МОИ ТЕАТРЫ

 

Я очень редко бываю в театре и почти никогда не бы­ваю в кино. Это не

символ веры и не вопрос принципа. Это лишь факт, который отчасти обязан

известной ле­ности, отчасти же -- недоверию к тем наслаждениям, ка­кие

вкушаются в большом обществе, в назначенный день и час. В наслаждении должны

присутствовать импрови­зация и фантазия. Кино, разумеется, имеет свои

достоин­ства. Но у меня возникает чувство, что оно фантазирует за меня и

словно бы мне вопреки. Есть в этом нечто от сновидения -- но от сновидения,

странно пронизанного реальностью, -- ею как бы отравленного...

Безостановоч­ность фильма, прерывистое действие, подлинные пейза­жи, не

слишком естественные декорации, абсолютная легкость замен, море, любовь, дни

людские, уносимые столь же быстро, как и возникающие, -- все это,

препод­несенное с бессвязностью мысленных ассоциаций, обра­зует в итоге

некий провал, вневременной и бесплотный, и приводит к тому, что в уме у меня

остается не больше, чем на экране. Но в этом-то и лежит, несомненно, весь­ма

наивный секрет универсальной силы этого средства.

К тому же оно великолепно отвечает влечению или потребности наблюдать

свою жизнь. С восхищением, не лишенным иронии, Стефан Малларме рассказывал о

спектакле, который смотрел в одном лондонском мюзик-холле и который

ежевечерне собирал полный зал. Дирек­ция просто-напросто выводила на сцену

супружескую че­ту, которая за справедливую плату коротала свой вечер на

глазах у публики точно так же, как у себя дома. Они пили чай, толковали о

прожитом дне, касались домаш­них дел, обсуждали, быть может, прочитанное в

газетах: то была сама жизнь. В результате все расходились по домам вполне

удовлетворенными. Почему бы и нет? Я убежден, что кинофильм, сценарий

которого сводился бы к событиям самого неприметного дня самого зауряд­ного

человека и показывал его обычное времяпрепровож­дение с утра до ночи, мог бы

доставить известное удо­вольствие. Поучительно к тому же понаблюдать, как в

десять минут истощается все, чем мы заняты были ка­ких-то двенадцать --

пятнадцать часов настоящего. Я не говорю, что снимать надлежало бы абсолютно

все! Быть может, удастся однажды вынести на экран само нутро героя, как уже

показывают, мне кажется, внутренности насекомых. Человек, таким образом,

приобрел бы точное и, возможно, достаточно мрачное представление о себе.

Природа лишила его знания собственного организма, в который проник он, как

взломщик. Возможно также, что в самом впечатлении, какое вызовет у него

зрели­ще его постоянного, насквозь монотонного функциониро­вания и

врожденного или приобретенного автоматизма, к которому сводится почти все

наше существование, по­черпнет он мотивы к желанию развивать, в некой части

своей, недоступной для объектива, жажду высших цен­ностей и всего, что

способно освободить нас от чувства, будто мы созданы по шаблону и живем

механически.

Я, разумеется, навлеку на себя негодование всех, кого кино развлекает,

захватывает, питает или же обогащает. Но могу возразить, что за всю свою

жизнь я никогда не пытался разуверить людей в том, что им нравится. Я не

принадлежу к числу тех, кто стремится заставить дру­гих разлюбить любимое

или полюбить нелюбимое. Я го­ворю о кино то, что чувствую, но я отнюдь не

склонен отрицать достоинств прекрасно поставленного и мастер­ски

выполненного кинофильма. Мне кажется, я представ­ляю, в каких непрерывных

исканиях, опытах, перера­ботках рождается волшебная лента, и уже само мое

пре­дставление об этой работе как о работе фантазии и рас­чета заставляет

меня преисполниться глубочайшим по­чтением к этого рода творчеству. Я часто

писал -- и то было истинное признание, -- что в произведениях искус­ства я

всегда ищу следы творческого усилия, из которо­го они возникли и которое

интересует меня прежде все­го. И подчас у меня возникает желание снять

кино­фильм ¹.

Как я уже сказал, в театр я ходил крайне редко. Есть, однако, иной

театр, который довольно часто мере­щится мне, заставляет о себе грезить;

этот театр -- до­статочно неотвязный объект моих блуждающих мыс­лей. Они и

впрямь блуждают безвыходно, так как я не мешаю им затеряться в сказочных

дебрях Возможного -- или, лучше сказать, невозможного -- и поскольку я не в

состоянии удержать свое размышление на путях, спо­собных привести его к

осуществимым созданиям драма­тургии.

Среди этого сонма фантазий и бесплодных идей, роя­щихся во мне, когда я

задумываюсь о театре, я часто оказываюсь как бы раздвоенным между двумя

чрезвы­чайно простыми системами, которые попеременно при­тягивают мою мысль;

она изощряется, выявляя их диа­метральную противоположность. Хотя это

построения зыбкие и сколь угодно бесцельные, своего рода контраст,

разделяющий их, и привычная их навязчивость застав­ляют меня угадывать в них

какую-то скрытую значи­мость. Когда праздность творит как умеет -- при

пол­ном отсутствии цели и в забвении всяческого усилия, -- она порождает

определенные конструкции, которые об­ладают, возможно, какой-то внутренней

необходимостью и не могут сводиться к бессмысленной игре случайно­стей.

Итак, мне мыслятся два театра: один восходит к Храму, второй -- к

Гиньолю. (Называю Гиньоль -- для большей простоты. ) Говоря о Гиньоле, я

представляю себе зал, сцену и декорации подчеркнуто театральные, насколько

это возможно; всюду угадываешь картон, раскрашенную штукатурку, сусальное

золото; есть в этой системе нечто трогательное и циническое, какая-то

чарующая поэзия: она признается в своей неспособно­сти или же равнодушии к

правде и одновременно соче­тает их с убежденностью в неотразимом эффекте

иллюзии, -- поскольку к нему здесь стремятся все -- актеры, автор, публика и

даже суфлер в своей будке. На под­мостках -- на подлинных, изумительно

эластичных под­мостках -- жизнь должна бить ключом и неодолимо передаваться

зрителю, заражая его предельной живо­стью действия, вспышками диалога,

блеском реплик (подчас обязанных увлеченности исполнителя, память которого,

к счастию, ненадежна). Наконец, здесь есть все, что способно опьянить и

увлечь зрителя игрой впе­чатлений. Только театр умеет передать жар и

свежесть мгновения; именно этого не нахожу я в кино. Любой кадр связан с

мыслью о прошлом, и то, что в нем по­казано, показывает, что этого больше

нет. Мы подсозна­тельно чувствуем, что все нами видимое не совершается, но

уже совершилось, прежде чем появиться на свет. Перед нами отжившее, которое

хочет ожить в нас. Да­же голоса звучат замогильно... Мой же Гиньоль,

напро­тив, сохраняет в себе какую-то магию "становления". Пусть актеры

играют опять ту же самую пьесу: даже то, что они исполняли, может быть,

сотню раз, они должны всякий раз заново переживать. С ними выхо­дит на сцену

вся живая их непосредственность, и, сколь­ко бы ни приходилось им повторять

свою роль, они представляются нам существами более свободными и,

следственно, более подлинными, нежели закосневшие в своей неизменности

призраки, которых источник света проецирует на экран.

Но когда я вдоволь намечтаюсь об этом Театре, не­уемном, как некий дух,

его подвижность, пестрота инто­наций и сцен, блеск и чары его калейдоскопа

побужда­ют меня мысленно рисовать или же конструировать, в качестве

гармонического контраста и отрицания, сов­сем иной театр, который я связываю

с Храмом. В этом театре царит условность высшего порядка, и никакой

вольности он не допускает. Кажется, что все в нем движимо законами столь же

величественными, как те, ко­торыми древние наделяли свой простой и

грандиозный космос. Они верили в мировой порядок, и это чудесное ослепление,

возможно, внесло в их искусство то дыха­ние святости, чистоты и рока, какое

мы в нем находим, и сообщило некую безусловность его созданиям, кото­рые

исчерпываются собственной полнотой, не взывают ни к чьему взгляду и

снисходят как будто лишь к беско­нечному созерцанию.

Такой театр должен быть не театром подмостков, но театром благородной

по качеству архитектуры. Искусно расчлененный корабль будет соединять сцену

с залом, избавляя нас от чрезвычайно грубого контраста, кото­рый мы

наблюдаем в привычном театре. Стоит в нем занавесу подняться, как нам

предстает совсем незнако­мый мир и спектакль вынуждает нас жить какое-то

время жизнью, нам чуждой. В противоположность это­му, театральная система, о

которой я размышляю, приз­вана обращаться к нашему глубочайшему внутреннему

чувству, нашему переживанию мира ².

Читатель, конечно, поймет, что я мечтаю о каком-то подобии литургии. Я

не могу изложить здесь свои дав­нишние мысли, которые прояснили бы эту идею.

Много лет назад я беседовал о ней с Дебюсси и представил ему общий замысел

произведения, которое исходило бы из моих взглядов. Тогда ничего из этого не

вышло, но впоследствии, когда в сотрудничестве с Онеггером я писал мелодраму

об Амфионе, мне представился случай составить либретто, отвечающее,

насколько это возмож­но, моим, так сказать, литургическим помыслам

³.

К несчастью, условия исполнения этой вещи оказа­лись таковы, что

эксперимент лишился всякого смысла. Единственное, что от него осталось, --

это великолеп­ное решение в высшей степени четкой и сложной музы­кальной

проблемы.