Кэтрин Хепберн Я ИСТОРИИ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

Кэтрин Хепберн

Я. Истории из моей жизни

 

 

Кэтрин Хепберн

Я

ИСТОРИИ ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ

 

Маме и папе посвящается

 

Пролог

 

У меня есть друг, который постоянно спрашивает меня, зачем я пишу эту книгу. Особенно после того, как я неоднажды часто утверждала: «Нет, это сугубо личное. Нет, об этом не следует рассказывать». Что же заставило меня изменить свою точку зрения? Сама не пойму. Но что‑то все‑таки заставило.

Мне кажется (не говорю, что уверена), что я всегда чувствовала в себе актрису, а в последнее время это беспокойное созданье, живущее во мне, не устает повторять: «Эй, что такое происходит? Что мы будем делать? Мы теряем время. Давай возьмемся за дело!»

Молчи! У меня от тебя голова болит. Я больше не стану прятаться за тебя. Кто ты, собственно? Ты – не я. Ты – «та большая‑пребольшая красивая кукла». Ты – счастливый лотерейный билет. Ты просто родилась вовремя. У тебя была удачная наружность. У тебя был подходящий голос. Тебе везло. Ты не изменяла себе и стала богатой. Я рада, что у тебя все так здорово сложилось. А теперь – моя очередь.

О чем это ты? Кто я?

Ну, я – это я; я – это та самая сила, что стоит за спиной трона. Я – твой… твой характер. Так, кажется, это называется? Я – та твоя ипостась, что определяет твои поступки, твои принципы.

Я направляю твой корабль. Проще говоря – тебя. Ты мне надоела, и я, наверно, не смогу теперь использовать тебя с былой легкостью.

Правая нога беспокоит тебя, то бишь – болит. В 1982 году ты врезалась в телефонный столб. Недальновидный поступок. В тот момент, когда ты рассуждала о той верфи на юго‑восточной окраине Сейбрук Пойнт. Слушай, ведь это больно! Но, слава Богу, хоть не пришлось ее ампутировать. Да, конечно, с тех пор твоему телу трудно соблюдать равновесие, – а теперь вот и спина болит.

Боже, чего ждать? Свое тело ты воспринимала как нечто раз и навсегда данное. Благо, оно у тебя сильное. О да, те две операции на плече… Я правильно выразилась? Да, конечно, правое бедро искусственное. Когда полетело? В 1973‑м.

О, это было так давно.

Да, тебе повезло – та операция действительно оказалась удачной. О черт, какая ж ты везучая! Ты видишь! Ты слышишь! Можешь ездить на велосипеде! Можешь возиться в саду! Ну да, стоя на коленях, но зато, согласись, никакой суеты! Куда торопиться, коль скоро ты на коленях?

Как бы там ни было, я – часть твоего характера. Вряд ли ты когда‑либо сознавала, насколько я важна. Я всегда подстраховывала тебя. Объясню, что это значит: я появляюсь тогда, когда ты принимаешь неудачное решение, и вот тут‑то дело, которым ты занимаешься, не дает результата. Вот тут‑то я и стараюсь оправдать тебя.

Знаешь, кто я на самом деле? Я – это то мое, чем одарили меня родители. И, осознав это, я сразу поняла, почему вдруг мне захотелось написать эту книгу. Мне было важно, крайне важно выяснить, в чем глубинная подоплека всего этого. Той части материи, которая может развиваться во всех нас и ждать своего часа. Вот какая мысль посетила меня вдруг. Как она во мне родилась? Как у меня достало мозгов выдюжить «Озеро» – и провал в самом начале моей кинокарьеры – в ту пору, когда я считалась кассовой отравой? И как я развила в себе эту способность к здравомыслию? Ведь именно оно позволяет держаться на плаву. Мне могут сказать: «У тебя было достаточно денег, чтобы не пойти ко дну». Да, было. Но одни только деньги не решают дела. Я бы не умерла с голоду, однако же они меня не застраховывали и от поражения.

Выясним, где ты совершала ошибки и как исправляла их.

Например, «Озеро». Я позволила Джеду Харрису, продюсеру, помыкать собой. Я понимала это и не дала отпора. Я не сказала: «Послушайте, моя задача – обеспечить вам успех, и, если вы велите мне быть размазней, я буду ею». И я вела себя как размазня.

Мое участие в «Озере», испытание, которое я выдержала, имели для меня большое значение. Я научилась с решимостью говорить: «Выслушайте меня. Я виновата».

И фильмы. Так же по‑дурацки я заставляла себя говорить: «Да – хорошо» – вместо: «Нет – мне это не нравится».

Я научилась ответственности – каждый из нас должен учиться ответственности.

Вот так‑то. Живи, исходя из своих возможностей.

Что же тут поделаешь! И вот видите, чем я теперь занимаюсь и почему? Пишу историю моей жизни. Я подошла к этому. Куда же деваться? Именно поэтому – надо заметить – люди, вероятно, и пишут свои автобиографии.

Но прежде чем вы начнете ее читать, я обязана предупредить, что книга эта не следует законам жанра. Говоря «история», я имею в виду события, случившиеся в моей жизни. Говоря же «истории», я, в общем‑то, имею в виду кинокадры – те или иные, – и только.

Это было так чертовски давно – тот стремительный спуск по лестнице в спектакле «Супруг воительницы». Разве я могла себе представить, что когда‑нибудь в будущем задамся вопросом: смогу ли спуститься по лестнице, по этой чертовой лестнице, и притом не упасть на ней? Что значит – «жить»?

Теперь мы подходим ко Мне.

Думаю, мне следует признать, что я до чрезвычайности эксплуатировала это тело: эту спину, эти ноги и так далее. Я заставляла их работать в жесточайшем режиме, и они совершали настоящие подвиги. У меня нет повода упрекнуть их в том, что они хоть когда‑нибудь отказывали. Они здорово послужили мне. Они устали.

Давай отдохнем, Кэт, давай отдохнем. Мы мечтаем только об одном – не напрягаться. Дай нам передохнуть.

Хотя нет, не надо передышки! Передышка у нас уже была, дай нам от нее отдохнуть!

Напиши книгу!

 

I

 

Родители

Прежде чем приступить к рассказу о себе, мне бы хотелось дать общее представление о том мире, в который я вошла по своему рождению, – о моих корнях.… Мама умерла, когда мне было чуть больше сорока. Папа умер, когда мне было чуть больше пятидесяти. Так что они были мне… В общем, в течение более сорока лет они были –…

Хартфорд

Итак, я родилась восемьдесят с лишком лет назад, 12 мая 1907 года. В городе Хартфорд, штат Коннектикут, в доме номер 22 по Гудзон‑стрит,… Хартфорд – столица штата Коннектикут. Очаровательный город, изобилующий… Вскоре после моего рождения наша семья переехала на Готорн‑стрит. В новом доме был камин с начертанным сверху…

Фенвик

 

Сейчас лето, и мы едем в Фенвик. Фенвик был и остается еще одним райским местом для меня. Он расположен в устье реки Коннектикут, километрах в шестидесяти от Хартфорда. Папа открыл его в 1913 году. Мне было пять с половиной.

В ту пору Фенвик был глухим местечком, в котором насчитывалось примерно сорок домов. Дома были большие, покрытые дранкой, обшитые досками. Трехэтажные. Немножко в викторианском стиле. Большие веранды. Очень каменистые тогда и с множеством казарок отмели; пирс – на фундаменте пирса большая, типа павильона, купальня, существующая и ныне.

Когда‑то тут (на месте современной площадки для гольфа), а именно – между первой и девятой (последней) лункой, стояла огромная старая гостиница.

На северо‑восточном выступе находился яхт‑клуб.

Это полуостров, языком загибающийся от Сейбрука на юг. Тогда он походил на кончик носка. Фенвик фактически весь окружен водой. Он лежит напротив Лонг‑Айленда, точнее – южной оконечности Лонг‑Айленд‑Саунда. Прямо на восток от него, через реку Коннектикут, находится Лайм. Западная его часть подходит к устью реки.

Первоначально это место именовалось Линд‑Фарм. На самой южной оконечности – на кончике носка – стоит красивый старый маяк, построенный приблизительно в 1760 году. Позже, в 1860 году, построили внешний маяк, который соединялся с берегом волнорезом. Он позволял регулировать движение по реке Коннектикут.

Все знали друг друга. Большинство жителей приехало из Хартфорда с Вашингтон‑стрит. Это – семьи: Брейнард и Брейнерд, Дэвис и Балкли, Бакли и Гудвин. Они были очень симпатичные люди – все республиканцы – все сторонники «Этна лайф иншурэнс компани».

В 1917 году, волею счастливого случая, старый отель и яхт‑клуб дотла сгорели при жестоком западном ветре. (Случай счастливый, но случай ли?) Ветер снес два питейных заведения, которые давали незначительный доход общине. Поскольку Фенвик в большей своей части принадлежал «Этна лайф иншурэнс компани», пожар был весьма заметным событием. Все были застрахованы «Этной». Поэтому никто не хныкал. А после исчезновения баров исчезли и воскресные любители выпить.

Для детей это был поистине райский уголок. Я уже говорила, что там имелось девятилуночное поле для игры в гольф, принадлежавшее частному лицу. Детям позволялось играть на нем при одном условии: нужно было только хорошо себя вести. Было два теннисных корта. Теперь их четыре – один с цементным покрытием, остальные – с земляным. Поле для гольфа теперь уже не частное. На нем теперь новые, очень хорошие лужайки и трапы, и оно вполне рентабельно. Для меня это и в самом деле – часть моего «я». Одно слово – рай. Я всегда чувствовала себя здесь абсолютно свободной, раскрепощенной. Я здесь своя с шести лет. Вчера вечером мы посидели за рюмкой вина с человеком по имени Джек Дэвис, у которого я выиграла скачки в три ноги, когда нам было лет по десяти – тому уж семьдесят лет назад. Теперь Чарли Брейнард и я – самые пожилые из аборигенов. Картина жизни здесь такая же, как и везде.

Фенвик был для нас замечательным местом. Это была в полном смысле летняя колония, которая к началу сентября, когда начинались занятия в школе, пустела.

В детстве мы вместе с подружкой Алисой Барбур позволяли себе весьма опасные авантюры. Мы с ней были тайными взломщиками. Дверей мы не ломали, но внутрь дома нам всегда удавалось проникнуть и без этого. Однажды мы влезли в чей‑то дом через окошко в подвале. Именно тогда я украла щипцы для колки орехов. Принесла их домой, спрятала у себя в спальне, а потом почувствовала себя такой виноватой, что вернула. Нас никто никогда не заставал на месте преступления. Я была исполнительницей, Али – мозговым центром.

Одной из таких наших безрассудных авантюр было проникновение в дом Ньютона Брейнарда. Дом был очень большой и высокий. Я вскарабкалась на крышу третьего этажа. Али не могла подняться так высоко. Внутрь пришлось спускаться через застекленный верх мансарды, лаз в которую по беспечности оставили незапертым. Потом, очутившись на втором этаже, я открыла окно и впустила Али. И вот – я сняла крышку лаза. Внизу была кромешная тьма. Чернота. Спрыгнула вниз. К счастью, я приземлилась на пол холла третьего этажа, чуть‑чуть не угодив в пролет винтообразной лестницы, которая вела на первый этаж. Это был весьма волнующий момент. Жуткий.

Забавно, что о наших похождениях никто даже не подозревал до тех пор, пока Али не завела дружбу с парнем по имени Боб Пост. Он составил нам компанию в очередной нашей вылазке – последней, как оказалось. Нам не удалось найти никакой лазейки. «Давайте выбьем дверь – заднюю», – предложил Боб. Мы взяли двухметровый чурбан и шарахнули им по двери. Естественно, не обошлось без шума, и повар из соседнего дома увидел все происходящее.

Проникнув внутрь, мы наткнулись на коробки с пудрой и пуховками. Разодрали эти коробки и обсыпали пудрой панели на стенах. Словом, учинили настоящий погром. Нас, разумеется, застукали. Бедному Папе пришлось заплатить за причиненный нами ущерб, а мы же были опозорены. Я никогда больше не пользовалась услугами Боба Поста.

Кроме того, вместе с Али Барбур мы осуществили постановку настоящей сказки – «Красавица и Чудовище». Я изображала Чудовище, Али – Красавицу. Пьеса разыгрывалась у нее на веранде – публика сидела на лужайке между их домом и домом их соседей. Пришли все, и мы собрали семьдесят пять долларов, на которые купили потом проигрыватель для индейцев навахо. Об их проблемах мы узнали на одной из воскресных проповедей епископа Нью‑Мексико. Мы были преисполнены самых благородных побуждений.

В Фенвике у нас проводились замечательные гонки на треке, а также соревнования по прыжкам в воду, эстафеты и скачки в три ноги. Это были захватывающие состязания. Да‑да, именно так. Мы все были так молоды.

Наш дом стоял на восточном краю жилой застройки. С трех сторон перед нами была водная гладь, а с востока – широкое безлюдное пространство.

Спустя годы Папа устроил небольшие мостики, одним концом уходившие в воду. По ним мы сбегали на очень красивый песчаный пляж.

Во время урагана 1938 года, снесшего наш дом, дом семьи Брейнардов был разрушен – рухнула вся тыльная сторона. Морган Брейнард купил после этого дом Прентис‑Пост, который стоял на относительно возвышенном месте – не очень уютный, зато там спокойнее.

Сейчас он – предмет моей головной боли. Видите ли, в настоящее время этим домом владею я. То есть вообще‑то я им не владею. Надо сказать… В общем, владельцев у этого дома – куча, и каждый в принципе считает, что он хозяин этого дома. Мы въезжаем в подъездную аллею, паркуем наши машины, входим в дом, садимся, где нам нравится. То есть, не то чтобы, где нам нравится… Но… Позвольте объяснить. У нас есть большая кухня. Раньше вместо нее было две комнаты – кухня и кладовая, но моему брату Дику это было не по вкусу, и он убрал стену, и теперь… Ну, можете себе представить. Впервые увидев это нововведение в доме, я очень удивилась.

Как бы там ни было, теперь это одна большая кухня. В ней две раковины – двойные. Одна большая плита – две духовки, шесть конфорок. Это была плита, на которой готовил Ладди. Ладди – мой бывший муж.

Теперь Ладди нет – он умер, а я всегда любила его плиту. И мы рассказывали его сыну и дочери или обоим вместе, что мы любим плиту, потому что она шестиконфорочная и очень удобная по своим размерам для той площади, которой мы располагали. Однажды приехал мой брат Дик и не застал никого дома. Он демонтировал плиту, погрузил ее в свой трайлер и укатил с нею. Они, вероятно, были весьма удивлены, вернувшись домой.

Как вы понимаете, вся еда готовится на большой кухне. Дик, можно сказать, живет в кухне, и кухня, можно также сказать, соответственным образом и выглядит. Помимо двух раковин, есть еще два окна над ними, а между раковинами – плита, о которой я уже рассказывала. Над плитой ряд полок для всякой всячины. Это – с одной стороны. На стене напротив висят большие французские часы примерно около полуметра в диаметре – красивые, старинные. С кукушкой. Разные симпатичные плошки и сувениры. Красиво смотрятся на фоне белого кирпича.

Еще есть большой холодильник, установленный на массивной подставке, – это холодильник Дика. Чуть сбоку и ближе к стене стоит мой холодильник – поменьше, на такой же платформе (на случай ураганов). Холодильники эти стоят теперь по линии, где раньше была стена, разделявшая кухню и кладовую.

В моем углу кухни висят полки, на которых хранится вся фарфоровая посуда. В центре той части кухни, которая принадлежит Дику, конечно же значительно большей по размерам, стоит круглый стол, а над ним висит лампа от Тиффани. Стол этот, вокруг которого стоят четыре стула, – центр империи Дика. Уютное местечко. У него есть вкус. Здесь собираются его гости, которых медом не корми – дай поговорить. Он готовит им еду и угощает их. Его сын Тор и жена Тора, Тесс, тоже готовят и угощают. В меньшей степени функцию поваров и официантов исполняем Филлис и я. Зачастую мы вообще не общаемся с людьми, которые приходят в дом, сидят, разговаривают, выворачивают свои души наизнанку. Дик, наверно, рассказывает сюжет последней пьесы, которую он посмотрел в Уотерфорде в Центре О’Нила. Или Тор читает лекцию о ценных бумагах. Бывает, что гости задерживаются. Безусловно, территория Дика – центр дома. Конечно, мы не всегда выходим к ним, но мы их слышим. В кухне нет двери, в буфетной – тоже.

Двери как таковой нет, но есть дверной проем, через который из кухни можно попасть сразу в столовую большой дружной семьи. В былое время дверь все‑таки была – со створками, на пружинах. Но она почему‑то раздражала Дика, и он ее снял.

Филлис и я угощаем наших гостей либо в столовой, либо снаружи, на веранде, куда есть выход из столовой. Разумеется, мы все равно слышим нескончаемые кухонные разговоры. Атмосфера, сравнимая с ресторанной.

Потом мы спим в наших старых комнатах: я в восточном крыле, на втором этаже.

Дик и Тор – на верхнем этаже, соответственно в восточном и западном крыле.

Мы все здесь, как бы ни складывалась жизнь – к лучшему или к худшему.

Именно здесь я провожу свое свободное время.

Понимаете – это мой фамильный дом.

Чуточку странно, но это вроде бы помогает.

Дик здесь живет.

Я наезжаю – на долгие выходные.

 

Брин Mop

Я училась в колледже Брин Мор. В классе выпуска 1928 года. Сначала я жила в комнате общежития, совмещенной со спальней, – первый этаж, первая дверь… Я чуть не упала замертво. Бог видит – я не считала себя красавицей. О Боже!… Обычно я ела со своими подругами в Мэрион либо у себя в комнате, покупая себе обед в буфете колледжа. Папа выдавал мне…

II

 

Ладди

 

Итак, я оказалась в большом городе – Нью‑Йорке, брала уроки у Фрэнсис Робинсон‑Даф. В сущности, я совершенно его не знала. Равно, как и вы. По городу я ездила на машине. В те дни можно было парковаться почти везде. Он был совершенно не похож на нынешний Нью‑Йорк. Не было автострады Франклина Делано Рузвельта. Не было Вест‑Сайдского шоссе. Не было моста Джорджа Вашингтона. Холанд‑таннел только готовились пустить в эксплуатацию. Не существовало еще Линкольн‑таннел.

Паром на Стейтен‑Айленд.

Паром на Нью‑Джерси.

Мосты в Бронкс.

Мосты в Лонг‑Айленд.

Не существовало туннеля до Лонг‑Айленда.

В восточном районе, на моем «пятачке», включавшем Сороковые и Тридцать девятую улицы, на Третьей, а также на Второй авеню была подземка. Я говорю о конце 20‑х – начале 30‑х годов. Центральный парк был открыт для машин, и я заезжала в него, ставила там машину и проводила в нем весь день. Народу в парке было тогда немного, а уж любителей бега и в помине не было. Еще не был построен ПанАм Билдинг[1], портящий зрелище силуэта Центрального вокзала на фоне неба.

Трудно вспомнить, когда возникли мосты и туннели и громадные небоскребы, а улицы запрудили толпы.

Дни свои я в основном проводила в ожидании, что кто‑то позвонит и предложит мне работу.

Жила я в отдельной квартире моей тети. Окна – с фасадной стороны многоквартирного дома, на четвертом этаже, по Шестьдесят второй улице. Крохотная ванная, кухня и спальня. Тетя Бетти Хепберн тогда отсутствовала.

По сути, у меня в этом огромном городе не было по‑настоящему знакомых людей. Правда, Джек Кларк, его сестры Эгги и Луиза. Они из Брин Мора – из города, не из колледжа. Их приятель Ладлоу Огден Смит. Они жили на Тридцать девятой улице, восточнее Третьей авеню и все были со мной очень милы.

Потом еще Фелпс Патнэм.

В мой выпускной год в Брин Море – точнее, весной 1928 года, меня пригласили на ленч в дом Хелен Тафт Мэннинг. Она была деканом колледжа. На ленче присутствовал также некто Фелпс Патнэм, большой друг Фреда Мэннинга – мужа Хелен.

Патнэм был поэтом. Среднего роста, красиво посаженная голова.

Он был очарователен. Я взглянула на него и была ошеломлена, как бывает вдруг ошеломлен человек без какой‑либо видимой причины, встретив человека противоположного пола. Он буквально околдовал меня. Я воспарила в облака и витала там все последние дни учебы в колледже. Я жила в одноместной комнате в башенке второго этажа – Пембрук‑Ист – и в полночь совершала ночную прогулку, для чего всякий раз вылезала через окно и по виноградной лозе спускалась вниз. Думается, что именно я вдохновила его на написание этого стихотворения:

 

…Она была живой анархией любви,

Она была необъяснимой, была кончиною любви,

Той, кем поглощено всецело витающее в грезах Я,

Той, чье появленье в этом мире тесном

Так было мимолетно, что

Душа навек отрады романтической лишилась.

Она была моею пищей, моей сестрой, была мне кровным чадом,

Моею страстью, моею вольностью, моею дисциплиной,

И к моей главе она простерла робко трепетные руки.

Она была как жизнь и смерть одновременно неучтивой

И любезной, как любезно нам бывает сухое белое вино

В день жаркий середины лета.

В хуле ль, во славе, мой голос тонет в крови венах,

Я не способен говорить, я говорить не мог и раньше,

Хотя и знал, какою падкою любовь бывает на нежные слова,

Ни слова я не мог исторгнуть из себя.

Ведь она была мне больше, чем вселенским идеалом.

Она была чистейшей пробы слепком моего желания…

 

Фелпс Патнэм.

«Дочери Солнца»

 

Я приехала в Нью‑Йорк. Фелпс жил на Пятьдесят четвертой улице, у реки, в большом доме, в квартире, принадлежавшей Расселу Давенпорту из «Тайм форчун». Давенпорта не было в городе. Квартира была прелестная, с великолепно оборудованной ванной и чудесной кухней, а с железной пожарной лестницы было так удобно наблюдать за проходящими по реке пароходами. Замечательное место. Тихое, романтическое. По реке курсировали преимущественно пароходы «Трейси». Будучи реалисткой, я очень скоро поняла, что и мне куда удобней было бы жить именно в многоквартирном доме. Сподручней. И вот однажды вечером я перевезла мои пожитки с Шестидесятых улиц на Пятидесятые. Я и не думала жить с Фелпи «во грехе». Я просто хотела жить с ним. Грехи могли подождать. Жизнь сама по себе была своего рода экстазом… Возможности… надежды. Я и без того пребывала в состоянии постоянного возбуждения. Больше мне ничего не было нужно.

Фелпс знал всех. То есть, понимаете, – Роберта Бенчли, Тони Спикизи. Короче, места. Надо знать места, людей. Надо быть на плаву. Мне никогда этого не удавалось. Просто мне казалось – и все еще кажется, что надо идти своим собственным путем, упорно и целеустремленно, по следу, который ведет «туда».

Где именно это «туда», я и по сей день не знаю.

Фелпи был вроде бы женат. Кроме того, он был гол как сокол. Я тоже не была богачкой. А он привык жить на широкую ногу, любил вкусно поесть, сладко попить, любил удобства. Во мне было достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что пока, и только в том случае, если содержать его буду я, наши отношения останутся дружественными. Так оно и было.

Я не знала тогда, что мой отец сказал Фелпсу: «Послушай… Надеюсь, тебе ясно, что моя дочь Кэт положила на тебя глаз. Ты хороший парень. Значит, я не могу винить ее. Но ты женат и значительно старше ее. Так вот… Она постарается обольстить тебя, она – как молодой бычок, которого еще не обратали. Советую тебе быть настороже. Потому что, если ты дотронешься до нее, я тебя пристрелю».

Фелпса, думаю, это напугало. Ему, конечно, нравилось быть в женской компании. Но еще больше он любил выпить. И конечно, не хотел иметь неприятности. Поэтому он оставил меня жить в той квартире и уехал в гости к своему другу – председателю Верховного суда Тафту в Новую Шотландию.

И я осталась одна‑одинешенька в своем романтическом гнездышке, гуляла сама по себе, в трех метрах над землей.

Потом вернулся Давенпорт, и я съехала. Перебралась в просторную семейную квартиру своей подруги по колледжу, Мегс Меррил. На Парк‑авеню, № 925. Ее семья на лето уехала в Хантингтон, Лонг‑Айленд. Каждый день я занималась у Фрэнсис Робинсон‑Даф. И получила свою первую работу в Нью‑Йорке.

Еще в 1927 году я познакомилась с Ладди – Ладлоу Огденом Смитом. Я уже писала, что он был лучшим другом Джека Кларка, который жил в доме рядом с колледжем Брин Мор. Лужайка Джека примыкала непосредственно к лужайке Брин Мор. Он жил со своим отцом и двумя сестрами. Его мать находилась в психиатрической больнице. После смерти отца на его плечи легла забота о сестрах. Обе сестры и Джек решили никогда не обзаводиться собственной семьей и не иметь детей. Они выполнили свое намерение. Джек был высокий, худой, красивый. Удивительное лицо. Он был похож на иностранца. Темные волосы, темные, широко поставленные глаза. Розовые щеки. Неординарный нос, длинный, с горбинкой. Длинный рот, полные губы. Что ж, я пытаюсь описать его, но это описание получается смешным. Уверяю вас, он не выглядел смешным.

Ладди и Джек были действительно хорошими друзьями. У обоих водились деньги. Богачами они не были, но денег у них вполне хватало, чтобы жить без особых хлопот. За городом у них имелась, как бы это сказать, – если скажу «хибара», прозвучит уничижительно. Это был крошечный дом – белая штукатурка, темная крыша, темный интерьер. Большой камин. Маленькое крылечко. У подножия холма – просторный луг. В их владении находилось примерно двадцать акров, поэтому никаких других домов поблизости не было видно. От колледжа до дома можно было добраться всего за сорок минут. Было весело. И мы выезжали туда на пикники. Под словом «мы» я подразумеваю девичью компанию, именовавшую себя «общежитием». Девушки жили в зданиях Брин Мора, примыкавших к дому Джека, и подружились с Джеком и Ладди: моя подруга Алиса Палаш, чей отец возглавлял кафедру минералогии в Гарварде; Либ Ретт – у нее была машина! Помните? Очень удобно. Эдель Меррил. Эпизодически – Элита Дэвис. Она была из Сент‑Луиса, из богатой семьи и доводилась родной племянницей тем Дэвисам, которые учредили Кубок Дэвиса в большом теннисе. Нам всем было примерно по восемнадцать‑девятнадцать, самое большое – по двадцать, и мы были невинны и жизнерадостны.

Джек и Ладди искали приключений. Но максимум, чего они добились, это фотографирование обнаженной натуры. На фотографиях я была запечатлена лежащей на большой софе, которая была у них в гостиной. Я позировала свободно и уверенно, поскольку была о себе весьма высокого мнения. Не помню, кто еще позировал. Знаю, что Палаш не позировала. Они отдали мне фотографии. Помню, я положила их в плетеную корзину с такой же плетеной крышкой. Помню еще, она была обвязана лентой. Я хранила эту корзину много лет. Потом, не знаю когда, она потерялась. В самом начале моей жизни в Нью‑Йорке она, совершенно точно, еще была у меня. И безусловно, была еще цела, когда я переезжала летом в квартиру Меге Меррил на Парк‑авеню, № 925. Меге вышла замуж за Армитейджа Уоткинса по прозванию Крошка Уилли Уоткинс. Кажется, Уилли пришел однажды, чтобы переночевать. И случайно открыл плетеную корзину.

– Тут куча твоих фотографий. Обнаженная натура.

– Да, – подтвердила я. Мне показалось, что ему очень хотелось продолжения разговора.

Я не стала этого делать.

А теперь уже и не помню подробностей, кроме этого маленького эпизода. Не помню и того, куда делись фотографии. Может, я уничтожила их? Куда делась плетеная корзинка? Видимо, я рассуждала примерно так: если не буду на них глядеть, их, следовательно, как бы вовсе и нет. Странно. Я и сейчас так же считаю: если на что‑то не обращать внимания, значит, этого просто вообще не существует.

Я никогда не читаю рецензий. Поэтому их не существует. Не гляжу на картины, которые когда‑то нарисовала. Их не существует. Мои прошлые грешки, так сказать.

Но я начала рассказывать о Ладди. В сущности, именно благодаря его благородству я вышла на свою дорогу. Он был воплощением чуткости. Ладди был родом из Страффорда, штат Пенсильвания, – это всего несколько станций за Брин Мор по Мейн‑Лайн. Окончил колледж в Гренобле, во Франции, чудесно музицировал и без особого труда мог за несколько дней научиться говорить на любом языке. Он был способен ужиться со всеми. Ладди работал в Филадельфии, потом переехал в Нью‑Йорк и работал там.

После того как Фелпс Патнэм, воспользовавшись советом Папы, перебрался жить к Верховному судье Тафту в Новую Шотландию, я осталась одна в квартире Давенпорта на Ист‑Ривер. Потом, как я уже говорила, Давенпорт вернулся, я съехала с его квартиры и поселилась у Меррил.

Джек Кларк и его сестры жили тогда в Нью‑Йорке, а Ладди жил неподалеку от них. Я стала захаживать к ним на обед, вместе с ними ходила в кино. У Ладди была машина, и мы ездили на ней в Фенвик на выходные. И скоро стали видеться все чаще, чаще и чаще.

Что? Где это случилось? О да, конечно… Это случилось на квартире Кларка. Их не было дома, и, мне кажется, я знала, что Ладди влюблен в меня. Понимаете, моя слабость состояла в том, что я любила самое себя. Вы, конечно, понимаете. Я хотела стать большой звездой и… Что? Я уже рассказывала все это раньше? О да, рассказывала. Короче говоря, Ладди и я остались одни в квартире, и в комнате была кровать, и не было никакой причины не сделать этого. Что ж, это все‑таки произошло. Думаю, что Ладди понимал, что делает, и я не возражала… Итак, это произошло – я перестала быть невинной. С этого дня он стал моим женихом. С вашего позволения, скажу так: да, он был моим женихом, но… И это самое весомое «но», когда‑либо вами слышанное.

Он был моим другом!

 

Начало карьеры

Итак, моя первая работа. «Кнопф Сток компани» вдруг приняла решение попытаться поставить на нью‑йоркских подмостках, с участием Маккенны,… Вихрь воспоминаний. Бергдорф Гудмен, отвечавшая за костюмы, обувь… Бездна… На премьеру в театр Грейт Нек я приехала примерно в шесть часов. Подумала: ой, не буду заходить… Очень страшно.…

Первая поездка в Голливуд

Не было похоже, что «Супруг воительницы» продержится долго. Премьера прошла в марте. Что дальше? Генри Гулль попросил меня сыграть на пару с ним в… Ко мне в костюмерную зашел мужчина и предложил за 500 долларов сыграть один… В поезде я спросила Кэтрин Александер, согласна ли она разделить со мной комнату в Бельвю‑Страффорде. Она не…

Первые фильмы

«Билль о разводе»   «Билль о разводе» должен был стать моей первой кинокартиной. Джон Бэрримор играл моего отца. Билли Берк мою мать,…

Возвращение в Нью‑Йорк

Я взяла удачный старт, снявшись в фильмах «Билль о разводе», «Кристофер Стронг», «Ранняя слава», «Маленькие женщины», «Огнедышащая». Все – в течение… Нужно объявить мой следующий – выразимся так – «шаг». Я – как бы это сказать… Вернувшись в Нью‑Йорк, я решила, что нам с Ладди необходимо больше простора. Мы нашли дом, в котором я теперь…

III

 

Джордж Кьюкор

«Сегодня вечером никаких дел, Джоанна, я иду к Джорджу. Ты знаешь: Джордж Кьюкор, кинорежиссер». Он был моим другом. Я появилась в Голливуде всего через несколько лет после… Сразу после этой картины он купил дом – скромный одноэтажный особняк на Корделл‑драйв, среди холмов над…

Леланд

 

Леланд Хейвард был поистине очаровательным человеком. Он был опытным театральным агентом, партнером Мирона Селзника по Голливуду. Веселый, простой, добродушный, в чем‑то бесшабашный. Легко шагал по жизни. Любил женщин, с радостью и непринужденностью порхал с одного цветка на другой. Я познакомилась с ним в день своего прибытия в Голливуд, но тогда, кажется, он не произвел на меня впечатления, то есть – я на него.

Когда я играла в «Супруге воительницы», со мной впервые заключила контракт как агент Мириам Хауэлл. Нужно было сделать пробу для «Билля о разводе». Роль я получила. Снялась яркой звездой.

Такой успех привлек внимание Леланда. Оказалось, что тяга была обоюдной. Это случилось незадолго до того, как мы… Словом, это произошло незадолго до того, как мы… Н‑да. Есть фотография, на которой он запечатлен вместе со мной. Она публиковалась много раз с подписью: К. X. и Ландлоу Огден Смит. На самом же деле это Леланд и я. То ли 1938‑й, то ли 1934‑й.

Я уже писала, что в начале 30‑х мы с Ладди решили разойтись. Я чувствовала, что вхожу в новый мир, в котором у Ладди не будет места. Я даже не помню, обсуждали ли мы с Ладди этот вопрос вообще. И с ужасом оглядываюсь назад на мое поведение. В ту пору я была устремлена в будущее, и не в наше совместное, а только в мое, сугубо личное. Я, вероятно, жаждала взобраться на вершину лестницы. Ладди не жаловался. Он просто делал все от него зависящее, чтобы помочь мне идти своим собственным путем, а я, по‑видимому, совершенно не осознавала своего свинства.

Мы с Ладди разошлись. Меня нисколько не беспокоила формальная сторона развода, потому что я была уверена, что никогда больше не выйду замуж. Но мне не хотелось, чтобы Ладди был «брошенным мужем». Я понимала, что мне нужно как можно скорей куда‑нибудь уехать, чтобы получить развод. И мы с Лорой Хардинг поехали на Юкатан. Но сразу же возвратились.

Я очень скоро поняла, что отлично подхожу Леланду. Мне нравилось питаться дома и рано ложиться спать. Ему нравилось есть вне дома и поздно ложиться спать. Поэтому, когда я обедала, он выпивал, а потом уходил из дому. Возвращался в полночь. Великолепная дружба! Мы удачно сочетали наши собственные привычки, и отношения были исключительно мягкими. Леланд давал мне самые приятные знания о том мире, в котором мы вроде бы жили. Для этого мне не приходилось тратить никаких усилий. Одна болтовня. Чудесно. У него к тому же была комната в отеле «Беверли‑Хиллз» или в «Беверли‑Уилшир».

Леланд подружился с моей Мамой. Они ладили. В этом не было ничего необычного, потому что, как вы, наверное, уже догадались, все находили мою Маму обворожительной. А что тут странного? Она и вправду была обворожительной. Леланду нравилась и Лора, везучая моя подруга.

Мы с Лорой переехали из дома на Франклин Кэнион в дом на Колдуотер Кэнион. При доме имелся бассейн и теннисный корт. Довольно обширный участок. С Леландом дом казался чуточку тесным, но веселым. Нам всегда казалось, что в доме живут привидения. Как‑то приехал в гости Дик, он рассказал нам, как ему почудилось, будто кто‑то подошел к его изголовью, остановился и некоторое время наблюдал за ним. В доме слышались странные шумы. Это был необычный дом, построенный на склоне холма, так что хотя хозяйская спальня располагалась вроде бы над гостиной, тем не менее и она находилась на первом этаже.

Когда мы жили в том доме, случилась одна забавная вещь. Лора заболела и пошла в больницу. Там она немножко зафлиртовала с очень симпатичным молодым врачом.

Я вернулась с натурных съемок «Огнедышащей», и к нам на обед пришел молодой врач. Мы ели артишоки – одно из самых любимых наших блюд. Отрывали листочки и окунали их в растительное масло. Доктор немного смущался и в конечном счете измазал себе маслом подбородок.

Мы обсуждали какую‑то заумную тему, а я не могла отвести взгляда от его замасленного подбородка. Наконец осмелилась и сказала: «Да, я, разумеется, верую в Бога – у вас, простите, масло на подбородке, – но что я считаю Богом, возможно, не…»

Он застыл от ужаса. Вытер ладонью подбородок. Ушел вскоре поле обеда, и больше мы никогда его не видели.

К тому времени мы с Леландом были похожи на чету с солидным супружеским стажем. Он был беззаботный. Ему нравилось жить, есть, пить, любить. Мы много смеялись, занимались тем, чем хотели заниматься, и именно тогда, когда хотели. Я играла в теннис и гольф с другими людьми. Он не любил играть. Ему нравилось заниматься своим делом – он был агент. Жизнь была веселой и легкой. Я была счастлива. У меня был поклонник. У меня была профессия. Леланд хотел на мне жениться, но сама я не испытывала желания выходить замуж.

Позже, в 1934 году, мы с Лорой переехали в дом Фреда Нибло, находившийся наверху Анджело‑драйв над Бенедикт Кэнион. Фред Нибло снял немую картину «Бен‑Гур» – мощный хит. Этот дом позже принадлежал Жюлю Стайну, теперь же принадлежит Мердоку. Он был расположен в замечательном месте, проживание в нем стоило тысячу долларов в месяц. Поистине шикарный дом – бассейн, корт.

Выше был всего лишь один дом – Фрэнсис Мэрион. Она была замужем за Фредом Томсоном. Была маститой киносценаристкой. Он стал крупной звездой «вестернов». Потом внезапно умер. Дом выставили на продажу. Тот, в котором жила я, тоже продавался – за двадцать пять тысяч долларов. Я могла бы купить обе эти усадьбы за весьма незначительную сумму. Принимая в расчет то, что имелось сорок акров земли, можно было бы рискнуть приобрести ту гору. Папа, распоряжавшийся моими деньгами, никогда не приезжал в Голливуд. Но вряд ли его интересовала собственность. Он старался накопить для меня капитала побольше, чтобы я могла на что‑то жить, когда моя авантюра рухнет. Тот факт, что его дочь кинозвезда, не вызывал у него доверия.

 

* * *

 

Моя жизнь казалась мне божественной. Постоянно происходили забавные истории. Помню, как однажды ко мне зашел Джордж Кьюкор с каким‑то своим другом. Они хотели посмотреть дом. Я включила свет в гостиной и вдруг вижу: перед камином лежит большущая змея.

– О Боже, – воскликнула я, – гремучая змея!

Джордж и его друг мгновенно ретировались.

Я распахнула настежь двустворчатые двери, чтобы она могла беспрепятственно уползти, а остальные двери в доме наглухо закрыла. И гостья, будучи понятливой, уползла куда‑то вниз, в корни деревьев.

В другой раз, вскоре после того, как я сняла этот дом в аренду, ко мне в гости пришли Джордж Кьюкор и Грета Гарбо. Ей рассказывали про дом, и она захотела осмотреть его. Я сопровождала ее. Поднялись наверх по лестнице – в спальню. Она подошла к моей постели. Из‑под одеяла торчал какой‑то комок (очевидно, бутылка с горячей водой). Она взглянула на меня, хлопнула по комку и вздохнула.

– Да, я тоже этим пользуюсь. И что с нами такое?

Однажды я прогуливалась с моими тремя собаками: коккер‑спаниелем Микой, французским пуделем Баттоном и черным коккером Питером. Мы проходили мимо дома Фрэнсис Мэрион. Поблизости других домов не было.

– Вы не можете себе представить, что здесь только что произошло. Вам не повстречался странного вида старенький «додж»?

– Да, «додж» шоколадного цвета? За рулем старик, а с ним толстая‑претолстая женщина.

– Это они! Знаете, мне просто не верится, что это было наяву. Я сидела на открытой террасе. Слышу – звонят снаружи. Подхожу к входной двери. Отворяю и вижу эту самую даму (употребляю слово с натяжкой) – именно она сидела в том «додже».

– Здравствуйте, – говорит она разнесчастным голоском. – Эта усадьба продается?

– Да, продается, – отвечаю, а у самой на душе кошки заскребли.

– Мы видели внизу конюшни. Так здорово – много конюшен. Я хотела бы осмотреть ваш дом.

И повернулась к мужчине в «додже».

– Ты не пойдешь со мной, дорогой?

– Теперь твоя очередь смотреть. Я пока почитаю газету.

– Хорошо, идемте, – сказала она мне. Я начала показывать ей дом. Мы переходили из комнаты в комнату. Знаете, у меня создавалось впечатление, что ее, собственно, ничего и не интересует.

– Что ж, хорошо.

– А что… Где… Вы… Теперь пойдемте на веранду.

Я показала: «Это… В общем, сюда», – и повела ее на кухню.

– Хорошо… Достаточно. Где передняя…

Я торопливо повела ее к парадной двери. Ее супруг все еще сидел с газетой в руке.

– Ты довольна, дорогая?

– Да, очень.

– Сколько? – спросил муж.

Ошарашенная, я ответила:

– Шестьсот девяносто пять тысяч долларов.

– Возьмете чеком?

Они просто купили этот дом. Эти двое в «додже». Просто взяли и купили…

Фрэнсис показала мне чек. Наверно, те двое владели нефтяными скважинами в Техасе. У них дочь, которая любит верховую езду. Они проезжали мимо конюшен, которые построил для своих лошадей Фред Томсон.

Новые хозяева прожили в доме два года. Никогда не платили налоги. Съехали. А потом дом был продан за долги от неуплаты налогов – тысяч за семьдесят. Вот когда я могла купить его. Дуреха.

 

Жизнь с Леландом была безоблачной. Все было просто… Как бы это объяснить? Мы не создавали себе проблем. На все находилось решение. Состояние радости было преобладающим. Все воспринималось как приятный сюрприз. Жизнь казалась ему такой легкой. Я не помню, чтобы мы когда‑либо ссорились. Просто наслаждались – наслаждались – наслаждались. Почти четыре года.

Потом Леланд поехал по делам на Восточное побережье. У него с давних пор клиентом была Эдна Фербер. И вот состоялась премьера ее пьесы «Служебный вход», в которой играла Маргарет Салливан.

О, я вижу все это как сегодня. Пьеса имела громадный успех. Мэгги тоже. Все было чудесно. Он был покорен ее очарованием. Надо, чтобы она стала его клиенткой. А самый быстрый путь к успеху – завоевать ее любовь. Он так и сделал. Жизнь была ему в радость. Жизнь – радость. Я, вдалеке, стала как бы нереальной.

Она была рядом. Он был рядом с ней.

О, живи мгновением!

И они жили.

Так совершенно неожиданно он обзавелся женой – Мэгги, то есть обзавелся семьей, а я стала как бы сном. Спустя годы он пытался мне объяснить это и никак не мог – равно как и я не могла объяснить свой отказ выйти за него замуж.

Как бы там ни было, я получила телеграмму, в которой говорилось, что они с Мэгги женятся.

Для меня это была неожиданность. Да как же так! Нет… некрасиво… нечестно! Позвонила Маме в Хартфорд. Я была в ярости. Ревела. Как он мог?

– Но ты ведь сама не хотела выходить за него, Кэт. Может, он просто хотел жениться. Бедняга. Ты не вправе винить его. Сама виновата. Ты должна послать ему телеграмму. Не будь несчастной. Сама виновата.

Конечно, это был не самый приятный разговор. Я послала ему телеграмму, но продолжала реветь, жаловаться и ныть.

Я должна рассказать, как отреагировал на это Джордж Кьюкор: «Кейт, что с тобой стряслось? Ты ведь могла выйти за него замуж, если б захотела. Ты этого не сделала».

– Ну перестань же! Что мне теперь делать? – И я все жаловалась и жаловалась, покуда было кому слушать. Конечно, Мама была права. Мне думается, что она поздравила Леланда, пожелала ему счастья и сообщила, что обо мне он может не беспокоиться.

Поскольку ничего изменить уже было нельзя, то и я пошла своим путем. Вряд ли я вынесла из этой истории урок для себя. У Леланда и Мэгги трое детей. Вскоре они развелись, и он женился на Слим Хоке. Потом на Памеле Черчилль.

Наконец, когда Леланд был болен и лежал при смерти, Памела позвонила мне и сказала: «Леланд умирает. Он любил тебя больше, чем кого‑либо из нас. Не заедешь ли навестить его? Он при…»

Я поехала. За последние годы я видела его раз или два – может, больше. Он был веселый человек. Умел ценить женскую красоту. Мне льстило, что я вроде бы нравилась ему. Думаю, что Памела преувеличивала его чувство ко мне. Мне кажется, что, вспоминая свое прошлое, Леланд, в сущности, вспоминал свою молодость. Мы оба были молоды, и я не вышла за него замуж, поэтому в памяти у него осталась только наша замечательная любовь, а не чувство опутанности брачными узами.

Я вообще никогда не стремилась связать кого‑либо браком. И не хотела замуж за кого бы то ни было. Мне нравилось быть самой по себе. Даже когда я была со Спенсером Трейси, а мы прожили вместе двадцать семь лет, то никогда не задумывались и не говорили о браке. Он был женат, а мне было все равно.

Думаю, что внутренне Леланд чувствовал, что мы можем жить такой жизнью бесконечно. Он мне нравился, мне было очень приятно в его компании. Легко плыть. Весело. Подобных людей так мало. Вы обратили на это внимание? Все равно что есть мороженое в раскаленный зной. Вкусно. Бодрит и освежает.

Что можно сказать о Леланде? Он действительно жил, словно танцевал. Вы понимаете, что я имею в виду?

Мы встретились в то время, когда для нас все было радостно, смешно, весело, восхитительно. И нам было весело! О да – весело!

Мне здорово повезло, что я знала его.

 

Говард Хьюз

Теперь надо немножко вернуться назад и рассказать о том, что случилось на картине «Сильвия Скарлетт». Снимал ее Джордж Кьюкор, в главой роли – Кэри… Однажды в небе, прямо над нами, очень долго кружил аэроплан и потом… Кто бы это мог быть? Кто, черт возьми, а?

Ураган

 

Итак, ураган 1938 года.

Он был настоящим испытанием. Мы тогда находились в Фенвике. Это было очень примечательное событие. В то утро – конца сентября – жители поселка в большинстве своем укатили обратно в Хартфорд, и их дома были плотно закрыты. Я плаваю всю зиму, так что сезон для меня никогда не заканчивается. Купание доставляло нам наибольшее удовольствие, когда поселок пустел.

Помню, около восьми утра я пошла поплавать. Стояла чудесная погода. Прилив был слабый – почти нулевой. Воздух чистый, прозрачный – легкий бриз. Все вокруг было окрашено в чистые тона. Я поплавала на спине, вернулась в дом, позавтракала. Вышла наружу. Дул ровный устойчивый ветер, но очень приятный.

Я решила поиграть в гольф. Джек Хэммонд (Рыжий) приехал на уик‑энд в июле, теперь был уже конец сентября, а он все еще был с нами. Мы отлично проводили с ним время, он хорошо играл в гольф и очень здорово в теннис. Я тоже. Так что нам было весело.

О, мне сейчас вспомнилась замечательная история. Надо рассказать один случай про отца Рыжего, судью Хэммонда. Он пошел как‑то в Бостоне в театр один. Поднялся занавес. Сидевшая впереди женщина вовсе не собиралась снимать свою шляпу.

Не выдержав, Хэммонд похлопал ее по плечу и сказал:

– Прошу прощения, вы не могли бы снять шляпу? Мне не…

Резким жестом она дала понять, что пусть он и не надеется…

Что делать? Как быть?

Ну, если…

Он взял свою собственную шляпу – высокую, с широкими полями – и надел ее. Тут же зрители за его спиной зашептали:

– Снимите шляпу! Снимите шляпу!

Женщина, сидевшая впереди, тотчас сняла свою шляпу. Тогда судья снял свою. Наверно, он был отличным судьей, как вы думаете?

Теперь самое время снова вернуться к урагану 1938 года.

Итак, мы пошли играть в гольф. Рыжий и я. К тому времени я увидела, что поднялся ветер, и весьма сильный. Когда у нас было по три девятки, я сделала очень удачный драйв, высокий, и мяч, как мне показалось, упал прямо на лужайку. Когда мы пришли туда, то мяча нигде не было. Где он? Я была уверена – о, смотри! В лунке! Я одним ударом угодила в лунку! Можете себе представить?! В сумме получалось тридцать одно на девяти лунках. Конечно, я установила свой личный рекорд. Мы отправились обратно в отличном расположении духа. «Знаешь, – сказала я Джеку, – ветер‑то действительно очень сильный. Можно на него опереться, и он будет держать».

Нас швыряло на волнах, как мячи. Ой, как здорово! Нам удавалось держаться в воде прямо. Она была приятной, и мы покупались в удовольствие. Выбравшись на берег и одевшись, мы поняли, что это шторм и с каждой минутой погода ухудшается. Начало мести песок. Он обрушивался и стегал, точно плетьми.

«Боже, – подумала я, – с моего нового автомобиля слетит вся краска. Наверное, надо его отогнать в Сейбрук и поставить там в гараж».

Шофер Чарльз уехал в моем «линкольне». Однако ветер настолько усилился, что Чарльз, получивший контузию во время первой мировой войны, перепугался и, остановившись где‑то в районе Корнфилд‑Пойнта, зашел в чей‑то дом и оставался там, пока не кончился ураган.

После второго заплыва мы начали сознавать, что надвигается что‑то очень серьезное.

В фенвикском доме в тот день находились Мама, повариха Фанни, мой брат Дик, Джек Хэммонд и я. Из дома Фрэнка Бертона вышел на улицу мужчина, чтобы закрыть ставни на веранде. Они распахивались, словно полы пальто. Он прибил их гвоздями. Внезапно мы увидели, как ехавшая со стороны Сейбрука машина вдруг оторвалась от земли и полетела по воздуху. Ветер нес ее до самой лагуны. Ни много ни мало – обычных размеров автомобиль – как пушинку. Чудеса, да и только!

Потом вдруг раздался сильный треск, и от задней стороны дома отвалилась пристройка. Ветер к тому времени усилился, вода перекатывала через дамбу и хлынула на лужайку. Дом – большой, старый деревянный дом, построенный около 1870 года, – трясся, как лист. В мгновение ока выдуло все стекла, которые тут же ушли под воду, и снесло две печные трубы. Дом был построен на кирпичных сваях примерно с метр высотой. Мама была убеждена, что, коль скоро сваи проверены Папой, дом стоит прочно. Дик наконец убедил ее, что пора уходить. Мы решили вылезти наружу через окно, выходившее на запад, пройти по полю и выбраться на горку. Мы нашли веревку и, держась за нее, по очереди – Мама, Фанни, я, Рыжий – вылезли из окна к Дику, который стоял по пояс в воде. С Диком во главе мы цепочкой, по‑прежнему держась за веревку, прошли через поле. Течение в воде было очень сильное. Ветер был сильнейший. Мы прошли мимо дома Брейнарда с северной стороны и наконец вышли на сухое место. Оглянувшись – прошло минут пятнадцать после того, как мы покинули свое жилище, – мы увидели, как наш дом, медленно разворачиваясь, уплывает на северо‑восток, одновременно постепенно погружаясь в поток, пересекавший лагуну. Просто‑напросто уплывал – словно щепка, – и очень скоро на том месте, где в течение шестидесяти лет стоял дом, не осталось ровным счетом ничего. Наш дом – наш в течение двадцати пяти лет, все наше достояние – просто исчез. ПОСЛУШАЙТЕ – МЫ ЖИВЕМ ТАМ! ЭЙ, ЧТО ПРОИСХОДИТ?! Приложив немало усилий, мы открыли дверь дома (Риверси Инн), стоявшего на взгорье, чтобы Мама и Фанни могли укрыться в нем от ветра, а сами пошли проверять еще целые дома, чтобы убедиться, что в них нет огня в печах или каминах. Там, где находили огонь, тушили. Опасность пожара при таком ветре в квартале, состоявшем сплошь из деревянных построек, была реальной.

Мало‑помалу шторм стал стихать, прилив пошел на убыль, вода спала, ветер успокоился. Наступила ночь. Мы все спали в доме Риверси.

Утро. Рыжий и я проснулись на рассвете и пошли на разведку. Мне почему‑то казалось, что наш дом наверняка вернулся на прежнее место.

Надежды оказались напрасными. На нашем участке ничего не было. Мы миновали усадьбу Брейнарда. Дом сместился, а тыльная его сторона была разрушена. Вот и наш участок. Плоский, как сковорода. Ничего вертикального. Одна труба от ванны да туалет у скособоченной сваи. Дом и все другие помещения исчезли – просто исчезли – и все.

К счастью, «линкольн» и две другие машины мы успели отогнать на возвышенное место, когда поняли, что надвигается нечто страшное. Мы сели в одну из машин и кружным путем поехали в «Сейбрук телефон компани», чтобы позвонить Папе в Хартфорд. Нам удалось пробиться. Папа первым делом спросил, все ли в порядке с Мамой.

– Да, Папочка, с ней все отлично. Мы все в полном порядке. Дом сгинул. Исчез.

– Полагаю, что никому не пришло в голову бросить внутрь спичку, прежде чем он исчез. Я застрахован на случай пожара.

Мы вернулись на нашу усадьбу. Куда все подевалось? Серебро. Где все наше столовое серебро из буфета? И мамин чайный сервиз. Ведь это тяжелые вещи, и, когда дом рухнул, все должно было выпасть. Принялись копать. Хотите верьте, хотите нет, но мы откопали‑таки восемьдесят пять предметов из серебра и целиком весь чайный сервиз.

Потом мы взяли кубики и принялись планировать наш будущий дом – он будет построен на том же месте. Мы совершили одну ошибку. Подняли усадьбу только на метр. А следовало бы на три. Будем надеяться, что эта ошибка не приведет к таким же последствиям.

Старый дом пропутешествовал приблизительно треть мили вниз по течению и в ста ярдах от устья наткнулся на каменный мост. Верхний этаж был сухой. Бумаги Дика лежали рядом с машиной – хоть сейчас печатай.

Мой брат Дик рассказал, что после того, как он вывел всех на возвышенное место, он отправился в старый коттедж Мура, открыл кое‑как окно, поднялся на верхний этаж и, глядя вниз на лагуну, наблюдал, как наш дом медленно разворачивается направо, слегка продвигаясь вперед – озерная сторона дома, прежде южная, теперь смотрела на север, – и тихо уплывал вниз по течению, так спокойно и с таким достоинством, что казалось, будто он просто отправился на свою послеобеденную прогулку.

 

Майер

 

Майер и я были друзьями. Он был главой «Метро‑Голдвин‑Майер». Он нравился мне, а я нравилась ему. Я продала ему довольно много проектов картин. Он не ограничивал моей свободы, а я платила ему огромным уважением. Луис Майер привнес много нового в кинобизнес и студийную систему. Надо сказать, что и мне было присуще это качество. Это было славное время для нашей работы.

Луис Майер был поразительным человеком. Не окончив никаких университетов, он обладал огромными познаниями. Отличался удивительной профессиональной интуицией. Был истинным антрепренером в старомодном смысле этого слова. Понимал, что в каждом актере сокрыта некая тайна. Чувствовал, что в Джуди Гарленд есть нечто такое, чего ему до конца не дано постичь. А теперь о том ужасном, что случилось с Джуди Гарленд.

Когда с Джуди стало твориться неладное, Майер пришел ко мне.

– Ты знаешь Джуди Гарленд?

– Немножко. А точнее, совсем не знаю.

– Сейчас она в жутком состоянии. Прежде она гарантировала нам миллионные прибыли. Мы обязаны поддержать ее. Ты не согласилась бы помочь? Скажем, пойти и поговорить с ней?

Кажется, он считал, что я смогу это сделать. Его выбор пал на меня еще и потому, что он чувствовал, как он мне нравится.

Начало моих взаимоотношений с Майером пришлось на то время, когда моя карьера, как я уже говорила, явно шла к своему концу и мне объявили о девяностопроцентном сокращении жалованья. Я прочла сценарий «Парамаунт» и сказала: «Большое вам спасибо, но, если честно, сценарий мне не нравится. Тем не менее я благодарна за приглашение, потому что вообще‑то больше никто ничего не предлагает».

Я возвратилась на Восток. Фил Барри написал «Филадельфийскую историю». Хьюз купил для меня права на экранизацию. Никому не было об этом известно в течение девяти месяцев. Все женщины – ясно кто – хотели купить их. Я попросила Гарольда Фридмана никому не рассказывать, что права принадлежат мне. Он был одним из тех редких людей, кто умел держать язык за зубами. Он был литературным агентом.

Наконец многие начали понимать, что я каким‑то образом определяю судьбу сценария. Как‑то вечером я встретилась с Майером. С ним была Норма Ширер.

– Я хотел бы поговорить с тобой.

– Отлично.

– Позволишь навестить тебя?

– Нет, мистер Майер. Я приду сама.

И явилась к нему в офис. Он сказал, что хотел бы выкупить у меня права на экранизацию.

– Тебя бы это устроило?

– Да, устроило.

– В общем, нам бы хотелось договориться.

Беседу со мной он вел официально и по‑деловому. С каждым человеком Майер разговаривал по‑особому. Как бы там ни было, со мной он беседовал тактично и почтительно. И говорил вещи, которые, в сущности, мне было приятно слушать.

Наконец я сказала:

– Знаете, мистер Майер, вы меня обольщаете. Я понимаю, что вы делаете это обдуманно, и тем не менее поддаюсь на ваши чары, потому что мне импонирует ваша артистичность.

Тогда он спросил, сколько бы я хотела получить за сценарий, и я назвала ему цифру. Сказала ему, что именно во столько обошлась первоначальная покупка.

– В сущности, меня интересует лишь то, с кем я буду играть. Ведь ходят разговоры, что я «кассовая отрава». Я бы сама хотела распределить роли.

– Кто вам нужен?

– Мне нужны Трейси и Гейбл.

– Не думаю, что они согласятся.

– Предвижу, что они могут не согласиться, но надеюсь, что вы все‑таки попросите их.

– Хорошо, я попрошу.

Майер попросил, и они отказались. Тогда он сказал:

– Я могу предложить вам Джимми Стюарта, потому что у нас есть возможность воздействовать на него. – И прибавил: – Я дам сто пятьдесят тысяч долларов, чтобы вы пригласили тех, кто вам нужен или кого вам удастся уговорить. Эту проблему вы решите. Вы вправе также назвать и имя режиссера.

– Я бы хотела, чтобы режиссером был Джордж Кьюкор.

– Отлично.

И мы пригласили Кэри Гранта за 150 000 долларов на трехнедельные съемки. Он сказал, что готов сниматься, но только в том случае, если его имя в титрах будет идти перед моим. «Ладно, – согласилась я, – это легко сделать». Он передал свой гонорар в Красный Крест. Грант находился в нашем распоряжении три или четыре недели. Ему была предоставлена возможность выбрать одну из главных ролей, вторая досталась Джимми Стюарту. Между прочим, Джимми получил за нее «Оскара».

Луис Майер обладал проницательностью и необыкновенно тонким пониманием актерской души. Он был неглуп, негруб. Очень чувствительный и необычайно порядочный. Что касается моих деловых отношений с Майером, могу сказать, что он был самым честным изо всех, с кем мне приходилось иметь дело в моей жизни.

И впоследствии мы делали нашу историю сообща. Потом настала очередь «Женщины года». Я послала сценарий Джо Манкевичу, который был продюсером «Филадельфийской истории». И сказала: «Прочти это в двадцать четыре часа, и, если материал тебя заинтересует, я немедленно вылечу». Сама идея «Женщины года» принадлежала Гарсону Кэнину. На стадии ее разработки к нему присоединились его брат Майк Кэнин и Ринг Ларднер‑младший. Когда я отсылала сценарий Джо Манкевичу, Гарсон служил в армии.

В сценарии было семьдесят восемь страниц, отдельные сцены были расписаны детально, однако он был все‑таки не совсем цельным. В нем не значились фамилии авторов. Я сказала: «Мне нужен Спенсер Трейси, в противном случае я продам сценарий студии».

Манкевич позвонил и сказал, что сценарий просто великолепный. И роль прямо‑таки создана для Спенсера, как оно на самом деле и было. Я тогда не была знакома со Спенсером.

Я вылетела самолетом и пришла к Майеру. Он сказал:

– Сколько ты хочешь за него?

Я назвала цифру.

– Кто автор?

– Мистер Майер, этого я не могу сказать вам. – И прибавила, что хочу столько‑то для автора и столько‑то для себя. – Абсолютно поровну. Каждому – по сто двадцать пять тысяч долларов.

Он сказал:

– Мы готовы дать вам и больше, но мне надо знать имена авторов.

– Мистер Майер, я не вправе сообщать вам имена авторов. Возможности узнать, кто они, у вас, уверяю, нет. Никакой.

Он:

– Я не привык заключать соглашения на таких основаниях.

Почувствовав, что он собирается давить, я сказала:

– Кроме того, сценарий не продается. Просто я хотела узнать, насколько вы в нем заинтересованы. Роль как нельзя лучше подходит Спенсеру. Если вы захотите прочесть сценарий, когда он будет окончательно готов, что ж – чудесно. Тогда можно будет поговорить и о продаже.

Я дала задний ход, поскольку знала, что случается, когда большой человек говорит «нет». Нельзя запрашивать слишком много, равно как слишком мало. Необходимо просчитать, сколько, на ваш взгляд, он готов заплатить, запросить эту сумму и получить ее.

Я не знала тогда, какие сложности они испытывают с «Саженцем». Они снимали этот фильм во Флориде с участием Спенсера. У них возникли большие проблемы сугубо технического характера. Дефекты на объективах. Они были вынуждены приостановить съемки, и Спенсер, который был одной из самых крупных их звезд, находился в тот момент в простое. Знай я об этом, то запросила бы втрое больше. Но тогда я казалась себе страшно умной. Вероятно, и вела бы себя более толково, если бы чуть больше разбиралась в кинобизнесе. Как бы там ни было, мы закончили сценарий, и я отослала его на студию. Спенсер прочел его и дал ему исключительно высокую оценку. Я уже упоминала, что режиссером этой картины должен был стать Джордж Стивенс. С Майером в связи с этой картиной я больше не встречалась. Он послал меня к одному из своих опытных коллег по студии, и я поняла, что они готовы сказать «да». С той минуты я уже не суетилась.

Сама обговорила с ним условия контракта, а Майер одобрил его. Со своей стороны, я выразила ему свое удовлетворение. Потом сказала:

– Будучи уверенной, что вы меня не обманете, я бы просила вас дать разрешение на то, чтобы мой договор был просмотрен вашим адвокатом.

С тех пор их юрист всегда проверял мои договоры. Так я совершила сделку с «Метро». И они не надули меня.

Мы подписали соглашение, согласно которому они получали право первыми знакомиться с литературным материалом. Кажется, сроком на три года или около того. Это произошло после завершения «Женщины года». Потом я принесла им «Без любви». Я показывала им много материала. Но договоры всегда заключала с Майером. К счастью, Гарсон Кэнин был хорошим другом, у которого было полно идей для Спенсера Трейси и меня.

Теперь, когда я выступила с речью о цензорстве, можно было, пожалуй, представлять Генри Уоллеса, который боролся за пост президента с Гарри Трумэном. Но я действительно произнесла речь против цензорства. Времена были очень тревожные. Шел 1947 год, вовсю действовал Комитет по борьбе с антиамериканской деятельностью. Люди теряли свои рабочие места. Предполагалось, что речь произнесет Эдвард Робинсон, я же считала, что это следует сделать мне. Он еврей, к тому же левый центрист, поэтому наверняка попадет в поле зрения Комитета. Мои предки были среди пассажиров «Мейфлауэр». Мне ничего нельзя было вменить в вину. За всю жизнь я никогда не была членом какой бы то ни было организации. Заголовки статей, направленных против меня, и их содержание были злобными, донельзя злобными. Ни на одну из них я не ответила, и студия попросила меня написать заявление с изложением моих политических воззрений. Я понаписала им такого, за что любого могли бы отлучить от студии. Правда… мы так много лет пользовались правом свободы на выражение своих мыслей… Тогда, теперь и всегда. Она принадлежит нам. Больше к этому вопросу на студии никогда не возвращались.

Майер вызвал меня и сказал:

– Кэтрин, зачем вы выступили с этой речью?

– Мистер Майер, я считала, что кто‑то обязан выступить с такой речью и что этим кем‑то должна быть я. Я считаю, что положение идиотское и его надо исправлять. Мучают тех, кто не может защититься, а я могу.

Я только что закончила сниматься в картине студии «Метро», где играла главную роль. Картина называлась «Песня любви», и они собирались предлагать ее для проката.

 

На меня обрушились Американский легион и прочие.

Я сказала:

– Мистер Майер, я не виню вас в том, что вы так огорчились. Ведь вам нужно продать картину с моим участием, и вас ожидают в этой связи трудности. Я согласна, что, выступив с этой речью, я поставила вас в чрезвычайно неловкое положение, поскольку связана с вами договором. Попроси я у вас согласия на выступление, вы бы мне отказали.

А теперь давайте посмотрим правде в глаза. Я бы выполнила свое намерение даже в случае отказа, но тогда я бы поставила в неловкое положение саму себя. Как бы там ни было, я сделала, что задумала. С другой стороны, с сегодняшнего дня вы вправе не платить мне понедельное жалованье, поскольку не совсем ясно, как вы можете теперь задействовать меня в чем бы то ни было.

Майер ответил:

– Мы обсуждаем не этот вопрос.

– Мистер Майер, возможно, нам следует обсудить его, поскольку я поступила так, как работник солидного учреждения не должен поступать. Раз уж вы позволяете себе получать у кого‑то еженедельное жалованье, то, видимо, вам запрещено появляться открыто на публике в голом виде.

Он наставительным тоном повторил:

– Мы обсуждаем не этот вопрос.

Наконец я покинула его кабинет. Он довел меня до определенного градуса, но никаких санкций принимать не стал. Разумеется, его все это огорчило. Стиль руководства подобными организациями был, конечно, отнюдь не либеральным. Они полностью отвечали за лояльность сотрудников студии. Я всегда говорила, что мне нравится работать для «Метро», потому что там знают, как провезти вас через Чикаго. Такова правда. Они мастерски делали свое дело. Платили меньше, зато не заставляли делать ничего такого, что вам было бы не по душе. С этой стороны не было никаких претензий. Никогда никто не прибегал к давлению, никогда не говорил: «Мы лишим вас зарплаты». Они никогда не давили на своих людей. Это была патерналистская организация как в лучшем, так и в худшем смысле этого слова. Я обязана сказать, что Майер никогда не принуждал меня делать что‑либо, чего мне не хотелось.

Помню, был предварительный закрытый просмотр «Женщины года». Они приняли в качестве финала последнюю, восьмую часть, предложенную – увы! – мною. На следующий день я встретила на киностудии Майера.

Он сказал:

– Просмотр прошел блестяще. Мы в полном восторге. Я горжусь вами.

– Конец никуда не годен.

– Что вы имеете в виду?

– Я обязана сказать это, мистер Майер, потому что именно я предложила идею для финала. И он откровенно слабый. Картина просто разваливается.

– Сколько, на ваш взгляд, потребуется, чтобы сделать достойный финал?

– Тысяч сто пятьдесят, пожалуй.

– Ну что ж, творите, – сказал он.

– Мистер Майер, вы говорите – творите. Надо ли понимать это так, что вы согласны дать дополнительные средства, чтобы доснять картину, и благословляете нас на эту работу?

– Да.

Коротко и ясно. Уверена – те, у кого с ним были плохие взаимоотношения, поведают историю прямо противоположного содержания. Я рассказываю лишь о своих собственных впечатлениях. Некоторые из наших совместных проектов стоили ему немалых денег. Мы не водили с ним светской дружбы. Я всегда называла его «мистер Майер». Я была подругой Ирэн, но наша дружба началась уже после моего приезда в «Метро». На наши отношения с ним никак не влияло то, что я была подругой его дочери. Он уважительно относился ко мне, я в высшей степени уважала его.

Конечно, случались и неприятности. Например, инцидент с Джуди Гарленд. В какой мере здесь был виноват он? В какой мере на все это повлияла сама атмосфера кинобизнеса? Джуди была не единственным человеком, который сломался в этой творческой среде. С наступлением новой эры свободы тех, кто ломался, стало даже больше. Такова специфика этого бизнеса – в нем полным‑полно людей, которые сошли с рельсов.

Мне кажется, Майер понимал терзания Джуди Гарленд. И Роберта Уокера, мужа Дженнифер Джоунс. Майер понимал его. У Роберта были проблемы из‑за пристрастия к алкоголю. Это всегда связано с человеческой волей: не всякий, согласитесь, способен бросить пить лишь усилием воли. Вы, может быть, способны на такое. Я, наверное, тоже способна, но другие, вероятно, не могут. Это совсем не так просто. Мне кажется, Майер старался всегда разобраться в ситуации. Пытался по возможности всячески поддержать человека.

Я пошла и побеседовала с Джуди. Конечно, это ничего не дало. Если хотите помочь тому, кто попал в беду, вы ничего не достигнете, потратив на это два часа. Необходимы все двадцать четыре часа в сутки. Если вы намерены поставить на ноги, вернуть к нормальной жизни человека, про все прочее нужно просто забыть.

Мне кажется, что Джуди внутренне была человеком необыкновенно сложным. Когда с нею приключилась эта беда, ей было под тридцать. За плечами уже был горький жизненный опыт. За свои двадцать с лишком она прожила целую жизнь. И сгорела. Мятежным, ищущим натурам в известном смысле легче всего дается их работа. И тяжелее дается собственно жизнь. Думаю, Майер понимал это. Можно, конечно, возразить: «Почему же он не предпринял каких‑то шагов раньше?» Разве такое можно предотвратить? Не знаю. Да, да – не знаю. Не думаю, чтобы работа кого‑либо действительно губила. Мне кажется, людей в куда большей степени убивает именно отсутствие работы. Уродуют же человека дурные привычки.

Майер был романтиком. Он страстно интересовался людьми творческими. Кроме того, он обладал мужеством идти на риск – брать таких людей на работу. У него было свое мнение. Он никогда не докучал вам вопросами типа «А вы как считаете?». Просто нырял головой вниз. И был блестящим бизнесменом. По своей натуре он был игроком и любил дело, которым занимался. Да, просто любил свое дело. Над ним посмеивались, сочиняли про него смешные байки, но он любил кинобизнес.

Я считаю, что Майер, Голдвин и Сол Юрок были романтиками. И Хол Уоллис, и другие первопроходцы. Они блестяще умели вести дела. Вместе с тем они гнались за мечтой. Умели чувствовать ее. Умели поймать ее за хвост. Умели видеть красоту и прельщались ею. Рождественская сказка, да? Эти продюсеры эпохи раннего кино были романтиками.

Мы так давно читаем рождественские сказки, верно? Надо ли от них отказываться? Если вы не можете в своем воображении представить себе братьев и сестер, ваших друзей и тех, кого любите, если вы просто не видите их в четырехмерной реальности, то пусть поможет вам Господь. Надо мысленно воображать себе все. Я верю в чудеса. Я считаю, что, находясь в этом мире, мы можем страдать физически, но, если душа наша пребывает в добром здравии, мы справимся и с физическими страданиями.

Именно это и отличает нас от животных, которые лишены воображения.

Мне кажется, Майер обладал этой способностью. Конечно, можно сказать, что это глупость. Литература определенного периода, конечно же, является неотъемлемой частью этого периода. То был закат замечательной эры. Стало ли теперь лучше? Кто знает?

Разумеется, и у Майера были свои недостатки. Он был жестоким с теми, кто ему не нравился. Я ему, слава Богу, нравилась, он мне – тоже. Он знал, как я отношусь к нему, я знала, как он относится ко мне. Было немало вопросов, по которым наши взгляды не совпадали. Ну и что? Я горела желанием снять «Мурнинг становится Электрой» с участием Гарбо и Джорджа Кьюкора в качестве режиссера. Мы с Майером ни о чем не договорились. Он слушал, как миссис Франк – его литературный редактор – вкратце рассказывала ему сюжет. Почти во всех кинокомпаниях тогда работали редакторы, в обязанность которых входило рассказывать о сценариях, присланных на студию. До тех пор, пока я сама не услышала, как это делает миссис Франк, я считала, что это чистейшей воды глупость. Мне было смешно представить, что она будет пересказывать сценарий. Но я ошиблась. Миссис Франк блестяще сделала это. Меня просто очаровал ее пересказ «Мурнинг становится Электрой».

Майер поступал как считал нужным. Мне это импонировало. Он стоял на своем независимо от вашего согласия или несогласия. Есть много людей, которые могут вас либо принять, либо отфутболить, но вы не будете знать, почему они поступают так или иначе. Понятно, что я имею в виду? Когда вы приходили к Майеру, то получали от него ответ или деньги, получали то, за чем пришли, или не получали. Не нужно было обивать множество порогов, чтобы в конечном счете прийти к тому же результату. Он не боялся изменить ранее принятое им решение. Если вы считали, что для осуществления какого‑то проекта необходимы еще два миллиона долларов, он давал вам эти деньги. Он был настоящий игрок.

Я не так уж хорошо знала его лично. Но вся его жизнь заключалась в работе. Это было очевидно. Когда ее не было, он как бы впадал в летаргическое состояние. Он трудился всю свою жизнь. Делу он посвящал всего себя без остатка. Кем был мистер Майер? Я тоже не знаю, что значит «работать с девяти до пяти». Это всегда ставит меня в тупик. Моя Мама часто говорила мне: «Не гнушайся работать столько, сколько надо, чтобы не знать, что такое сумасшедший дом!» Как она была права!

Мне кажется, студия «Метро» была похожа на сказочную школу, в которой нет выпускного класса. Это‑то, вероятно, и нравилось мне. Да, это была сказочная школа. У меня вовсе не было ощущения, что это тюрьма. Было такое чувство, будто ты играешь в какой‑то чеховской пьесе. Такой комфорт. Платили нам маловато, зато мы были защищены. Если возникали какие‑то серьезные неприятности, мы звонили главе рекламного отдела Говарду Стриклингу, и его сотрудники брались за разрешение ваших проблем. Потрясающе!

Я любила Майера. Майер был мне очень симпатичен. Я должна сказать об этом. Черчилль обладал личным обаянием. Рузвельт – тоже. Миссис Рузвельт была обаятельна. Есть люди, которые занимают важные посты, но не обладают этим качеством в различных его проявлениях. Личное обаяние – это замечательно полезная вещь. Можно быть полным ослом на ответственном посту, но, если у вас есть личное обаяние, вы можете воздействовать им на широкую публику. В Майере этого не было. Мне кажется, Никсону очень вредило отсутствие обаяния. Рональду Рейгану, напротив, оно было присуще. Его широко поставленные глаза, его улыбка, его лицо были хорошо известны американской публике. Лицо Спенсера было знакомо публике – лицо ирландца, солидное и мужественное, лицо мужчины, американского мужчины с ирландскими корнями. Оно было олицетворением мужчины. Очень интересное явление. Он был для всех их знакомым.

Вот я, например. Меня «знают». Теперь знают. Сейчас я вполне уверена в этом. Для множества людей я привычна вроде – статуи Свободы. Когда вы так долго находитесь на виду, люди связывают с вашей личностью свои собственные жизни, особенно в моменты, когда необходимы надежда и вера. Ныне очень модно идеализировать кое‑кого из актеров старшего поколения. И в основе этого – личное обаяние, не так ли? Это занятная вещь. С моей точки зрения, Черчилль им обладал, равно как оно присуще другим конкретным людям и даже местам. Не суть важно, что, собственно, вы говорите, просто вы обладаете тем обликом, которым вас наградили родители. Вы можете пренебречь всем тем, что вам нравится, но время от времени оно к вам обязательно возвращается. Это очень мощное чувство, поскольку оно сопровождало нас с самых ранних лет. Это нечто такое, за что вы держитесь.

Не думаю, что студия когда‑либо определяла тот или иной имидж. Мне кажется, что актеры всегда создавали его себе сами.

Было бы неверно утверждать, что ты способен сыграть все. Сыграть‑то любую роль можно, но сыграть любую роль блестяще – невозможно. В любом случае есть вещи, которые удаются вам лучше, чем другие. Так что не думаю, что студии создавали имидж. Мне кажется, они смотрели, в чем проявляется индивидуальность актера, но не лепили его образ. Например, они не «лепили» Джуди. Просто давали ей возможность проявить себя в ролях, которые в наибольшей степени соответствовали ее натуре.

Когда Майеру показывали кого‑нибудь, он мог сказать: «О Боже, конечно, да!» Иногда Майер ошибался, но очень часто угадывал. Майер не стеснялся сказать: «Мне это нравится». Он не боялся ошибиться. И принимал решение самостоятельно.

Мне кажется, ему нравилось быть необыкновенно остроумным, очаровательным, пленительным. Но не считаю, что он был таковым по большому счету. В сущности, Майер был весьма скромным человеком, хотя старался всегда предстать в лучшем виде. У него был великолепный офис. Не думаю, что он мнил себя важной шишкой. Нет, особым остроумием он не отличался, был просто веселым человеком и замечательным рассказчиком. Я восхищалась им. И ему не нужно было меня специально очаровывать. Романтически представляя себе образ других людей, он, полагаю, был не меньшим романтиком, создавая свой собственный имидж. Я не знала его в достаточной степени хорошо, чтобы говорить об этом наверняка, но мне кажется, что это так. Мне доставляло удовольствие общаться с ним.

Майер был очень добр ко мне. Он давал мне возможность проявить себя в кино в любой ипостаси – режиссера, продюсера, актера. Выбор зависел только от меня.

Что до меня, то я умею делать что‑то одно, а не одновременно. В ту пору я была актрисой. Будучи очень консервативным в своих политических пристрастиях, Майер был совсем иным в том деле, которому посвятил свою жизнь.

Он был неистовым. Он был романтиком. Он верил.

 

Кинофильмы

Когда я делала пробы для кино, я чувствовала непосредственный контакт – было безумно интересно и не страшно. Почему – не знаю. Просто я считала эту… Я снялась в сорока трех картинах. Разумеется, я восхитительна во всех них. Я…  

Филадельфийская история» – пьеса

Кто бы поставил?! Мне казалось, что лучше всех это может сделать театр «Гилд» – Лоуренс Лангнер,… Фил Барри не соглашался, ссылаясь на то, что они запороли его последний сценарий.

Филадельфийская история» – фильм

Киноверсия «Филадельфийской истории» была осуществлена в 1939–1940 году. А премьера пьесы прошла в 1938 году, и я уже описала, как она была продана… Майер тогда сказал, что я могу пригласить Джимми Стюарта. Я пригласила Кэри… Декстера Хевена, Джимми Стюарту досталась роль репортера. Рут Хасси играла жену репортера, – в театре эту роль…

Шекспир

Я люблю вставать рано и работать с утра и днем. Спать я люблю вечером. Но чтобы пробиться в своей профессии, приходилось играть спектакли по… Потом Шекспир поднял свою страшную главу. В ту пору, в конце сороковых, я сдружилась с Констанс Колье. Констанс воспитывалась в Лондоне на Шекспире. Шекспира я…

Спенсер

Спенсер Трейси – настоящая звезда. Актерская звезда. Зрительская звезда. Его свойство – всегда быть точным и непосредственным. Задайте вопрос –… К примеру, в «Отважных капитанах» он – португальский рыбак. Эта работа… Тогда Спенсер пришел в студию, чтобы позвонить настоящему португальскому моряку и договориться о встрече – расспросить…

IV

 

День памяти

Вот еще один случай. Раз в году я припадала к своим тылам. Я имею в виду уик‑энд Дня Памяти.… В полдень 23 мая 1986 года мы – Дэвид Лин, его первая жена Сэнди, моя секретарша Филлис и я – выехали из…

V

 

Филлис

 

Филлис Уилбурн – моя правая рука. Она пришла ко мне в середине пятидесятых годов. После того как умерла Констанс Колье, у которой она проработала двадцать с лишним лет. С тех пор Филлис – со мной. Нам обеим за восемьдесят. Она чуть старше меня.

Это очень самоотверженный человек и (не скрою от вас, что только что пришло мне на ум) работает для очень эгоистичной личности.

Филлис может делать все, что на протяжении многих лет создавало мне удобство. Она очень хорошая кулинарка, отличный дипломат – умеет разговаривать со всяким: будь то президент или сторож. Никогда не берет отпуска. Поддерживает меня морально. А еще она – как бы это сказать – действительно создана, чтобы помогать мне: составить ли мне компанию, оставить ли меня наедине с собой, сделать ли для других нечто такое, что сделала бы для них я сама.

Буду короче. Она – уникальна. Она – ангел.

 

Мимолетная встреча

Филлис, моя подруга Сара Форбс («Конек») и я укладывали вещи в машину, чтобы ехать в Нью‑Йорк. Это было в понедельник утром. Был прекрасный… – Поломка? – спросила я. – У меня спустило колесо, и я не знаю, как его сменить, – ответила женщина.

Голос

 

Иногда бывает невозможно объяснить причины, из‑за которых человек страдает. Обычно они совсем ничтожны. Необъяснимый приступ тщеславия или слабая надежда – вроде моих претензий на умение петь, например, – или величина моих глаз.

Ребенком я всегда мечтала, что кто‑нибудь скажет: «Какие у тебя большие глаза». Волк из сказки о Красной Шапочке сказал это бабушке, но никто так и не сказал этих слов мне.

Или: «Какой у тебя чудесный голос. Я слышал, как ты поешь и…» Впрочем, пение – это из другой оперы.

Марсия Давенпорт, жена Рассела Давенпорта, посмотрев фильм «Маленький священник», сказала:

– Это ты озвучивала песню в той сцене в лесу?

– Да, да, Марсия, я. – Это было то ли в 1935‑м, то ли в 1936‑м году.

– Знаешь, мне кажется, тебе надо что‑то делать со своим голосом.

– Конечно. Я не очень музыкальна. Но когда‑то занималась – училась играть на скрипке. Два года. У одного замечательного человека. Мсье Бошмэн. Мне было лет десять или двенадцать… Я… Словом, просто ничего путного не получилось. Я воображала, что у меня что‑то получается, но в конце концов не выдержала и бросила. Просто не могла этим заниматься.

– Нет, я не хочу сказать, что тебе следует возобновить занятия скрипкой. Я говорю о пении. Ты когда‑нибудь занималась вокалом?

– О да. Точнее, дикцией, постановкой голоса.

Я занималась у Фрэнсис Робинсон‑Даф. Помните, у нее была методика задувания свечи, чтобы научиться направлять воздух от диафрагмы. Я чувствовала ее диафрагму, но мне не удавалось повторить то, что делала она. Мы сидели и дули на свечу. И занимались этим на протяжении нескольких лет. Я не жалею: она научила меня тому, что могла передать; заразила меня своей увлеченностью; развила мое воображение; привила мне уверенность в своих силах. Но дуть я не могла. И потеряла голос, когда играла на сцене. На годы.

Не лучшие воспоминания связаны у меня с «Супругом воительницы» и с «Миллионершей» Джорджа Бернарда Шоу, в которой я сыграла примерно двадцать лет спустя. В обеих ролях пришлось форсировать звук. В «Супруге воительницы», в 1932 году, это было для меня еще непривычным. Я говорила низким голосом, пытаясь подражать мужским интонациям. В результате звучало так плохо, что встал вопрос, не отказаться ли мне на время от участия в спектаклях. Папа прислал мне в Хартфорд специалиста по болезням горла – доктора Уильяма Двайра. Он сказал Папе, что я не смогу заниматься своим делом, что мои голосовые связки покрыты узелковыми утолщениями и что мне нужно серьезно лечиться.

– Только не говори ей об этом, – сказал Папа. – Ни слова.

Билл Двайр так и сделал.

И вот, когда осталось сыграть совсем немного спектаклей и я находилась в преддверии поездки в Голливуд, эти узелковые утолщения исчезли.

В «Озере» для голоса не было такого рода нагрузок. Но там я чуть не потеряла свой разум, а не голос. «Джейн Эйр», «Филадельфийская история», «Без любви», «Как вам это понравится» – все было без малейших осложнений. Потом «Миллионерша». Я придавала голосу больше звучания и страсти, чем была способна выдать, и со мной стало твориться неладное. Премьера состоялась в Лондоне. Спустя шесть недель у меня появились хрипы, они становились все более сильными. В конце гастролей я вообще не могла говорить. Просто писала записки.

Мы закрыли спектакль, решив возобновить его в Америке. На лето нас распустили. Потом осенью – две генеральные репетиции на публике. Мой голос сразу сел. Два представления!

Лоренс Лангнер сказал:

– Мы отложим премьеру!

– Какая чепуха, – сказала я в приступе отчаяния. – Нет проблем: я либо умру, либо останусь живой. Я все лето была в простое. К чему этот самообман? Надо держать форму. Другое дело, что ее можно не сохранить.

Мы сыграли премьеру. В Лондоне у нас был огромный успех. В Нью‑Йорке все билеты были распроданы почти на десять недель вперед – фактически на весь период. На премьере я прилагала неимоверные усилия, чтобы не сорваться – наполовину задыхалась, было тяжко. Рецензии были нормальные. Естественно, моя игра при таких ограниченных голосовых возможностях была лишена взволнованности и необходимой свободы. Не звучала. Разумеется, это отрицательно сказывалось на общем впечатлении от спектакля и на моем настроении тоже. Никаких контрастов, никакой высоты. А ведь это была история о женщине, которая вела разговор на повышенных, резких тонах.

Что делать? Что делать?

Я обратилась к театральному врачу. Только они понимают, что уж коли вы актер, то обязаны либо сыграть, что вам положено, либо умереть на сцене.

– Ну что, мисс Хепберн, вы взвинчены, не так ли? Я бы посоветовал вам немножко пригубить и расслабиться…

– Боже мой… Выпить. Я не могу пить… Боже мой! Я на грани сумасшествия. Вы не знаете кого‑нибудь – какого‑нибудь педагога – кого‑нибудь, кто мог бы помочь – я подвожу целый коллектив – мне нельзя отказываться… Неужели нет чего‑нибудь… кого‑нибудь…

– Вообще‑то есть некто Альфред Диксон. Почему бы вам…

К этому времени я уже не один уик‑энд провела в нью‑йоркской больнице «Коламбия Просбитериан» с мыслями о том, а не выпрыгнуть ли из окна… Что‑нибудь… Что‑нибудь… Я больше не могу…

– Вы ничего не теряете, – сказал Бобби.

– Так пошлите за ним.

Бобби Хелпманн – сэр Роберт – исполнял в «Миллионерше» роль египетского врача. Кроме того, он был моим другом. Бобби появился в моей больничной палате. Его сопровождал мужчина – не высокий, не низкий, – расположенный к полноте. Короче говоря, толстый. Большая голова, широко поставленные глаза, крупное лицо. Сидя на постели, я подумала: «Ну, он не спасет меня…»

– Меня зовут Альфред Диксон…

– Да… Так… Что вы посоветуете в моем случае? Что можете сделать? – Я была плохо настроена, не питала никакой надежды.

Он попытался объяснить, что, на его взгляд, вызвало мою чрезвычайную хрипоту, и свой метод лечения. Что‑то о собаках и одышке. Господи, спаси, подумала я. Я – само отчаяние, лечу в пропасть отчаяния, а ты толкуешь мне о собаках с одышкой. Мне хочется умереть, хочется выпрыгнуть из окна и умереть. Это невообразимый напыщенный дурак, и я хочу, чтобы он поскорей оставил меня наедине с моими страданиями.

У меня едва хватило сил дослушать его. Я чувствовала себя совершенно разбитой.

– Благодарю вас, я подумаю.

Он ушел. Бобби ненадолго задержался. Но поскольку я не могла говорить, тоже вскоре ушел. А я сидела и тупо глядела перед собой. Завтра начнется новая неделя… Мука…

Я выписалась из больницы, решив вернуться домой. Настроение было прескверное – до дна рукой подать. Дно – дно… Что делать? Понедельник. Шесть дней до воскресенья. Потом возникла мысль: не будь истеричной дурочкой, попытайся. Позвонила Альфреду Диксону.

– Я хотела бы встретиться с вами. Сейчас – если возможно.

– Хорошо – в час дня.

– Нет, я сама приеду. – Пересиль себя. Поезжай к нему. Окунись в его атмосферу.

Тридцать шестая улица. А здание‑то ветхое, ободряя себя, подумала я, несколько грязноватое. Из кабинета вышел школьник. Теперь моя очередь идти в кабинет. Диксон сразу начал с комплекса упражнений, которые были нацелены на то, чтобы расслабить вагусный нерв, который заставляет человека, пребывающего в возбужденном состоянии или испытывающего страх – что сплошь и рядом происходит с нашим братом актером, – вытягивать шею и закрывает свободную подачу воздуха от диафрагмы через глотку. Видимо, мне самой судьбой было предначертано сражаться с собственной глоткой. Сразу стало понятно, о чем он говорит. Я убеждена, что и Даф с ее проклятой свечкой, в сущности, делала то же самое, но в ту пору своей жизни я не разгадала этой благой подсказки. Наверно, я была тогда чересчур занята собой – любимой. Теперь же, находясь на грани самоуничтожения, я чувствовала, что в этом есть зерно. И это ощущение успокоило меня. Я пробыла в кабинете час. Мне стало легче. Теперь‑то я понимаю, что в самом деле мне так только показалось – то есть на самом деле мне ничуть не полегчало, если иметь в виду голосовые связки. Но мой внутренний настрой изменился. Теперь я не съеживалась в комок в ожидании предстоящей катастрофы, а стремилась ухватиться за луч надежды: найти лазейку – тропинку – выход наружу. Я двигалась вперед, а не плыла по течению, подчиняясь стихии волн. Плыла – но сама. Гребла против течения, но плыла.

Я ходила к Диксону каждый день. И понимала все больше и больше. Хотя улучшения не чувствовалось, но не было и ухудшения. Я начала сознавать, что, если буду продолжать в том же духе, мне не станет хуже. Я смогу держать под контролем этот процесс. Нет, не процесс – себя. И я удерживала свой статускво – только и всего. Я была настроена на лучшее. Держалась на плаву. И…

Но мне необходимо было вернуться. Я уже упоминала о Марсии Давенпорт и пении.

Так вот она сказала:

– Почему бы тебе немножко не позаниматься? Голос у тебя приятный.

Можете себе представить, как это мне польстило.

– Что нужно для этого сделать?

– Думаю, я смогла бы уговорить Сэма Чозинофф взять тебя в ученицы.

Это был очень авторитетный музыкальный критик – муж Полины Хейфец. Я ходила к нему раз или два в неделю. Мир, к которому я прикоснулась, был мне совершенно незнаком. В этом доме имел обыкновение обедать Тосканини. Тосканини! Дети Сэма – два мальчика – глазели на меня, когда я пела, и время от времени снисходительно отпускали в мой адрес комплименты. «Вы хорошо сегодня пели, мисс Хепберн». Выходя после занятий из дома – он жил в районе Шестидесятых улиц, западнее Парка, – я чувствовала себя наполненной музыкой. Но, естественно, это длилось недолго, потому что я не была музыкальной. Я исполняла песню в спектакле «Без любви» – пьесе Филипа Барри, по которой Дональд Огден Стюарт снял картину под таким же названием – «Parlez, moi d’Amour», неплохую, но и недостаточно хорошую. О Господи, почему я не могу быть певицей! Я вижу, как открываю рот и извлекаю из себя божественные звуки. Но это происходит только в моем воображении. Почему… Почему… Что‑то мешает – в мыслях умею, а наяву не могу? То же самое в теннисе. То же самое в живописи. Почему, ну почему? Недостает таланта, вот в чем загвоздка. Но так трудно смириться с этим.

Вы просто недостаточно способны, моя дорогая.

Кто сказал это?

Я сказал это – твой здравый смысл.

Прошло время, все забылось. А что дальше? Я сыграла в «Коко». И работала, работала. Брала уроки у Сью Сетон. Каждодневно. Я училась, и это помогало мне улучшить звучание голоса. Сью Сетон была в свое время ученицей мадам Сембрич. Та же – что и у Диксона – методика извлечения звука, поднимающегося снизу от диафрагмы и проходящего через свободный туннель – ну, не туннель, – шахту, какая разница, и потом в голову. «Головные тона, – говорила Сью. – Чувствуешь вибрации?» Да, да. Голова, не гортань. В обход гортани. Забудь про гортань. Грудная клетка, верх черепа. Это было мне по силам.

И я знала, то есть чувствовала своим нутром, когда начинать, а кожей – как идти за оркестром. Я едва поспевала следить за Бобби Доланом, дирижером. И они все говорили мне, какая я молодец. Но… Ну я же не дура. Я готова была разорвать их на части – то есть зрителей – в своем воображении. Этот писклявый жалкий звук – ты ли это, Кэт? Да, это ты. Ты разорвешь их на части этим… ведь разорвешь?

О, если б я могла описать этот леденящий душу страх – это сковывающее тебя по рукам и ногам состояние, – ужас, который охватывал меня каждый вечер перед выходом на сцену. Чувство такое, как если бы вы вышли играть в теннис без ракетки. Или, скажем, с ракеткой, но без сетки внутри. Беспомощность и претенциозность – «Кэти поет». Ну, сама‑то я воспринимала это как образец той Кэти, которая не поет. И это несмотря на самоотверженную помощь Сью Сетон, а потом еще и упражнений, которые мы проводили прямо в гримерной с Линн Мастерс, ассистенткой Диксона, к тому времени уже покойного.

И вот мое выступление стало неотвратимой явью! До выхода на арену борьбы из ямы оставались считанные минуты. Все собрались в зале – сидели и ждали, – заплатив большие деньги за билеты и потому по праву надеясь на самое лучшее. А я готовилась выйти к ним – вооруженная писком. Мышь в образе льва.

Изображаю сосредоточенность на лице: прическа, туфли, костюм, шляпа… Потом села, сердце, казалось, вот‑вот выскочит… Расслабься, успокойся, они не думают, что ты Мария Каллас…

Нет, нет, возьми себя в руки, надо быть Каллас, иначе зачем ты здесь?

Я помолилась, поплакала, выполнила необходимые упражнения… Господи, дай мне опору! И пошла из гримерной на сцену. Господи, не оставь меня…

Все нормально, Кэти, – пусть ты не можешь петь, нам это не так уж важно, но мы слышим тебя – мы чувствуем – мы знаем тебя… И сообща справимся с этой задачей. Стало чуточку лучше – немного отлегло от сердца, чтобы не умереть. И я продолжила занятия со Сью Сетон. И Коко была замечательным персонажем, а Линн Мастерс приходила каждый вечер в течение нескольких недель, чтобы поддержать меня. Я обрела уверенность в себе и потому продолжала. Отправилась на гастроли. Было весело.

 

Что я сказала?

Теперь вернемся к началу рассуждения о том, как могут раздражать вас те или иные вещи.

Так вот, я получила письмо от некоего Бена Багли. Весной 1979 года. Он спрашивал, не соглашусь ли я сделать запись некоторых песен Коула Портера.

Я позвонила моей подруге Сью Сетон.

– Есть о чем поговорить. Можно прийти?

– Приходи.

– Когда?

– Сейчас.

Я пошла.

Мы со Сью встречались каждый день, чтобы достойно подготовиться, точнее выражаясь, чтобы подготовить меня. Так продолжалось до встречи с Беном Багли и Артуром Зигелем, который должен был аккомпанировать мне. Вообще‑то он сам хороший исполнитель – играет и поет.

На этом прослушивании мне предстояло исполнить песню Коула «Благодарю тебя за все, миссис Лоусборо…». Она действительно в моем ключе, так сказать. Было еще две песни Коула Портера – «Королева гор» и «Карьера женщины». Эти, на мой взгляд, не очень мне подходили. Во всяком случае, с натяжкой. Тем более что последняя требовала настоящего пения. Однажды я стояла рядом с роялем Сью и подумала, что действительно звучу чуточку лучше… Или это Сью – натура чувствительная и склонная к преувеличению – сумела убедить меня, что я звучу несколько лучше? Я хочу сказать, что некое звучание все‑таки было. Было ли? Было?

Наконец наступил день, когда меня должны были прослушивать.

Сколько их было у меня – этих, назовем так, просмотров? Почему были?.. Являются. Надеюсь, я покажу им… Чтобы мой заказчик увидел, услышал, никогда и не смог бы обвинить меня…

Первый состоялся – если не ошибаюсь – в 1965 году или около того. Рей Старк, Говард Дитц и кто‑то еще. Они хотели, чтобы я участвовала в мюзикле «Миссис Эррис едет в Париж». Слушали у меня дома. Я прошла курс занятий с Раби Уорд. Кто‑то сказал мне, что она в свое время работала у Этель Мерман. Разве это не здорово – Этель Мерман? И почему бы, черт возьми, мне не согласиться? Почему? Но… Они вроде бы остались довольны тем, что я могу петь по нотам. Не помню, что я пела. Все напрасно. Мюзикл так и не был поставлен.

Следующий раз меня просматривал Алан Джей Лернер – то ли в 1969‑м, то ли в 1970‑м. Он аккомпанировал на рояле, а я пела «Да приблизится Боже к тебе». Я хорошо исполняю псалмы. Он сказал: «Ну что ж, годится. У меня есть сценарий по Коко Шанель и…»

– Послушай, Алан. Тебя это, возможно, и устраивает, но я скажу тебе, что устроило бы меня. Мне бы хотелось поработать с кем‑нибудь… Наверное, ты знаешь кого‑нибудь, кто мог бы…

– Да, знаю, – сказал он. – Роджер Иденс.

– Кто это?

– Лучше его не найти – Джуди Гарланд…

– А он?..

– Да… думаю, он согласится.

Я начала работать над несколькими песнями вместе с Роджером. Роджер был необычный человек. Он помогал тем, кто был способен сделать песню интересной, пленительной – любую. Это был реалист, искушенный в житейских делах. Мы работали над песнями «Мисс Отис сожалеет», «Благодарю тебя за все, миссис Лоусборо…», «Мне не забыть лица ее родного».

Я старалась изо всех сил. Угодить Роджеру было нелегко. Довольно скоро мне стало совершенно очевидно, что в его представлении я – пустое место. Иной раз холодное выражение его глаз воистину леденило мне душу. Если же мне каким‑то необъяснимым образом вдруг удавалось угодить ему, я от избытка радости отвозила его домой на машине.

Мы работали каждый день с час или больше. Однажды Роджер сказал:

– Пора организовывать прослушивание. Мы пригласим на обед Джорджа Кьюкора, Ширли Вердена, его жену Флобеллу Фербенкс, Гэра Кэнина и Рут Гордон. Устроим музыкальный вечер. И если все пройдет удачно, сделаем то же самое для Алана.

– Хорошо, – согласилась я.

Вечер наступил. Я, разумеется, дрожала. Сказала Роджеру, что сначала нужно провести музыкальную часть, а уж потом обедать. Так мы и сделали. Он аккомпанировал, я пела. И все эти славные люди, замечательные друзья, были исключительно любезны. А Роджер улыбался. И мне кажется, он считал, что при моих крайне ограниченных музыкальных возможностях я сделала максимум возможного. Потом, конечно, мы повторили то же самое для Алана, который был очень дружен с Роджером. Энтузиаст по природе, верящий в лучшее, он поддержал нас. Мы решили, что мне стоит рискнуть. Хотя рисковали скорее Алан и Фредди Бриссон… Мне предстояло сыграть Коко.

Наконец последнее прослушивание – для Бена Багли. Аккомпанировал Артур Зигель. Я пребывала в своем обычном состоянии паники. Они же, два преданных мне человека, находились под впечатлением от пения Кэтрин Хепберн, то есть думали: «Справится ли? Ну а почему нет? Да, смотри‑ка, совсем недурно выходит».

Я кое‑чему научилась, играя по утрам в теннис на площадке отеля «Беверли‑Хиллз» с Харви Снодграссом.

– О Боже, Харви. На меня смотрят – я не выдержу.

– Не волнуйся, Кейт, они скоро уйдут. Только чокнутые способны долго наблюдать за отвратительно играющим теннисистом.

Он был прав. В те дни я была молода и играла слабенько. Теперь я стара, у меня протез бедра, и в теннис я играю слабенько. Хотя теперь я представляю больший интерес для зрителей, потому что все еще стараюсь.

Вот и все про пение. Я не могу петь, но могу заниматься сочинительством. Разве не так? Во всяком случае, в нем я сильней, чем в теннисе.

Их же оценка такова: «А ведь совсем недурно, правда?» Это не мой критерий – это негативное одобрение, это принцип «достаточности». Мне это претит.

Как бы там ни было, я записала для них пластинку – три песни Коула Портера. Но, Боже мой, чего‑то там не хватает… От чего‑то они не совсем… В общем, слушать не хочется…

Напрашивается аналогия с живописью. Само создание картины доставляет вам огромное удовольствие. Вот вы закончили картину – никакую с точки зрения художественных достоинств – и вешаете ее на стену. Потом постепенно сознаете, что просто уже не можете видеть ее. Тогда вы снимаете ее и вешаете в другую комнату – в ту, куда редко заглядываете. Кто‑то спрашивает: «Вон те лилии – кто их нарисовал?» Польщенные, вы отвечаете: «Я». Но в душе‑то вы знаете истинную их цену.

Пластинка смотрелась красиво в конверте или как это у них называется. Я привезла ее с собой в Фенвик, положила в кухне на большой круглый стол, над которым с потолка свисает лампа от «Тиффани». Положила на стол, рассчитывая на то, что Дик не может ее там не заметить. Дик – мой брат – он музыкален.

И представьте себе, пластинка пролежала там пятницу, субботу… Наконец в воскресенье я:

– Ты не хотел бы поставить пластинку?

Дик:

– Какую пластинку?

– Ту… На столе.

– А… Коул Портер. Терпеть не могу Коула Портера. – О ужас! Какой удар… Я вышла из кухни. Какой же гад – как же мерзко – вот так… Ведь я хотела… Честное слово, я…

Его подруга Вирджиния Харрингтон – сама любезность – во время нашего разговора находилась в кухне. И вдруг я слышу – какая‑то пластинка. Ее поставили в кабинете. Там же находилась Филлис. Нет, Дика там не было. Он все еще был в кухне. Разве можно быть такой свиньей? Мои песни, а он не… Я стояла в прихожей и слушала.

И тогда слух мой обрел способность различать звуки, до меня дошло… Что тебя так огорчает, Кэтрин? То, что ты слышишь – это просто не… Вот что это.

Это было просто не то.

Если бы ты была уверена, что это – хорошо, тебе было бы все равно, слышит это Дик или нет. Но ты так не думаешь. И потому тебе в голову приходят всякие мысли. Дик не станет слушать пластинку, потому что ему просто‑напросто недостает на это отваги. Ну что он может сказать?

– Все! Больше никогда!

Так вот, именно мелочи больше всего огорчают человека. И я рассмеялась – в сущности, над собой, потому что прекрасно сознавала, что мой позор проистекает из того совершенно очевидного факта, что за дело‑то я взялась, а сделать его НЕ сделала. Эх, жизнь…

Ну что ж, в следующий раз.

Следовало бы сказать: в следующей жизни.

 

Глаза

 

В кабинете врача

Да. Понимаю. Дряблость кожи. Да. Это оттягивает глаз. Это не – что вы сказали? – сениле эктропия. Да… Ясно. Но это эктропия. Да… То… Нет. Не слезятся. То есть слезятся… когда ветер… или от холода. Да, слезятся.

По пути домой

 

Я никак не пойму, почему, собственно, они не могут сделать подтяжку сбоку. Взять кусочек. Господи, у меня мурашки бегут… Белое пятно под каждым глазом. Буду похожа на енота, вылезающего из ржавой консервной банки. А что будет, если веко останется на глазу? Ты не обращала внимания на тех стариков, у которых глаза прикрыты веками? Кожи у них хватает, а веко все равно опускается. Сениле эктропия. Как бы мне хотелось побольше веры… Жуть какая… Глаза.

 

Консультация

– Добрый день. Благодарю, доктор. – Садитесь сюда, пожалуйста. Да… отлично. Вы хотите сказать – это просто… Нет, мне просто интересно, можно ли взять что‑то вроде… ну, лоскутка, что ли… И здесь сбоку… Я имею в виду,…

Шотландия

 

– Ну что ж, вот мы и на месте – Шотландия. Еще два часа – и мы в Глазго. Он сказал, что сделает, а жить можно в гостинице. Всего несколько дней. Конечно, газеты сообщат, что я сделала подтяжку кожи лица, если только узнают об этом. Но, может, мы избежим этого… Стоит попытаться… Вперед.

 

Сидя над картой

 

Добрались. Глазго.

Он живет здесь. Гостиница аэропорта находится здесь. Тернбери Лодж – здесь. Насколько мне известно, сама клиника действительно расположена в самом городе. Рискну и позвоню ему. Он так посмотрел на меня…

 

По телефону

 

– Здравствуйте… Да. Доктора, то есть мистера Мастарда, пожалуйста… О, да‑да… Да, точно… Добрый день, сэр. Мы только что приехали в Глазго, и я определила по карте, что вы живете совсем рядом… Я хочу сказать, что мы могли бы подъехать и вы бы еще раз осмотрели меня… Отлично… Да, я знаю, где это… Спросить сестру Чарльза… Да, отлично… О, два часа примерно, разве вы не знаете?.. Отлично.

 

В клинике

– Думаете, это может помочь? Нет, я понимаю. Это ненадолго. Ну, кто знает. Может, и надолго… Надежда умирает последней. Вы оперируете ребенка в… Ну, мой вообще‑то ничего, правда? То есть у меня есть глаз… О да. И я им…  

В гостинице

– Заходите. Дэвид (мой английский шофер), заносите сумки. И все продукты. А что с… Совсем недурно. Не стоило судить по вестибюлю. Я возьму вот эту. В… Обеда как такового у них не было – только сандвичи, но это было прекрасно; сандвичи были вкусные, к тому же у нас…

С Новым годом!

Что такое? Что вы сказали? Счастливо провести день… Ах да, с Новым годом. Да, конечно. Как глупо с моей стороны. Вас тоже с Новым годом! (Звук закрывающейся двери, и палата погружается в темноту.) Они пожелали мне счастья в Новом году? Что ж, дай мне Бог. Надо полагать, может сбыться и такое пожелание.

VI

 

Любовь

 

А теперь я расскажу о Спенсере.

Вы, наверное, думаете, что долго ждали этого. Ну, признайтесь. Я тоже буду откровенна. Мне было тридцать три.

Мне кажется, что теперь я точно знаю, что на самом деле означает фраза «Я люблю тебя». Она означает: я ставлю тебя, твои интересы и твой комфорт выше своих собственных интересов и комфорта, потому что люблю тебя.

Что это значит?

Я люблю тебя. Что это значит?

Думайте.

Мы употребляем это выражение всуе.

ЛЮБОВЬ никак не связана с тем, что вы ожидаете получить, а исключительно с тем, что вы надеетесь дать, то есть – сполна.

Взамен вы можете получить что угодно. Но это никак не связано с тем, что вы даете. Вы даете, потому что любите и не можете не давать. Если судьба вам улыбнется, можете рассчитывать на ответную любовь. Это жутко приятно, но такой исход не обязателен.

В реальной жизни это требует полной самоотдачи. И это включает в себя все – и ваше доброе, и ваше дурное. Я знаю, что без дурного тут не обойтись.

Я любила Спенсера Трейси. Он, его интересы и его запросы были для меня превыше всего на свете.

Такое отношение мне давалось нелегко, потому что я была самой настоящей эгоисткой.

Ни с чем не сравнимо то чувство, которое я питала к С.Т. Для него я была готова сделать все, что угодно. Мои чувства – как описать их? – дверь между нами всегда оставалась открытой: не существовало никаких оговорок, никаких потаенностей.

Ему не нравилось то или это. И я исправляла то или это. Это могло быть нечто такое во мне, что я лично высоко ценила. Но это не играло роли – я исправляла это нечто.

Еда – мы ели то, что нравилось ему.

Делали то, что нравилось ему.

Жили такой жизнью, какая нравилась ему.

Одна только мысль о том, что я доставляю ему удовольствие, уже доставляла огромное удовольствие мне.

Конечно, я не испытывала таких чувств в отношении других поклонников. Я искала их, чтобы получить удовольствие для себя. Это отношение совсем иного рода. Оно сродни чудесной вечеринке. Но отнюдь не любви.

Ладди любил меня – в моем понимании слова. Он делал все, что только мог, чтобы доставить мне удовольствие.

Ладди заботился обо мне и заряжал меня уверенностью.

Я заботилась о Спенсере и заряжала его уверенностью.

Я познала два лучших вида взаимоотношений.

Любила Папу и Маму. Их слово было для меня решающим. Если они хотели чего‑то – я делала это. И, слава Богу, – и они любили меня – я чувствовала это, и чувство это наполняло меня счастьем.

Между любовью и увлечением существует огромная разница. Обычно мы, по сути дела имея в виду увлечение, употребляем слово «любовь». Мне думается, что вообще‑то очень мало людей, говоря про любовь, имеют в виду именно «любовь». Думаю, что увлечение – куда более легкое отношение к человеку. Оно основывается на ощущениях, восприятии. А влюбившись, мы слепнем.

Что же такого было в Спенсе, что очаровывало меня? На этот вопрос ответить нетрудно. Ирландец до мозга костей, он обладал уникальнейшим чувством юмора. Был веселый. Умел смеяться и рассмешить. Ему была присуща удивительная способность видеть в окружающем его мире смешное.

Существовала компания – Спенсер Трейси, Джеймс Кэгни, Пэт О’Брайен, Фрэнк Морган, Фрэнк Макхью. Раз в неделю, по четвергам, они устраивали своеобразные посиделки, именовавшиеся ирландскими вечерами. Встречались они в «Романофф». Иногда в «Чейзен». И наконец в моем доме, когда я жила в доме Бойера. Обычно я либо ложилась спать, либо уходила из дому ночевать куда‑либо еще. У меня был чудесный повар и – проекционный зал. Я заказывала еду, доставала какую‑нибудь кинокартину – и ирландская ночь начиналась. На мой взгляд, это сродни сумасшествию. Но ведь мы все этим грешим, не правда ли? От Бойера я в конце концов съехала и перебралась в маленький домик Спенсера, который мы арендовали у Джорджа Кьюкора. У Спенсера стало пошаливать здоровье, и мне нужно было всегда находиться рядом с ним. С тех пор не стало и ирландских ночей.

 

Меня спрашивали, что такого было в Спенсе, что заставило меня прожить с ним почти тридцать лет. Ответить на этот вопрос мне не представляется возможным. Честное слово, я не знаю. Могу лишь сказать, что никогда не могла оставить его. Он жил – и я была всецело его. Я хотела, чтобы он был счастлив – был защищен ото всех невзгод – был окружен комфортом. Мне нравилось ждать его, слушать его, кормить его, беседовать с ним, работать для него. Я старалась не мешать ему, не раздражать его, не беспокоить его, не тревожить его, не изводить, не «пилить». Я стремилась по мере возможностей избавиться ото всех качеств, которые, как мне казалось, не нравились ему. Иные из моих качеств – мои лучшие, как мне мнилось, – ему, думаю, казались утомительными. Я подавляла, устраняла их, насколько это было возможно.

Когда он, образно говоря, находился на склоне жизни – последние шесть или семь лет, – я фактически отошла от дел только для того, чтобы быть рядом с ним, чтобы он был избавлен от волнений и не чувствовал себя одиноким. Я была счастлива тем, что могу сделать это. Я рисовала, писала, пребывала в покое и в надежде на то, что он будет жить вечно.

Так что же это было? Спенсер казался мне абсолютно абсолютным. Он действительно нравился мне – до глубины души, – и я хотела, чтобы он был счастлив. Не думаю, что он был счастлив. Не то чтобы он делал или говорил нечто такое, что указывало бы на то, что он несчастлив, – нет. Разве я могу сказать – кто бывает счастлив? Я – счастлива. Я счастливый человек по самой своей природе: мне нравится дождь, жара, холод, горы, море, цветы… Словом, мне нравится сама жизнь, и мне в ней так везет. Почему же мне не чувствовать себя счастливой?

Я не держу двери на запоре. Не склонна к зависти. Единственно, что по‑настоящему неприятно мне, – это ветер. Я вижу в нем источник хаоса, смуты, всякого расстройства – то есть в ветре небесном.

Спенсеру не нравился холод, ему не нравилась слишком сильная жара… Ему… не нравился комфорт. Мне кажется, все это стоит того.

Спенсер был замечательный актер, его амплуа – простак. Он умел быть им. Никогда не переигрывал. Поистине попадал в яблочко. Его игра была лишена усложненности. Была открытой. Он умел рассмешить вас, умел заставлять вас плакать. И умел слушать.

Однажды кто‑то спросил меня, почему я сравнила Спенсера Трейси с печеной картошкой. Вероятно, потому, что в своей актерской сути он был очень основателен. Всем своим существом пребывал в них – в своих созданиях. Его испекли и почистили – осталось в рот положить. Единственный человек, с которым его можно было бы сравнить, – это Лоретта Тейлор.

Тут надо добавить, что образ печеной картошки возник исключительно в связи с невероятным совершенством их актерских работ. В «жизни» Спенсер был бесконечно далек от этого образа. Был сложным человеком в той мере, в какой человеческому существу вообще присуща сложность.

Меня только что осенило: он не защищал себя, не умел защищать себя.

Как бы мне объяснить, что я имею в виду? Мне кажется, что в большинстве своем мы, люди, обладаем своего рода панцирем самозащиты. Мы можем укрыться за ним даже тогда, когда играем некую роль. Независимо от обстоятельств мы можем спрятаться в нем. Спенс не мог. У него не было панциря.

Возможно, именно поэтому в своем наиболее уязвимом возрасте он любил выпить – временами слишком много. У него был сильный характер. Он мог остановиться. Остановившись же, не пил вообще, и очень долго – год, два, три. В конце концов, после очередной «завязки», бросил пить совсем, навсегда. Не позволял себе попадать в ситуации, которые бы терзали его.

Мы снялись с ним вместе в девяти фильмах:

«Женщина года»

«Хранитель огня»

«Без любви»

«Море травы»

«Состояние союза»

«Ребро Адама»

«Пэт и Майк»

«Кабинетный гарнитур»

«Угадай, кто придет к обеду?»

Мы никогда не репетировали с ним дома. Почти никогда не обсуждали сценарий. Странно, правда? Ведь я всегда любила поработать со сценарием. Но не Спенс. Он предпочитал что‑нибудь почитать. Скажи «да» или «нет». И только так.

Кто‑то спросил меня, когда я влюбилась в Спенсера? Я не помню. Это случилось внезапно. Мы только начали сниматься в нашей первой с ним картине, и сразу поняла, что он – неотразим. Да, именно так – неотразим.

Его отец умер до того, как мы познакомились. Я никогда не встречалась с его матерью. И мало что знаю о них. Его отец сильно пил. Не думаю, что Спенс был очень близок к кому‑то из своей семьи. Конечно, это не похоже на мои отношения с родителями. У него был брат, Кэррол, который в конце карьеры Спенсера вел все его финансовые дела. Но они действительно не были… словом, они были совершенно разными людьми. Кэррол был женат на женщине, с которой он познакомился у себя в Висконсине, на Дороти. Сейчас у меня есть хороший друг в лице дочери Спенсера – Сьюзи. Она очень похожа на него, хотя у нее более легкий характер.

Кто‑то спрашивал меня о взаимоотношениях Спенса, Мамы и Папы. Разумеется, они встречались. Он приезжал несколько раз в Хартфорд и Фенвик. Но они не стали близкими. Мне думается, что он им нравился, но Спенс в их присутствии чувствовал себя несколько неловко. Ведь он был женатый человек. Не думаю, что Папу и Маму это обстоятельство очень уж беспокоило. Но когда Спенс приезжал, то чувствовал себя некомфортно – в каком‑то напряжении. Поэтому он редко присоединялся ко мне, когда я уезжала домой.

Понятия не имею, какие чувства Спенс испытывал ко мне. Я могу сказать одно: мне думается, что, если бы я ему не нравилась, он бы за меня не держался. Вот так просто. Он никогда не заговаривал об этом, я – тоже. Мы просто рука об руку прошли по жизни двадцать семь лет, и весь этот путь я была абсолютно счастливой.

Это называется: ЛЮБОВЬ.

 

Прощай, калифорнийский дом

Дорогой мой домик, я покидаю тебя. Гляжу на тебя едва ли не в последний раз. Углы, светильники, тени. Добрые дни, плохие дни. Именно здесь я жила,… Комната была обшита панелями из каштана. Потолок скорее высокий, нежели… Папа нашел красивый угловой буфет в Кромвеле, штат Коннектикут. Он был сосновый, стоял в углу, слева от камина. Теперь…

Дорогой мой Спенс

Кто бы подумал, что я буду писать тебе письмо. Ты умер 10 июня 1967 года. Боже мой, Спенс, прошло двадцать четыре года. Это долгий срок. Счастлив ли… Ну вот, я пошла в дом, взяла старую подушку и собаку Лобо. Легла на пол,… Ты говорил мне правду, так ведь? Ты действительно не мог спать.

Иллюстрации