РАДИКАЛЬНЫЙ ПЕРЕВОД

Наша теория не решает, во всяком случае, автоматически поставленную Куайном проблему «радикального перевода» (т. е. перевода с чужого языка или с языка, принадлежащего к чужой культуре). Мы не можем переводить с нашего гипотетического языка чероки на английский, просто соотнося стереотипы, поскольку установление стереотипа такого, скажем, слова как wa'arabi, предполагает перевод соответствующих выражений с языка чероки. С другой стороны, если установить требование, чтобы каждое слово в языке чероки — с учетом его стереотипа — отображалось на соответствующее английское слово (или приблизительно соответствующее, поскольку во многих случаях нельзя достичь точного соответствия), то это накладывает серьезные ограничения на переводную функцию (translation-function). Как только нам удастся перевести основную лексику в языке чероки, мы сможем приступить к выяснению стереотипов, а они помогут нам в будущем сузить класс возможных вариантов перевода и проверить правильность уже частично построенной переводной функции.

Даже если мы можем определить стереотипы (на основе, скажем, предварительного перевода «основной лексики»), их, как правило, недостаточно для выявления единственно возможного перевода. Так, немецкие слова «Ulme» и «Buche» имеют такой же стереотип, как и английское слово «elm» («вяз»); но «Ulme» означает «вяз», тогда как «Buche» означает «бук». При переводе с немецкого на английский однокоренной характер слов «Ulme» и «elm» мог бы указать, как правильно переводить «Ulme» (хотя это далеко не надежный способ, ибо, как правило, однокоренные слова не являются синонимами); а в случае греческого языка у нас нет такого ключа и нам ничто не подсказывает, какое из слов 'оξ΄иα и πτελ΄εα означает вяз, а какое — бук; мы должны были бы найти грека, который смог бы отличить вяз от бука (или охуа от ptelea). Это показывает, что, возможно, не установление типичной предрасположенности носителей языка к согласию или несогласию должно заботить лингвиста, ибо из-за разделения лингвистического труда часто лингвист должен вначале определить, кто выступает экспертами в отношении таких слов, как охуа, wa'arabi, gavagai и т. п. И только потом он сможет высказывать догадку о социально определяемом экстенсионале этих слов. В последующем и социально определяемый экстенсионал, и стереотип типичного носителя языка будут накладывать ограничения на переводную функцию. Если мы установим, что стереотип охуа очень отличается от стереотипа «вяза», то это исключит перевод охуа как «вяза» во всех контекстах, кроме наиболее экстенсиональных; а если мы установим, что класс вязов даже приблизительно не является экстенсионалом слова охуа, то это исключит указанный вариант перевода во всех контекстах.

Заметьте, что мы расширили совокупность фактов, учитываемых при определении переводной функции, выйдя за рамки того аскетического набора, который допускает Куайн в своей книге «Слово и объект». Например, Куайн не допускает «знание» лингвистом того, что люди говорят то-то и то-то, когда «конфедерат» лингвиста указывает на слово охуа и спрашивает «что оно означает?» или «что это?», — не допускает на том основании, что этот род «знания» предполагает, что уже имеется перевод вопроса «что означает это слово?». Однако, если Куайн готов допустить, что можно каким-то образом угадать слова, выражающие согласие или несогласие в чужом языке, то нет ничего неразумного и в предположении о том, что можно каким-то образом сообщить туземцу о своем непонимании какого-то слова. Для этого вовсе не нужно точно знать, как на чужом языке формулируется вопрос: «Что означает это слово?» (в противовес таким фразам, как: «Я не понимаю это слово», «Это слово мне не знакомо» или «Я озадачен этим словом» и т. п.). Возможно, будет достаточно просто произнести с недоумением слово охуа или любое другое слово. Почему недоумение должно быть менее доступно понимаю лингвиста, чем согласие?

Кроме того, мы можем использовать то обстоятельство, что сегментация на слова присуща всем языкам (имеются даже тесты по определению сегментации на слова и морфемы без знания значения).

Ясно, что если мы позволяем лингвисту произносить целые предложения, чтобы установить согласие или несогласие, то у нас нет и серьезных оснований запрещать ему произносить слова и морфемы недоуменным тоном.

Повторяю, я не выдвигаю здесь требования, что такое расширение набора свидетельств разрешает проблему радикального перевода. Оно только накладывает дальнейшие ограничения на класс допустимых вариантов перевода. Уверен, что, расширяя класс ограничений, можно определить единственно возможный перевод, насколько, конечно, это достижимо в реальной практике. Однако, на мой взгляд, следует использовать и ограничения, которые не имеют непосредственного отношения к лингвистической теории; так, следует учитывать, какого рода верования правомерно приписывать людям (каковы связи верований друг с другом, с культурой и внешним миром). Обсуждение этих вопросов мы отложим до другого раза.