К. Чуковский 25?

Я больше говорить не в состоянье! Я спать хочу! Уже четыре бьет! В прихожей поискали бы! В чулане! Найдете — не забудьте показать: Я жажду это диво увидать!

Ну что ж, идальго? Ваши подозренья Пока вы не успели подтвердить? Скажите нам хотя бы в утешенье: Кого вы здесь надеялись открыть? Его происхожденье? Положенье? Он молод и прекрасен, может быть? Поскольку мне уж больше нет спасенья, Я оправдаю ваши спасенья!

Надеюсь, что ему не пятьдесят? Тогда бы вы не стали торопиться, Свою жену ревнуя невпопад!.. Антония!! Подайте мне напиться!! Я на отца похожа, говорят: Испанке гордой плакать не годится! Но чувствовала ль матушка моя, Что извергу достанусь в жертву я!

Быть может, вас Антония смутила: Вы видели — она спала со мной, Когда я вашей банде дверь открыла! Хотя бы из пристойности одной На будущее я бы вас просила, Когда обход свершаете ночной, Немного подождать у этой двери И дать одеться нам по крайней мере! ..» '

Читатель, я уверен, не станет сердиться, что я пред­лагаю ему такую большую цитату. Нужно же пока­зать на конкретном примере, с каким неизменным искусством Татьяна Гнедич передает в переводе жи­вые разговорные интонации подлинника.

Русские стихи, полнокровные, звучные! И нигде на всем протяжении огромной поэмы никаких признаков

'Джордж Байрон. Дон-Жуан. Перевод Т. Гнедич. М. — Л., 1964, стр. 76—79. Далее в скобках указывается стра­ница этого издания.

усталости, каждая строфа так же богата энергией творчества, как и все последующие и все предыду­щие.

И, конечно, нам нисколько не жаль тех многочис­ленных жертв, которые она принесла ради этого.

Жертвы ничтожны по сравнению с той выгодой, ко­торая приобретается ими.

Там, где у Байрона сказано: «Она приоткрывает свои нежные губы, и биение ее сердца звучит громче ее воздыханий», у Татьяны Гнедич читаем:

Она была как ангел хороша.

(79)

У Байрона: «Чтобы вы не испытывали глубокой скорби». У Гнедич:

Как был он глуп, и жалок, и жесток.

(79)

Вообще буквалистам здесь большая пожива. Никто не мешает им со злорадством придраться к таким якобы недопустимым «неточностям», которые легко обнаружить в этом переводе Т. Гнедич.

— В переводе, — скажут они, — говорится, что
Юлия была «царственно бледна* (79), что у нее были
«атласные плечи» и что она будто бы восклицала с
иронией:

Для карлика и кресло подойдет! —

(7S)

а у Байрона в подлинном тексте нет ни атласных плеч, ни царственной бледности, ни карлика. И еще:

— В переводе сто сорок девятой октавы Каццани
назван графом, а в подлиннике он — простой музы­
кант. Графом был его соотечественник (а не друг, как
говорит переводчица) Корньяни. Этот граф назвал
донну Юлию не «испанской добродетелью», как ска­
зано в переводе, но «единственно верной женой изо
всех женщин Испании» (the only virtuous wife in
Spain).

* 259

— Там же в переводе все той же сто сорок девя­
той октавы:

У ног моих бывали англичане, — а в подлиннике:

Их было много: русские, англичане.

Заключительное трехстишие этой октавы мо.жет показаться еще более далеким от подлинника. Там оно читается так:

«(Своей холодностью) я причинила страдания гра­фу Стронгстроганову и лорду Маунту Кофихаусу, ирландскому пэру, который из-за любви ко мне убил себя (вином) в прошлом году».

— А «пощада» и «досада» присочинены перевод­
чицей, — злорадно укажет иной буквалист.

Буквалисты, требующие от стиховых переводов до­словности— хотя бы при исполнении этого требования текст перевода превратился в какофонический вздор,— будут рады точно так же придраться к тому, что число епископов, якобы влюбленных в донну Юлию, указано в переводе неверно: в подлиннике два, а в переводе один. И т. д. и т. д.

Но, в сущности, какое нам дело, два ли было епи­скопа или один? Был ли графом Корньяни или Кац-цани? И текла ли в жилах у Кофихауса ирландская кровь? Все это третьестепенные мелочи, которыми ни­сколько не жалко пожертвовать ради того, чтобы вос­создать с наибольшей точностью живую, эмоциональ­ную дикцию подлинника.

Этого Татьяна Гнедич никогда не могла бы до­стичь, если бы она не обладала такими большими язы­ковыми ресурсами. В ее лексиконе имеется изрядное количество метких, богатых оттенками слов, которые способствуют живости речи.

Старик чудаковатый и вертлявый, —

пишет она о Суворове (300) (в подлиннике: a little-odd-old man).

Да, это факт: фельдмаршал самолично Благоволил полки тренировать...

Над ним острили в штабе иногда, А он в ответ брал с ходу города.

(270)

На каждой странице такая живая, одушевленная, отнюдь не переводческая речь.

Правда, есть одно качество подлинника, оставшее­ся почти невоспроизведенным в переводе Татьяны Гнедич: это прихотливая система рифмовки.

В «Дон-Жуане» несметное множество каламбур­ных, неожиданных, сногсшибательных рифм, которые придают всему тексту особый характер виртуозно-гро­тескной игры. На меня они производят впечатление праздничных фейерверков, а у Татьяны Гнедич они гораздо беднее, обыкновеннее, будничнее. Но вместо того чтобы требовать от переводчицы воссоздания этих гениальных причуд, будем признательны ей за то, что дала она русским читателям, — за ее умный, лю­бовный перевод одного из величайших произведений всемирной поэзии. Когда подумаешь, что для каждой октавы требуются троекратные рифмы, не говоря уже о звонких созвучиях каждой концовки, и что всех октав в «Дон-Жуане» тысяча семьсот шестьдесят три, — единственное слово, которое мы вправе сказать о самоотверженном труде Татьяны Гнедич, это сло­во — подвиг.

Едва я написал эти строки, как в газетах появилось сообщение о тех необычайных условиях, в которых Т. Гнедич совершала свой творческий подвиг. Оказы­вается, в 1944 году она была арестована — и, как пи­шут в газетах, «разделила трагическую судьбу, постиг­шую многих в период культа личности». У нее в оди­ночной камере не было ни книг, ни бумаги, ни пера, ни чернил. Но, к счастью, она знала наизусть пятую, девятую и часть первой песни Байроновой поэмы. «Всю огромную работу по переводу «Дон-Жуана» Татьяне Григорьевне приходилось проделывать в уме, на па­мять» '. Изумительная память, великолепная сила ума, героически преодолевшая столько почти непреодоли­мых препятствий.

¹ Т. С а т ы р. Один листок перевода. «Вечерний Ленинград», 1964, № 12.