Самоуправство и месть

230. Самоуправство (гл. III), месть (гл. IV) и формализм (гл. VI) характеризовали собою старое право. Как под влиянием новых условий пало их господство - после всего уже сказанного распространяться почти не зачем. Но надобно отметить, что это падение не было безусловным; здесь и там держались остатки старых начал и, - что всего важнее, - среди новых условий существовало достаточно оснований для того, чтобы в некоторой степени сохранить их и даже сообщить им новый толчок к развитию. - Начнем с самоуправства.*(865) В operis novi nunfiatio ( 31) мы знаем довольно характерный остаток самоуправства в позднейшем праве. Такой же остаток мы найдем в порядке которым исполнялось судебное решение во времена формулярного судопроизводства. Только в крайнем случае претор вмешивался в это дело чрез посредство своих ликторов; обыкновенно же он уполномочивал истца самого принять нужные меры, как-то: завладеть личностью дитяти, раба (duci iubere), вступить во владение имуществом неисправного должника (bona possideri iubere; immissio in bona), отнять у него присужденную вещь (напр., при интердикте utrubi). Уполномочие выражалось в том, что противной стороне запрещалось сопротивление этому акту самоуправства - запретительным интердиктом (int. prohibitoria; vim fleri veto и т. п.) и действие этого интердикта обеспечивалось угрозой наказания. - Если собственник отнимал у владельца свою вещь, вместо того чтобы искать ее по суду, если кредитор вырывал у должника силою задолженную вещь, то их не постигало никакое наказание, хотя, конечно, владелец и должник могли воспользоваться владельческими интердиктами. Кто угрозою принудил своего должника к уплате долга, тот не подлежал действию иска о принуждении (а. quod metus causa). С конца республики правительство выступало более решительно против самоуправства. Насилия вообще стали предметом уголовных наказаний со времени законов Юлия Цезаря (leges luliae)*(866); во II столетии по Р. X. имп. Марк Аврелий издал декрет (decretum divi Marci)*(867), которым наказывался потерею своих (кредиторских) прав тот кредитор, который своевольно отбирал у должника что-либо в удовлетворение по долгу; отнятое же возвращалось должнику. Императоры вообще не раз высказывались против насилия, своевольства и самоуправства. Однако для применения этого последнего все же оставалось поле в области владельческих отношений. Не существовало разумного основания отказать вовсе в самоуправстве собственникам владельцам, но вопрос, в каких пределах оно допускалось при классических юристах, должен остаться открытым.*(868)

Самоуправство, исходя от отдельных граждан, выражало собою некоторую неразделенность государственного и личного начала; как бы в параллель ему такая же неразделенность выражалась со стороны самих представителей государственно-судебной власти. Ничего особенного нельзя еще усматривать в том обстоятельстве, что магистрат, не имея возможности заведовать лично судом на всем протяжении вверенной ему области, назначал взамен себя особых заместителей, которым передавал свою судебную власть (iurisdictio, imperium mixtum, надзор над опекунами)*(869); но весьма характерно, что такая передача рассматривалась как мандат (mandatum) и что на нее переносились свойства мандата, как договора гражданского; так, со смертью магистрата, прекращались полномочия и его заместителя. Полномочия, которые магистрат имел в силу особых законов и сенатусконсультов, не подлежали передаче; стало быть заместитель не считался вполне официальным представителем магистрата и выполнял по преимуществу лишь те из его функций, которые установились помимо прямых полномочий от законодателя и народа. Можно было бы подумать, что в судебной сфере в магистрате все еще видели как бы третейского судью, который в подлежащих случаях рекомендовал за себя другое лицо. - Третейский порядок высказывался, действительно, при назначении обыкновенных судей (iudices и др. ); оно предоставлялось соглашению самих тяжущихся и только при отсутствии такого соглашения действовали другие способы назначения. В этом пункте, как и во многих других, удержание старого порядка только помогало успешному ходу правосудия.

231. Остатки мести встречаются в императорское время точно так же, как и остатки самоуправства. Конечно, наиболее грубые проявления мести пали уже потому, что в них скрывалось самоуправство. Ранее всего исчезло, вероятно, ius talionis; однако право убить ночного вора, равно как и дневного, если он защищался вооруженною рукою, было известно еще Павлу, который, впрочем, не советовал пользоваться этим правом, рекомендуя представлять таких воров суду государственной власти. Но этот остаток самоуправства представлял исключительное явление. Преторский эдикт установил денежный штраф (quadruplum) за furtum manifestum и prohibitum ( 40 и. f.) и точно так же претор обратил денежное взыскание в общее средство наказания за всякого рода iniuria, включая сюда и увечья. Устарелая такса XII таблиц была отменена и оценка оскорблений (в широком смысле) происходила в каждом отдельном случае особо, по указанию сторон и усмотрению претора и по соображению всех относящихся к данному делу обстоятельств. То обстоятельство, что чувство раздражения все более и более переставало служить критерием при определении меры взыскания за нарушения прав (ср. 87) привело к полному преобразованию самого понятия деликта, зло умышленность преступника стала в этой области определяющим признаком и критерием. В эпоху классической юриспруденции высказывалось как нечто бесспорное, то положение, что деликт не происходит без умысла (dohismalus); только злоумышленное действие составляет деликт. На этом основании за деликт не несли наказания сумасшедшие, малолетние ниже 7 лет (infanles) и те из малолетних от 7 до 14-летнего возраста, которых по степени их развития должно было уравнять с предшествующею категориею (impuberes infantiae proximi). Однако не сразу проникло в практику новое начало; и чем более вникали в него юристы, тем страннее должны были казаться им постановления старого права о деликтах. Гай приводит еще старое разделение воровства (furtum) на четыре вида: f. шаnifestum, nec manifestum, eoticeptum и oblatum, но, опираясь на авторитет Лабеона, не соглашается признать за воровство два последние вида, усматривая в них лишь особые случаи распространения иска о воровстве за его нормальные пределы: ведь при furtum conceptum и oblatum может быть наказано невиновное лицо. Ко времени Юстиниана иски fnrti concepti, oblati и prohibiti заменились через а. furti manifesti в тех случаях, когда ответственности по ним подлежал действительный злоумышленник; таким образом, и на эти случаи распространилось действие нового начала, чего еще не было при Гае. Достойно внимания еще одно проявление недоверчивого отношения Гая к старым постановлениям. Изложив постановления касательно furtuin prohibitum, которое, как известно, приравнивалось по значению своему к f. manifestuin, Гай продолжает: "на этом основании некоторые утверждают, что furtum м. b. Inanifestum или по закону, или по существу самого поступка. Именно по закону за f. mauifestum считается f. prohibitum, по существу же - самое f. manifestum. Ho было бы справедливее признавать f. manifestum только по существу, ибо закон не может сделать вором manifestus того, кто не таков, точно так же как он вообще не может сделать вором того, кто не вор, прелюбодеем или убийцей того, кто не прелюбодей и не убийца. Но закон может постановить, что кто-либо наказывается, как вор, прелюбодей или убийца, хотя бы и не был таковым на самом деле". Гай не решился признать преступником не злоумышленника, но вместе с тем не решился отвергнуть окончательно и старых постановлений, которые противоречат воззрению, им выраженному. - Далее разделение furtum на raanifestum и nec manifestum не было отвергнуто даже при Юстиниане; старый критерий сохранил в этом случае свою прежнюю силу. Но он все-таки был подорван еще претором, который установил особый иск против разбойников (а. vi bonorum raptorum) co штрафом quadruplum (который потом был перетолкован в штраф tripli); по старому праву, разбой относился к f. nec manifestum. Разбой (rapina) образовал новое преступление в ряду других, - основанное на особенностях преступника, а не пострадавшего. Разбойник казался опаснее обыкновенного вора и составители юстиниановых институций не скрыли своего удивления по тому поводу, что разбойник наказывается все-таки слабее, чем fur manifestus.

232. Не безынтересно проследить, какая градация правонарушений обнаружилась с заменой старого критерия - мести, новым - соображением е± степенью виновности правонарушителя. Мы знаем ( 87), что первый шаг в этом отношении состоял в том, что добросовестного владельца стали трактовать особо от вора. Сознав, что добросовестный владелец виноват менее, нежели вор, юристы ограничили его ответственность обязанностью возвратить вещь собственнику с наличными плодами и потом еще смягчили эту ответственность тем, что возвращали владельцу почти все издержки, сделанные им для вещи. Дойти до той мысли, до которой дошло современное нам торговое право*(870), что добросовестный владелец, по крайней мере, при наличности известных условий, не виноват вовсе, римские юристы сначала не имели поводов, а потом, не смотря на большое развитие своего торгового оборота, все-таки не могли; эгоизм собственников, воспитанный старым порядком, не уступал быстро в борьбе с ним. Но так или иначе добросовестное владение чужой вещью служило типом той группы правонарушений, в которой виновность казалась наименьшею и ответственность назначалась в слабейшей степени. Добросовестному владельцу ставился как бы в укор его недосмотр: он не досмотрел, что приобретает вещь от не собственника и потому должен потерять ее. Эта необходимость расстаться с приобретенным, не смотря на право потребовать вознаграждение с того, от кого вещь получена ( 120), была все же неудобством, невыгодой и потому - взысканием за провинность. - В области обязательств тоже встречались случаи, когда виновность правонарушителя (неисправного должника) представлялась наименьшей; в этих случаях ответственность ограничивалась вознаграждением кредитора в размере только рыночной цены потерянного, без внимания к каким-либо индивидуальным условиям (ср. 204). Так было именно в некоторых случаях, когда должник принимал на себя обязательство не столько по своей воле, сколько по воле другого лица, и не мог исполнить этого обязательства не столько по своей нерадивости, сколько по независящим от него причинам. Если завещатель отказал кому-нибудь чужую вещь, зная, что она чужая, и наследник встретил препятствия в приобретении этой вещи для легатария, то ему дозволялось ограничиться уплатою этому последнему рыночной стоимости вещи.*(871) Если одна и та же вещь была отказана многим лицам, то один из них получал самую вещь, другие же удовлетворялись по рыночной цене ее.*(872) Когда вещь была продана кому-нибудь по распоряжению судьи, тогда в случае наступления ответственности по эвикции продавец отделывался возвращением цены вещи по рыночной стоимости ее.*(873) Не однороден с приведенными случаями, но близко к ним стоит и следующий: если наследник, не зная, что вещь отказана кому-нибудь, употребил ее на похороны покойного наследодателя, то он обязывался уплатить легатарию только рыночную цену ее.*(874)

От добросовестного владельца чужой вещи и других перечисленных правонарушителей отличался степенью своей виновности вообще неисправный должник по обязательству. Он отвечал, если обязательство стало неисполнимо по его нерадению (culpa 207); он отвечал также за простую просрочку (mora) в уплате своего долга. Просрочивший должник заслуживал укора и своего рода непредусмотрительности, легкомыслии, неосторожности и притом более, чем добросовестный владелец. Взыскание с неисправного должника определялось по индивидуальной оценке долга, - оценке, вообще более строгой и тяжкой, нежели оценка по рыночной стоимости ( 204). Широкие полномочия, которые были предоставлены судье в этом случае, давали ему возможность приближать степень ответственности к степени виновности.

Правонарушитель был еще виновнее, когда в его действиях замечалась недобросовестность (mala fides) или зло умышленность (dolus malus). В иных случаях юридическая норма определяла особые, относительно тяжелые последствия такой виновности (так, при недобросовестном владении чужою вещью); в других - эти последствия определялись судьею, который имел наиболее полномочий относительно злоумышленного ответчика (ср. iuramentum in litem). Часто, кроме вознаграждения за вред, здесь следовало особое взыскание, которое имело характер наказания (напр., штраф по а. quod metus causa).

Таким образом простое гражданское правонарушение переходило в уголовное преступление. Преступление (деликт) представляло высшую ступень правонарушения и граница, которая отделяла его от прочих видов этого последнего была условна и подвижна. С конца республики народилось сознание того, что преступление и наказание - вообще ближе к публичному, нежели к, гражданскому праву. Публичное уголовное право получило особенное развитие, и в области, где прежде действовала по преимуществу частная инициатива, теперь в той или другой степени выдвинулось вперед публичное обвинение. По, мере усложнения занятий, расширения территории и увеличения средств передвижения для частных лиц становилось все более и более тягостно и затруднительно самоличное преследование нарушителей их безопасности и спокойствия. С другой стороны, по мере развития общественности, более и более чувствовали непосредственный и посредственный общественный вред от преступлений против частных лиц. Публично-уголовное преследование избавляло отдельных граждан от необходимости ведаться самолично с преступниками и гарантировало наступление судебного преследования в наибольшем числе случаев. Таково именно значение сказанного исторического процесса. Было бы ошибкою полагать, что он клонился к какому-либо принципиальному разграничению уголовного преступления и простого (гражданского) правонарушения, что различный критерий определял юридические последствия тех или других; все разграничение основывалось исключительно на том факте, что один правонарушения казались опаснее для государства и общества, и потому их преследовала государственная власть, преследование же других оставлялось на усмотрение частных лиц. Что же касается до критерия, которым определялась ответственность правонарушителя, то в обеих областях он был однороден и состоял в его виновности.