Till СОВЕТСКИЙ СТИЛЬ ПЕРЕВОДОВ ШЕВЧЕНКО

Но вот в связи с юбилеем Шевченко (в 1939 году) все лучшие поэты России, Белоруссии, Армении, Гру­зии, поэты узбекские, еврейские, казахские, азербай­джанские, киргизские, адыгейцы, башкиры, кабар­динцы, балкары, татары, чуваши, туркмены, поэты всех республик и областей, образующих Советский Союз, стали огромным и дружным своим коллективом гото­вить многоязычный перевод «Кобзаря».

Хотя Шевченко и писал в «Кобзаре»:

Ход1мо дальше, дальше слава, А слава запов!дь моя, —

он, конечно, в самых дерзновенных мечтах не мог во­образить ни на миг, что та маленькая «захалявная книжка», которую он прятал в солдатском своем сапо­ге, станет с благоговением читаться на всех языках многомиллионными народами нашей страны.

По странной аберрации вкуса у нас до самого не­давнего времени очень немногие знали, что Шевченко — поэт гениальный. Одни ценили в нем главным образом то, что он, как выражались в ту пору, — представитель гражданской поэзии, другие ценили в нем то, что он вышел из низов, из народа. Но что он по своему ма­стерству великий художник слова — долго не ощуща­лось в читательской и литературной среде. Еще при жизни Шевченко даже наиболее расположенные к нему русские люди — и Плещеев, и Аксаков, и Тургенев, и Мей, — никто из них не подозревал, что он непревзой­денный художник. О нем говорили так: стихи его, конечно, благородны, гуманны и даже, пожалуй, та­лантливы, но все же это стихи самоучки-крестьянина, которые именно в этом качестве и имеют известную ценность, а сравнивать их со стихами таких мастеров-поэтов, как, например, Полонский или, скажем, Щер­бина, нельзя. Мы знаем, что таково же было отноше­ние критиков и читателей к Бернсу.

Когда Шевченко вернулся из ссылки, его перево­дили на русский язык главным образом потому, что он

вернулся из ссылки. Его ценили за его биографию. Поэтому переводили его спустя рукава, как переводят второстепенных поэтов, не заботясь ни о стиле, ни о ритме. То, что Шевченко — классик, что переводить его надо как классика, вполне осознано лишь в послед­нее время, и это не могло не сказаться на качестве но­вых переводов его «Кобзаря».

Замечательно, что из русских поэтов в переводче­скую работу над «Кобзарем» включились почти все, за очень небольшим исключением. Поэты различ­ных направлений, различных поэтических школ — все объединились в благоговейной любви к великому укра­инскому гению. Все большие издательства Москвы, Ленинграда — Гослитиздат, «Советский писатель», Детиздат, Учпедгиз, «Молодая гвардия», «Искус­ство»— стали издавать свой «Кобзарь», так что неко­торые стихотворения Шевченко переводились по два, по три, по четыре раза. Это привело к соревнованиям. В Гослитиздате вышли «Гайдамаки» в переводе Алек­сандра Твардовского, а в «Советском писателе» — в переводе Бориса Турганова. С Исаковским, перево­дившим «Катерину» для Детгиза, соревновался Сергей Городецкий, переводивший «Катерину» для Гослитиз­дата. «Заповгг» появился, по крайней мере, в пяти пе­реводах на русский язык.

Первая особенность этих новых переводов «Коб­заря» заключается в том, что революционное содер­жание поэзии Шевченко вскрыто в них со всей пол­нотой.

В них уже нет и в помине тех вольных и невольных смягчений, подтасовок и вымыслов, которые фальсифи­цировали облик Шевченко.

В свое время переводчик Славинский — мы виде­ли— переиначил шевченковскую притчу об Алексан­дре II. В подлиннике говорится, что царь, даже прогу­ливаясь в идиллической роще, думает только о том, как бы получше обуздать своих подданных цепями и виселицами. А в переводе Славинского сказано:

Но далеко парит он думой,

Средь прав (!) и книг(?!) его мечты.

Благодаря этой ловкой фальшивке сатира была превращена в дифирамб. Нынче такие фальшивки не­мыслимы. Советский переводчик Миних точно передал мысль поэта:

А в голове рдна лишь дума¹ Как подданных сковать своих

Перевод «Кавказа», сделанный Антокольским, а также Еленой Благининой, поэма «Сон» в двух перево­дах: Державина и Цвелева, «Св1те ясний, св!те тихий» в переводе Безыменского, «Юродивый» в переводе Сур­кова — этими переводами определяется достаточно ясно политический смысл современной интерпретации Шевченко.

Те строки, которые в переводе Сологуба читались-

Все накормлены, обуты, Платья узки (?), словно путы,—

нынешний переводчик Владимир Державин перевел с безукоризненной точностью:

Хорошо обуты, сыты, В iteftV иайрепко забиты '.

И те строки, которые в переводе Сологуба читались'

Так и надо, потрму что B&t Йай не огрйда, —

в переводе Владимира Державина читаются в полном соответствий с поДлиТшикЪм:

Так и надо' потому что Нет на нёбе бога'²

И те строки, что в переводе Сологуба оплакивали несбыточность наших надежд на земное блаженство,

¹ Т. Г. Шевченко Избранные произведения под ред Кор­
нея Чуковскогд М, 1938, стр ПО. В дальнейшем для кратчости
«Сборник Детиздата».

² Там же, стр 101.

в переводе того же Державина впервые вполне выра­жают подлинную мысль Шевченко:

Под ярмом вы падаете, Ждете, умирая, Райских радостей за гробом. Нет за гробом рая!

Выше я цитировал три перевода печальной шевчен­ковской думы «У недшеньку та ранесенько». Все три перевода были сделаны танцевальным размером:

Побежала я, младенька, Чтоб про то не знала мать, Молодого чумаченька Издалека повстречать.

Только теперь, через девяносто лет после написания этой думы, она переведена с точным соблюдением ее свободного ритма. Эту думу перевели порознь два пе­реводчика, принадлежащие к различным литератур­ным формациям, и у обоих — большое приближение к ритму подлинника.

Поэт Петников для Гослита перевел эту думу так:

В воскресенье да ранешенько, Еще солнышко не всходило, Я ж, молодешенька, На шлях, на дорогу, Невеселая выходила '.

Елена Благинина для Детиздата перевела эту думу так:

Как на зореньке да ранешенько, Еще солнышко не всходило, А я, млада-младешенька, На дороженьку Невеселая выходила ².

Сходство обоих переводов в отношении ритма — ра­зительно. И так относятся к воспроизведению фонетики

'Тарас Шевченко. Кобзарь. Перевод с украинского. М, 1939, стр 434.

² Сборник Детиздата, стр 261.

не только лучшие из переводчиков, но все без изъя­тия — и мастера и подмастерья — решительно все. В этом вторая особенность новых переводов Шев­ченко: в них возможны какие угодно оплошности, но нет ни единого случая такого нарушения ритмики, ка­кие были заурядным явлением в практике переводчи­ков дореволюционной эпохи.

Теперь в сознании всех, даже рядовых переводчи­ков прочно утвердилась эта непререкаемая заповедь высокого искусства перевода — по возможности наиточнейшее воспроизведение мелодики подлин­ника.

Выше я приводил «Думу» слепого Степана в залих­ватском изложении Чмырева:

Поет песню, как в неволе С турками он бился, Как за это его били, Как очей лишился...

Вот эта «Дума» в переводе Николая Асеева:

И лютому ворогу Не дозволь попасться В турецкую землю, в тяжкую неволю. Кандалы там по три пуда, Атаманам по четыре. И света дневного не видят, не знают, Под землею камень ломают. Без напутствия святого умирают, Пропадают'.

Эта верность шевченковским ритмам, обеспечиваю­щая точную передачу эмоциональных интонаций поэта, навсегда положила койеЦ тому самоуправству перевод­чиков, которое при полном попустительстве критики продолжалось без малого семьдесят лет.

Третья особенность новых переводов Шевченко — это их реализм.

У прежних переводчиков Шевченко, даже самых хо­роших, шевченковские «покрытки», чумаки, запорожцы все же смахивали немного на оперных. Это были абст-

¹ Сборник Детиздата, стр. 145. 364

рактные «чумаки» и «покрытии», без каких бы то ни было конкретных бытовых атрибутов. Умершего в пути чумака его товарищи — так сказано в подлиннике — хоронят в степи и копают ему притыками яму. При­тыка— это деревянный кол небольшого размера, кото­рым прикрепляют воловье ярмо к дышлу. В трех из­вестных мне старых переводах этой песни нигде нет даже упоминания о притыке.

Шевченко говорит, что у чумака «заболела голо­вушка, заболел живот». А старый переводчик Аполлон Коринфский, испугавшись реализма этих строк, заме­нил конкретную болезнь желудка оперно-отвлеченной немочью — «злая немочь бьет», хотя мог вполне сво­бодно воспользоваться рифмой «живот».

Но нельзя же, в самом деле, именоваться Аполло­ном Коринфским и говорить в стихах о животе!

Прежних переводчиков жестоко шокировали такие слова «Кобзаря», как погань, фига, пузо, и, очищая «Кобзарь» от этих, по их мнению, «грубостей», они вы­травляли из шевченковской речи многие элементы ее реализма. Если вспомнить, что они к тому же лишили эту речь ее разговорных бытовых интонаций — «А вш, бугай co6i здоровий, лежить аж стогне, та лежить», «А поки те, да се, да оне», «А то верзе б!си зна що», — станет ясной вся ценность этой борьбы советских пере­водчиков за реалистический стиль Шевченко.

Четвертая особенность новых переводов «Кобза­ря» заключается в строгом соблюдении его демократи­ческого фольклорного стиля. Прежние переводчики, когда им нужно было переводить какую-нибудь народ­ную песню Шевченко, придавали ей либо салонно-ро-мансовый стиль, либо цыганский, либо, что еще хуже, суздальско-камаринский, залихватски-сусальный:

Просто краля девка, либо Царь девица... Ну, спасибо...

Аль была уж божья воля? Аль ее девичья доля?

Али где-то в чистом поле С ветром носится по воле?

Призыв Железняка:

Гуляй, сину! нуте, д!ти —

в переводе зазвучал по-рязански:

Ребята, гуляй, не стесняйся, и жарь! '

А теперь советские поэты, которые в своей перевод­ческой практике постоянно приобщаются к фольклору всех национальных областей и республик, научились с уважением относиться к поэтическому творчеству брат­ских народов. Никаких фальсификаторов фольклора они не допустят, каждая шевченковская песня и в пе­реводе звучит у них как песня украинская, сохранив­шая свой национальный колорит.

Когда читаешь, например, такие переводы Николая Ушакова, как «Ой, не пьются мед и пиво, не пьется вода», или «Ой, пошла я в овраг за водою», или пере­вод Веры Звягинцевой «Ой, чего ты почернело, зеле­ное поле?», или «Три дороги» в переводе Михаила Исаковского, или «Титаривна Немиривна» в переводе Веры Инбер, или «Ой, вскричали серы гуси» в пере­воде Петра Семынина, чувствуешь, что в этих песнях каждая интонация — народная и что самый голос этих песен — украинский.

Тем и хороши переводы только что упомянутого по­эта Семынина, что их точность не ограничена одним только словарем или ритмом. Семынин главным обра­зом стремится к тому, чтобы в погоне за соответствием отдельных смысловых единиц не потерялась народная речевая текучесть шевченковских песен.

Вот один из типичных его переводов:

Ой, вскричали серы гуси За селом, во рву: Разнеслась по свету слава Да про ту вдову. Не так слава, не так слава, Как тот разговор,

¹ См. А. В. Б а г р и и. Т. Г. Шевченко в русских переводах, Баку, 1925, стр. 53.

Что заехал запорожец

Ко вдове на двор.

Веселились, пировали,

Пили мед-вино,

А потом закрыли шалью

В горнице окно.

Не пустой была та слава,

Не даром прошла:

По весне вдова-молодка

Сына родила.

Сильным выходила хлопца,

В школу отдала,

А подрос, коня купила,

Не коня — орла!

Оковала чистым златом

Седельце ему,

Шелком вышила по краю

Светлую кайму.

Затянула стан жупаном

Красным, дорогим.

На коника посадила:

«Дивитесь, враги!»

И т. д.'

Конечно, в этом переводе есть две-три строки, к ко­торым могут придраться педанты. Они могут указать переводчику, что украинское «погов1р» — не «разго­вор», что в подлиннике любовники не завешивают шалью окна, что у Шевченко не говорится про коня, будто это был «не конь, а орел».

Со своей стороны, я мог бы прибавить, что мне очень не хватает тех внутренних рифм, которых не вос­произвел переводчик: «У юмнат! на кроват!», «Удови-ця у мяснищ».

Но все это — ничтожные мелочи по сравнению с теми драгоценными качествами оригинального текста, которые так хорошо удалось воспроизвести перевод­чику.

Я сейчас говорю не о ритмике, не о стиле, которые воссозданы им с удивительной точностью, а о том креп­ком единстве всех отдельных частей, которое делает это стихотворение живым организмом. Одна строфа естественно и свободно переходит в другую, чем дости-

Сборник Детиздата, стр. 278.

гается такая же Песенность речи, какая свойственна подлиннику; нигде нет переводческой натуги, перевод­ческого косноязычия, той шершавой и узловатой коря­вости, которая обычно присуща мнимо точным перево­дам буквалистов. И самая эта отсебятина:

А подрос, коня купила, Не коня — орла! —

она до такой степени в духе подлинника, так гармони­рует со всем его смыслом и стилем, что ее даже невоз­можно назвать отсебятиной. Я не говорю уже о том, с каким безукоризненным вкусом выдерживает Семы-нин фольклорный колорит украинского подлинника, почти не пользуясь украинской лексикой.

В «Кобзаре» Детиздата особенно выделяется фольк­лорным стилем своих переводов Елена Благинина. У нее тонкое чувство песенного народного стиля, боль­шая версификационная находчивость, музыкальный слух:

Стоит явор над обрывом, Над обрывом, над заливом, Словно тот казак чубатый, Что без тына и без хаты, Без жены, без черноокой, Поседеет одинокий.

Явор молвит: «Наклонюся, В Днепр студеный окунуся». Казак молвит: «Погуляю, Может, любу повстречаю».

А лозина с калиною Да калина с лозиною На ветру легонько гнутся, Словно девушки смеются —

Разубраны, расцвечены, С долей-счастьем обручены. Горькой думушки не знают. Вьются-гнутся, распевают'.

¹ Сборник Детиздата, стр. 331. 368

Так же темпераментны, живокровны и органически целостны сделанные Благининой переводы: «Ой, гоп, не пила», «Заплакала кукушечка», «Я в орешничек хо­дила», «И богата я, и красива я», «Как на зореньке да ранёшенько».

В подлиннике эта последняя песня является одним из высших достижений шевченковской лирики. Напи­сана она, как мы только что видели, тягучим, рыдаю­щим ритмом украинских дум. Девушка выходит тайком на дорогу встретить молодого чумака, возвращающе­гося вместе с товарищами из дальнего Крыма, и узнает, что он умер в пути. Вся сила этой песни в ее лаконизме, в предельной простоте ее стиля, не допускающего ни единой метафоры, ни единого словесного орнамента. Песня подчинена строгому фольклорному канону, в ней каждый эпитет, каждый ритмический ход узаконены стародавней традицией, и не воспроизвести этой кано­нической ритмики, этого традиционного стиля — значит не воспроизвести ничего, ибо здесь вся красота этой песни.

С искусством великого мастера поэт внезапно нару­шает фольклорный канон и дает в последней строке не ту песенную концовку, которую ждешь от него, а простой безыскусный вопль страдающей женщины:

А я так його любила!

Это единственная во всей песне строка, где жен­щина говорит о своих чувствах к умершему: в преды­дущих строках эти чувства угадывались благодаря скорбному рыдальному ритму. Тут они прорвались наконец. И вся сила этой строки именно в том, что она — одна. Но, конечно, и Соболев и Белоусов нащел­кали вместо одной строки целых четыре.

У Белоусова получилось такое:

И оставили могилу В степи сиротою. (!) А я так его любила Сердцем (!) и душою '. (!)

¹ Т. Г. Шевченко. Кобзарь. В переводе И. А. Белоусова. М., 1919, стр. 230.

Этот пустопорожний куплет взамен одной насыщен­ной чувством строки — выразительный образец тех ди­летантских переводов Шевченко, которые изготовляли в таком изобилии поэты-кустари былых эпох.

Зрелым мастером фольклорного стиля подошел к переводу Александр Твардовский. То народное, не­красовское, что есть в его незабвенной «Муравии», очень пригодилось ему при передаче шевченковских ритмов. В его отличном переводе «Совы» строго выдер­жаны каноны народно-песенной речи:

Змея хату подпалила, Детям каши заварила, Лапти новые сплела, Малым детушкам дала. Гуси-лебеди летели, Опустились, посидели, Полетели через дол. На кургане — орел: На кургане середь ночи Он клюет козачьи очи '.

Такой перевод и сравнить невозможно ни с од­ним переводом Шевченко, сделанным в прошлое время.

Обаяние творчества Шевченко так велико, что ему поддаются даже самые, казалось бы, далекие от его стиля поэты. Борис Пастернак дал вдохновенный пере­вод его «Марии», свидетельствующий о страстном увлечении поэзией подлинника. Металлом зазвучали у него эти патетические ямбы Шевченко:

А после смерти чернецы Тебя одели в багряницу И золоченые венцы Напялили как на царицу. Прибили и твою к кресту Поруганную чистоту И оплевали, и растлили, А ты, как золото в горниле, Такой же чистой, как была, В душе невольничьей взошла ².

¹ Сборник Детиздата, стр. 99.

² Тарас Шевченко. Кобзарь. М., 1939, стр. 584.

Если выхватить из этого перевода какую-нибудь от­дельную строку и сравнить с соответствующей строкой шевченковского текста, может оказаться, что между ними нет и отдаленного сходства, но в том-то и заклю­чается драгоценная особенность таких переводов, что в них не отдельные строки, а вся совокупность строк являет собой наиточнейшее воспроизведение подлин­ника.

Если переведенный отрывок вы сопоставите с под­линником, вы увидите, что хотя фразеология в нем со­вершенно иная, хотя и слова зачастую не те, но все же здесь нет ни одной отсебятины. Каждый образ, каждую мысль поэта Борис Пастернак воспроизвел с самой до­бросовестной тщательностью, но при этом он воспроиз­вел и дикцию этих стихов, о чем переводчики преды­дущей эпохи считали излишним заботиться. И конечно, такие вдохновенные переводы гораздо точнее тех, потому что наряду со смыслом оригинала они пере­дают и красоту его дикции.

Нетрудно было бы перевести весь этот отрывок бук­вально слово в слово, строка в строку, но тогда исчезла бы раньше всего та свободная речевая текучесть, без которой поэзия Шевченко превратилась бы в прозу.

Именно этой речевой текучестью хорош темпера­ментный перевод поэмы «Невольник» («Слепой»), сде­ланный Николаем Асеевым. Больше всего, как мне ка­жется, удались переводчику некоторые отрывки «Вступления»:

Никому мой рай неведом, Ты сама не знала, Что звездою путеводной Надо мной сверкала. Я гляжу, не налюбуюсь, Вот сверкнула снова, Вот склонилась, уронила Ласковое слово '.

Тут опять-таки не рабский подстрочник. Тут Асе­евым угадан единственно верный метод художествен-

Сборник Детиздата, стр. 189.

ного перевода Шевченко: творческое, а не фотографи­
ческое воспроизведение текста. Не отдельными своими
словами близок к подлиннику этот перевод, а своей
красотой, своим стилем и чисто шевченковским движе­
нием стиха. '

Но, конечно, мы не вправе скрывать от себя, что у вдохновенных переводов всегда есть опасность при малейшем ослаблении дисциплины перейти в какой-то фейерверк отсебятин и ляпсусов. Переводческое вдох­новение только тогда плодотворно, когда оно не отры­вается от подлинника. К сожалению, переводчики «пи­фического», «шаманского», «вдохновенного» склада зачастую считают умственную дисциплину обузой. Есть переводчики Мочаловы и переводчики Щепкины. Мо-чаловы работают неровно, порывисто: наряду с очень высокими взлетами у них бывают глубочайшие паде­ния. И тогда они, вместо того чтобы петь, несвязно и невнятно бормочут. Если бы этих слепо-вдохновенных Мочаловых не обуздывали на каждом шагу режис­серы-редакторы, их переводы изобиловали бы чудо­вищными искажениями текста.

К счастью, в нашей литературе преобладает сейчас тип переводчика Щепкина: осторожного и опытного мастера, полного хозяина своих поэтических сил. И не мудрено: за последние годы советские переводчики прошли такую тренировку, какой не знали за всю ми­ровую историю переводчики других поколений.

Ведь уже многие годы советские поэты, за двумя или тремя исключениями, переводили, соревнуясь друг с другом, армянских, грузинских, украинских, белорус­ских, азербайджанских, еврейских поэтов и перевели уже сотни тысяч стихов: и Давида Сасунского, и Шота Руставели, и Джамбула, и Павла Тычину, и Янку Ку-палу, служа своей повседневной работой братскому единению народов Союза, которое становится еще бо­лее тесным благодаря этому живому обмену нацио­нальными литературными ценностями.

Такая школа переводческого мастерства дала всему коллективу советских писателей ту словесную технику, те приемы и навыки, какими не обладали, за исклю­чением двух-трех одиночек, поэты предыдущих эпох.

Чувство литературной ответственности в последние годы у них колоссально повысилось, так как все это время их переводческий труд проходил под суровым контролем общественности тех областей и респуб­лик, литературу которых переводили они на русский язык.

Не забудем также, что в прежнее время за пере­воды Шевченко брались маломощные поэты второго и третьего ранга — не Василий, а Николай Курочкин, всевозможные Славинские, Гавриловы, Аполлоны Ко­ринфские, а теперь за это дело взялись лучшие поэты страны.

Было бы постыдной аллилуйщиной сплошное за­хваливание нынешних мастеров перевода. Чрезвы­чайно далека от меня аляповатая мысль, будто все но­вые переводы отличны, а все старые плохи. К сожале­нию, я могу указать десятки промахов, допущенных стихотворцами нашего времени при переводе Шев­ченко. Но принципы, положенные в основу работы над переводом украинского гения, обеспечивают новым читателям более близкое воспроизведение подлин­ника. Эти принципы, как мы только что видели, уже и сейчас привели переводчиков к ряду больших удач.

Остановиться на этом, конечно, нельзя. От совре­менных переводчиков мы вправе потребовать боль­шего. Нужно, чтобы они еще точнее воспроизводили в своих переводах не только тематику, фонетику, стили­стику подлинника, но и ту поэтическую прелесть, ту обаятельность формы, без которой немыслимо ника­кое произведение искусства. Потому что и нынче слу­чается так, что каждый отдельный элемент данного произведения Шевченко скопирован более или менее правильно, а в сумме своей все эти элементы не про­изводят того впечатления органической цельности, ко­торое присуще шевченковской лирике, и весь перевод кажется клочковатым, обрывчатым, сшитым из раз­ных кусков. Исчезает главное: жизнь. Остается мерт­вая мозаика.

Переводчики должны добиваться, чтобы в их пе­реводах каждое стихотворение Шевченко оставалось

живым организмом. Для этого есть единственное сред­ство: сопереживание, сотворчество, такое слияние с подлинником, когда переводчику кажется, будто он не переводит, а пишет свое, лирически пережитое им са­мим, когда он чувствует себя, так сказать, соавтором переводимых стихов. Требуется не только научный анализ мелодики, стилистики, семантики подлинника (без этого никакой художественный перевод невозмо­жен), но и эмоциональное проникновение в духовную биографию автора, поскольку она сказалась в подле­жащих переводу стихах.