БОРЬБА СО СТИЛЕМ ШЕВЧЕНКО

Приводимые примеры напоминают нам снова и снова, что перевод зачастую есть беспощадная борьба переводчика с переводимым писателем, поединок не на жизнь, а на смерть. Борьба эта почти всегда бессозна­тельная. Сам того не подозревая, переводчик нередко является в своих переводах ярым врагом переводимого автора и систематически, из страницы в страницу уби­вает в его творчестве все наиболее ценное, самую основу его творческой личности.

Ибо в том и заключается жестокая власть перевод­чика над переводимым писателем, что каждый пере­водчик так или иначе воссоздает в своем переводе себя, то есть стиль своей собственной личности.

Случается, иной из них простирает эту власть до того, что делает каждого переводимого автора как бы своим двойником. Это горе не раз выпадало на долю Шевченко. В одном из русских переводов «Кобзаря» есть, например, такие четыре строки:

Но увы, нельзя жениться По закону на еврейке... И сидит краса-жидовка, Словно в клетке канарейка '.

Ничего похожего на «канарейку-еврейку» Шев­ченко, конечно, никогда не писал. Вся эта пошлость всецело принадлежит переводчику, и он охотно наде­ляет своими щедротами великого лирика.

В одной из шевченковских баллад три запорожца клянутся отдать своей возлюбленной все, что она по­желает, за одну лишь «годину» любви, а в переводе:

За один часочек,

За один разочек. (!!!)

Страшно подумать, что этот оголтелый «разочек» читатели могли принимать за подлинный шевченков­ский стиль.

¹ Четвертое издание Н. Гербеля, стр. 192. 322

Десятки лет продолжалось такое навязывание ге­ниальному мастеру — стиля его переводчиков.

Тут дело отнюдь не в случайных, разрозненных отклонениях от подлинника, какие бывают во всех пе­реводах, а в основной тенденции отклонений от под­линника.

Прочел, например, переводчик Васин в «Назаре Стодоле»:

У меня печенки воротит —

и заменил их возвышенным сердцем:

У меня сердце перевертывается '.

Не мог же он допустить, в самом деле, чтобы Шев­ченко говорил о каких-то печенках!

Другой переводчик, Соболев, прочел у Шевченко, как чумаки, хороня умершего в дороге товарища, «за­вернули його у тую рогожу», и вместо строки о рогоже напечатал такие стихи:

Сырой землей любовь мою От света божия укрыли ².

«Свет божий», «сырая земля», «укрытая землею любовь» — какие угодно банальности, лишь бы не чу­мацкая рогожа!

Такими мелкими, почти незаметными подтасов­ками вели эти люди борьбу со стилем Шевченко, уни­чтожая по силе возможности его конкретные образы и заменяя их эстетскими штампами.

Характерно, что переводчик Славинский, подчи­няясь все той же парфюмерной эстетике, самостоя­тельно выбросил из своих переводов и «рогожу», и «живот», и «печенки» — и даже... «собачий лай»!

Когда Шевченко, разгневанный молчанием крити­ков, сердито сказал, что никто из них даже «не залает на него и не тявкнет», Славинский счел эту фразу не­допустимой грубостью и вместо нее написал:

Но обо мне молчат упорно³.

¹ Четвертое издание Н. Гербеля, стр. 343.

² Там же, стр. 303.

³ М. Славинский, стр. 244.

Этот «роковой поединок» переводчика с автором длится на всем протяжении книги Славинского. Он берет, например, у Шевченко такое двустишие:

Маю серце широкее Hi з ким подмити —•

и делает из этих немногословных стихов длинный ка­талог лакированных пошлостей:

Грусть мне сердце гложет, (!) Широко открыл я сердце Для людей и света, (!) Но хиреют и тускнеют, (!) Вянут без ответа (!) Сердца яркие (!) желанья (!) И мечты в неволе. (!) '

Восклицательными знаками в скобках отмечены те стихи, которых в подлиннике нет и никогда не бывало. Превратить лаконичные строки в дешевый словоблуд-ный романс — такова тенденция переводчика бук­вально на каждой странице.

Одной из особенностей сложного, смелого и само­бытного стиля Шевченко является свободное внедре­ние в стих простых, разговорных, народных, бытовых интонаций: «А поки те, да се, да оне», «скачи, враже, як пане каже, на те вш багатий», «а вш бугай соб! здоровий, лежить аж стогне, та лежить», «тод! пов)'-сили Христа, и тепер не втж би син Mapi'i», «облизався неборака», «аж загуло», «та верещать. .. та як рев-нуть», «пропало як на собащ».

Такая народная речь ненавистна всем этим ревни­телям банального стиля. Им хотелось бы, чтобы Шеи-ченко писал более высокопарно, кудревато и книжно, и во всем «Кобзаре» они без следа уничтожили живые народные приметы стиха.

Такие, например, выражения Шевченко, как «по-росяча кров», «вс1 полягли, мов поросята», «Яременка в пику пише», кажутся Славинскому невыносимо вульгарными, и он уничтожает их одно за другим.

¹ М. С л а в и н с к и и, стр. 212. 324

Великолепные по народной своей простоте две строки:

А я глянув, подивився, Та аж похилився! —

Славянский переводит таким конфетным романсо-вым слогом:

Я взглянул, и горький ужас (!) Овладел душою: (!) Что тебе, красотке юной, (!) Суждено судьбою? (!) '

А когда Шевченко говорит по-народному: То так утну, що аж заплачу, —

переводчик, возмущенный таким «мужичьим» оборо­том, переводит:

И песней загорелась грудь².

Эта загоревшаяся песней грудь демонстративно противоречит эстетике Тараса Шевченко, но что же делать, если всякое отклонение от пошлой красивости кажется переводчику вопиющим уродством, если при всем своем внешнем пиетете к поэзии Шевченко он ла­кирует и подмалевывает ее чуть не в каждой строке.

Шевченко говорит про старуху, что она, идя наве­стить своего заключенного сына, была

Чоршше чорноТ земл!.

Славянский превращает эту древнюю народную формулу — в две строки салонного романса:

И страшен был в лучах заката (!) Землистый цвет ее чела ^в.

В сущности, он переводит не столько с украинского на русский, сколько с народного — на банально-роман-совый. Небесполезно следить, с каким упорством про-

¹ М. Славинский, стр. 241.

² Там же, стр. 164.

³ Там же, стр. 138.

изводит он это систематическое опошление Шевченко. Шевченко говорит, например, с разговорно-бытовой интонацией:

Отаке-то. Що хочете, То те i po6iie.

А Славинский даже эту разговорную фразу заме­няет многословной пошлятиной:

Равнодушен стал я к жизни, К жизненной отраве, Равнодушно внемлю людям, Их хуле, их славе '.

Сочинена целая строфа самой заядлой пошлятины исключительно ради того, чтобы заглушить живую интонацию, свойственную стилю Шевченко.

Казалось бы, чего проще — перевести такую про­стую разговорную фразу Шевченко: «i засшвае, як ум!е» («И запоет, как умеет»). Но именно простота-то больше всего ненавистна переводчикам школы Сла-винского, и он выкамаривает из этой фразы такое:

И снова песен бьет родник (!) И вновь его мечта (!) святая (!) Горит (?) сияньем (!) молодым (?) ².

Можно себе представить, как при таком закон­ченно пошлом вкусе Славинскому отвратительна фольклорность Шевченко. У Шевченко есть, напри­мер, жалобная народная девичья песня — предельно простая в строгой своей лаконичности:

Ой маю, маю я оченята, Шкого, матшко, та оглядати, Hixoro, серденько, та оглядати!

И вот каким фокстротом звучит эта песня в пере­воде Славинского:

Оченьки мои Негою горят, (?) Но кого огнем Обожжет мой взгляд ³.

¹ М. Славинский, стр. 122.

² Там же, стр. 215.

³ Там же, стр. 241.

Помимо искажений фольклорной дикции, какое здесь сокрушительное искажение фольклорного стиля. В подлиннике стиль гениально простой. Ни одного орнамента, ни одной хотя бы самой бедной метафоры. Даже эпитеты совершенно отсутствуют, и все три строфы по своей структуре геометрически правильны, имеют один и тот же трижды повторяющийся словес­ный чертеж:

Ой маю, маю i ноженята,

Та Hi з ким, матшко, потанцювати,

Та hi з ким, серденько, потанцювати!

А Славинский с полным наплевательством к ритму и стилю Шевченко передает эти строки в духе той же цыганщины:

Ноженьки мои Пляшут подо (!) мной, С кем же, с кем умчусь В пляске огневой? '

«Огневая пляска», «обжигающий взгляд», «очи, го­рящие негой», «мечта, горящая молодым сияньем», «грудь, которая загорается песней» — все это стан­дартная пиротехника цыганских романсов, в корне уничтожающая подлинно народный, подлинно реали­стический шевченковский стиль.

Именно этот стиль был так ненавистен Славин-скому, что он буквально засыпал весь шевченковский «Кобзарь» сверху донизу заранее заготовленным хла­мом штампованных образов, таких, как «лазурные дали», «горькая чаша», «пустыня жизни», «золотая мечта», чтобы ни вершка этой замечательной книги в ее подлинном виде не дошло до русского читателя.

И при этом— патологическое недержание речи. Где у Шевченко слово, там у него пять или шесть. Стоит поэту сказать про декабриста царь воли, и вот уже Славинский захлебывается:

Царь мечты (?) и доли, (?) Царь поэзист (?) великой, Провозвестник воли ².

¹ М. Славинский, стр. 241,

² Там же, стр. 80.

И когда девушка говорит в «Кобзаре», что она хо­тела бы жить

Сердцем — не красою, —

Славинский заставляет ее заливаться:

Не хочу я жить красою, Жажду испытать я Ласку нежную и сладость Жаркого объятья '.

Возможно ли представить себе более злое насилие над художественным стилем Шевченко?

Конечно, кроме школы Славинского, были и другие исказители этого стиля.

Были и такие переводчики, которые во что бы то ни стало пытались представить Шевченко ухарем-кудрявичем, придав ему сусальное обличье камарин­ского доброго молодца.

Особенно усердствовал в этом направлении Мей. Стоило Шевченко сказать «земля», Мей переводил «мать сыра земля», стоило Шевченко сказать «горе», Мей переводил «тоска-злодейка» и всякую строчку, где заключался вопрос, начинал суздальским аль:

Аль была уж божья воля. Аль ее девичья доля? ²

Его примеру следовал и Гербель:

И тоскуючи, пытает: Где-то долюшка гуляет? .. Али где-то в чистом поле С ветром носится по воле? .. Ой, не там! Она в светлице У красавицы девицы ³.

Навязывание украинскому лирику народной вели­корусской фразеологии было в ту пору обычным явле-

¹ М. Славинский, стр. 76.

² «Кобзарь» Тараса Шевченко в переводе русских поэтов под
ред. Николая Васильевича Гербеля. СПб., 1876, стр. 61. В даль­
нейшем это издание обозначается сокращенно — Третье издание
Н. Гербеля.

³ Там же, стр. 37.

нием. Плещеев, например, при полном попуститель­стве критики превращал Шевченко в Кольцова:

Полюбила я На печаль свою Сиротинушку Бесталанного. Уж такая мне Доля выпала! Разлучили нас Люди сильные, Увезли его — Сдали в рекруты...'

Здесь каждая строка — Кольцов. Но всех пересу­салил Николай Васильевич Берг своим переводом «Гамалея»:

Слышат соколята Гамалея-хвата...

Вольны пташки из тюрьмы Вылетаем снова мы ².

¹ Третье издание Н. Гербеля, стр. 36.

² Там же, стр. 56, 57.