О ПОЛЕ ВАЛЕРИ

 

 

Замедлил бледный луч заката

В высоком, невзначай, окне...

А. Блок

 

Цикл стихотворений Поля Валери, созданный на рубеже 20-х го­дов нашего

века, значил в литературе Франции больше, чем сотни страниц его прозы на

случай -- так думали наши старшие совре­менники накануне второй мировой

войны. Тогда слава Валери-поэта была в зените. Но прошли годы, Валери-поэт

давно замолк, Валери-человек умер на следующий день после победы, и стало

очевидным, как высоко стоят в мнении читателей и критиков его произведения в

прозе -- эссе, диалоги, речи, статьи, комментарии -- свидетельства глубокого

проникновения писателя в духовные пери­петии своего века, его сознательного

отпора помрачению искусства и мысли XX столетия на Западе. На первый план

вышел Валери -- моралист, критик, мыслитель.

Но путь его переоценок и сегодня не пройден до конца. Теперь "тайну"

Валери все усерднее ищут не в его произведениях в сти­хах и прозе, а в

опубликованных посмертно и пока еще не пол­ностью разгаданных личных

"Тетрадях", куда в течение всей своей жизни он заносил для самого себя, без

строгой системы, мысли, наброски, наблюдения, выводы критического,

аналитического, экс­периментального характера. В своих догадках и поисках, в

бесчис­ленных записях, образующих фрагменты любопытной летописи его

интеллектуальной жизни, уже объявленных кое-кем "главным про­изведением"

Валери, он то и дело совершал, как отметили новей­шие критики, смелые

вторжения (позднее вошедшие в такую моду!) в сферы математики и физики,

современной логики и знаковых систем, семантики и анализа структур и т. п.

Мы не станем решать здесь предвзятый или попросту праздный вопрос: кем

был, в сущности, Валери -- лирическим поэтом, тон­ким эссеистом доброй

французской школы или не ведавшим того пророком некоторых духовных неврозов

нашего великого века? Тем более что предлагаемая читателю книга идет своим

путем: она не содержит ни переводов лирики Валери, ни систематического

собрания его трактатов и статей, а строится по свободному плану антологии,

охватывающей опыты и размышления писателя об ис­кусстве и творчестве. И

пусть этот подлинный материал, становя­щийся впервые доступным на русском

языке, говорит сам за себя.

Далекий от претензии на полноту истины о Валери, а пуще от всякой

модернизации, автор этих строк хотел бы следовать по по­рядку за фактами.

Именно поэзия принесла Валери литературную известность, и в ней корень и

начало его личности и параболы его творчества.

Поэзия других стран, других языков -- трудный предмет для описания и

разбора. Он тем более труден, когда речь идет о вре­мени коренных перемен,

целого стихийного переворота, каким было начало нынешнего века в судьбах

поэзии и каким оно отошло в литературное прошлое. Когда сегодня обращаешься

к Валери-поэ­ту, испытываешь ощущение завершенного этапа, давно

переверну­той страницы. Среди гроз, крушений и конвульсий междувоенного

двадцатилетия на Западе эта страница хранила отблески более ран­него

состояния буржуазной культуры -- того этапа, когда, за поро­гом декаданса в

его "мирной", романтической фазе, только начинали вырисовываться контуры

надвигавшейся вальпургиевой ночи модер­низма, его крайних, судорожно

изменчивых форм.

К этому специфическому моменту рубежа между поэзией сим­волизма конца

предыдущего века и атакой авангардизма XX сто­летия, между закатом

пресловутой "прекрасной эпохи" сытой бур­жуазной Франции "fin de siиcle" и

более поздними стадиями упадка целиком относится поэзия Валери. Все его

стихотворе­ния, опубликованные к началу 20-х годов, составили томик в

ка­кую-нибудь сотню страниц. На этом, собственно, поэтическое твор­чество

Валери прекратилось. Но во Франции и за ее рубежами оно заполнило своим эхом

все годы до начала второго мирового конфликта. Рильке, увлекавшийся в

последний период своей жизни переводом стихов Валери на немецкий язык, писал

при посылке этих переводов своим французским корреспондентам: "Как могло

быть, что я не знал о нем ничего столько лет... Я был один, я ожидал, все

мое творчество ожидало. Но вот я прочел Валери, и я понял, что ожидание мое

окончилось... ".

Но и французский литературный мир до этой поры, по сущест­ву, не знал

Валери. Когда были созданы и изданы его лучшие сти­хотворения, поэту

исполнилось пятьдесят лет. Среди избранных завсегдатаев литературных

салонов, среди писателей и поэтов -- друзей и просто знакомых, среди

издателей и критиков модернист­ского и консервативного толка, в публикациях

для немногих и в солидных буржуазных журналах поэтические опыты Валери

вне­запно приобрели огромный престиж и признание. Поразительное сочетание в

этих лирических композициях строгой традиционной формы с глубоко затаенным

смыслом, мерцающим сквозь образно-языковую ткань, казалось почти

сенсационным. Одного этого было бы достаточно для объяснения литературного

успеха убеленного сединами "дебютанта", и не только в буржуазной Франции XX

ве­ка. Но чтобы понять по существу явление Валери-поэта, надо за­глянуть и

дальше, и глубже.

Его путь к известности был невидим со стороны, но это был необычный

путь, не лишенный значительности.

Уроженец французского города Сэт на побережье Лангедока, по семейным

истокам, полуитальянец с примесью корсиканской кро­ви, выходец из

чиновничьей буржуазной среды, Валери на пороге 90-х годов прошлого века

слушает курс юридических наук в Мон­пелье. Рано погрузившись в мир

французского символизма, в его пряную тепличную атмосферу, он пробует силы в

поэзии, завязы­вает дружеские отношения с молодыми столичными литераторами,

публикует с их помощью первые стихи. В двадцатитрехлетнем воз­расте он

переезжает в Париж, где сближается с кругом Малларме и самим "мэтром",

который, втайне священнодействуя над своим последним замыслом "абсолютной

поэмы", ведет уединенную жизнь отставного преподавателя лицея и общается

только со своими "вер­ными". Увлечения, связи, благосклонность "мэтра" --

все сулило молодому Валери карьеру келейного литератора, служителя модной

"магии слова", эпигона эпигонов символизма. Но духовные кризисы юности,

жестокие сомнения в себе самом и своих пристрастиях, взыскательность

интеллекта и вкуса, необычный для среды и воз­раста диапазон умственных

интересов сделали свое. Валери не стал литератором. "Когда мне минуло

двадцать лет, -- писал он впо­следствии, -- я как бы преобразился вследствие

душевных и умст­венных терзаний... Отчаянный натиск этой внутренней

самозащиты разрывал мое сознание, противопоставляя меня самому себе и

при­водя к самым суровым суждениям обо всем, что было до тех пор предметом

моего обожания, восхищения и страстного увлечения".

Перелом во всем его значении раскрылся не сразу. Как раз к этому

трудному, памятному на всю жизнь моменту личного разви­тия -- середине

последнего десятилетия прошлого века -- относит­ся трактат Валери,

озаглавленный "Введение в систему Леонардо да Винчи". В этом сочинении поры

страданий молодости -- страда­ний не сентиментального, а сугубо

интеллектуального свойства -- нашла отражение вся мятущаяся кризисная

проблематика, одоле­вавшая сознание двадцатипятилетнего писателя: диалектика

личного и сверхличного, эмоционального и рационального у художника, по­иски

собственного "я" в ослепительном свете небывалых, дерзких абстракций.

Блестящие изыскания, содержащие квинтэссенцию мно­гих разновидностей

идеализма, изложенные в изящной, хотя и трудной, загадочно-затемненной

форме, сохранили притягательную силу прообраза для литературы такого рода и

в наши дни, как можно судить по комментариям и принятым трактовкам этого

тру­да Валери на Западе. Спекулятивный замысел молодого Валери не был

порожден интересом к теории изобразительного искусства. Его трактат был

мировоззренческим исповеданием веры, зеркалом погружения автора в сферу

математических, логических, естествен­нонаучных штудий. Невозмутимо

серьезный тон и абстрактный язык этой умозрительной экзегезы были под стать

претензии молодого мыслителя -- охватить и выразить духовные основы

творческого акта, законы и отношения искусства и познания.

Тогда же он пишет "Вечер с господином Тэстом" -- парадок­сальный

портрет воображаемого персонажа, некоего "чудовища интеллектуальности и

самосознания", замкнутого в собственном не­проницаемом мире, -- своеобразный

недосказанный комментарий к "болезни века", исходу целого мира искусства,

будь то символизм в поэзии или импрессионизм в живописи, содержащий немалую

до­лю самоотрицания и скрытой иронии автора над собой, своими маниями и

кумирами, быть может даже (по догадкам некоторых критиков) над такими

фигурами, как Малларме или Дега. (Первое предположение Валери решительно

отвергал. )

Опубликованные в журналах узких литературных котерий, эти произведения

в свое время не привлекли к себе внимания. Однако они, как оказалось

впоследствии, знаменовали собой важный ду­ховный этап -- прощание Валери с

литературными увлечениями и прегрешениями юности. За несколько лет до начала

нового века он надолго расстается с писательством -- и с поэзией и с прозой

-- в пользу интеллектуальной дисциплины точных и естественных наук.

Начинается период "молчания", период непрекращающейся работы саморазвития,

которая выливается в ежедневные записи в личных тетрадях. "Я работаю для

кого-то, кто придет потом", -- заносит он в тетрадь уже в 1898 году. Эта

огромная внутренняя черновая работа -- необычная замена принятых форм

литературной актив­ности -- не прекращалась всю жизнь, до самой смерти

писателя. Она частично увидела свет только в недавнее время и еще ждет своих

исследователей.

Между тем для современников литературное молчание Валери продолжалось

по меньшей мере два десятилетия. Все это время он поддерживает прежние связи

в литературных кругах, где ценят его ум и взыскательность, хотя, быть может,

и побаиваются интеллек­туального превосходства, смягчаемого, правда,

обаянием скром­ности и простоты в обращении с другими. К этим связям

добав­ляются новые -- в артистических кругах, среди живописцев и зна­токов

искусства. Семья инженера и известного коллекционера Анри Руара, чьи сыновья

были близкими друзьями Валери, а дом -- одним из гнезд художественной жизни

Парижа на пороге нового века, ввела Валери в среду последних представителей

поколения импрессионистов. Он сам прилежно рисовал и гравировал. В 1900

го­ду, женившись, Валери вошел в семью родных и наследников из­вестной

художницы Берты Моризо, принадлежавшей к более раннему кругу соратников

главы школы -- Эдуарда Мане. Он встре­чался по-домашнему с Дега, знал лично

Ренуара и других мастеров тогдашней парижской школы, и живая память этих

встреч воскре­сает на многих страницах позднейшей прозы Валери.

Свою жизненную проблему Валери решает по-своему: он посту­пает на

службу, сначала в одну из канцелярий военного министер­ства, затем в

информационное агентство Гавас, где двадцать два года подряд выполняет

обязанности личного помощника одного из директоров-администраторов

агентства. Эта служба, оставлявшая много времени для личных занятий,

позволяла ему находиться в курсе мировых событий, что в какой-то мере

удовлетворяло его склонностям моралиста-созерцателя.

Надо было разразиться исторической буре XX века -- первой мировой

войне, чтобы вывести Валери из найденного им искусст­венного состояния

равновесия. Оказавшись в годы войны где-то в стороне от драмы века, не

призванный по возрасту на фронт, Валери неожиданно для самого себя

углубляется в свои старые поэтические опыты двадцатипятилетней давности и,

более того, об­думывает новые.

В чем состояла связь между событиями века и возвращением Валери к

поэзии? Ответ на этот вопрос не лежит на поверхности, и к нему стоит еще

вернуться. По настоянию друзей, которые дав­но убеждали его переиздать стихи

своей юности, он наконец за­нялся их пересмотром, но тем временем создал

новую поэму.

Так родилась "Юная Парка" (1917) -- пятьсот с лишним алек­сандрийских

стихов, чудо классической просодии, где музыкальные "модуляции" и наития на

грани сновидений сплетаются с фанта­зиями ума и предания, с тревожным

диалогом разума и чувствен­ности в единую ткань некой "интеллектуальной

поэзии". "Пред­ставьте себе, -- объяснял он позднее, -- что кто-то

просыпается среди ночи и что вся жизнь пробуждается и говорит сама с собою и

о себе... ". Трудночитаемая поэма, признавался Валери; но "ее тем­нота

вывела меня на свет", шутил он, имея в виду ее нежданный успех и тот ореол,

каким она окружила его имя в литературной среде послевоенных лет.

Теперь Валери на время всерьез становится поэтом. Возвратив­шись на

какой-то момент к своим символистским истокам, он пере­издает в несколько

обновленном виде два десятка из числа своих стихотворений начала 90-х годов

("Альбом старых стихов"). Тогда же, в течение каких-нибудь четырех лет

(1918-- 1921), создаются и сразу публикуются в журналах новые, самые

значительные про­изведения лирики Валери, которые вскоре образуют сборник

"Charmes" (1922). Это заглавие обычно переводится "чары" или "заклятия" --

по словарному значению французского слова; однако здесь оно выходит за рамки

такого смысла. В заглавии цикла пре­обладает этимологический оттенок: charme

от латинского carmen, то есть песнь, поэма, стихи. Не случайно сборник в

некоторых при­жизненных изданиях назывался "Чары, или Поэмы" и был снабжен

эпиграфом "deducere carmen" -- классическим латинским оборотом, означающим

"писать в стихах".

Цикл, объединенный заглавием "Charmes", -- это подлинный кладезь

образности и музыки поэтического слова, классических мет­ров и ритмов строго

традиционного регулярного стиха. Он содержит оды, сонеты, стансы, отрывки в

эпическом роде, заключенные в классическую оправу александрийского стиха или

какой-либо пре­красной, но забытой одической строфы из арсенала старых

фран­цузских поэтов XVI-- XVII веков. Драгоценные продукты таинствен­ной

поэтической лаборатории, эти произведения проникнуты то ли­рическими, то

ораторскими интонациями, поражают необычными сочетаниями слова и смысла,

нередко далекими, как бы отрешен­ными от предметов, к которым они, казалось

бы, должны отно­ситься. Среди поэтических тем или "доминант" этих

стихотворений фигурируют Заря, Пальма, Платан, Пчела, Поэзия, Нарцисс,

Пифия, Змея, Колонны храма, Спящая женщина, Гранаты, Гребец и т. д., --

здесь упомянуты лишь некоторые мотивы и образы, вокруг кото­рых строятся

двадцать две пьесы этого цикла. Сюда относится и знаменитое "Морское

кладбище" -- пример высокой одической поэ­зии природы и мысли, душевного

томления и интеллектуального порыва, прихотливого сплава логики и музыки

слова, представляю­щий собою вершину лирического творчества Валери.

Конечно, художественный язык его поэзии несет на себе отпе­чаток

времени, кричащего разрыва между формой и предметом искусства, но в нем

сохраняются возвышенность и красота выраже­ния, не сводимые ни к

субъективному произволу эстетизма, ни к общему месту поддельного

неоклассицизма, имевшего широкое хож­дение в 20-е годы XX века. Валери-поэт

стоит одиноко среди своих современников на Западе по гуманистической окраске

художествен­ного содержания, по чистоте и строгости прекрасной поэтической

формы. Его сближали с Т. С. Элиотом. Но между этими двумя поэтами пролегают

глубочайшие языковые, идеальные и формаль­ные рубежи, которые делают их

сопоставление беспредметным.

Двадцатый век создал в поэзии "несообщающиеся провинции", ограниченные

невиданными в прошлом веке национальными барьера­ми, и творчество Валери,

как, впрочем, и Элиота, не относилось к явлениям, помогавшим национальной

поэзии развиваться к слиянию в единую мировую. Наоборот, оно утверждало

непроницаемость собственного поэтического мира. Немногочисленные переводы

стихо­творений Валери на русский язык мало говорят о природе его поэ­зии.

Причину этого попять нетрудно.

Русской поэзии, даже на ее модернистском этапе, не было свойственно

углубление в дебри квазиклассического сопряжения звучаний и смыслов,

отличавшего опыты Валери. Подобные край­ности интеллектуализма в лирике,

сугубо французские по традиции и методу, чужды духу нашего языка и эволюции

русской поэзии -- при всем том, что и она в свое время пережила немало

удивитель­ных превращений, подчас болезненных, на недолгом историческом

отрезке жизни чуть ли не одного поколения -- от Белого и Хлеб­никова до

Цветаевой и Пастернака.

Если искать в русских стихах подобие поэтического строя Ва­лери

(точнее, его цикла "Чар"), то следует, пожалуй, вспомнить одно стихотворение

О. Мандельштама, правда стоящее особняком в творчестве этого поэта, -- его

мажорную и призрачную "Гри­фельную оду" (1923):

Звезда с звездой -- могучий стык,

Кремнистый путь из старой песни,

Кремня и воздуха язык,

Кремень с водой, с подковой перстень...

Ломаю ночь, горящий мел,

Для твердой записи мгновенной.

Меняю шум на пенье стрел,

Меняю строй на стрепет гневный...

Здесь не прямое соответствие и тем более не влияние, а имен­но подобие

-- совпадение исторической фазы, созвучие своенравной разрушительной работы

слова, идущей сходными путями на двух разных меридианах. В обоих случаях,

однако, эта роковая отрица­тельная работа включала в себя моменты сохранения

традицион­ных форм, что сообщало ее плодам особенный вкус и характер,

решительно отличный от наваждений сюрреалистского толка, рас­пространявшихся

тогда на Западе. "Литература интересует меня глубоко, -- объяснял свою

поэтическую позицию Валери, -- только в той мере, в какой она упражняет ум

определенными трансформа­циями -- теми, в которых главная роль принадлежит

особенностям языка... Способность подчинять обычные слова непредвиденным

целям, не ломая освященных традициями форм, схватывание и пе­редача

трудновыразимых вещей и в особенности одновременное проведение синтаксиса,

гармонического звучания и мысли (в чем и состоит чистейшая задача поэзии) --

все это образует, на мой взгляд, высший предмет нашего искусства".

Мы уже видели, что лирика Валери начала 20-х годов с ее строгой формой

и мудреным, отвлеченным смыслом сразу покори­ла искушенных современников. Не

заставило себя ждать и призна­ние более широкой читающей публики. И все же

поражает быст­рота, с какой воспользовалась новорожденной славой Валери

официальная Франция Третьей республики. Уже в 1925 году он был избран членом

Французской Академии и в 1927 году занял там освободившееся кресло Анатоля

Франса. Поэзия Валери при­обрела отпечаток общепризнанной, была сразу

приобщена к нацио­нальному художественному достоянию. А сам Валери наконец

стал тем, кем он не был и не хотел быть до тех пор, -- литератором по

профессии.

На это у него было свое объяснение, не лишенное тона изящ­ной

мистификации, в котором он любил обращаться к читателям. В 1922 году,

утверждал он, за смертью своего патрона он потерял работу в агентстве Гавас,

ему нечем стало жить и пришлось писать, писать, не давая себе отдыха, хотя и

поневоле.

Верить ли этим словам поэта? Существенным в его превраще­ниях было то,

что среди книг, созданных Валери за последнюю четверть века его жизни, не

было больше ни одного сборника сти­хотворений. После начала 20-х годов

Валери уже не вернулся к поэзии.

Как бы очнувшись в XX веке от символистского полусна, поэ­зия Валери

приобрела в грозовые годы новой эпохи необщую худо­жественную физиономию и с

нею некий отпечаток равновесия, воз­никшего в какой-то миг на крутой

траектории нисхождения модер­нистского искусства. Продлиться такое мгновение

не могло. Вале­ри -- чуткий рецептор общественных и духовных перемен -- не

искал возвращения счастливого момента относительной гармонии и меры,

отметивших его кратковременный поэтический взлет.

К "поэтическому периоду" хронологически относятся два его знаменитых

диалога в "сократическом" роде -- "Эвпалинос, или Архитектор" и "Душа и

танец" (1921). Эти любопытные размыш­ления об искусстве, артистические

"pastiches" (подражания) в из­любленном французском роде, овеянные

поэтической атмосферой античных образцов, стоят как бы на грани между

поэзией и музы­кальной философской прозой. Но собственно поэтические опыты

Ва­лери остались позади.

Теперь Поль Валери -- знаменитый писатель, "бессмертный", президент

французского Пен-клуба, председатель и оратор многих комитетов и

конференций, позднее профессор Коллеж де Франс, где специально для него была

учреждена кафедра "поэтики". Автор "Юной Парки" и "Чар" стал модной

литературной фигурой; его имя украшает литературные собрания, салоны и

обложки дорогих изданий для знатоков; он совершает поездки по Европе в

качестве "посла французской культуры". Из-под его пера выходят

много­численные эссе об искусстве, о собственном поэтическом творчестве, о

природе поэзии, очерки и лекции о поэтах и художниках недав­него прошлого --

Бодлере, Верлене, Э. По, Малларме, Коро, Мане, Дега, введения к

произведениям Декарта, Расина, Лафонтена, Стен­даля и других классиков,

академические юбилейные речи, журналь­ные статьи публицистического характера

на актуальные темы сов­ременности, -- труды, которых литературные сферы и

издатели напе­ребой добивались от нового кумира.

Большинство его произведений (вместе с трактатом о Леонардо и "Г-ном

Тэстом", воскрешенными им самим из забвения и снаб­женными авторскими

комментариями) много раз переиздавалось при жизни писателя, отдельно или в

составе сборников эссе и ста­тей на темы искусства и на злободневные

политические темы. В 30-х годах вышел в свет том его публицистики "Взгляд на

сов­ременный мир"; эссе, статьи и очерки были собраны в книгах "Разные

статьи" (пять томов) и "Статьи об искусстве". Позд­нее Валери создал книги

особого жанра -- сборники фрагментов, афоризмов, парадоксов, размышлений,

частью почерпнутых из уже упомянутых личных тетрадей, частью возникших как

заготовки к новым, незавершенным замыслам. К такому роду книг конца 30-х --

начала 40-х годов относятся "Смесь", "Так, как есть" (два тома), "Скверные

мысли и прочее" -- все они содержат наброски и фраг­менты, возникшие раньше,

в 30-х и даже 20-х годах.

По свидетельству Валери, все, что им написано в прозе, на­писано на

случай и по заказу, под давлением неумолимых обстоя­тельств и требований его

литературной карьеры. Можно ли верить без оговорок и этим его объяснениям?

Как бы ни обстояло дело в его собственном представлении, труды

Валери-литератора утвер­дили значение его критической и эстетической мысли,

раскрыли глубину и проницательность его позиций, только на первый взгляд

казавшихся отвлеченными от дел и страстей мира сего. В сущ­ности, вся

эссеистика Валери, изящная и глубокомысленная, может быть понята в целом как

система отталкивания от современного искусства буржуазного упадка, его

произвола и мистификации, от его суррогатов новизны и погони за все более

шокирующими внеш­ними формами, от методов психологической атаки на вкусы

пуб­лики и подмены сознательного содержания культом самовыражения.

Все же литературная деятельность Валери и на склоне его жизни была не

менее противоречива, чем перипетии его творчества в молодые и зрелые годы.

Писатель большого таланта, силы ума, высокой эстетической и гуманитарной

культуры, он посвятил многие годы трудам, которые при всем их значении в

духовной летописи века следовали за капризами внешнего случая, не подчиняясь

какой-либо определенной, вперед задуманной писателем программе. При

внутренней связности и постоянном возвращении определенных мо­тивов они

производили впечатление не единства и цельности, а раз­нообразия. Их

богатство представало в рассеянном виде, оно могло показаться легковесным.

"Литература, в которой видна система, -- это пропащая литература", -- считал

Валери.

Мы будем оставаться в недоумении перед феноменом Валери до тех пор,

пока не придем к пониманию того, что этот "случай­ный" характер его

творчества не был делом случая. Им управляла определенная логика, которая

одна способна была примирить стро­гие требования интеллекта и остро

самокритический склад ума с долгим добровольным служением в качестве

официальной фигуры своего времени, некоего "Боссюэ Третьей республики" (как

шутил сам Валери), старательно исполнявшего в литературе и жизни ри­туальные

обязанности "бессмертного".

"Проблема" Валери состоит, между прочим, в том, чтобы по­нять с более

высокой точки зрения, как общественный факт, логику этого его жизненного

служения. "Искус" многолетнего "молчания", отказа от писательской

деятельности, затем внезапный, но мимолет­ный "поэтический период" означали

в конечном счете неприятие в широком смысле условий творчества в эпоху,

которая именовалась "прекрасной" на языке благополучного буржуа, но вскоре

обер­нулась ужасами мировой войны. Литературная активность Валери на

последующем этапе не означала примирения с этими условиями в меняющемся

мире. Намеренно "случайный", "светский", "не обя­зательный" характер прозы

Валери его последней "мягкой" манеры, такой привлекательной для

интеллигентного читателя, был чем-то большим, чем просто отголоском завидной

свободы "дилетантства", которую всегда высоко ценил писатель. Вольный,

ненарочитый ха­рактер его творчества содержал в себе глубокий смысл. В нем

был заложен солидный потенциал полемики против литературы модер­низма, ее

позы и ходячих мифологических схем.

Первым среди ее обязательных мифов был миф о страдальце-новаторе в

терновом венце, непонятом гении, гонимом тупой и враждебной средой. Эта

ситуация уходила корнями в "героическую" эпоху "проклятых" художников --

Бодлера, Верлена, Рембо, Ван Гога. Но она подверглась девальвации уже в

начале нового века, на переломе от декадентства к авангардизму. Современник

этих событий, Валери был свидетелем превращения трагической ситуации в

условную формулу, в разменную монету успеха с отчеканенным па ней софизмом:

"Все, что отвергнуто, достойно восхищения". Эта принудительная обратная

логика, возведенная в эстетический прин­цип, послужила для оправдания многих

разломов и сдвигов в ли­тературе и искусстве Запада в течение всей первой

половины XX века.

Валери отказывался подчиняться этой автоматической символи­ке

модернизма, сулившей спасение и славу ценою тотального раз­рыва с прошлым и

жестокого конфликта с нормальными, очело­веченными формами художественного

сознания. Ради спасения в себе художника он уже в юности предпочел надолго

отказаться от литературы как профессии. Рано наступивший кризис

самоот­рицания не заставил его превратить личную горечь разочарования и свою

внутреннюю коллизию в витрину чудес на потребу публике зевак и пресыщенных

снобов.

Поза непонятого гения претила ему; он не мог не видеть, что как

профессия такая поза смешна. Он не из самодовольства скорбел о неустройстве

среди культуры, о потрясениях современной циви­лизации. Раззолоченный мундир

академика он избрал не из сле­пого тщеславия, а с открытыми глазами, желая

отгородиться не от тревог современности, а от враждебной и неприемлемой для

его сознания стихии произвола и культурного одичания, неотделимой от

деградации искусства его времени. Непонимание этого поворота мыс­ли Валери

было подчас источником предвзятых обвинений, вроде тех, -- в "капитальной

заурядности мыслей" и "непроницаемости к новизне идей", -- какими критик А.

Эфрос в 30-е годы награждал нашего писателя за его академические лавры.

Между тем ничто не было, по существу, более чуждо его натуре, чем жажда

почестей и знаков внимания, которыми он щед­ро был награжден. Среди

французских литераторов, согретых офи­циальной славой, едва ли можно было

найти в то время человека более скромного, бескорыстного, сдержанного и

требовательного к самому себе, более чуждавшегося даже тени

самоудовлетворен­ности, апломба и писательского высокомерия. Ни духовно, пи

ма­териально Валери не принадлежал к уже мощной в его время фа­ланге

артистической богемы.

Конечно, в позиции Валери была очевидная односторонность, ее нельзя

назвать сильной, по было бы неверным вообще отрицать за ней всякое

преимущество. Пример высокой честности и личного достоинства, он мог

обманываться в эстетических и философских позициях, мог поддаваться в

железный век иллюзиям либерализма, но не мог изменить своему

гуманистическому призванию, своему гражданскому бескорыстию.

Тяжелыми были его последние годы в период нацистской окку­пации

Франции, все фазы которой он по воле обстоятельств пере­жил на родине. Хотя

и сравнительно далекий от активного движе­ния Сопротивления, он пронес

незапятнанными через испытания тех лет свою репутацию писателя и совесть

антифашиста. Не забыты и прямые акты гражданского мужества Валери. В 1940

году в оккупированном Париже на заседании Французской Академии он первым

предложил отклонить похвальную резолюцию Петэну. Пол­года спустя, также на

заседании Академии, он публично произнес слово памяти философа Анри Бергсона

-- жертвы позорных наци­стских гонений.

С начала 1942 года Валери входил в Национальный комитет писателей --

один из центров антифашистского сопротивления фран­цузской интеллигенции.

Любопытное обстоятельство: Валери и на этот раз верен себе. В годы

разгрома и национального унижения, как некогда в годы первой мировой войны,

он находит давно нехоженые пути, обра­щается к новому поэтическому замыслу.

В моменты уединения и одиночества старый писатель набрасывает род

драматических диа­логов или поэтической драмы в прозе на тему о Фаусте и

Мефи­стофеле. Но творческие силы иссякли. Часть фрагментов к "Моему Фаусту"

появилась в печати, но само это произведение, обещавшее стать "сардоническим

завещанием" поэта, так никогда и не было закончено.

Накануне смерти, которая настигла его в памятные для Европы дни

послевоенного воодушевления лета 1945 года, Валери смог при­ветствовать

освобождение Франции и победу над германским фа­шизмом. Жестокий опыт

военных лет оставил глубокий след, при­нес с собою новые прозрения, осветил

новым светом для самого Валери его место в бушевавшей тогда борьбе умов

вокруг идеи "завербованности" художника.

Вскоре после освобождения Парижа Валери был официальным оратором в

Сорбонне на академическом акте в честь 250-летия рож­дения Вольтера.

Решающий для бессмертия Вольтера факт его жиз­ни -- это его превращение в

"друга и защитника рода человече­ского", с восхищением говорил Валери. С

этого момента "все про­исходило так, как если бы он был руководим и движим

только одной заботой -- заботой об общественном благе". На чьей же стороне в

историческом споре современности оказался в конце концов Поль Валери?

Драматический контекст этой речи содержит некоторые элементы ответа. Они

слышатся и в заявлениях о геро­ике Сопротивления, и в инвективах по адресу

злодеяний нацизма. "Где тот Вольтер, который бросит обвинение в лицо

современному миру?.. Какой гигантский Вольтер, под стать нашему миру в огне,

должен сыскаться сегодня, чтобы осудить, проклясть, заклеймить это

чудовищное преступление планетарного масштаба, совершенное под знаком

кровавой уголовщины!"

В гневных акцентах предсмертного слова о Вольтере трудно узнать

присущий прозе Валери музыкальный строй, ее прежний тон уравновешенной

сдержанности. За этой переменой скрывался, быть может, целый водоворот

жизненных итогов и выводов из опыта долгого пути...

20 июля 1945 года Валери не стало. По настоянию генерала де Голля ему

были устроены в Париже торжественные националь­ные похороны с ночной

церемонией прощания и траурным шестви­ем, в котором участвовали тысячи

французов. Его прах покоится на "морском кладбище" его родного города Сэт,

па самом берегу Средиземного моря. В памяти людей он остался как высокий

ха­рактер, взыскательный талант, поэт и писатель проницательной мысли и

несравненного вкуса.

Доброй славе Валери может повредить только одно -- ложь преувеличения,

попытка поставить его в ряд героических фигур художественной жизни XX

столетия, неосторожно причислить к поборникам всего передового и доброго в

революционную эпоху. Такой фигурой Валери не был. Мы уже отмечали слабости

его позиции. Огромная часть современного ему мира -- идеи и реаль­ность

социализма -- вообще осталась для него закрытой книгой. Но то, что было ему

дано, он совершил с большим человеческим достоинством. Главные принципы и

ценности, которые он отстаивал с примерной последовательностью, высоко

поднимали его позицию над уровнем ходячих воззрений эпохи.

Он был непреклонно тверд, когда речь шла об искусстве. Искусство и

творчество для Валери немыслимы вне сферы сознания, вне работы интеллекта.

Духовное в глазах Валери -- это прежде всего интеллектуальное. Поэзия --

дитя разума в не меньшей мере, чем дитя языка, предания, воплощенного в

слове. Слепые стихии экстаза и вдохновения -- часто лишь ложные оправдания

пробелов сознания. Подлинный поэт -- не медиум, которому не положено

понимать смысл своих действий; он по необходимости критик, в том числе

собственного произвола. "Что имеет цену только для одного меня, то не имеет

никакой цены -- таков железный закон литературы", -- говорил Валери.

Его привязанность к сознательному, рациональному началу, к "правилам" в

поэзии родственна идеалу французской классики.

Самосознание писателя, всегда подвластное строгому самоконтролю, не

оборачивается у Валери самодовлеющей рефлексией. Его сме­шат усилия

критиков, усматривающих в его прозе "метафизические борения", а в поэзии --

"метафизический лиризм" и "мистику не­бытия". Мнимые проблемы метафизики не

занимают Валери хотя бы потому, что "их постановка -- результат простого

словесного произвола, а их решения могут быть какими угодно". Свой скепсис

Валери распространяет и на новейшие теории бессознательного и методы

психоанализа. "Я -- наименее фрейдистский из людей", -- замечает он как-то в

одном письме. Отчуждение и отчаяние -- два стоглавых чудовища модернизма --

бессильны перед трезвым, аналитическим умом Валери, его рационализмом,

который иногда напрасно принимают за сухую рассудочность. За вычетом

лириче­ской поэзии литература существует для него, как писателя, только в

обнаженной идеологической форме. Он признается, что не любит

повествовательной психологической прозы, не хочет "делать книги ни из

собственной жизни, как она есть, ни из жизни других людей".

В этом круге идей Валери -- чистый "классик", приверженец хладнокровия,

сдержанности и метода в духе любимого им XVII ве­ка. Поэтика принципиальной

"новизны" лишена для него всякой привлекательности. Новое ради нового как

эстетическая позиция недостойна художника. По парадоксальному замечанию

Валери, "новое по самому своему определению -- это преходящая сторона

вещей... Самое лучшее в новом то, что отвечает старому желанию". В другом

месте (в одном из писем) та же мысль высказана иначе: "... по самой своей

природе я не терплю никакого продвижения впе­ред (в чем бы то ни было), если

оно не содержит в себе и не раз­вивает уже приобретенные качества и

возможности. Новое в чи­стом виде, новое только потому, что оно ново, ничего

для меня не значит".

Правда, этот "классик" вышел из школы Малларме и сам стал автором

необычных поэтических творений, которые, с их грузом фантазии, традиции и

учености, стоят на грани гениальных лабо­раторных опытов. Но его никогда не

прельщала роль законода­теля новой поэтической секты. В творчестве и жизни

он решительно шел "вопреки главному течению века", по выражению одного

фран­цузского критика.

Отсюда, конечно, не следует, что многими сторонами своего

мировоззрения, своих вкусов, иллюзий и эстетических позиций Ва­лери не

принадлежал вполне своему веку. Его идейные заблужде­ния и противоречия

могли бы дать пищу для поучительного ана­лиза. Его поэзия, отвлеченная и

зашифрованная, неотделима от модернистской эволюции начала нынешнего века,

хотя в силу своей отрешенности она и не создала "школы" в отличие от других

сов­ременных ей движений в искусстве. И тем не менее главное со­стояло в

том, что как идеолог, критик, писатель он стоял по дру­гую сторону

всевозможных анархо-декадентских течений, отражав­ших упадок духовной

культуры в буржуазную эпоху и провоз­глашавших произвол современного

"мифотворчества" и причуды "самовыражения" в противовес формам искусства и

воззрениям, унаследованным от классической или более поздней, но еще

отно­сительно счастливой поры развития. С завидной невозмутимостью Валери

позволял себе полностью игнорировать всю эту шумную процедуру, принимавшую

временами в поэзии, литературе, изобра­зительном искусстве больные,

горячечные формы. Он всегда и всю­ду держал себя так, как если бы "последнее

слово" в искусстве оставалось за Вагнером, Малларме и Дега, и, видимо,

ставил себе это в заслугу.

Но противопоставлять себя другим, отвергать своих современ­ников или

умалять их значение не было в правилах Валери. Его строгость и

требовательность не знали другого выражения, кроме снисходительной

сдержанности, его полемика никогда не переходи­ла на личности. Атеист,

неверующий, Валери позволял себе оспа­ривать... Паскаля. Но тщетно было бы

искать у него критические высказывания о Поле Клоделе, Анри Бергсоне,

Анатоле Франсе, Марселе Прусте, Джеймсе Джойсе, Т. С. Элиоте и других

"кори­феях" старшего или современного ему поколения. Вызывая с его стороны

прохладное, нередко критическое отношение, они упоми­нались им, однако, не

иначе чем с осторожной почтительностью, хотя и не без тонких оттенков и

вариантов суждений.

Но было многое на его веку, о чем он не упоминал, и, конечно, не

случайно. Так, Валери -- пристальный и информированный на­блюдатель -- не

сказал ничего о самых заметных, кричащих собы­тиях и фигурах современной

художественной жизни -- ни о кубиз­ме и Пикассо, ни о сюрреализме и

Аполлинере. Эти градации и тем более умолчания в высшей степени характерны

для взглядов и методов Валери. Глубже иных полемических высказываний они

раскрывают его действительную позицию.

Человек добротного, не жесткого, но удивительно прочного склада, он

принадлежал к единственному в своем роде поколению, которое связало три

эпохи буржуазной истории, разорванные дву­мя мировыми войнами.

В далекие 90-е годы -- пору позднего цветения символизма -- Валери

отрывает себя от собственных художественных истоков, запрещает себе любые

поэтические слабости и соблазны эпигон­ства. В мирные годы начала нового

века он сурово молчит, когда вокруг упоенно звучат лиры поэтов декаданса

всех школ и оттенков, а постимпрессионизм в изобразительном искусстве

пере­живает свой ранний критический час.

Когда разразилась мировая война, Валери реагировал на нее по-своему,

иначе, чем его культурная среда. Он обрел в себе новые источники поэзии,

хотя и не такие, какие в его положении полага­лось открыть. Как мы знаем,

внешне они не имели отношения к со­бытиям тех лет, они были, скорее, чем-то

чуждым им и прямо противоположным. Но то, что полярно противостоит

фактически данному, не обязательно лишено всякой связи с ним.

Противоре­чивая, парадоксальная связь между обстановкой войны и поэзией

Валери была, она коренилась в своеобразной логике "contradictio in

contrarium" (решение от противоположного), которая всегда от­личала его

позицию художника и писателя.

Сам Валери не раз признавал, что стихи тех лет создавались им "в

зависимости" от войны, как ее "функция", "sub signo Martis" (под знаком

Марса), с "постоянной мыслью о Вердене". Он называл их "детьми

противоречия", иронически сравнивал са­мого себя с монахом V века в его

келье, который, слыша, как гибнет цивилизованный мир, как пламя пожарища

лижет стены монастыря и варвары разрушают все вокруг, продолжает вопреки

всему старательно и прилежно слагать бесконечную латинскую поэму в трудных и

туманных гекзаметрах. "Никакого покоя чувств у меня тогда не было, --

объяснял свою художественную пробле­му Валери в одном позднейшем письме

(1929). -- Я думаю, что покой, разлитый в произведении, не может служить

доказательст­вом покоя духа его автора. Может статься, наоборот, что покой и

ясность окажутся следствием смятения, протеста, глубоких потря­сений, будут

выражать, не говоря этого прямо, ожидание катаст­рофы. Вся литературная

критика на этот счет, как мне кажется, должна быть реформирована".

Позднее, когда он уже давно не писал стихов, Валери выска­зал глубокий

взгляд на роль поэзии, показав, что реально пережи­тая им связь между

поэтическим подъемом и испытаниями войны не была для него вульгарным

средством "компенсации" или психо­логической "разгрузки", которой щеголяет

ущемленное сознание модерниста. В одном выступлении 1939 года, в момент

начала вой­ны с гитлеровской Германией, он заметил, что "среди всех искусств

поэзия -- это искусство, самым существенным образом и навечно связанное с

народом -- главным творцом языка, которым она поль­зуется". Поэт "неотделим

от языка нации", "он золотыми словами возвращает своей стране то, что

получает от нее в виде обыкно­венных слов". Это позволяет понять "подлинную

функцию поэта, вполне реальное значение его роли -- даже в том, что

относится к сохранению и защите родины".

Трудно сказать, в какой мере Валери относил эти слова ко всему своему

"поэтическому периоду", но их связь с его собствен­ным опытом поэта

несомненна. Это был опыт стихотворца в гуще и недрах традиционной языковой

стихии Франции, своеобразного защитника и хранителя драгоценных форм великой

национальной поэзии в лихое время, когда все "старое" шло на слом, вплоть до

правил пунктуации в стихах и прозе.

Ранняя эпоха Валери была эпохой его освобождения из эстети­ческих тенет

декаданса -- процесс, получивший мощный импульс уже в годы юности писателя.

Второй его эпохой стали годы миро­вой войны и порожденный ими краткий

"поэтический период". Третья эпоха наступила в 20-х годах. То было время

литературной славы и неустанной работы комментатора и эссеиста, но и время

новых тревог. "Гроза только что прошла, -- писал он тогда, -- но тре­вога и

беспокойство владеют нами, как будто гроза вот-вот опять должна

разразиться". Мы уже отмечали, что в этом академике было меньше всего от

духовных качеств и свойств, которые ныне известны под названием

"конформистских".

Коллизии 30-х годов -- экономический кризис, приход нацизма в Германии,

неустройство французской политической жизни -- за­ставляют Валери пристально

всматриваться в прошлое, связывать далекие эпохи через бездну мировой войны,

улавливая "величайшие различия, порожденные течением времени, между жизнью

позавче­рашнего дня и жизнью сегодняшнего", между миром 1895-го, миром

1918-го и миром 1933-- 1937 годов. "Позавчерашний день", забытая золотая

пора символизма, откуда молодой Валери когда-то реши­тельно бежал, обретает

теперь ореол обетованного края для искус­ства, которое сегодня не узнает

себя среди "перемен, выходящих за пределы всякого предвидения".

Последняя, грозная пора жизни оборвала нити этих раздумий. Новая

мировая война стала зияющим разрывом с прошлым без отчетливой надежды на

будущее. Но Валери и на восьмом десятке своих лет не может оказаться всецело

во власти отчаяния. Еще раз он напрягает всю энергию своей духовной жизни,

стремится преодо­леть пучину войны, достигает цели, выходит на берег

спасения, но силы изменяют ему.

На всех этапах жизни и творчества в его позиции было много твердости

характера, много неприятия стихийных сдвигов в искус­стве, много упорного

движения вопреки общему ходу вещей, про­тив ветра модернистского века. Но

считать, будто движение это было попятным, будто оно представляло собой

движение вспять с художественно-исторической точки зрения, значило бы

совершать грубую ошибку непонимания Валери. Высокий духовный облик Валери

определяла непростая в своих предпосылках и реальных путях, но разумная и

гуманная верность прекрасному художе­ственному наследию, его идеалам,

соизмеримая по своему значению с иными прорывами в будущее. В этом состоит

немеркнущая за­слуга Валери как писателя перед французской культурой XX

сто­летия.

Его облик поэта окутан преданием, но и через десятилетия он сияет своим

ярким холодноватым светом высоко на небосклоне за­падноевропейской поэзии

нового времени. С течением лет нередко стираются в памяти живые черты

замечательных людей. Но обая­ние личности Поля Валери не затуманено

временем. Он был чело­веком меры и мудрого такта во всем -- в искусстве, в

отношении к вещам и людям, в твердости своих принципов, в жизненном

по­ведении. Это была доминирующая черта его художественной нату­ры, его

человеческого характера, даже его внешности. К сожале­нию, эти особенности

его личности, его внешнего облика трудно бы­ло передать на предшествующих

страницах.

Его современнику и другу, известному французскому поэту Леону-Полю

Фаргу, принадлежит одна блестящая страница памяти Валери, где он запечатлен

в моментальном выражении, как бы со­шедшим с портрета, написанного легкой

кистью парижского худож­ника-импрессиониста. Мы рискнем привести эту

страницу в заклю­чение нашего введения. Вот она:

"... он действительно походил с виду на жизнь своего духа. В нем не

было ничего смятенного, ничего спрятанного, как говорят о спрятанном

механизме, ничего плохо выраженного. Все в нем бы­ло ясно, все отчетливо

высказано. С первого дня он был для меня человеком из нервов и мускулов,

тончайшим образом оркестрован­ных...

Он был невысок, но "смотрелся", как смотрится знаменитая картина в

глубине галереи. Я не могу найти для него лучшего сравнения, чем сравнение с

верной нотой. Он был создан для понимания, и он всегда понимал, где бы он ни

находился. Все его свойства были в этом плане. Так, у него был слабый голос,

мало подходивший оратору, почти противопоказанный для лекций. Тем не менее

его слушали больше, чем кого-либо другого, ибо его голос помимо своих "чар"

(если позволено применить вслед за ним это слово) обладал теми же

качествами, что и его физический облик. Это был голос человека, говорившего

дело...

Его лицо, столь же богатое значением, как какой-нибудь па­лимпсест,

столь же поразительное, как если бы оно было выделано из ствола почитаемого

столетнего дерева, такое пропеченное, про­моделированное, отшлифованное,

мягкое, гомерическое, парижское, средиземноморское, ученое, остро

приправленное, привлекало вни­мание сию же минуту, я бы сказал, в

какую-нибудь секунду. Его силуэт казался вначале немного ускользающим,

осторожным при всей своей уверенности. Но потом вы с изумлением замечали,

как твердо восхитительный механизм управляет этим силуэтом. Голубой взгляд

из-под вопрошающей, кустистой, как ботва, аркады бровей... Прекра­сный,

прочный цвет волос, спутанных и наэлектризованных незримой бурей прожитых

лет, лоб немного убегающий, но с хорошей линией волос, кожа лба и щек, вся

испещренная нитями-дорожками, нос вполне в курсе жизни, спокойный, никогда

не попадавший впросак, прямые, короткие усы, когда-то с острыми кончиками,

но потом под­стриженные лучше, по самой губе, подбородок в скобках морщин,

бегущих по-военному вниз от обеих скул... В этом лице не было ни­чего от

медали, оно было скорее лицом того, кто понял жизнь и победил ее идеей".

А. Вишневский