ПОЛОЖЕНИЕ БОДЛЕРА

 

Бодлер находится в зените славы.

Этот томик "Цветов зла", в котором не насчитаешь и трехсот страниц,

уравновешивает, в оценке знатоков, произведения наиболее знаменитые и

наиболее обшир­ные. Он переведен на большинство европейских языков. Это --

явление, на котором я задержусь на минуту, ибо, думается мне, оно

беспримерно в истории французской литературы.

Французские поэты, вообще говоря, мало известны и мало ценимы за

рубежом. Нам охотнее отводят пре­имущества прозы; но могущество поэтическое

признают за нами скупо и трудно. Порядок и своего рода суро­вость, царящие в

нашем языке с XVII века, наша свое­образная акцентуация, наша

неукоснительная просодия, наш вкус к упрощению и непосредственной ясности,

на­ша боязнь преувеличений и странностей, некое целомуд­рие выразительности

и отвлеченная направленность на­шего ума создали у нас поэзию, довольно не

похожую на то, что есть у других наций, и чаще всего для них неуловимую.

Лафонтен кажется иностранцам бесцвет­ным. Расин для них недоступен. Гармонии

его слишком тонки, его рисунок слишком чист, его речь слишком блистательна и

слишком нюансирована, чтобы дать себя ощутить тем, у кого нет интимного и

подлинного зна­ния нашего языка.

Даже Виктор Гюго был распространен вне Франции лишь своими романами.

Но с Бодлером французская поэзия вышла наконец за пределы нации. Она

понудила мир читать себя; она предстала в качестве поэзии современности; она

вызы­вает подражания, она оплодотворяет многочисленные умы. Такие люди, как

Суинберн, Габриель Д'Аннунцио, Стефан Георге ¹, великолепно

свидетельствуют о бодле­ровском влиянии за границей. Это дает мне право

ска­зать, что ежели среди наших поэтов и есть более великие и более

могущественно одаренные, чем Бодлер, то нет более значительных.

На чем зиждется эта странная значительность? Ка­ким образом существо,

столь своеобычное, столь далекое от среднего уровня, как Бодлер, могло

вызвать такое широкое движение?

Это огромное посмертное признание, это духовное плодородие, эта слава,

стоящая в самой высокой своей точке, должны быть обусловлены не только его

собст­венной значимостью как поэта, но и исключительными обстоятельствами.

Таким исключительным обстоятельст­вом является критический ум в соединении с

даром поэ­зии. Бодлер обязан этой редкостной связи капитальным открытием. Он

был рожден восприимчивым и точным; но эти качества сделали бы из него,

несомненно, лишь соперника Готье или превосходного мастера Парнаса, не

приведи его умственная любознательность к счаст­ливому открытию в творениях

Эдгара По нового интел­лектуального мира, Демона проницательности, гения

анализа, изобретателя полновесных и наисоблазнитель­нейших сочетаний логики

с воображением, мистицизма с расчетом, психолога исключительностей, инженера

ли­тературы, углубляющего и использующего все возмож­ности искусства, -- вот

что увидел он в Эдгаре По и что восхитило его. Столько необычных перспектив

и исклю­чительных возможностей его зачаровали. Его дарование подверглось

преобразованию, его судьба дивно измени­лась.

Я вернусь далее к результату этого магического со­прикосновения двух

умов.

Сейчас же я должен рассмотреть второе примеча­тельное обстоятельство в

духовном складе Бодлера.

В минуту, когда он достигает зрелого возраста, ро­мантизм находится в

апогее; блистательное поколение властвует в царстве литературы: Ламартин,

Гюго, Мюс­се, Виньи -- хозяева минуты.

Поставим себя на место молодого человека, достиг­шего в 1840 году

возраста, когда берутся за перо. Он вскормлен теми, кого его инстинкт

повелительно при­казывает уничтожить. Его литературное бытие, ими вы­званное

и воспитанное, их славой пробужденное и их произведениями обусловленное, тем

не менее неизбежно влечет его к отрицанию, к ниспровержению, к замене этих

людей, которые, как кажется ему, заполняют все пространство известности и

кладут перед ним запрет: один -- на мир форм, другой -- на мир чувств,

третий -- на живописность, четвертый -- на глубину.

Дело идет о том, чтобы любой ценой выделить себя среди совокупности

великих поэтов, которые нарочито собраны каким-то случаем в одну эпоху, и

притом все -- в расцвете сил ².

Проблема Бодлера, следовательно, могла -- должна была -- ставиться так:

"быть великим поэтом, но не быть ни Ламартином, ни Гюго, ни Мюссе". Я не

говорю, что такое решение было сознательным, но оно было для Бодлера

неизбежным, и даже существенно бодлеров­ским. Это было его право на бытие. В

областях творче­ства -- или, что то же, в областях гордости --

необходи­мость найти себе особое место неотделима от самого своего

существования. Бодлер пишет в проекте преди­словия к "Цветам зла":

"Знаменитые поэты уже давно поделили между собой самые цветущие провинции

поэ­тического царства и т. д. Я займусь поэтому иным... "

В итоге он должен, он вынужден своим душевным состоянием и своими

данными все отчетливее противо­поставлять себя той системе или тому

отсутствию сис­темы, которое именуется романтизмом.

Я не стану определять этого термина. Чтобы пред­принять это, надо было

бы потерять всякое чувство взыскательности; я занят сейчас лишь

восстановлением наиболее правдоподобных отталкиваний интуиции наше­го поэта

"в пору становления", когда он соприкоснулся с литературой своего времени.

Бодлер испытал тогда впечатление, которое нам позволительно и даже доволь­но

легко воспроизвести. В нашем распоряжении, в са­мом деле, благодаря

дальнейшему течению времени и последующему развитию литературных событий --

благо­даря самому Бодлеру, его творчеству и судьбе этого творчества --

находится простой и верный способ дать известную точность нашему неизбежно

смутному, то об­щепринятому, то совершенно произвольному, представле­нию о

романтизме. Этот способ состоит в наблюдении над тем, что явилось на смену

романтизму, что пришло его изменить, принесло ему исправления и

противоре­чия и, наконец, поставило себя на его место. Достаточно

подвергнуть рассмотрению течения и труды, которые по­явились после него, в

противность ему, и которые неиз­бежно, автоматически служили точным ответом

на то, чем был он. Под этим углом зрения романтизм был тем, что отрицал

натурализм и против чего собрался Парнас; и он же был тем, что обусловило

особую направ­ленность Бодлера. Он был тем, что возбудило почти разом против

себя волю к совершенству, -- мистицизм "искусства для искусства", --

требование наблюдательно­сти и безличного отображения предметов: влечение,

ко­ротко говоря, к более крепкой субстанции и к более со­вершенной и чистой

форме. Ничто не говорит нам яснее о романтиках, нежели совокупность программ

и тенден­ций их преемников.

Быть может, пороки романтизма -- лишь неотдели­мые эксцессы веры в

себя?.. Юность новаторств сомни­тельна. Мудрость, расчет и, в итоге,

совершенство по­являются только в минуту экономии сил.

Как бы то ни было, эпоха сомнений начинается в дни бодлеровской

молодости. Готье уже протестует и начи­нает движение против пренебрежения

требованиями формы, против оскудения или нечистоты языка. Вскоре

разрозненные усилия Сент-Бева, Флобера, Леконт де Ли­ля противопоставили

себя взволнованной легкости, не­постоянствам стиля, чрезмерностям наивностей

и при­чуд... Парнасцы и реалисты пойдут на потерю во внешней напряженности,

в изобилии, в ораторском движении там, где они выиграют в глубине, в

подлинности, в тех­нической и интеллектуальной качественности.

Я скажу, подытоживая, что смена романтизма этими разными "школами"

может рассматриваться как смена сознательным действованием действования

непроизволь­ного.

Творения романтизма, в общем, довольно плохо пере­носят замедленное и

уснащенное сопротивлениями чте­ние взыскательного и утонченного читателя.

Таким читателем был Бодлер. У Бодлера была вели­чайшая корысть, корысть

жизненная, -- отыскать, вы­явить, преувеличить все слабости и изъяны

романтиз­ма, рассмотрев их вплотную в произведениях и в лич­ностях его

наиболее великих представителей. Романтизм стоит в зените -- мог сказать он

себе, -- следовательно, ему конец; и он мог глядеть на богов и полубогов

этого времени тем взглядом, каким Талейран и Меттерних в 1807 году странно

смотрели на властелина вселенной...

Бодлер смотрел на Виктора Гюго; не будет чрезмер­но трудным

восстановить то, что он думал о нем. Гюго царствовал; он оставил Ламартина

позади себя досто­инствами бесконечно более могущественной и более точ­ной

материальности. Обширная протяженность его сло­варя, многообразие его

ритмов, преизбыточность его об­разов погребали под собой любую соперничающую

поэзию. Но его творчество не раз отдавало дань вуль­гарности, терялось в

вещательном краснобайстве и в бес­конечных апострофах. Он жеманничал с

чернью, он пре­пирался с богом. Простоватость его философии, диспро­порция и

неумеренность построений, чистое противоре­чие между блистательными

околичностями и хрупкостью обоснований, непостоянством целого, -- наконец,

все то, что могло отталкивать и, следовательно, обучать и на­правлять к

личному, будущему своему искусству молодого и неумолимого исследователя, --

все это Бодлер должен был взять себе на заметку и от восхищения, которое

вызывало в нем чудодейственное дарование Гюго, отделить засоренность,

неосторожность, уязвимые стороны его творчества, -- иными словами,

возможности жизни и надежды на славу, которые такой великий мас­тер оставлял

на долю других.

Ежели прибегнуть к кое-какому лукавству и к не­сколько большей

ухищренности, чем это приличествует, то было бы крайне соблазнительно

сблизить поэзию Виктора Гюго с бодлеровской, дабы представить эту последнюю

точным дополнением той. Но я не стану на­стаивать. Очевидно и так, что

Бодлер искал того, чего не делал Гюго; что он уклонялся от всех эффектов,

где Виктор Гюго был непобедим; что он вернулся к про­содии менее свободной и

нарочито далекой от прозы; что он искал и почти всегда умел дать ощущение

сдер­жанной прелести, неоценимое и как бы трансцендентное качество некоторых

поэм, -- но качество, встречающееся скупо, да и редко в чистом виде, в

огромном творчестве Виктора Гюго.

Бодлер, впрочем, не знал, или едва знал, последнего Виктора Гюго --

Гюго крайних ошибок и высших красот. "Легенда веков" вышла в свет спустя два

года после "Цветов зла" ³. Что же касается посмертных

произведе­ний Гюго, они были напечатаны через много лет после смерти

Бодлера. Я придаю им бесконечно более высо­кую техническую значимость,

нежели всем другим сти­хам Гюго. Сейчас не место -- у меня нет и времени --

обосновывать подобное мнение. Я лишь бегло намечу это отступление в сторону.

Что поражает меня в Вик­тор Гюго -- это несравненная жизненная мощь.

Жиз­ненная мощь означает сочетание долгоденствия с умени­ем работать;

долгоденствие, умноженное умением рабо­тать. В течение шестидесяти с лишком

лет этот необыкновенный человек отдается работе изо дня в день с пяти часов

утра до полудня. Он не перестает вызывать соче­тания языка, желать их, ждать

их и слышать их отклик. Он создает сто или двести тысяч стихов и в силу

этого непрестанного упражнения обретает странную манеру мыслить, которую

поверхностные критики расценивали как умели. Но в течение этой долгой

карьеры Гюго не переставал совершенствоваться и укрепляться в своем

искусстве; и, конечно, он все сильнее начинает грешить против разборчивости,

он все больше теряет чувство про­порций, он начинает свои стихи словами

неопределен­ными, смутными и головокружительными и говорит о безднах, о

бесконечном, об абсолютном так изобильно и так словоохотливо, что эти

чудовищные термины те­ряют даже видимость той глубины, которой наделяет их

обычай. И все же какие изумительные стихи, -- стихи, с которыми никакие

другие не могут сравниться в раз­махе, во внутренней спаянности, в

отзвучности, в пол­ноте, -- создал он в последнюю пору жизни! В "Бронзо­вой

струне", в "Боге", в "Конце Сатаны", в стихах на смерть Готье

семидесятилетний мастер, который видел смерть всех своих союзников, которому

дано было ви­деть рождение от себя целого ряда поэтов и даже ис­пользовать

неоценимые уроки, какие ученик мог бы преподать учителю, проживи учитель

дольше, -- знамени­тейший старец достиг высшей точки поэтического

могу­щества и благородной науки стихосложения ⁴.

Гюго не переставал учиться, упражняясь; Бодлер, длительность жизни

которого достигает едва половины долгоденствия Гюго, развивается совершенно

иным спо­собом. Можно сказать, что в ту толику времени, которая ему отведена

на жизнь, он должен восполнить вероят­ную ее кратковременность и

предчувствуемую недоста­точность применением того критического

интеллектуа­лизма, о котором я говорил выше. Какие-нибудь двадцать лет ему

даны на то, чтобы достичь вершины собственного совершенства, распознать

личное свое дос­тояние и определить ту особенную форму и место, ко­торые

вознесут и сохранят его имя ("Прими стихи мои, и если мое имя причалит

счастливо к далеким време­нам... "). У него нет времени, и у него не будет

времени исподволь подходить к прекрасным целям литературной

волеустремленности при помощи большого числа опытов и многообразия

произведений. Надо идти кратчайшей дорогой, добиваться экономии поисков,

избегать повто­рений и несогласованных предприятий: надо, следова­тельно,

искать, что ты есть, что ты можешь, чего ты хочешь, путями анализа и в самом

себе соединить с са­мопроизвольными доблестями поэта проницательность,

скептицизм, внимание и разборчивый дар критика.

Вот в чем именно Бодлер, хотя и романтик по про­исхождению, и даже

романтик по вкусам, может порой иметь вид некоего классика. Существует

бесчисленность способов определить -- или считать определенным, -- что такое

классик. Мы нынче примем следующее: классик -- это писатель, несущий в самом

себе критика и интимно приобщающий его к своим работам. Был некий Буало в

Расине, или подобие Буало.

Что, в сущности, значило произвести отбор в роман­тизме и распознать в

нем добро и зло, ложь и истину, слабости и достоинства, как не сделать в

отношении писателей первой половины XIX века то же самое, что люди эпохи

Людовика XIV сделали в отношении пи­сателей века XVI? Всякий классицизм

предполагает предшествующую романтику ⁵. Все преимущества,

кото­рые приписывают, и все возражения, которые делают "классическому"

искусству, сводятся к этой аксиоме. Сущность классицизма состоит в том,

чтобы прийти после. Порядок предполагает некий беспорядок, который им

устранен. Композиция -- или, что то же, искусственность -- заступает место

некоего примитивного хаоса ин­туиции и естественных развитии. Чистота есть

следст­вие бесконечной обработки языка, а забота о форме яв­ляется не чем

иным, как обдуманным видоизменением средств выражения. Классика

предполагает, следова­тельно, сознательную направленность действий, которая

приводит "естественную" производительность в соответ­ствие с ясной и

разумной концепцией человека и искус­ства. Но, как это видно в области наук,

мы не можем сделать произведение разумным и строить его в опре­деленном

порядке иначе, как пользуясь известным коли­чеством условностей.

Классическое искусство распозна­ется по наличию, по четкости, по

неукоснительности этих условностей; будь то три единства, правила про­содии,

ограничения словарные, -- эти правила произволь­ной внешности были его силой

и его слабостью. Мало понятные в наши дни и трудно поддающиеся защите, почти

невозможные в соблюдении, они тем не менее явля­ются следствием некой

старинной, тонкой и глубокой согласованности условий интеллектуального

наслажде­ния без примесей.

Бодлер, в разгар романтизма, вызывает представле­ние о некоем классике,

но только лишь вызывает пред­ставление. Он умер молодым и, кроме того, жил

под отвратительным впечатлением, которое производили на людей его времени

жалкие пережитки старого класси­цизма Империи. Дело было отнюдь не в том,

чтобы возродить то, что вполне умерло, но, быть может, в том, чтобы иными

путями обрести дух, которого уже не было в этом трупе ⁶.

Романтики пренебрегали всем, или почти всем, что требует от мысли

несколько тягостной выдержки и по­следовательности. Они искали эффектов

потрясения, по­рыва и контраста. Мера, строгость и глубина не слиш­ком

заботили их. Их отталкивало от себя отвлеченное мышление и рассудочность --

и не только в творчестве, но и в подготовке к творчеству, что неизмеримо

суще­ственнее ⁷. Можно было бы сказать, что французы как бы

позабыли свои аналитические способности. Следует здесь отметить, что

романтики восставали против XVIII века гораздо больше, нежели против века

XVII, и легко выдвигали обвинение в поверхностности против людей, бесконечно

более знающих, более любознатель­ных к фактам и идеям, более озабоченных

точностью и мыслью большого размаха, нежели когда-либо были они сами.

В эпоху, когда наука начинала принимать исключи­тельное развитие,

романтизм проявлял антинаучное сос­тояние духа. Страстность и вдохновение

внушили себе, что ничего, кроме самих себя, им не надобно.

Но под совсем иным небом, среди народа, целиком занятого своим

материальным развитием, пока еще без­различного к прошлому, устраивающего

свое будущее и предоставляющего опытам всех родов полнейшую сво­боду,

нашелся человек, который в эту же пору стал раз­мышлять над вещами духа, в

том числе -- над литера­турным творчеством, с такой четкостью,

проницатель­ностью и ясностью, какие никогда раньше не встреча­лись в такой

мере в чьей-либо голове, одаренной поэтическим воображением. Никогда

проблема литера­туры не подвергалась до Эдгара По исследованию в сво­их

предпосылках, не сводилась к проблеме психологии, не изучалась путем

анализа, в котором логика и меха­ника эффектов были бы так смело применены.

Впервые отношения между произведением и читателем были вы­яснены и

утверждены в качестве положительных осно­ваний искусства. Этот анализ -- и

здесь именно заклю­чается обстоятельство, подтверждающее его ценность, --

может быть успешно проведен, с такой же точностью, во всех областях

литературного творчества. Те же наблюдений, те же отличительные признаки, те

же качествен­ные пометки, те же направляющие идеи равно примени­мы как к

произведениям, предназначенным могущест­венно и резко воздействовать на

восприятие, захватить читателя, любящего сильные ощущения или странные

происшествия, так и к жанрам самым утонченным, к хрупкой организованности

созданий поэта.

Утверждать, что этот анализ сохраняет свою значи­мость в области

повествования в такой же мере, как в области поэзии, что он применим к

конструкциям вооб­ражения и фантастики столь же хорошо, как и к

лите­ратурному воспроизведению и отображению действи­тельности, -- значит

утверждать, что он примечателен своею общностью. Тому, что имеет

действительную общность, свойственна плодотворность. Достичь такой точки,

которая позволила бы овладеть всем полем дей­ствия, означает неизбежно

охватить весь ряд возмож­ностей; области, которые предстоит исследовать;

пути, которые надо проложить; земли, которые отойдут под обработку; здания,

которые придется возвести; отноше­ния, которые надлежит установить; методы,

которые по­требуется применить. Не удивительно поэтому, что По, обладавший

такой могущественной и уверенной мето­дой, сделался изобретателем ряда

жанров, создал пер­вые и самые разительные образцы научной повести,

современной космогонической поэмы, романа уголовной поучительности, введения

в литературу болезненных пси­хологических состояний; и что все его

творчество на лю­бой странице дает такое проявление интеллектуальности и

воли к ней, какой нет ни в одной другой литературной карьере.

Этот великий человек был бы нынче совершенно забыт, не поставь себе

Бодлер задачи ввести его в евро­пейскую литературу. Не преминем отметить,

что миро­вая слава Эдгара По слаба или сомнительна только на его родине да в

Англии. Этот англосаксонский поэт до странности мало известен среди

единоплеменников.

Другое замечание: Бодлер и Эдгар По взаимно об­мениваются ценностями.

Один дает другому то, что у него есть, и берет то, чего у него нет. Этот

дает тому целую систему новых и глубоких мыслей. Он просве­щает,

оплодотворяет его, предопределяет его мнение по целому ряду вопросов:

философии композиции, теории искусственного понимания и отрицания

современного, важности исключительного и некой необычности,

аристо­кратической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже

к политике... Бодлер весь этим насы­щен, вдохновлен, углублен.

Но в обмен на эти блага Бодлер дает мысли По бес­конечную широту. Он

протягивает ее будущему. Это -- протяженность, которая видоизменяет поэта в

самом себе, по великому стиху Малларме ("И вот, таким в себе, его меняет

Вечность... ") ⁸, это -- работа, это -- пе­реводы, это --

предисловия Бодлера, которые раскрыва­ют его и утверждают его место в тени

злосчастного По.

Я не стану разбирать всего, чем обязана литература влиянию этого

чудодейственного изобретателя. Будь то Жюль Берн и его соревнователи,

Габорио и подобные ему, или, в более высоких жанрах, приходящие на мысль

произведения Вилье де Лиль-Адана, или творения Дос­тоевского, легко видеть,

что "Приключения Гордона Пима", "Тайна улицы Морг", "Лигейя",

"Сердце-разоблачитель" дали им образцы, многократно воспро­изведенные,

глубоко изученные, никогда не превзойден­ные.

Я лишь задал себе вопрос: чем обязана поэзия Бод­лера, и -- еще более

общо -- вся французская поэзия, открытию произведений Эдгара По?

Кое-какие поэмы "Цветов зла" заимствуют у поэм По их чувство и их

существо. В некоторых содержатся стихи, являющиеся воспроизведениями; но я

пройду мимо этих частных заимствований, значимость которых, в известной

мере, ограниченна.

Я отмечу лишь существенное, заключающееся в са­мой идее, которую По

составил себе о поэзии. Его кон­цепция, изложенная им в различных статьях,

была глав­ным двигателем изменения идей и искусства Бодлера. Разработка,

которой подверг эту теорию композиции ум Бодлера, уроки, которые он в ней

почерпнул, развитие, которое она получила в его интеллектуальной

преемст­венности, -- и в особенности ее великая внутренняя цен­ность --

требуют, чтобы мы несколько остановились на этом.

Я не стану скрывать, что мысли По в глубине своей связаны с некоторой

метафизикой, которую он себе создал. Однако метафизика, хотя она и

направляет, охватывает, подсказывает теории, о которых идет речь, тем не

менее не пронизывает их насквозь. Она порождает их, объясняет их

происхождение; но не она образует их состав.

Идеи Эдгара По о поэзии выражены в нескольких эссе, из которых наиболее

важное (причем он менее всего занят техникой английского стиха) носит

загла­вие: "Поэтический принцип" ("The poetic principle").

Бодлер был так глубоко захвачен этой работой, она оказывала на него

такое могущественное воздействие, что он стал воспринимать ее существо -- и

не только су­щество, но и самую форму -- как собственное свое дос­тояние

⁹.

Человек не может не присвоить себе то, что кажется ему с такой

точностью созданным для него и на что, себе вопреки, он смотрит как на

созданное им самим... Он неудержимо стремится овладеть тем, что пришлось

столь впору его личности; да и сам язык смешивает в понятии "благо" то, что

заимствовано кем-нибудь и вполне его удовлетворяет, с тем, что составляет

собст­венность этого кого-нибудь...

И вот Бодлер, вопреки тому, что был ослеплен и за­хвачен изучением

"Поэтического принципа" -- или имен­но потому, что был им ослеплен и

захвачен, -- не по­местил перевода этого эссе среди собственных

произве­дений Эдгара По, но ввел наиболее интересную его часть, чуть-чуть

видоизменив ее и переставив фразы, в предисловие, предпосланное им своему

переводу "Не­обычайных историй". Плагиат был бы оспорим, ежели бы автор

вполне очевидно не подтвердил его сам: в статье о Теофиле Готье

(воспроизведенной в "Романтическом искусстве") он перепечатал весь отрывок,

о котором идет речь, снабдив его такими вступительными строками, весь­ма

ясными и весьма изумительными: "Позволительно, думается мне, иногда

процитировать самого себя, дабы избежать парафразы. Я повторю,

следовательно... " Далее идет заимствованный отрывок.

Что же думал Эдгар По о поэзии?

Я изложу его мысли в нескольких словах. Он под­вергает анализу

психологическую обусловленность сти­хотворения. В числе условий он ставит на

первое место те, которые определяются протяженностью поэтиче­ских

произведений. Он придает рассмотрению их величи­ны странную значимость. Он

исследует, с другой сторо­ны, самое существо этих произведений. Он легко

устанавливает наличие ряда стихотворений, занятых высказываниями, для

которых достаточным проводником могла бы служить проза. История, наука, как

и мо­раль, мало что выигрывают от изложения на языке души. Поэзия

дидактическая, поэзия историческая или этическая, хоть и прославленные и

освященные величай­шими поэтами, странным образом сочетают данные

дис­курсивного или эмпирического познания с проявлениями сокровенной

сущности и с силами эмоций.

По уразумел, что современная поэзия должна скла­дываться в соответствии

с направлением эпохи, у кото­рой на глазах все отчетливее расслаиваются

способы и области действования, и что она имеет право притя­зать на

выявление собственного своего естества и на изучение его, так сказать, в

чистом виде.

Так, анализом обусловленностей поэтической страсти, определением, при

посредстве отсеивания, абсолютной поэзии По указал путь, преподал доктрину,

очень соб­лазнительную и очень суровую, в которой соединились некая

математика и некая мистика...

Ежели теперь мы взглянем на совокупность "Цветов зла" и дадим себе труд

сравнить этот сборник с поэти­ческими работами того же времени, нас не

удивит при­мечательное соответствие творчества Бодлера наставле­ниям По и

тем самым его разительное отличие от про­изведений романтических. В "Цветах

зла" нет ни исто­рических поэм, ни легенд; нет ничего, что отдавало бы дань

повествовательности. В них не найдешь философ­ских тирад. Нет в них места и

политике. Описания редки и всегда знаменательны. Но все в них -- прельщение,

му­зыка, могущественная и отвлеченная сущность... Пыш­ность, образ и

сладострастие.

Есть в лучших стихах Бодлера сочетание плоти и духа, смесь

торжественности, страстности и горечи, веч­ности и сокровенности, редчайшее

соединение воли с гармонией, так же резко отличающие их от стихов

романтических, как и от стихов парнасских. Парнас был отнюдь не чрезмерно

нежен к Бодлеру. Леконт де Лиль ставил ему в упрек бесплодие. Он забывал,

что истин­ная плодовитость поэта заключается не в числе его сти­хов, но в

длительности их действия. Судить об этом можно лишь на протяжении эпох. Ныне

мы видим, что по прошествии шестидесяти лет отзвук единственного и очень

небольшого по объему произведения Бодлера еще наполняет собой всю сферу

поэзии, что он живет в умах, что им нельзя пренебречь, что его крепит

при­мечательный ряд произведений, которые им порождены, которые являются не

столько его подражаниями, сколь­ко его следствиями, и что, таким образом,

надлежало бы, чтобы подвести итог, присоединить к маленькому сборнику

"Цветов зла" ряд работ первостепенного каче­ства и совокупность самых

глубоких и самых тонких опытов, какие когда-либо предпринимала поэзия.

Влия­ние "Античных поэм" и "Варварских поэм" ¹⁰ было менее

разносторонне и менее обширно.

Надобно все же признать, что если бы это самое влияние охватило и

Бодлера, оно воспрепятствовало бы ему, может быть, написать или сохранить

кое-какие очень неподтянутые стихи, встречающиеся в его книге. В

четырнадцати стихах сонета "Сосредоточенность", яв­ляющегося одной из

прелестнейших вещей сборника, удивительным будет мне всегда казаться наличие

пяти или шести строк, отмеченных неоспоримой слабостью. Зато первые и

последние стихи этой поэмы наделены такой магией, что середина лишена

возможности про­явить свою нелепицу, и она представляется как бы

от­сутствующей и несуществующей. Надо быть очень боль­шим поэтом для

подобного рода чудес.

Только что упомянул я о действии очарования, как уже произнес слово

чудо; конечно, это -- обозначения, которыми пользоваться надлежит разборчиво

как по си­ле их смысла, так и по легкости их употребления; но их пришлось бы

заменить анализом такой длительности и, возможно, такой спорности, что мне

простится, ежели я избавлю от него и того, кому пришлось бы его де­лать, и

тех, кому пришлось бы его слушать. Я останусь среди неопределенностей,

ограничившись лишь намеком на то, чем мог бы он быть. Пришлось бы показать,

что язык содержит возбудительные средства, примешанные к его практическим и

непосредственно значимым свой­ствам. Обязанность, труд, назначение поэта

состоят в том, чтобы дать проявление и действие этим силам дви­жения и

очарования, этим возбудителям аффективной жизни и интеллектуальной

восприимчивости, которые смешаны в обиходной речи со знаками и способами

свя­зи обыденной и поверхностной жизни. Поэт, таким обра­зом, обрекает себя

и расходует себя на то, чтобы вы­делить и образовать речь в речи; и усилия

его, дли­тельные, трудные, взыскательные, требующие разносто­роннейших

качеств ума, никогда не имеющие конца, как и никогда не достигающие точного

соответствия, направ­лены на то, чтобы создать язык для существа более

чистого, более могущественного и более глубокого мыс­лями, более

напряженного жизнью, более блистательно­го и более находчивого словами,

нежели любая дейст­вительно существующая личность. Этот необычайный строй

речи дает себя узнать и познать ритмом и гармо­ниями, которые его крепят и

которые должны быть так сокровенно -- и даже так таинственно -- связаны с

его происхождением, что звук и смысл уже не могут быть отделены друг от

друга и неразличимо взаимодействуют в памяти.

Поэзия Бодлера обязана своей длительностью и той властью, которою она

еще пользуется, полноте и особой четкости своего тембра. Этот голос порою

спускается до красноречия, как это бывало несколько слишком час­то у поэтов

этой поры; но он хранит и развивает почти всегда мелодическую, восхитительно

чистую линию и со­вершенную звучность, отличающую его от любой прозы.

Бодлер тем самым дал удачнейший отпор стремле­ниям к прозаизму, которые

отмечаются во французской поэзии с середины XVII века. Примечательно, что

тот самый человек, которому мы обязаны этим возвратом нашей поэзии к своей

сущности, является в то же время одним из первых французских писателей,

которые испытывали страстное влечение к музыке в собственном смысле слова. Я

упоминаю об этой склонности, проявив­шей себя в знаменитых статьях о

"Тангейзере" и "Лоэн­грине", в связи с позднейшим влиянием музыки на

лите­ратуру... "То, что получило наименование символизма, весьма просто

сводится к общему для нескольких групп поэтов стремлению заимствовать у

музыки свое дей­ствие... "

Дабы сделать менее неопределенной и менее непол­ной эту попытку

объяснить нынешнюю значимость Бод­лера, я должен сейчас напомнить, чем был

он как кри­тик живописи. Он знал Делакруа и Мане. Он сделал попытку взвесить

достойные заслуги Энгра, его сопер­ника, так же как смог сравнить, в их

несхожем "реа­лизме", произведения Курбе и Мане. Он выказал к ве­ликому

Домье восхищение, которое потомство разделяет. Может быть, он преувеличил

ценность Константина Гиса... Но в совокупности суждения его, всегда

обосно­ванные и обставленные тончайшими и прочнейшими раз­мышлениями о

живописи, остаются высшими образцами ужасающе легкого и, следовательно,

ужасающе трудно­го жанра художественной критики.

Однако величайшая слава Бодлера, как я уже дал понять в начале этого

сообщения, состоит неоспоримо в том, что он дал жизнь нескольким очень

большим поэтам. Ни Верлен, ни Малларме, ни Рембо не были бы тем, чем они

были, не получи они знакомства с "Цветами зла" в решающем возрасте. Не

составило бы труда показать в этом сборнике стихотворения, которых форма и

вдохновение послужили прообразами некоторых вещей Верлена, Малларме или

Рембо. Но это соответ­ствие до такой степени очевидно, а время вашего

вни­мания в такой мере использовано, что я не стану углуб­ляться в

подробности. Я ограничусь указанием, что чувство интимности и мощная,

волнующая смесь мистиче­ской взволнованности и чувственного пыла, которые

получили развитие у Верлена, страсть странствований, движение

нетерпеливости, какое возбуждает вселенная, глубокое понимание ощущений и их

гармонических от­звуков, делающие таким энергичным и таким действен­ным

короткое и яростное творчество Рембо, -- все это отчетливо наличествует и

распознается в Бодлере.

Что же касается Стефана Малларме, чьи первые сти­хи могли бы смешаться

с самыми прекрасными и самы­ми насыщенными вещами "Цветов зла", он продвинул

далее, в их тончайших следствиях, те формальные и тех­нические поиски, к

которым анализы Эдгара По и опы­ты и комментарии Бодлера внушили ему страсть

и обо­сновали уважение. В то время как Верлен и Рембо дали продолжение

Бодлеру в плане чувства и ощущения, Малларме продолжил его в области

совершенства и поэ­тической чистоты.