ИСКАЖЕНИЕ СМЫСЛА

В знаменитой сатире «Сон» Шевченко говорит о царских солдатах, обреченных на двадцатипятилет­нюю каторгу, что они «кайданами окут!», то есть за­кованы в кандалы:

Нагодоваш, обут! I кайданами окуть

Между тем в переводе Федора Сологуба читаем:

Все накормлены, обуты, Платья узки, словно путы...'

Какие платья? При чем здесь платья? Шевченко говорит не о платьях, а о кандалах, о каторжном раб­стве солдат, и сделать из этих кандалов тесные мун­диры и штаны можно лишь при полном равнодушии к пафосу поэзии Шевченко.

Возмущенный беззакониями окружающей жизни, Шевченко восклицает в том же «Сне»:

Бо немае Господа на неб!...

Слова недвусмысленные, и означают они: «В небе нет бога». Переводчик же передает это безбожниче-ское восклицание так:

Потому что Бог нам не ограда ².

Выходит, что бог все-таки есть в небесах, но не же­лает оградить нас от бедствий.

¹ Т. Г. Шевченко. Кобзарь в переводе Ф. Сологуба. Л.,
1934, стр. 174. В дальнейшем это издание обозначается сокра­
щенно — Ф. Сологуб.

² Ф. Сологуб, стр. 168.

Другой переводчик, Иван Белоусов, передавая то же самое восклицание «нет бога», еще дальше откло­няется от подлинника:

Вот и вся вам От бога награда!'

То есть опять-таки: бог существует, но не желает осчастливить нас своим милосердием.

Оба перевода сделаны уже в советское время, так что и речи не может быть о каких-нибудь стеснениях царской цензуры.

В том же «Сне» Шевченко как подлинный револю­ционер утверждает, что нам нечего убаюкивать себя надеждами на загробное счастье. Нужно биться за рай земной, ибо рая небесного нет:

А ви в ярм! падаете Та якогось раю На т!м свт благаете? Немае! немае!

Переводчик же заставляет Шевченко высказывать прямо противоположную мысль:

Так на этом свете

Рая, что ли, вы хотите? ..

Нету рая! Нету!²

Иными словами, нечего мечтать о возможном сча­стье людей на земле («на этом свете»), давайте меч­тать о небесном блаженстве.

Такую же реакционную проповедь влагает в уста Шевченко и другой переводчик, Иван Белоусов:

Сами вы в ярмо идете,

Дожидаясь рая

На земле здесь. Не дождаться³.

Тут дело не в искажении трех строк того или иного стихотворения Шевченко, а в искажении всего его

¹ Т. Г. Шевченко. Запретный Кобзарь, собрал И. А. Бело­
усов. М., 1918, стр. 4. В дальнейшем это издание обозначается
«Запретный Кобзарь».

² Ф. Сологуб, стр. 168.

³ «Запретный Кобзарь», стр. 4.

духовного облика. Шевченко был несокрушимо уверен, что люди завоюют себе рай именно здесь, на земле, а переводчики заставляют его издеваться над своим ос­новным убеждением.

В той же сатире Шевченко обличает помещичьего сына, развратного пьяницу, пропивающего крестьян­ские души, то есть своих крепостных.

У Сологуба же эти крестьянские души заменены в переводе собственной душой барчука, и таким обра­зом читателям внушается мысль, будто Шевченко бла­гочестиво хлопочет о душе этого богатого грешника:

А барчук не знает:

Он с двадцатой, недолюдок,

Душу пропивает'.

В «Сне» есть немало стихов, направленных против царей. Шевченко изображает здесь партию каторжни­ков, добывающих золото в недрах Сибири, —

Щоб пельку залити Неситому, —

то есть, чтобы залить этим золотом ненасытную глотку царя.

У Белоусова же эти строки переданы с отвлечен­ной безличностью:

Чтоб заткнуть чем было глотку У несытых и у злых^!.

Царь Николай в этом переводе исчез. Его заме­нили какие-то безыменные, туманно безличные «несы­тые и злые». Конкретность шевченковского обличения исчезла.

В том же «Сне» Шевченко протестует против коло­ниальной политики русских царей, которые, по его выражению, алчно глядят на край света, нет ли где плохо защищенной страны. Эти строки, осуждающие хищническую политику Николая I, переданы Белоусо-вым так:

¹ Ф. Сологуб, стр. 171.

⁸ «Запретный Кобзарь», стр. 9.

А кто жадным оком Всё (!) увидит, всё усмотрит (?1),Заберет с собою'.

В этой расплывчатой фразе опять-таки совершенно пропал конкретный смысл обличений Шевченко. Вме­сто «страны на краю света» (очевидно, Кавказа), к за­воеванию которой стремился тиран, введено неопреде­ленное «всё», которое кто-то канцелярски «усматри­вает»— не грабит, а только усматривает.

Так искажали переводчики стихотворения Шев­ченко уже в революционное время. Можно себе пред­ставить, сколько искажений вносили они в текст «Коб­заря» в прежнюю эпоху, при царской цензуре.

Всем памятно, например, шевченковское стихотво­рение о булатном ноже: о том, как доведенный до отчаяния украинский батрак точит нож на господ и попов, прячет его в голенище и пытается этим ножом добиться правды от своих угнетателей. В подлиннике этот нож зовется у поэта товарищем:

Ой, виострю товарища

(то есть наточу нож), Засуну в халяву, Та шду шукати правди I Tiel слави.

Переводчик же (Соболев) в угоду цензуре или по собственной прихоти выбросил из этого стихотворения важнейшее слово: нож, и таким образом мститель-бун­тарь превратился у него в кроткого елейного стран­ника, который ковыляет по тихим полям и, шамкая, вопрошает: где правда?

Я отправлюсь с верным другом

(Должно быть, с таким же богобоязненным стран­ником.)

В путь не для забавы,

«Запретный Кобзарь», стр. 4.

(Должно быть, для молитвы и поклонения мо­щам.) '

Вообще реакционные переводчики принимали са­мые разнообразные меры, чтобы представить прокли­нающую поэзию Шевченко возможно елейнее, идил­личнее, благодушнее, кротче.

Даже в изображение пейзажа вносили они эту не­свойственную Шевченко елейность. Есть у него, напри­мер, стихотворная зарисовка с натуры «За сонцем хмаронька плыве», в которой он как истый живописец изображает переменчивые краски летнего предвечер­него неба над тихим Аральским морем. Там он гово­рит, что сердце у него как будто отдыхает, когда он видит розовую — нежную и мягкую — мглу, лежащую над синим простором. Чуть только переводчик увидел эти два слова: «сердце отдыхает», он сделал из этих двух слов вот такие четыре строки отсебятины:

О, если б средь этой природы Пожить мне на свете немного, Душа бы моя отдохнула, Я крепче бы веровал (!) в бога (!) ².

Из двух шевченковских слов — целых девятнадцать отсебятин — невероятный процент! И как бесстыдно эти отсебятины извращают самую личность Шевченко, трагическую его биографию. Ведь он в ту пору жил в ссылке в ненавистной ему пустыне и не только не жаждал «пожить немного средь этой природы», но лишь о том и мечтал, как бы ему очутиться от этой природы подальше!

И главное: он никогда и нигде не высказывал бла­гочестивых желаний «крепче уверовать в бога». Это благочестие навязано ему переводчиком.

¹ «Кобзарь» Тараса Шевченко, издание четвертое, под ред.
Н. В. Гербеля. М., 1905, стр. 308. В дальнейшем — четвертое изда­
ние Н. Гербеля. Я не думаю, чтобы это издание редактировал
Гербель. В ту пору Гербеля давно уже не было в живых. Похоже,
что издатель Клюкин, вообще печатавший низкопробные книги,
взял третье издание гербелевского «Кобзаря» и прибавил к нему
множество плохих переводов, которых Гербель никогда не видал.

² Четвертое издание Н. Гербеля, стр. 258.

Иные переводчики выворачивали стихи «Кобзаря», так сказать, наизнанку, то есть придавали им смысл прямо противоположный тому, какой придавал им Шевченко. Просто не верится, что это сходило им с рук.

У Шевченко, например, есть стихотворение «Ой, крикнули cipi'i гуси» — о том, как вдова отдает своего единственного сына в Запорожскую Сечь. Поэт отно­сится к ее поступку с несомненным сочувствием. Пе­реводчик же подменяет Запорожье николаевской сол­датской казармой и как ни в чем не бывало пишет в своем переводе:

И к царю (!) на службу сына Отдала вдовица ',—

то есть заставляет украинскую женщину добровольно отдавать своего сына на двадцатипятилетнюю цар­скую каторгу, заставляет поэта-революционера воспе­вать то, что было наиболее ненавистно ему.

У переводчика Славинского такое нарочитое из­вращение революционной поэзии Шевченко принимает характер демонстративного издевательства.

Славинский так пересказывает в своем переводе злую сатиру Шевченко на царя Александра II, что сатира звучит, как хвалебная ода! В сатире — поле­мика с либералами шестидесятых годов. Известно, что тотчас же после воцарения Александра II либералы провозгласили нового царя чуть не ангелом, который не сегодня-завтра осчастливит народ. Для разоблаче­ния этих либеральных иллюзий Шевченко написал злую притчу о Нуме Помпилии, который, по утвержде­нию поэта, хоть и славился своим благодушием, но всю жизнь только и думал о том, как бы заковать свой народ в кандалы.

Даже тогда, когда Нума Помпилии с ласковой улыбкой прогуливается в идиллической роще, Шевчен­ко знает, что в уме у него цепи для его возлюбленных римлян.

¹ Четвертое издание Н. Гербеля, стр. 293.

Вот перевод этой притчи, сделанный советским пе­реводчиком Минихом.

В былые дни, во время оно, Помпилий Нума, римский царь, Тишайший, кроткий государь, Уставши сочинять законы, Пошел однажды в лес гулять. Чтоб там, для отдыха поспавши, Додумать — как бы заковать Всех римлян в цепи. И, нарвавши Лозы зеленой по пути, Из прутьев петлю стал плести На чью-то шею. Вдруг нежданно Он онднт, что в тени платана Спит девушка среди цветов.., Но на цветы взирает Нума И на девицу, мудр и тих, А в голове одна лишь дума: «Как подданных сковать своих?»

Перевод слабоватый, но мысль подлинника пере­дает верно. А либеральный литератор Славянский не только вычеркивает из текста своего перевода и «цепи», и «петли», и «оковы», и «путы», но, словно в насмешку над автором, подменяет все эти каторжные, острожные термины высокоблагородными словами, свидетельствующими о политической мудрости и доб­росердечии царя.

У Шевченко сказано «цепи», а он переводит — «книги»!! У Шевченко сказано «кандалы», а он пере­водит— «права», то есть права раскрепощенного на­рода, — так что его перевод навязывает шевченков­скому стихотворению идею, которая была наиболее ненавистна Шевченко и которая диаметрально проти­воположна тому, что высказано в подлинном тексте.

В переводе это сатирическое стихотворение кон­чается так:

Но далеко парит он думой,

Средь прав (!) и книг (!) его мечты¹.

Если бы такую шулерскую проделку позволил себе кто-нибудь в клубе за картами, его били бы нещадно

¹ Т. Г. Ш е в ч е н к о. Кобзарь, под ред. М. Славинского. СПб., 1911, стр. 243. В дальнейшем — М. Славинский.

подсвечником. У нас же никтр из критиков даже не запротестовал против этого сознательного искажения идеологии Шевченкр, может быть, потому, что подоб­ные искажения были в ту пору оОычными.

Скажут: переводчик не виноват, он был подвластен цензуре. Но ведь никакая цензура не могла заставить его писать эту притчу навыворот. Он мог совсем не печатать своего перевода, он мог заменить запрещен­ные строки точками, но превращать сатиру в дифи­рамб— это предел непристойности.

Чем же объяснить такие злостные искажения шев­ченковских текстов, ставшие устойчивой традицией среди обширной группы его переводчиков?

В первое время эти искажения как будто не угро­жали Шевченко. В начале шестидесятых годов, едва он вернулся из ссылки, его стали переводить главным образом близкие ему по убеждениям люди, револю­ционеры-демократы Михаил Михайлов, Николай Ку­рочкин, петрашевец Плещеев...

Единомышленники Чернышевского, они могли бы точнее других переводчиков выразить в своих перево­дах революционную направленность подлинника. Но Михайлов умер, а Плещеева и Курочкина так прида­вила цензура, усилившая свою строгость после пре­словутых петербургских пожаров, что нечего было и думать о переводе стихов. Хотя революционная демократия России встретила вернувшегося из ссылки Шевченко восторженной и благодарной любовью, хотя Чернышевский и Добролюбов приветствовали его как соратника, хотя передовая русская молодежь того вре­мени при его выступлениях устраивала ему такие ова­ции, что однажды, как говорит Штакеншнейдер, он едва не лишился чувств', эта его крепкая связь с ре­волюционными кругами шестидесятых годов была пре­рвана перешедшей в наступление реакцией.

В первое же. пятилетие после его смерти уже почти никого не осталось из тех, кто ценил в нем собрата по революционной борьбе.

¹ Е. А. Штакеншнейдер. Дневник и записки (1854— 1886). М.—Л., «Academia», 1934, стр. 269—270.

Усмирение восставших поляков, расправа властей с Чернышевским и Михаилом Михайловым, диктатура Каткова, каракозовский выстрел, белый террор Мура­вьева-Вешателя, разгром «Современника» и «Русского слова» — все эти события, происшедшие в первое же пятилетие после смерти Шевченко, отнюдь не способ­ствовали внедрению его революционной поэзии в рус­скую литературу той эпохи.

Вот и случилось, что, вследствие этой вынужденной немоты единомышленников Шевченко, за переводы его «Кобзаря» взялись враждебные его убеждениям люди, не принимавшие ни его заветных идей, ни его новатор­ской, сложной и смелой эстетики. И началась фальси­фикация наследия Шевченко.

Этой фальсификации немало способствовала, ко­нечно, цензура.

Даже в 1874 году она не позволила переводчику Чмыреву воспроизвести строку «Кобзаря», где гово­рится, что коса смерти не щадит и царей. Царей было предписано числить бессмертными, и вместо этой стро­ки в книге Чмырева цензурой были проставлены точки'. Что же говорить о «Завещании», о «Кавказе», о «Сне», о поэме «Цари», о всех революционных сати­рах и поэмах Шевченко? Нужно было, чтобы читатель и не подозревал о существовании этих поэм. Цензура так ловко подтасовывала стихи «Кобзаря», что «Коб­зарь» на целые полвека превратился из книги вели­кого гнева в сентиментально-буколический песенник о вишневых садах и чернобровых красавицах.

Впрочем, дело, конечно, не только в цензуре. Не дико ли, что среди переводчиков был, например, Все­волод Крестовский, воинствующий монархист, крайний правый? Был, как мы видели, и националист либе­рального толка М. А. Славинский, кровно заинтересо­ванный в том, чтобы по возможности утаить от чита­теля интернационалистические идеи Шевченко.

Были, конечно, и переводчики противоположного лагеря. Из них мы должны помянуть демократа семи-

¹ «Кобзарь» Т. Г. Шевченко в переводе Н. А Чмырева. М., 1874, стр. 157.

десятых годов Пушкарева, упорно переводившего — одно за другим — те из дозволенных цензурой стихо­творений Шевченко, которые были наиболее насыщены ненавистью к тогдашнему строю: «Неофиты», «Вар­нак», «Мен! однаково», «У бога за двёрми». Но, во-пер­вых, он не был мастером поэтической формы, а во-вто­рых, количество его переводов было весьма незначи­тельно по сравнению с количеством переводов хотя бы Славинского, который — при шумном одобрении кри­тики— перевел и проредактировал сто девяносто пять стихотворений Шевченко, то есть девять десятых всего «Кобзаря»...

II