным бюстом, затем воскликнул:

- Какая страна имела несказанное счастье породить того гения, который создал это произведение?

Узнав, что то была Иудея, император поклялся сделать художника правителем Иудеи. Когда ему сказали, что художник – женщина, он сказал, что всё равно заставит всю Иудею и весь Рим поклоняться ей. Но прежде автора нужно разыскать и доставить ко дворцу.

Услыхав эти слова, Марк так и обмер и поспешил уверить императора, что гениальной художницы уже нет в живых. Тогда император разразился слезами, но всё ещё не уходил. Один из его приближённых шёпотом посоветовал хозяину преподнести мраморный бюст императору в подарок, дружески предупредив: «Иначе не пройдёт и нескольких дней, как ты лишишься своего сокровища, а может быть и состояния и даже головы». После этого Марк поднёс бюст Нерону, который сперва заключил в свои объятия скульптуру, затем молодого римлянина и приказал тотчас же отнести подарок во дворец.

По прошествии двух дней Марк получил императорский указ, гласивший, что несравненное произведение искусства, вывезенное им из иудеи, поставлено в таком-то храме и все желающие угодить императору приглашаются для поклонения гениальному творению и духу той, которая создала этот мрамор. Кроме того по воле императора Марк назначался хранителем собственного изображения, и ему вменялось в обязанность дважды в неделю неотлучно проводить день в этом храме подле своего бюста, чтобы поклоняющиеся могли видеть и модель. Такова была воля всемогущего цезаря, правящего Римом.

Далее в письме Марк рассказывал, что сейчас он в милости у Нерона, и поэтому ему удаётся оказывать значительные услуги христианам, иногда даже избавлять их от смерти. Однажды Нерон лично явился в храм, где стояло изображение Марка, и высказал мысль принести в жертву духу умершей художницы нескольких христиан, которых он хотел обречь на самую мучительную и ужасную смерть.

Но когда Марк сказал ему, что это едва ли будет угодно художнице. Которая при жизни сама была христианкой, то Нерон воскликнул: «Боги! Какое преступление я готов был совершить!»- и тотчас же отменил свой приговор, на некоторое время совершенно оставив христиан в покое.

 

Дорогая, возлюбленная Мириам, я страшно несчастен, что не могу теперь же вернуться в Иудею, так как Нерон ни за что не выпустит меня живым из Рима. Но я денно и нощно думаю о тебе и мучаюсь мыслью, что другие, в том числе и Халев, видят твоё доброе лицо, упиваются твоим голосом. Скажу тебе ещё, что я разыскал здесь, в Риме, ваших лучших проповедников, беседовал с ними и приобрёл за большие деньги их рукописи, в которых изложены всё ваше учение и все догматы вашей веры. Книги эти я намерен изучить основательно, но пока откладываю, опасаясь, что уверую и стану христианином, а затем, подобно многим десяткам римских христиан, буду обращён в факел, чтобы освещать в ночное время сады Нерона.

 

Далее упоминалось, что кольцо с изумрудом, на котором вырезаны профили Марка и Мириам (изображая профиль последней, автор воспользовался маленькой статуэткой, подаренной девушкой Марку, на которой она была изображена склонившейся над ручьём), работы Главка, и жемчужное ожерелье имеют свою историю, которую Марк со временем расскажет.

Кольцо и ожерелье он просил её носить, не снимая, и при случае предлагал написать ему хоть несколько слов или, по крайней мере, вспоминать о том, который только о ней одной и думает и т.д.

Дочитав это послание, Мириам поцеловала его и спрятала у себя на груди, а Нехушта между тем раскрыла шкатулочку слоновой кости, из которой молодая девушка достала кольцо с дивной красоты изумрудом и жемчужное ожерелье.

- Посмотри же, Ноу! Посмотри!- воскликнула Мириам в восторге.

- Да, есть на что полюбоваться! Этот жемчуг – целое состояние! Счастливая девочка, снискавшая себе любовь такого человека!

- Несчастная,- возразила Мириам,- которая никогда не будет женой этого человека!- И глаза её наполнились слезами.

- Не горюй раньше времени и не говори того, о чём знать не можешь,- сказала Нехушта, надевая ей на шею ожерелье.- Ну, а теперь давай сюда твой палец. Тот, на котором носят обручальное кольцо! Вот видишь, как оно пришлось, словно по мерке!

- Нехушта, я не должна этого делать,- прошептала Мириам, но кольца с пальца не сняла.

- Пойдём домой, дитя, сегодня у господина будут гости на ужине!

- Гости? Какие гости?

- Все заговорщики! Отведи Господи от нас беду! Слыхала ты, что Халев возвратился?

- Нет!

- Вчера прибыл в Тир и сегодня будет в числе гостей Бенони. Он воевал в пустыне и, говорят, участвовал во взятии крепости Масада, весь римский гарнизон которой перебит!

- Так Халев восстал против римлян?

- Да, он надеется стать правителем Иудеи!

- Я его боюсь, Ноу!- сказала Мириам.

Когда Мириам вошла в большой зал, где был приготовлен ужин для гостей, то, выполняя желание деда, она выглядела ослепительно – в великолепном наряде греческого покроя, богато украшенном золотым шитьём, с золотым поясом, унизанным камнями, и золотыми обручами в волосах. Все эти мрачные, суровые иудеи с решительными лицами встали и один за другим поклонились ей, как госпоже и хозяйке этого дома.

Она отвечала низким поклоном на приветствие каждого и, вглядывалась в лица, с невольной тревогой искала среди них Халева, но его не было в числе гостей. Вдруг занавеси зала отдёрнулись, и вошёл Халев.

О, как он изменился за эти два года! Теперь это был великолепный, блестящий юноша, могучий, гордый и самоуверенный. Присутствующие почтительно кланялись ему, как человеку, добившемуся высокого и завидного положения и способному выдвинуться со временем ещё дальше. Даже сам Бенони сделал несколько шагов ему навстречу, чтобы приветствовать его. На все эти поклоны и приветствия Халев отвечал небрежно, даже несколько надменно, как вдруг взгляд его упал на Мириам, стоявшую в тени. Тогда, не обращая ни на кого внимания, он двинулся прямо к ней и занял место подле неё, хотя оно, собственно говоря, предназначалось старейшему из гостей. Заметив происшедшее вследствие этого замешательство, Бенони поспешил посадить лишившегося места гостя подле себя.

- Вот мы и встретились вновь, Мириам!- начал Халев несколько растроганно, и жестокие, надменные черты его лица мгновенно смягчились.- Рада ты меня видеть?

- Конечно, Халев! Кто не рад встрече с товарищем детских игр?- сказала Мириам.- Откуда ты теперь?

- С войны,- ответил он,- мы бросили вызов Риму, и Рим принял этот вызов!

Она вопросительно взглянула на него.

- А хорошо ли вы сделали?

- Как знать! Трудно сказать наперёд,- отозвался Халев.- Что касается меня, то я долго колебался, но твой дед восторжествовал надо мной. И теперь я, волей-неволей, должен идти навстречу судьбе!

В этот момент в зал вошёл гонец. Все встали, на всех лицах отразилась тревога.

- Какие вести?- спросил кто-то.

- Галл, римлянин, был отброшен от стен Иерусалима, и отряд его уничтожен на перевале Бет-Хорана!

- Хвала Богу!- воскликнули присутствующие в один голос.

- Хвала Богу!- повторил за ними и Халев.- Проклятые римляне наконец пали!

Но Мириам не сказала ничего.

- Что же ты молчишь? Что у тебя на уме?

- Думается мне, что они восстанут с большей силой, чем прежде!- сказала она.- И тогда…

В этот момент Бенони сделал знак, и девушка, поднявшись со своего места, вышла из зала. Она прошла под портик и, сев у мраморной балюстрады террасы, выходившей на море, стала прислушиваться к рокоту волн, разбивавшихся внизу о мраморный цоколь дворца. В голове её роились самые разные мысли.

Как недавно ещё и она, и Марк, и Халев были скромными, маленькими, незначительными людьми без средств, а теперь все трое поднялись высоко, все достигли богатства и высокого положения.- Но надолго ли?- думалось молодой девушке.- Судьбы человеческие капризны, как волны моря, они шумят, бурлят, с минуту искрятся на солнце, улыбающемся им, затем со стоном разбиваются о стену, и наступают ночь и забвение…

Мечты девушки нарушил Халев, незаметно подошедший к ней. Раскрыв перед Мириам свои честолюбивые планы,- он мечтал ни больше и ни меньше, как о царском троне в Иудее,- юноша вновь просил Мириам быть его женой, но получил отказ. Узнав, что Мириам любит Марка, он заскрежетал зубами и поклялся убить соперника.

- Это не поможет тебе!- коротко сказала Мириам.- Почему нам нельзя быть друзьями, Халев, как в прежние дни?

- Потому, что я хочу того, что больше дружбы, и рано или поздно, так или иначе, но, клянусь, добьюсь своего!

- Друг Халев,- вдруг раздался голос Бенони,- мы ожидаем тебя. А ты, Мириам, что делаешь здесь? Ступай, дочь моя, в свою комнату, речь идёт о делах, в которых женщины не должны принимать участия!

- Но, увы, нам придётся нести свою долю тяжести!- прошептала она и, поклонившись, удалилась.

 

Глава 13. Горе тебе, Иерусалим!

Прошло ещё два года, два кровопролитных и ужасных года для Иудеи и особенно для Иерусалима, где различные секты уничтожали друг друга. В то время как в Галилее,- невзирая на все усилия иудейского вождя Иосифа, под началом которого сражался Халев,- Веспасиан и его военачальники брали штурмом город за городом, уничтожая население тысячами и десятками тысяч, в прибрежных городах и во многих других торговых центрах сирийцы и иудеи поднимались друг против друга и беспощадно избивали одни других. Иудеи осаждали Гадару и Голонитис, Себасту и Аскалон, Анфедов и Газу, истребляя огнём и мечом сирийцев, а там настала и их очередь, сирийцы и греки восстали против них и также не знали пощады.

До описываемого момента в Тире ещё не было кровопролития, но все ждали его со дня на день. Ессеи, изгнанные из своего селения у берегов Мёртвого моря, искали себе убежища в Иерусалиме; они посылали к Мириам посла за послом, увещевая её бежать, если возможно, куда-нибудь за море, так как в Тире ожидались погромы и пожары, а Иерусалим, как они полагали, был обречён на гибель. Христиане, со своей стороны, уговаривали её бежать вместе с ними в Пеллу, где они собирались не только из Иерусалима, но и из Тира, и со всей Иудеи. Но Мириам и тем, и другим отвечала, что не оставит деда – он всегда был добр к ней, и она поклялась не покидать его.

Послы ессеев возвратились тогда обратно, а христиане, помолившись вместе с ней об общем спасении, покинули Тир.

Простившись с ними, Мириам пошла к деду, которого застала взволнованно расхаживающим по комнате. Увидев её, он поднял голову и спросил:

- Что с тобой, дочь моя? Отчего ты так печальна? Верно, твои друзья предупредили, что нам грозят новые невзгоды?

- Да, господин,- проговорила Мириам и передала всё, что ей было известно.

Старик выслушал её до конца и сказал:

- Я не верю всем этим предсказаниям христианских книг! Напротив, многие знамения указывают, что время явления Мессии близко, того настоящего Мессии, который сразит врагов страны и воцарится в Иерусалиме, сделав его великим и могучим. Если ты веришь, что бедствия обрушатся на Иерусалим и на избранный народ божий, и боишься, то беги с друзьями, а меня оставь одного встречать бурю!

- Я верю в предсказания христиан и их священных книг, верю, что гибель Иерусалима и всего народа нашего близка, но я ничего не боюсь! Я знаю, что и волос с головы нашей не упадёт без воли Отца, и что из нас, христиан, никто не погибнет в эти дни! Но за тебя я боюсь и буду с тобой, где бы ты ни остался!

- Я не брошу дом и богатство даже для того, чтобы спасти свою жизнь! Не могу покинуть свой народ во время его священной войны за независимость и свободу дорогой родины. Но ты беги, дитя! Я не хочу, чтобы ты могла упрекнуть меня, что я довёл тебя до погибели!

Но Мириам была непоколебима.

Так они и остались в Тире. А спустя неделю гроза действительно разразилась. В последнее время иудеям уже небезопасно было показываться на улицах города: тех, кто, крадучись, появлялся вне своего дома, избивала разъяренная толпа, которую возбуждали тайным образом против них римские эмиссары. Бенони воспользовался этим временем для того, чтобы сделать громадные запасы продовольствия и снарядов и привести свой дворец, бывший некогда грозной крепостью, в готовность к серьёзной обороне.

Одновременно он послал известить Халева, находившегося в это время в Иоппии, где командовал иудейскими военными силами, о грозящей жителям Тира опасности. До ста семейств наиболее знатных и богатых иудеев перебрались в дом Бенони, так как другого, более надёжного убежища поблизости не было.

Но вот однажды ночью страшный шум и вопли разбудили Мириам. Она вскочила с кровати. Нехушта была уже подле неё.

- Что случилось, Ноу?- спросила девушка.

- Эти псы сирийцы напали на иудеев и громят их жилища! Видишь, половина города объята пламенем! Люди бегут из огня, но их беспощадно добивают тут же, в двух шагах от порога дома. Пойдём на крышу! Оттуда всё видно!- И накинув плащи, обе женщины побежали вверх по мраморной лестнице. Опершись на перила, Мириам взглянула вниз и тотчас отшатнулась, закрыв лицо руками.

- О, Христос! Сжалься над ними! Пощади свой народ!

- А они, эти иудеи, разве пощадили Его, ни в чём не повинного?!- воскликнула Нехушта.- Теперь настал час возмездия… Не так ли избивали иудеи греков и сирийцев во многих городах? Но если хочешь, госпожа, будем молиться за них, особенно за этих детей, которые теперь гибнут за грехи отцов!

После полудня, когда всё беднейшее и беззащитное иудейское население города было перебито и только несколько каким-то чудом уцелевших несчастных бродили, как бесприютные псы, по окраинам города, прячась ото всех и пугаясь своей тени, толпа с бешенством атаковала укреплённый дворец Бенони, в котором собрались большинство богатых иудеев с жёнами и детьми.

Но в первый день все усилия атакующих оставались безуспешными: ни поджечь, ни разгромить этой мраморной крепости они не могли. Три последовательных атаки на главные ворота дома Бенони были отбиты, а в течение ночи осаждающие не произвели ни одного нападения, хотя защитники дворца всё время оставались наготове. Когда рассвело, стало ясно, почему целую ночь враги их не тревожили: как раз против ворот была поставлена громадная стенобитная машина, а со стороны моря подошла и встала против дворца большая сирийская галера, сильно вооружённая, с которой матросы с помощью катапульт собирались засыпать осаждённых градом стрел и камней.

И вот началась борьба – страшная, кровопролитная борьба, не на жизнь, а на смерть. Защитники дворца Бенони осыпали с крыши стрелами людей, работавших у стенобитной машины, и перебили огромное число прежде, чем те успели придвинуться настолько близко, что стрелы перестали достигать их. Когда наконец первые ворота были разбиты, защитники во главе с Бенони, выжидавшие этого момента, устремились на осаждающих и перебили всех до одного вблизи ворот, не дав никому ворваться внутрь. Затем, прежде чем новая гурьба подоспела на смену перебитых, иудеи кинулись за ров и на глазах у атакующих уничтожили за собой деревянный подъёмный мост, отрезав им путь. Теперь стенобитная машина, которую не было возможности перетащить через ров, сделав бесполезной, а иудеи за второй стеной дворца могли считать себя в сравнительной безопасности. Зато галера, стоявшая на якоре в нескольких сотнях шагов, стала засыпать дворец камнями и стрелами.

Так продолжалось до полудня. Всё время иудеи заботились лишь о том, чтобы враги не перешли рва, хладнокровно убивая каждого, кто пытался отважиться на этот шаг. Тем не менее Бенони отлично сознавал, что ночью неприятель перекинет мост через ров, и тогда им трудно будет продержаться ещё одни сутки. Созвали на совет всех присутствующих и решили в последнюю минуту убить друг друга, жён и детей, но не отдаться живыми в руки врага. Узнав о таком решении, женщины и дети подняли страшный вопль. Нехушта схватила Мириам за руку и шепнула ей:

- Пойдём, госпожа, на верхнюю крышу! Туда ни стрелы, ни камни не попадают. В случае необходимости мы можем броситься вниз, вместо того чтобы быть зарезанными, как бараны!- Они пошли и молились там, как вдруг Нехушта вскочила на ноги, воскликнув:

- Смотри, дитя! Видишь, галера идёт сюда на всех вёслах и парусах? Это наше спасение! Это иудейское судно, я знаю, на ней не римский орёл, а финикийский флаг. Смотри, видишь, это сирийская галера подняла якорь и готовится к бою… Видишь?

Действительно, сирийская галера повернула и двинулась навстречу иудейской. Но течение подхватило её и развернуло так, что она пришлась бортом к неприятельскому судну, которое теперь со всего маха налетело на неё, врезавшись носом в самую середину сирийской галеры и ударив её с такой силой, что та тут же перевернулась килем кверху.

Крики торжества и отчаяния огласили воздух, на море зарябили чёрные точки: то были головы утопающих, искавших спасения. Мириам закрыла лицо руками, чтобы не видеть всех этих ужасов.

- Смотри!- продолжала Нехушта.- Иудейская галера бросила якорь и спускает лодки, они хотят спасти нас! Бежим скорее вниз к решётке, выходящей на море!

На лестнице они столкнулись со стариком Бенони, который спешил за ними. Маленькая каменная пристань за решёткой была переполнена несчастными, искавшими спасения. Две больших лодки с галеры уже пристали в тот момент, когда Мириам с Нехуштой и дедом выбежали на пристань. На носу первой лодки стоял благородного облика молодой воин и громким, звучным голосом кричал:

- Бенони, госпожа Мириам, Нехушта, если вы ещё живы, выступите вперёд!

- Это – Халев! Халев, который явился спасти нас!- воскликнула Мириам.

- Идите смело в воду! Ближе мы не можем подойти!- крикнул он снова.

Они послушно пошли к лодке, десятки и сотни других двинулись за ними. Лодки принимали людей до тех пор, пока не переполнились и едва могли держаться на воде. Люди в лодках обещали сейчас же вернуться за оставшимися – и действительно, высадив на галеру первых, они вернулись и снова, почти переполненные привезли новых пассажиров на галеру, опять вернулись ко дворцу, и опять мужчины, женщины и дети устремились к лодкам. Но в этот момент над портиком показалась лестница, и сирийцы потоком хлынули во дворец. Теперь уже лодки были до того полны, что каждый лишний человек мог затопить их, а между тем матери с грудными младенцами на руках бежали в воду, плача и прося о помощи. Многие плыли за лодками, пока не выбивались из сил и не тонули.

- О, спасите, спасите их!- молила Мириам, кидаясь лицом вниз на палубу, чтобы не видеть этих надрывающих душу сцен.

- О, мой дом, мой дом!- стонал старый Бенони.- Имущество моё разграблено! Богатство в руках этих псов… Братья мои убиты, слуги разогнаны…

- Разве христиане не говорили тебе, что всё это будет? Но ты не верил!- сказала Нехушта.- Увидишь, господин, всё сбудется, всё до последнего!

В этот момент к ним подошёл Халев, гордый, самоуверенный и довольный своим подвигом.

- Взгляни на своего спасителя!- воскликнул старик, взяв Мириам за плечо и заставляя её встать на ноги.

- Благодарю тебя, Халев, за то, что ты сделал!- произнесла Мириам.

- Я доволен тем, что мне удалось в счастливый для меня день потопить эту большую сирийскую галеру и спасти любимую девушку!

- Что клятвы и обещания!- воскликнул Бенони, обнимая спасителя и желая доказать ему свою благодарность.- Та жизнь, которую ты спас, принадлежит тебе по праву. Если только будет это в моей власти, ты, Халев, получишь её и всё, что ещё уцелело от её наследства!

- Время ли теперь говорить о таких вещах!- воскликнула негодующая девушка.- Смотрите, наших слуг и друзей гонят в море и топят, а кто не идёт, тех убивают!- И она горько расплакалась.

- Не плачь, Мириам, мы сделали всё, что могли!- проговорил Халев.- Я не могу ещё раз послать лодки, матросы не послушают меня – это судно не моё. Нехушта, уведи госпожу в приготовленную для неё каюту. Зачем ей смотреть на всё это? Но что ты теперь думаешь делать, Бенони?- повернулся он к старику.

- Я хочу обратиться к двоюродному брату моему, Матфею, иерусалимскому первосвященнику, который обещал мне приют и поддержку, насколько то и другое возможно в эти трудные времена!

- Нет, лучше нам искать спасения в Александрии!- сказала Нехушта.

- Где также избивают иудеев сотнями и тысячами, так что улицы города утопают в крови!- произнёс Халев с насмешкой.- К тому же я не могу отвезти вас в Египет. Я должен вернуть судно владельцу, доверившему его мне и ожидающему меня в Иоппии, откуда я отправлюсь в Иерусалим, куда меня вызывают!

- Я хочу попасть только в Иерусалим и никуда больше,- заявил Бенони,- Мириам же свободна отправляться, куда ей угодно!

Всё судно было переполнено стонами и воплями спасённых, потерявших в этот день свои дома, богатства, близких, родных и дорогих друзей, убитых или утонувших на их глазах. Всю ночь никто не знал покоя.

На рассвете галера бросила якорь, и Мириам в сопровождении Нехушты вышла из своей каюты на палубу.

- Видишь длинную гряду рифов, госпожа? Там, на этих самых скалах, разбилось наше судно, а ты впервые увидела свет Божий! Там я схоронила её, твою мать, незабвенную госпожу мою!

- Как странно, Ноу, что мне суждено вернуться к этому месту!.. Кажется, Халев зовёт нас?

- Мы будем добираться до берега на лодках. Здесь мелко, и судно не может подойти ближе!- проговорил тот, подходя к ним.

Когда все собрались на берегу, Халев, передав галеру другому иудею, которому поручено было идти с ней навстречу римским судам с грузом хлеба, также сошёл на берег из Тира, числом около шестидесяти человек, направились к Иерусалиму.

Довольно скоро путники пришли в бедную деревушку, ту самую, где некогда Нехушта поселилась с маленькой Мириам, и где жила кормилица ребёнка. Здесь они решили запастись пищей. Пока Халев и другие хлопотали, к Нехуште подошла старуха, положила ей руку на плечо, внимательно поглядела в лицо и спросила:

- Скажи мне, добрая женщина, та красавица, что сидит там, не то ли самое дитя, которое я выкормила своей грудью?

Когда Нехушта признала бывшую кормилицу и ответила утвердительно на её вопрос, старая женщина обвила шею девушки руками и, поцеловав, сказала, что теперь умрёт спокойно, так как повидала её. Больше ничего отрадного у неё в жизни не остаётся: муж её умер, она стара и одна на свете. Старуха благословила девушку, а когда путешественники стали собираться в путь, подарила ей мула и дала с собой всяких припасов. Они расстались, чтобы уже больше никогда не встретиться.

Путешествие прошло спокойно. Благодаря сопровождавшему беглецов конвою Халева, состоявшему из двадцати воинов, они были в безопасности от нападения разбойников, грабивших на больших дорогах. Хотя носился слух, что Тит со своим войском прибыл из Египта и в настоящее время подступил к Кесарии, беглецы не видели ещё ни одного римского отряда. Они страдали только от холода, особенно во вторую ночь пути, когда расположились на ночлег на высотах, господствующих над Иерусалимом. Холод был так силён, что приходилось всю ночь оставаться на ногах и согреваться движением.

В это время в небе над Иерусалимом и над Сионом были видения, предвещавшие гибель Иерусалима: комета в виде огненного меча и облако, похожее на сражающихся воинов.

А с рассветом всё стало спокойно, священный город казался мирно уснувшим, хотя он давно уже превратился в место взаимного избиения и страшной братоубийственной войны. Спустившись в долину Иерусалима, путешественники заметили, что все окрестности опустошены и разорены. Подойдя к Иоппским воротам, беглецы нашли их запертыми; дикого вида солдаты со свирепыми лицами окликнули пришельцев:

- Кто вы такие и что вам тут надо?

Халев назвал свой чин и положение, но так как это, по-видимому не удовлетворило суровых стражей, то Бенони выступил вперёд, назвал себя и сказал, что все они беглецы из Тира, где было страшное избиение иудеев.

-Беглецы! Стало быть, изменники и заслуживают смерти. Лучше всего прикончить их!- сказали солдаты.

Халев воспылал гневом и спросил, по какому праву они осмеливаются преграждать путь ему, человеку, оказавшему столь крупные услуги своему отечеству.

- По праву сильного!- отвечали ему.- Кто впустил Симона – имеет дело с Симоном, а вы, быть может, из сторонников Иоанна или Элеазара…

- Неужели,- воскликнул Бенони,- мы дожили до того, что иудеи избивают иудеев в стенах Иерусалима, в тот время как римские гиены и шакалы рыщут вокруг его стен?! Слушайте, люди, мы не сторонники ни того, ни другого, ни третьего и хотим только, чтобы нас провели к первосвященнику Матфею, который призвал нас сюда, в Иерусалим!

- Матфей – первосвященник,- сказал начальник стражи,- это другое дело, он впустил нас в город, где мы нашли поживу, в благодарность за это и мы, в свою очередь, можем впустить его друзей. Ну, так и быть, проходите все!- И он раскрыл ворота. Беглецы вошли в город и направились по узким пустынным улицам к площади Иерусалимского храма. Было самое оживлённое время дня, а между тем город казался в запустении; там и здесь лежали на мостовой тела убитых в одной из ночных схваток женщин или мужчин. Из-за ставен домов боязливо выглядывали сотни глаз, но ни одно окно не отворялось, и никто не показывался на улице, никто не приветствовал вновь прибывших и не спрашивал их, откуда они. Всюду царили гробовое молчание и могильная тишина. Вдруг издали донёсся одинокий жалобный голос, выкрикивавший слова, значение которых ещё трудно было уловить на таком расстоянии. Всё ближе и ближе слышались эти вопли, и вот, свернув на узкую, тёмную улицу, беглецы увидели в конце её высокого, исхудалого человека, обнажённого до пояса, а ниже пояса едва прикрытого какой-то пеленой. Всё тело несчастного носило следы жестоких побоев и было покрыто шрамами и рубцами. Длинная седая борода и волосы развевались по ветру. Воздевая руки к небу, он восклицал: «Слышу голос с востока! Слышу голос с запада! Слышу голос со всех четырёх ветров! Горе, горе Иерусалиму! Горе, горе храму Иерусалимскому!.. Горе женихам и невестам!.. Горе всему народу!.. Горе тебе, Иерусалим, горе!»

В этот момент он поравнялся с беглецами и, как будто не замечая ихз и продолжая выкрикивать свои прорицания, прошёл между ними. Когда Бенони окликнул его в гневном ужасе: «Что это значит? Что ты каркаешь, старый коршун?» - человек этот, не обратив на него внимания и вперив свои бледные, почти бесцветные глаза в небо, прокричал:

- Горе, горе тебе, Иерусалим! Горе и вам, пришедшим в Иерусалим! Горе! Горе!..- И он прошёл дальше.

- Да,- сказала Нехушта,- град этот обречён на погибель, и жители его должны погибнуть!

Все молчали, объятые ужасом, только Халев старался казаться спокойным.

- Не бойся, Мириам,- произнёс он,- я знаю этого человека, он – безумный!

- Как знать, где кончается разум и начинается безумие?!- прошептала Нехушта.

Беглецы продолжили свой путь к воротам храма.

 

Глава 14. Опять среди ессеев.

Те ворота, через которое Бенони и его спутники должны были войти в храм, чтобы отыскать жилище первосвященника, находились в южной части Царской ограды. К ней они могли пройти долиной Тиропеон. И вот, когда они уже приблизились, ворота вдруг распахнулись, и из них хлынула, словно поток, толпа вооружённых людей. С бешенством потрясаю оружием и оглушая воздух неистовыми криками, злодеи устремились на беззащитных. Те разбежались в разные стороны, словно овцы перед стаей волков, стараясь укрыться в развалинах обгорелых и разрушенных домов, черневших кругом.- Люди Иоанна нападают на нас!- раздался чей-то голос. Прежде чем вооружённая толпа успела добежать до развалин, из них выскочили десятки и сотни других вооружённых людей, и завязалась схватка.

Мириам увидела, как Халев уложил на месте одного из воинов Иоанна, и как на него тотчас же набросились несколько воинов Симона. Видимо, все жаждали крови, даже не разбирая, кого и за что убивают.

Девушка видела также, как эти обезумевшие люди схватили её деда и как старик Бенони вскочил на ноги и снова упал. Затем всё скрылось от её взоров – Нехушта потащила её за собой, не давая оглянуться, всё дальше и дальше, пока Мириам окончательно не выбилась из сил. Шум и крики битвы замерли в отдалении.

- Бежим! Бежим!- подгоняла Нехушта.

- Ноу, я не могу… Я чем-то поранила ногу, видишь кровь?

Нехушта оглянулась. Здесь было тихо и пустынно, они находились уже за второй городской стеной, в Новом городе, Везефе, недалеко от старых Дамасских ворот. Немного позади возвышалась башня Антония, а здесь кругом были навалены кучи всякого мусора и между камней и комков глины росли тощие колосья. Нигде вблизи не было видно никакого жилья, в самой же стене кое-где виднелись расщелины, поросшие диким бурьяном. В одну из таких расщелин Нехушта и затащила свою госпожу, и тут бедняжка в изнеможении упала на землю. Прежде чем ливийка успела справиться с перевязкой её распухшей ноги, вероятно, ушибленной камнем, пущенным из пращи, девушка уже крепко заснула.

Нехушта села подле неё и стала обдумывать, что ей делать дальше, как и где укрыть свою госпожу от опасности.

Но она задремала, пригретая тёплыми солнечными лучами, прежде чем успела что-либо придумать. Ей приснилось, будто из-за ближайшей груды камней на неё глядит чьё-то знакомое седобородое лицо. Нехушта открыла глаза, осмотрелась кругом, но нигде не было ни души. Она снова задремала, и снова ей привиделось то же лицо, а подле него ещё чьё-то. Вдруг она узнала в одном из них брата Итиэля.

- Брат Итиэль!- радостным шёпотом воскликнула она.- Зачем ты прячешься от меня?

- Сестра Нехушта, неужели это ты? А это госпожа Мириам, дорогое дитя наше? Что, она крепко спит?

- Как убитая!- отвечала Нехушта.

- Хвала Творцу, мы нашли вас! Брат,- обратился Итиэль к своему товарищу,- доползи-ка до стены и посмотри, не может ли кто увидеть нас оттуда, сверху?

Второй ессей возвратился с ответом, что на стенах никого нет и что их оттуда нельзя увидеть. Тогда ессеи подняли почти бесчувственную девушку на руки и понесли к одной из щелей в стене, совершенно заросшей чахлыми кустами и бурьяном. Тут они осторожно опустили её на землю и с большими усилиями сдвинули с места громадную глыбу камня, закрывавшую небольшое отверстие в стене, похожее на нору шакала. В эту-то чёрную дыру сперва спустился ногами вперёд брат Итиэль и втащил за собой Мириам, за ними последовала Нехушта и, наконец, второй ессей.

Очутившись в узком, тёмном подземелье, один из братьев высек огонь кремнем из огнива и зажёг маленький факел, с которым пошёл вперёд, освещая путь, по разным подземным ходам и залам, некогда служившими водохранилищами. Сырой воздух подземелья заставил девушку очнуться.

- Где я? Неужели я умерла?- спросила она, раскрыв глаза.

- Нет, нет, ты сейчас всё узнаешь, госпожа!- успокоила её Нехушта.

- Я вижу лицо дядюшки Итиэля!- воскликнула Мириам.- Это его дух пришёл ко мне!

- Не дух, а я сам, дитя моё! Иди за мной, я проведу тебя к остальным братьям, и ты опять будешь среди нас в полной безопасности от злых людей!

- Что это за место?- спросила девушка.

- Это подземелье – та самая шахта или, вернее, каменоломня, из которой царь Соломон добывал камень для постройки Иерусалимского храма. Здесь же этот камень и обтёсывали: вот чем объясняется, что при сооружении храма не слышно было ни стука молота, ни звука топора или пилы!

Наконец Итиэль и его спутники подошли к потайной двери, казавшейся с первого взгляда глухой стеной; при нажатии на определённое место громадная плита отошла в сторону, обнаружив вход в большой зал. Здесь горел яркий костёр из каменного угля, у которого один из членов общины был занят стряпнёй, а вдоль стен сидело около пятидесяти старцев в белых одеждах ессеев.

- Братья,- проговорил Итиэль,- я привёл вам ту, о которой все мы грустили, я привёл наше возлюбленное дитя, госпожу Мириам!

- Неужели?! Неужели это она?! – воскликнули разом десятки голосов. Обрадованные ессеи стали приветствовать один за другим свою названную царицу, подносили ей пищу, воду и вино для подкрепления сил и, пока она ела, рассказывали обо всём, что произошло сними в её отсутствие.

Более года тому назад римляне, подступая к Иерихону, разорили их селение, некоторых убили, некоторых увели в плен, большинство же успели бежать в Иерусалим. Но и здесь многие погибли от руки сторонников различных враждующих группировок и разбойников, расплодившихся в осаждённом городе. Видя, что всем им грозит неминуемая гибель, мирные ессеи решили укрыться в этом подземелье, тайна существования которого была известно одному из братьев. Мало-помалу они стали собирать здесь в большом количестве припасы – запасать топливо, одежду, разную домашнюю утварь и даже кое-что из мебели. Управившись с этим, они окончательно переселились сюда и теперь только изредка, поодиночке или по двое, выходили наверх узнать о том, что происходит в Иерусалиме и в Иудее, и вместе с тем пополнить свои запасы.

Кроме прохода, которым пришли сюда Мириам и Нехушта, существовал ещё другой выход из подземелья, который Итиэль обещал им впоследствии показать.

Когда Мириам поела и отдохнула, а ушибленная нога её была обмыта и перевязана, ессеи повели её показывать свои подземные владения. Кроме большого зала, были ещё отдельные маленькие сводчатые кельи, совершенно без света, как и общий зал; воздух здесь был чист. Одну из таких келий отвели женщинам, предоставив им все удобства, возможные в этой обстановке. Некоторые кельи служили кладовыми и складами, а в одной, довольно большой, находился глубокий колодец. Очевидно, на дне колодца был родник. Вода из родника имела выход наверх, на поверхность земли, и в течение многих веков колодец содержал в себе свежую, вкусную воду. Вдоль стены этой кельи шла крутая каменная лестница, сильно истёртая, но ещё вполне надёжная.

- Куда ведёт эта лестница?- спросила Мириам.

- Наверх, в разрушенную башню!- ответил Итиэль и обещал в другой раз отвести её туда.

Мириам вернулась в свою комнатку и, поужинав, заснула крепким сном. Поутру к ней вернулась острая тревога за деда и мысль, что если он остался жив, то наверное мучается неизвестностью относительно внучки. Поэтому девушка попросила как-нибудь известить его о том, что она находится в безопасности.

После долгих обсуждений было решено, что брат Итиэль в сопровождении другого брата совершит вылазку и постарается передать Бенони записку рот Мириам. Однако ессеи просили девушку не указывать места своего пребывания, а только успокоить старика, что ей не грозит никакая опасность и что она скрывается у надёжных людей.

Через день Итиэль и его спутник возвратились невредимыми, но принесли известие об ужаснейших избиениях, происходящих на улицах города и даже в самой ограде Иерусалимского храма, где обезумевшие враждующие партии беспощадно истребляли друг друга.

- Жив ли мой дед?- спросила девушка.

- Да, успокойся! Бенони благополучно добрался до дома первосвященника Матфея, а с ним вместе и Халев. Теперь они укрываются в стенах храма… Всё это я узнал от одного из слуг первосвященника, который за сикль серебра поклялся, что немедленно вручит твою записку Бенони. Однако он подозрительно взглянул на меня, и вторично я не решусь исполнить такое поручение… Но кроме этих известий, я имею ещё и другие!- продолжал Итиэль.- Из Кесарии Тит с громадным войском приближается к Иерусалиму и, как я слышал из достоверных источников, в числе его военачальников есть один воин, который, кажется, скорее предпочтёт взять тебя, чем святой город!

- Кто?- прошептала девушка, и кровь разом прилила к её лицу.

- Один из префектов всадников Тита, благородный римлянин Марк, которого ты некогда знавала на берегах Иордана!

Теперь кровь её прилила к сердцу, и Мириам до того побледнела, что казалась белее своего белого платья.

-Марк,- прошептала она, оправившись немного,- он клялся, что возвратится сюда, но это мало чем поможет ему!-добавила она чуть слышно и, встав, удалилась к себе.

С того времени как Мириам получила от Марка письмо, кольцо и ожерелье, она ничего не знала и не слыхала о нём, хотя прошло уже два года. Дважды за это время она писала ему, отправляла письма с надёжными, как ей казалось, послами, но не знала, дошло ли хоть одно из них по назначению. Иногда ей казалось даже, что его уже нет в живых,- и вдруг он здесь! Да, но увидит ли она его? Кто может знать, что будет?!

И девушка встала на колени и долго и горячо молилась, чтобы Господь даровал ей счастье ещё хоть раз увидеть его и поговорить с ним. Эта надежда увидеть Марка поддерживала её в течение всех этих страшных, долгих месяцев испытаний.

Между тем прошло больше недели с того времени, как она узнала о приближении армии Тита.

Ушиб её давно зажил, но Мириам словно цветок увядала без света и солнца.

- Ей надо хоть немного подышать свежим воздухом и посмотреть на голубое небо,- говорила Нехушта ессеям.- Иначе она заболеет здесь.

Тогда брат Итиэль взялся показать дорогу в ту старую заброшенную башню, куда вела лестница из кельи с колодцем. Башня, некогда составлявшая часть дворца, теперь уже давно была заброшена, и даже ход в неё был заложен кирпичами, чтобы воры и бродяги не могли по ночам укрываться там. Для военных целей она была непригодна, так как стояла особняком, а не на городской стене.

О потайном ходе из кельи-колодца давно забыли, и никто не подозревал о его существовании. Здесь находился целый ряд потайных дверей, перекидных мостиков и таинственных затворов, известных одним только ессеям.

Башня достигала приблизительно ста футов высоты, диаметр её был около сорока футов. Крыша давно обрушилась, но каменная лестница и такие же четыре внутренние галереи, освещённые бойницами, были ещё в полной исправности.

На следующее утро ещё солнце не успело взойти, как Мириам проснулась и стала уговаривать Нехушту подняться в башню.

- Потерпи немного, госпожа,- сказала Нехушта,- дай ессеям окончить утреннюю молитву, сейчас мы их потревожим!

И Мириам покорно ждала, пока не пришёл Итиэль и не провёл их на башню.

Девушка чуть не вскрикнула от восторга, когда впервые после столь долгого времени увидела над своей головой лазурное небо. Когда же они поднялись на верхнюю галерею, находившуюся на расстоянии не более восьми футов от вершины башни, открывшаяся отсюда панорама восхитила девушку. Там, к югу, блестели на солнце великолепные здания Иерусалимского храма, с его мраморными дворцами и грандиозными ходами и воротами. Несмотря на то, что ежедневно происходили кровопролитные схватки, там всё ещё курился в кадильницах фимиам и приносились жертвы. За храмом раскинулись Верхний и Нижний города, пестревшие тысячами домов. К востоку лежала долина Иерусалима, за ней возвышалась Масличная гора, зеленевшая своими роскошными маслинами, которые вскоре должны были пасть под топорами римлян. К северу расположился Новый город, Везефа, опоясанный третьей стеной, а за ней расстилалась скалистая местность. Неподалёку, несколько влево, возвышалась грандиозная Антониева башня, в которой теперь засел со своими приверженцами-зилотами Иоанн Гисхальский. На западе, позади громадной городской площади, вздымались башни Гиппика, Фасаила и Мариаммы, за ними стоял великолепный дворец Ирода. А дальше шёл целый ряд стен, крепостных зданий, укреплений, площадей, домов и дворцов – нескончаемое море крыш с островами садов и дворов.

И в то время как Мириам, Нехушта и Итиэль смотрели на всю эту пёструю великолепную панораму, вдали, на северо-востоке показалось серое облако пыли.

- Римляне!- воскликнула Нехушта, указывая на это облако, и у всех невольно дрогнули сердца.

Очевидно, не они одни заметили их, так как все стены, башни и крыши мгновенно покрылись людьми, засуетившимися подобно муравьям в потревоженном муравейнике.

Вдруг тот же жалобный и вместе с тем грозный голос раздался среди всеобщей тишины на опустевших улицах города:

- Горе, горе тебе, Иерусалим! Горе граду сему, горе храму сему! Горе всем!

Теперь на каменистой почве пыль как будто рассеялась, и можно было различить отдельные отряды огромной армии римлян.

Впереди всех двигался многотысячный отряд сирийских союзников, за ними целая туча стрелков и разведчиков, далее шли сапёры и квартирьеры, вьючные животные, военные повозки и фуры с многочисленной прислугой. За этим обозом следовал Тит со своей блестящей свитой, телохранителями, оруженосцами, копейщиками и всадниками. Ещё дальше тяжело и медленно двигались бесчисленные громадные, страшного вида, стенобитные машины, баллисты, катапульты, за ними трибуны и командиры когорт со своей гвардией, предшествуемые знамёнами и римскими орлами в окружении трубачей, которые время от времени оглашали воздух громкими торжественными звуками. А там, дальше, бесконечной лентой тянулась армия Тита, двигавшаяся в строгом порядке, разделённая на легионы, с конными отрядами воинов и квартирьерами; в хвосте её – нескончаемые обозы с амуницией, провиантом и всякими припасами. На холме Саула римляне стали разбивать лагерь, а спустя час отряд всадников в пятьсот или шестьсот человек выехал из лагеря по большой дороге, ведущей прямо к стенам Иерусалима.

- Это сам Тит,- сказал Итиэль,- видите, перед ним императорский штандарт!

Мириам впивалась глазами в блестящую свиту Тита, стараясь угадать, который из этих блестящих всадников Марк.

И вот в тот момент, когда римляне поравнялись с Башней Женщин, городские ворота вдруг распахнулись, и изо всех прилежащих улиц и домов, где они до сих пор сидели в засаде, тысячи иудейских воинов и вооружённых горожан устремились на римлян, вытянувшихся длинной линией, прорвали её и отрезали конец от остальной цепи, многих перебив. Мириам видела, как раненые падали с коней, как упал императорский штандарт, тотчас же снова поднялся, а затем всё скрылось в облаке пыли. Казалось, все римляне уничтожены. Но нет, вот они один за другим поворачивают от города, направляясь обратно к холму Саула. Правда, теперь их стало меньше, но они всё-таки смогли пробиться сквозь тысячную толпу нападающих. Но кто из них возвращался в лагерь, а кто остался на месте? Этого Мириам не знала… С сильно бьющимся, тяжёлым сердцем покинула она башню, вернувшись в своё тёмное подземелье.

 

Глава 15. Что произошло в башне.

Прошло ещё четыре месяца. Можно сказать, что во всей мировой истории никогда не было и, вероятно, не будет таких страшных бедствий, таких беспримерных ужасов, какие переносили в это тяжёлое время жители Иерусалима или, вернее, последние остатки иудейского народа, искавшие убежища в стенах Иерусалима. Отбросив в сторону внутренние распри, иудейские партии общими силами ополчились на врага, но, увы, было слишком поздно. Правда, всё, что только в человеческих силах, было сделано. Десятки и сотни тысяч римлян погибли от рук защитников города, они отбивали и уничтожали стенобитные машины и катапульты, взрывали или сжигали гигантские деревянные башни, сооружённые Титом для штурма. Но несмотря на всё это Тит овладел третьей стеной и Новым городом, затем удачно штурмовал вторую стену и, разрушив её, отправил к иудеям историка Иосифа Флавия, чтобы тот убедил их сдаться. Возмущённые этим предложением, собратья иудеи чуть не побили ренегата Иосифа каменьями, и война продолжалась.

Убедившись, что приступом взять Иерусалим невозможно, Тит решил принудить его сдаться голодом. Он окружил ещё не взятую первую городскую стену другой стеной, за которой и засел, выжидая, когда его союзник голод сделает своё дело. Вначале Иерусалим был хорошо снабжён съестными припасами и мог бы выдержать продолжительную осаду, но вскоре обезумевшие от отчаяния враждующие партии принялись уничтожать друг друга, отбивать и предавать огню продовольствие своих противников, громить их склады. Так что припасы, которых могло бы хватить на многие месяцы, быстро таяли в этих безумных оргиях взаимной ненависти, и население Иерусалима вымирало сотнями и тысячами от голода.

Трудно описать, до каких ужасов, до каких невероятных зверств доходили люди под влиянием этого страшного голода. Страшное пророчество сбывалось теперь: матери поедали своих собственных детей, дети вырывали последний кусок хлеба изо рта умиравших от голода родителей, и никто не знал в те дни ни жалости, ни сострадания. Люди уподобились диким зверям, стали даже хуже диких зверей.

Весь город, казалось, обезумел. Тысячи людей гибли ежедневно, каждую ночь тысячи других бежали к римлянам, которые ловили несчастных и распинали на крестах перед городской стеной. Не хватало уже и леса на кресты, не хватало места этим крестам.

Всё это знала и видела Мириам со своей старой башни – видела улицы Иерусалима, усеянные мёртвыми, так что местами невозможно было пройти, видела, как несчастных выгоняли с семьями и детьми з домов, подвергали ужасным пыткам и затем тут же убивали за то, что те якобы не хотели отдать свои спрятанные припасы. Вся долина Кедрона и нижние склоны Масличной горы были покрыты крестами, на которых корчились в предсмертных муках пленённые иудеи. Девушка ежедневно видела кровавые стычки и битвы; затем у неё больше не стало сил выносить эти зрелища, и она часами лежала на галерее башни, закрыв лицо руками, чтобы не видеть, и заткнув уши, чтобы не слышать, что делалось кругом.

У ессеев ещё сохранялись большие запасы пищи и всего необходимого, никто до сего дня не тревожил их, не подозревая о существовании подземелья. Время от времени тот или другой из членов общины выползал на поверхность земли и пробирался в город. Некоторые так и не возвращались, другие же возвращались и рассказывали о том, что им удавалось узнать.

Так все узнали, что после убийства первосвященника Матфея и его сыновей вместе с шестнадцатью членами синедриона по обвинению в сношениях с римлянами старый Бенони был избран на его место и многих заподозренных в измене и приверженности Риму предал смерти; что Халев стоял во главе сильной партии и всюду был впереди. Говорили, что он поклялся во что бы то ни стало убить римского префекта всадников Марка и что они уже однажды встретились на поле битвы.

Между тем настал август месяц, и ко всем остальным бедствиям злополучного города прибавилась страшная зараза, распространяемая разлагавшимися на улицах трупами, которые валялись повсюду сотнями и тысячами и которых никто не успевал и не хотел хоронить. Теперь Тит установил свои военные машины у самых стен Иерусалимского храма и с каждым днём, хотя и медленно, но упорно прокладывал себе путь во внешние дворы храма.

Однажды ночью, ещё за час до рассвета, Мириам пробудилась и стала просить Нехушту выйти наверх в старую башню – она задыхалась в этом подземелье.

Обычным путём обе женщины достигли верхней галереи башни и, сев на верхней ступени против одной из бойниц, долго молча следили за огнями в римском лагере, раскинувшемся на громадном пространстве вокруг городских стен и даже среди развалин домов, под самой башней, так как эта часть города была уже во власти римлян. Но вот первый луч солнца, словно огненная стрела, прорезав туман, упал с вершины Масличной горы через долину Иосафата прямо на золоченные кровли храма и его мраморные дворы. И, словно это был условный сигнал, северные ворота храма широко распахнулись, и из них хлынул целый поток истощённых, свирепого вида воинов и с дикими криками устремился вперёд. Римские пикеты старались остановить их, но были смяты и опрокинуты из-за своей малочисленности. Теперь иудеи оцепили одну из деревянных башен Тита. Его стрелки встретили неприятеля градом стрел. Завязалась серьёзная битва, но не прошло и десяти минут, как башня была уже в огне. При свете зарева пожара Мириам видела, как римские солдаты, находившиеся в башне, кидались вниз с её высоты, чтобы спастись от огня. С криками торжества иудеи ворвались сквозь брешь во второй стене и, оставив слева от себя остатки дворца Антония, рассыпались на открытом пространстве среди развалин уничтоженной Титом части города, непосредственно у подножия старой башни, где находились Мириам и Нехушта.

Уцелевшие римляне старались добраться до главного лагеря, иудеи преследовали их, но встретили сильный отпор и, отброшенные обратно ко второй стене, пытались укрыться от римлян в развалинах. Внезапно в начальнике конного отряда, атакующего иудеев, Мириам сначала угадала, а потом и точно узнала Марка.

- Смотри, Ноу, смотри, ведь это он!- воскликнула молодая девушка, и сердце в груди её сильно забилось.

- Да, госпожа, это он! Ну, а теперь, когда ты его видела, пойдём вниз: не те, так и другие могут с минуты на минуту взять башню. Ты видишь, бой кипит кругом. Нас могут найти!

- Нет, нет, Ноу! Быть может, ты права, но я не уйду отсюда. Я хочу видеть всё до конца!

Нехушта не стала возражать. «Всё равно,- думала она,- Бог одинаково может хранить нас и здесь, на башне, и там, в подземелье!»

Между тем римляне вновь построились в ряды и под предводительством префекта Марка двинулись со своих позиций на неприятеля, который, получив подкрепление из храма, на полпути столкнулся с ними. Среди подкрепления оказался и Халев. Вот какой-то иудей кинулся на Марка и убил под ним лошадь. Но молодой префект проворно высвободил ноги из стремян и продолжал биться пешим. Этого, казалось, и ожидал Халев. Точно дикий зверь, накинулся он на римлянина сзади и ударил его плашмя мечом по спине. Такого оскорбления не мог снести ни один римлянин. Марк обернулся, и враги очутились лицом к лицу.

В это время, пользуясь небольшим перерывом в сражении, кто-то из иудейских начальников приказал своим людям проломить заложенный кирпичами ход в башню, на которой находились обе женщины. Иудеи с горячностью принялись за дело.

- Видишь, госпожа!- сказала Нехушта.

- Ах, Ноу, ты была права! Я вовлекла тебя в беду, что же нам теперь делать?

- Сидеть здесь смирно, пока не придут и не возьмут нас, а там, если дадут время, объяснимся с ними, как сумеем!

Но наверх никто не явился. Иудеи опасались внезапного нападения римлян в тот момент, когда начнут взбираться по незнакомой им, быть может, разрушенной лестнице. Поэтому, взломав вход, они воспользовались только низом башни, чтобы втащить в неё и укрыть на время раненых.

Тем временем Марк с мечом в руке устремился на Халева. Иудей успел вовремя отскочить в сторону и нанёс Марку такой страшный удар по голове, что, не будь на том массивного шлема, наверно, череп римлянина раскололся бы надвое. Теперь же он раздробил только шлем и нанёс Марку глубокую рану, от которой молодой префект пошатнулся и упал, широко раскинув руки и выронив свой меч. Халев подскочил к нему, чтобы прикончить, но Марк вдруг очнулся и, видя, что он теперь безоружен, бросился на Халева, стараясь схватить его голыми руками за горло. Халев успел нанести ещё один удар по плечу, но Марк как будто даже не почувствовал его. Спустя минуту меч Халева валялся в стороне, а оба противника в бешеной схватке катались по земле. Тогда из рядов римских воинов раздался крик: «Спасём его!», на который иудеи отвечали: «Хватай его!» И те и другие хлынули на место борьбы, завязался кровавый бой. Обе стороны дрались с остервенением. Где люди стояли, там они и падали мёртвыми, никто не хотел отступать. Римляне, хотя и были малочисленнее своих врагов, предпочитали умереть все до единого, но не оставлять в руках неприятеля своего любимого раненого командира. Иудеи же слишком хорошо понимали цену такой добычи, как римский префект, любимец Тита, чтобы дать вырвать его из своих рук. С каждой минутой новые отряды иудеев спешили на подмогу своим собратьям, число же римлян, не получавших подкрепления, заметно таяло, но они упорно продвигались вперёд, сражаясь грудь с грудью и щит со щитом.

Вдруг во фланг римлянам с криком торжества ворвался новый отряд иудеев, числом до четырёхсот человек. Римский офицер, вовремя заметив опасность и решив, что лучше дать префекту умереть вместе с павшими товарищами, чем сознательно уложить на месте весь легион и посрамить оружие цезаря, скомандовал отступление. В строгом порядке, словно на параде, римская дружина отступила к своим укреплениям, унося с собой раненых, несмотря на град копий и стрел, беспрерывно сыпавшихся на неё.

Видя, что им теперь ничего более не остаётся делать, иудеи отступили к стене старой базарной площади в тридцати или сорока шагах от старой башни и принялись укреплять её. Солнце уже клонилось к закату, и день медленно угасал. Раненые римляне, оставшиеся на поле сражения, видя, что их товарищи отступили, кидались на свои мечи или копья и умирали от собственной руки, чтобы не попасть живыми в руки иудеев, которые, подвергнув жестоким пыткам, всё равно распяли бы их на кресте. Кроме того, Титом был издан указ, что всякий солдат, попавший живым в руки неприятеля, будет всенародно предан посрамлению, лишён звания солдата и навсегда вычеркнут из списка легиона, а будучи вновь пойман своими, предан смерти или обречён на пожизненное изгнание.

Как охотно последовал бы Марк примеру своих товарищей, но – увы!- у него не было на то ни силы, ни оружия. Когда их с Халевом вытащили из груды раненых и убитых, он был в глубоком обмороке от потери крови и истощения сил. В первую минуту его приняли за мёртвого, но оказавшийся тут врач заявил, что Марк жив, и если дать ему отлежаться, то он очнётся и придёт в себя. Поэтому, желая сохранить этого префекта живым у себя в руках, иудеи втащили его в старую башню и оставили там, приставив на случай, если он очнётся, стражу ко входу.

Мириам с замирающим сердцем следила за всем происходящим вокруг неё на поле сражения и у подножия башни. Временами ей казалось, что она сейчас умрёт от нестерпимой душевной муки и тревоги за своего возлюбленного.

- Успокойся, госпожа, благородный Марк жив!- говорила ей Нехушта.- Иначе его оставили бы на поле сражения с остальными убитыми. Он нужен им пленный, иначе Халеву позволили бы пронзить его мечом, как он намеревался это сделать!

- О, тогда он будет повешен на кресте, подобно тем римлянам, которых мы видели вчера на стенах храма!- воскликнула Мириам.

- Это, конечно, возможно,- ответила Нехушта,- если Марк не найдёт возможности покончить с собой или не будет спасён кем-нибудь!