Реферат Курсовая Конспект
Но умереть должна — других обманет. - раздел Образование, ПРО ЭТУ КНИГУ (V. 2, 6) П.тл: В Венецьн Не Поверя...
|
(V. 2, 6)
П.тл:
В Венецьн не поверят, генерал,
Хоть поклянусь, что видел сам Чрезмерно(?').
(IV, I, 239)
Все эти культяпки человеческой речи, лишенной живых интонаций, не имеют, конечно, ничего общего с поэзией Шекспира. Они произошли оттого, что переводчица выбросила из переводимых стихов многие важнейшие слова, а те разрозненные клочки и обрывки, что остались после такой операции, напечатала под видом шекспировских фраз.
Иные слова отсекаются довольно легко — те, которые не разрушают синтаксического строения фразы. Отсечение этих слов не наносит переводимому тексту особенной травмы.
Если у Шекспира сказано «генеральский хирург», а переводчица напишет «хирург» (V, 1, 100), читатель теряет от этого сравнительно мало, ибо самая конструкция речи остается незыблемой.
7 К. Чуковский 193
Все это в порядке вещей, и я говорю не о таких мелочах. Я говорю о тех калеках человеческой речи, у которых так обрублены руки и ноги, что они утратили всякое сходство с подлинными стихами Шекспира.
Вот эти калеки — один за другим. Здесь у меня их шесть, но я мог бы продемонстрировать и шестьдесят, и сто двадцать.
Черт! Вы ограблены! Стыд! Одевайтесь! Разбито сердце, полдушн пропало! (У кого?)
2 Указывают мне — сто семь галер...
з Умеет мыслить и умеет скрыть. (Что?)
Коль глупость с красотой (?), здесь дело тонко.
5 Начальствовать бы мог; но вот (?) — порок?
Казалось, вашего трепещет взгляда, А между тем любила. (Кого?)
И так дальше и так дальше. Сравните любую из этих полубессмысленных фраз с подлинником, и вы увидите, как сокрушительно расправляется с фразеологией Шекспира глухая к интонациям Радлова.
Напрасны будут попытки читателя угадать, что злачит это замысловатое заявление сенатора:
Указывают (?) мне — сто семь галер.
Как можно «указать» из Венеции галеры, причалившие к острову Кипру? И кто, кроме дожа, может что бы то ни было указывать сенатору Венецианской республики? Никакого сходства с подлинником этот «указ» не имеет, ибо подлинник читается так:
«В письмах, полученных мною, сказано, что галер — сто семь» (I, 3, 3).
Из-за неточности и обрывчатостн фраз-' перевода читатель чуть не каждую строчку поневоле атакует вопросами: где? кто? как? почему? когда?
Читает он, например:
Она ему дала. .. —
и, конечно, спрашивает: что и кому? Читает:
Утешенье — Одна лишь ненависть.
И спрашивает: чье утешенье? и к кому ненависть?
Так что чтение таких переводов должно ежеминутно прерываться вопросами:
«Не верю я» (во что?), «Я знаю» (что?), «И благодарю» (за что?), «Отца боится» (какого отца? чьего?) и т. д. и т. д.
Уничтожая одну за другой живые и естественные ;•:::.-..-:ац;!11 Шекспира, система перевода стихов рече-ь:.:у;! ..юрчСкамн затемняет ясный смысл Шекспировой :.1.-чи. И дело доходи г до парадоксов: для меня, русского читателя, английский текст оказывается доступ-;;ее. понятнее русского.
Читаю, например, в переводе такое двустишие:
С ггч--рсн!,ем l?i кто смеется пору вслед, Тит 6.1:)-лет грз (?) возникших (?) бед.
Что за «груз»? Что за «возникшие беды»? И почему уменьшится груз этих загадочных бед, если кто-нибудь, хотя бы посторонний прохожий, презрительно засмеется вслед убежавшему вору?
Разгадка этого ребуса — в подлиннике. Там ясно сказано, что речь идет не о каком-нибудь постороннем прохожем, а о том человеке, которого сейчас обокрали. The robb'd — обокраденный, ограбленный. Старый переводчик Петр Вейнберг передал мысль этой сентенции гораздо точнее:
Ограбленный, смеясь своей потере, У вора отнимает кое-что,
Но, горести предавшись бесполезной. Ворует он у самого себя '.
У Шекспира сказано нечто подобное. Шекспир говорит об ограбленном, то есть о сенаторе Брабанцио, у которого мавр похитил любимую дочь. Выбросить слово ограбленный — значит лишить эту сентенцию смысла. И замечательно, что всякий раз, когда я натыкался в переводе на такие непонятные фразы, я отыскивал эти же фразы у старого переводчика Петра Вейнберга и неизменно убеждался, что в его переводе они гораздо понятнее. Я отнюдь не говорю, что вейн-берговский перевод превосходен. Напротив, он очень водянист и болтлив. Но все же при всех своих недостатках перевод Петра Вейнберга и точнее и понятнее радловского.
Возьмем хотя бы такое двустишие:
Сказать, кто я, ничто (?) не ослабляя, Не множа (?) злобно.
Прежде всего это совсем не по-русски. «Пожалуйста, не множьте злобно» — так по-русски никогда не говорят. «Ничто не ослаблять» — тоже не слишком-то грамотно, ибо дополнение, выраженное местоимением, всегда после негативных глаголов ставится в родительном падеже.
У Петра Вейнберга этой фразе соответствует следующее:
Таким меня представить, Каков я есть, ни уменьшать вину, Ни прибавлять к ней ничего нарочно.
Это перевод не безупречный, но все же он и вернее, и грамотнее, и понятнее радловского.
При помощи Петра Вейнберга очень легко расшифровывается и другая, столь же туманная строка перевода, которую мы только что тщетно пытались понять:
Хоть поклянусь, что видел сам. Чрезмерно (?!).
1 Шекспир. Сочинения, т. III. СПб., 1902, стр. 300 (Библиотека великих писателей).
Это непонятное чрезмерно восклицает в пьесе дворянин Лодовико, когда Отелло ударяет Дездемону.
У Вейнберга он говорит, что этому никто не поверил бы,
.. .хотя б я клялся, Что видел сам... Синьор, уж это слишком!
«Синьор, уж это слишком!» — естественная русская фраза. Ее интонация совершенно ясна. А «чрезмерно!»— так никто и никогда не говорит. Можно ли представить себе, чтобы, видя, как один человек бьет другого, вы закричали ему с упреком:
— Чрезмерно!
И другая строка перевода, которая была для нас таким же неразгаданным ребусом:
Надежда (чья?) образ приняла — правитель! —
у Вейнберга, в полном соответствии с подлинником, звучит и более понятно, и более естественно:
Предчувствие мне говорит, что это — Правитель наш.
Некоторые строки Петра Вейнберга давно уже ста" .iH крылатыми. Кому, например, не известно великолепное двустишие из первого акта, сделавшееся в России такой же широко распространенной цитатой, как и в Англии:
Она меня за мки полюбила, А я ее за состраданье к ним.
Перевод этого двустишия вообще одна из самых блистательных удач Петра Вейнберга. Радловаперевела это двустишие так:
Она за бранный труд мой полюбила (кого?), А я за жалость (к кому? к чему?) полюбил ее.
В первой строчке этого двустишия наиболее заметное слово меня. Она полюбила меня. She loved me. И это-то слово переводчица выбросила! У Шекспира слова обеих строк параллельны:
Она полюбила меня... А я полюбил ее...
Выбросив слово меня и загнав слово ее в самый дальний участок строки, переводчица тем самым совершенно разрушила структуру двустишия. К тому же во второй строке ею допущено новое искажение смысла: Отелло полюбил Дездемону не за то, что Дездемона вообще была жалостлива, а за то, что она пожалела его. Отелло так и говорит: перенесенные мною испытания (dangers) вызвали в ней нежное сочувствие.
«А я полюбил се за то, что она чувствовала сострадание к ним».
Выбросив слоня «к ним», Радлова навязала Дездемоне несвойственную ей беспредметную жалостливость.
Здесь дело не только в затемнении смысла, но и в уничтожении живых интонаций.
Ведь если каждый актер принужден говорить, как астматик, какая может быть свободная дикция в его задыхающихся, конвульсивных, прерывистых выкриках?
Одно дело, если Дездемона, прося Отелло о прощении Кассио, скажет:
Но скоро ли это случится? — и другое дело, если она буркнет отрывисто:
Но срок?
(III. 3, 57)
В этой коротышке «Но срок?» нет и не может быть никаких интонаций. В погоне за бессмысленной краткостью фраз переводчица вконец уничтожила то широкое, вольное, раздольное течение речи, которое свойственно шекспировской дикции.
Принуждая героев Шекспира то и дело выкрикивать такие отрывочные, бессвязные фразы, как: «Но срок...», «Но вот — порок...», «Пристойны (?) вы?», «Кровав (?) я буду», «Полдуши пропало...», «Здесь — генерал...», «Узнал ее? Как страшно обманула...», «Зовите...», Анна Радлова тем самым огрубляет их богатую душевными тональностями, живую, многокрасочную речь, придает ей барабанный характер.
Когда Эмилия говорит невинно пострадавшему Кассио, что Отелло любит его по-прежнему «и других ему ходатаев не надо, кроме душевного расположения (к вам)» — в этом чувствуется большая участливость, а когда Анна Радлова заставляет Эмилию вместо всех этих слов выпалить без всяких околичностей:
Ходатаев не надо! —
(III, 1, 48)
здесь чувствуется та же черствая грубость, какая лежит в основе всего перевода.
Грубость не столько в отдельных словах, сколько в синтаксисе, в интонациях, в звучаниях слов.
Нечувствительность ко всему, что есть в Шекспире изысканного, лиричного, мечтательного, тонкого, нежного, привела к такому искажению Шекспира, какого десятки лет не бывало во всей нашей переводческой практике.
Рецензенты почему-то заметили только грубость словаря переводчицы. Но, право же, эта грубость — ничто по сравнению с грубостью ее интонаций.
Старые переводы «Отелло» были порой наивны и бледны, но шекспировская дикция в них соблюдалась с большим пиететом, и это давало возможность декламировать шекспировские стихи как стихи. Но есть ли какое-нибудь стиховое звучание в таких куцых обрубках разрозненных фраз, как:
«•Не нелюбовь — вина». «Ты говоришь — грабеж? ..» «Указывают мне — сто семь галер...»
Все эти словесные обрубки произносить как стихи незозможно. Их можно только отрапортовать, как «здравия желаю!», «рад стараться!».
– Конец работы –
Эта тема принадлежит разделу:
Лауреат Ленинской премии литера туровед поэт и критик К И Чуков ский общепризнанный мастер худо жественного перевода Он переводил Дефо... Теоретические положения разрабо танные К И Чуковским на основе своей... Хотя кита посвящена проблемам связанным с искусством перевода в пей затронуты и другие существенные вопросы...
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Но умереть должна — других обманет.
Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов