VII ЗАПИСКИ ПОСТРАДАВШЕГО

О ТЫ, КОГО ПОЭЗИЯ ИЗГНАЛА. КТО В НАШЕП ПРОЗЕ МЕСТА НЕ НАШЕЛ, — ТЫ СЛЫШИШЬ КРИК ПОЭТА МАРЦИАЛА: «РАЗБОЙ! ГРАБЕЖ! МЕНЯ ОН ПЕРЕВЕЛ!»

Р. Бернс. Пе р е в о д С. Маршака.

Когда-то я написал «Тараканище» — детскую сказ­ку. В сказке между прочим говорилось:

Бедный крокодил Жабу проглотил.

Теперь эту сказку перевели на английский язык. В переводе — о жабе ни слова. Там это двустишие чи­тается так:

Бедный крокодил Позабыл, как улыбаться.

Таким образом, жабу, как видите, пришлось про­глотить не крокодилу, а мне.

И не одну жабу, а пять или шесть.

Начать с того, что переводчики нагнали в мою сказку животных, которых там не было и быть не могло: каких-то скунсов, каких-то енотов, черепах, единорогов, улиток...

Эти незваные гости, не обращая на меня никакого внимания, стали вести себя в моей сказке, как им взду­мается.

Гиппопотам, например, закричал, обращаясь к сло­нам:

Осторожнее! не задавите мурашек! —

хотя у меня он кричит:

Эй, быки и носороги, Выходите из берлоги

И врага

На рога

Подымите-ка!

В переводе с подобным призывом обращается к зверям лев, который тут же за спиной у меня прибав­ляет:

Я не виню маленьких улиток,

Ведь всякий знает, что у них нет когтей. (?)

Конечно, я хорошо понимаю — ни в одном переводе стихов обойтись без отсебятин нельзя. Но, во-первых, здесь необходима строжайшая доза, а во-вторых, в пе­ревод можно вводить только те отсебятины, которые в духе подлинника, а не противоречат ему.

В подлиннике сказка кончается так:

Вот была потом забота — За луной нырять в болото И гвоздями к небесам приколачивать.

В переводе же концовка такая:

И опять льет луна свой серебряный свет,

И весь мир опять сделался спокойным, безмятежным и ясным '.

Как видите, авторский стиль искажен беспощадно.

Впрочем, что говорить о стиле, если в переводе не соблюдена даже ритмика.

Одним из приемов сильнейшего воздействия на малолетних читателей я всегда считал многообразную ритмику, меняющуюся в зависимости от всякой перс-мены сюжета, потому что дети особенно чутки к музы­кальной основе стиха. Мне всегда казалось, что каж­дому эпизоду, а порой и каждому образу должен соответствовать особый ритм, особый фонетический узор.

Переводчицы и на это — никакого внимания. И там, где у меня анапест:

И сидят и дрожат под кусточками, За болотными прячутся кочками, Крокодилы в крапиву забилися, И в канаве слоны схоронилися,—

¹ Kornei Chukovsky. From two to five. Translated and edited by Miriam Morton (Calif. University Press), 3-rd ed., pp. 157—162.

у них все тот же невыразительный ямб, что и в преды­дущих стихах, причем нет ни канавы, ни крапивы, ни кусточков, ни кочек, ни крокодилов, ни слонов — ни­чего, ни единого образа, одни голые — воистину аб­страктные — фразы:

Но у каждого язык скован от страха, Что за меланхолическое зрелище!

И такие же затасканные заплесневелые рифмы: light — bright, donkeys — monkeys, kittens — mittens, crocodile — smile, перед которыми наши морозы и розы кажутся новаторски свежими.

Словом, приписанный мне текст «Тараканища» не имеет ничего общего с подлинным текстом, о чем я и спешу заявить не столько в своих интересах, сколько в интересах нашего общего дела: взаимного обмена доброкачественной литературной продукцией.

Чувствую, что поступаю не очень-то вежливо, так как одна из переводчиц, миссис Мириам Мортон, от­неслась ко мне и к моей литературной работе в высшей степени любезно и дружественно.

Перевод «Тараканища» сделан ею вдвоем с миссис Наиной Уирен (Wiren) и включен в ее статью, где мои детские и недетские книги представлены амери­канским читателям в самом привлекательном свете. И, конечно, я от души благодарен миссис Мортон за ее доброту, но не могу умолчать о глубокой тоске, кото­рую я испытал, читая ее перевод.

Английский язык отлично приспособлен для худо­жественного перевода нашей поэзии и прозы. Но чуть только дело дойдет до детской поэзии, здесь под пером у неумелых дилетантов он сразу становится слаб и убог.

II

Стихотворения для детей гораздо труднее перево­дить, чем стихотворения для взрослых. Раньше всего это объясняется тем, что, учитывая чуткость малолет­него уха к фонетике каждого слова, детские писатели Оснащают свои стихи максимальным количеством све-

жих, звонких, динамических рифм. Причем слова, ко­торые служат рифмами в детских стихах, — это глав­ные носители смысла. На них лежит наибольшая тя­жесть семантики. Так, концовка моего «Телефона» утратила бы и ту долю своей экспрессивности, какая имеется в ней, если бы не опиралась на такие спаян­ные между собой три созвучия:

Ох, нелегкая это работа — Из болота тащить бегемота.

Без этих трех созвучий (и без этого ритма, выра­жающего изнеможение от тяжких усилий) стихи не существуют совсем. Но английский переводчик «Теле­фона» нимало не смущается этим: он отнимает у моих стихов и рифму и ритм (то есть решительно все, что давало им дыхание жизни) и предлагает читателям такие колченогие строки:

By golly it's really a job

To pull Hippo out of the bog! '

Нужно быть глухонемым, чтобы думать, будто в таком переводе есть хоть какое-нибудь подобие под­линника!

Конечно, для зарубежных детей эти глухонемые стихи не имеют никакой притягательности.

Вместо того чтобы пропагандировать произведение советского автора, подобные переводы могут лишь от­вратить от него.

«Мойдодыр» переведен на английский язык гораздо пристойнее, но и здесь есть такие же глухонемые стихи. Четверостишие, в котором пять созвучий, изложено белым стихом:

Every morning, bright and early All the little mice go washing And the kittens and the ducklings And the ants and spiders, too ².

¹ Kornei Chukovski. The Telephone. Translated by
D. Rottenberg. Foreign languages Publishing House. Moscow.

² Kornei Chukovski. Wash'em Clean (The same publi­
shers).

Неужели английский язык, язык Эдварда Лира, Люиса Керролла, Т. С. Эллиота и Алена Милна, так нищенски беден, что в нем не найдется созвучий даже для таких незатейливых, простецких стишков:

Рано утром на рассвете Умываются котята, И утята, и мышата, И жучки, и паучки...