ПРОБЛЕМА МУЗЕЕВ

 

Я не слишком люблю музеи. Многие из них прекрасны, но нет среди них

очаровывающих. Идеи классификации, сохранности и общественной пользы, точные

и ясные, плохо вяжутся с очарованием.

Первый же шаг к прекрасным вещам -- и чья-то ру­ка отбирает у меня

трость, а надпись воспрещает мне курить.

Уже охлажденный авторитарным жестом и чувст­вом принудительности, я

вхожу в какой-нибудь зал скульптуры, где царствует холодное смятение. Чей-то

ос­лепительный бюст виден сквозь ноги некоего бронзово­го атлета.

Спокойствие и неистовства, жеманство, улыб­ки, ракурсы, неустойчивейшие

равновесия слагают во мне нестерпимое впечатление. Я пребываю в гуще

оцепенелых существ, из коих каждое требует, пусть бе­зуспешно, небытия всех

остальных. Умолчу о хаосе всех этих величин, лишенных общего мерила, о

необъясни­мой смеси карликов и гигантов, наконец -- о той схе­матичности

развития, какую предлагает нам подобное сборище творений, совершенных и

незаконченных, изу­родованных и восстановленных, чудовищных и выло­щенных...

С душой, готовой ко всем мучительствам, следую дальше, к живописи.

Передо мной развертывается странный, организованный беспорядок. Меня

охватыва­ет священный ужас. Поступь моя становится благочес­тивой. Голос мой

меняется и делается чуть выше, неже­ли в церкви, но чуть тише, нежели обычно

в жизни. Скоро я перестаю уже сознавать, что привело меня сюда, в эти

навощенные пустынности, на которых лежит печать храма и салона, кладбища и

школы... Пришел ли я поучаться, или искать радости глаза, или же вы­полнить

долг и удовлетворить требование приличий? Или, может быть, я исполняю

упражнение особого ро­да, совершая эту прогулку, причудливо очерченную

тво­рениями красоты и ежемгновенно кидающую меня вправо и влево, от шедевра

к шедевру, среди которых мне надлежит вести себя, как пьянице среди стоек?

Уныние, скука, восторг, прекрасный день, стоящий наружи, упреки совести

моей, удручающее ощущение великого количества великих мастеров --

сопутствуют мне.

Я чувствую, что становлюсь необычайно искренним. Как утомительно,

говорю я себе, какое варварство! Все это нечеловечно. Все это лишено

чистоты. Оно па­радоксально, это приближение к совершенствам, само­цельным,

но противоположным, и тем сильнее враждую­щим, чем больше собрано их вместе.

Только цивилизация, лишенная чувства наслаждения и чувства разумности,

могла воздвигнуть этот дом бес­смыслицы. Есть какое-то безумие в подобном

соседст­вовании мертвых видений. Они ревнуют друг к другу, дерутся за

взгляд, который приносит им жизнь. Со всех сторон зовут они к себе мое

неделимое внимание; они неистовствуют вокруг живой точки, которая бросает

всю машину тела к тому, что ее влечет...

Ухо не могло бы слушать десять оркестров сразу. Ум не в состоянии ни

воспринимать, ни вести разом несколько раздельных операций, -- равно как нет

единовременности для нескольких мыслей. Между тем глаз, сквозь отверстие

своего подвижного угла и в единое мгновение своего созерцания, вынужден

сразу вместить портрет и марину, кухню и апофеоз, явления самых раз­личных

состояний и измерений; и того пуще, -- он дол­жен воспринять одним и тем же

взглядом гармонию и живописные приемы, лишенные соответствия.

Подобно тому как чувство зрения ощущает насиль­ственность этого

злоупотребления пространством, обра­зуемым коллекцией, так и разум

испытывает не мень­ше оскорбительности от этого тесного сборища выдаю­щихся

творений. Чем они прекраснее, чем сильнее про­является в них

исключительность стремлений человече­ских, тем отличительнее должны они

быть. Это пред­меты редкости, и творцы их хотели, чтобы они были единичны.

Эта картина -- говорят иногда -- убивает все кругом...

Я думаю о том, что ни Египет, ни Китай, ни Элла­да -- у коих были

мудрость и утонченность -- не знали этой системы сочетания произведений,

пожирающих друг друга. Они не соединяли несовместимые единицы наслаждения

применительно к их инвентарным номе­рам и соответственно отвлеченным

принципам ¹.

Но мы раздавлены наследием. Современный чело­век изнурен обилием своих

технических средств, но и столь же обеднен преизбытком своих богатств.

Механи­ки даров и завещаний -- непрерывность производства и приобретений --

и еще новая причина разрастания, ко­ренящаяся в изменениях моды и вкусов, в

их возврате к вещам, которыми прежде пренебрегали, соревнуются без устали в

накоплении капитала, чрезмерного и, следовательно, неиспользуемого.

Музей делает устойчивым внимание к тому, что соз­дают люди. Человек

творящий, человек умирающий-- питают его. Все кончается на стене или в

витрине... Мысль навязчиво говорит мне о лотерее, где нет проиг­рышей.

Однако возможности пользования этими все возрас­тающими богатствами

отнюдь не означают, что и мы растем вместе с ними. Сокровища наши тяготят и

уг­нетают нас. Необходимость сосредоточить их в одном здании приводит к

ошеломляющему и горестному итогу. Как бы просторен ни был дворец, как бы ни

был он вместителен и благоустроен, мы всегда чувствуем себя чуть-чуть

потерянными и удрученными в этих галере­ях, -- одни перед таким количеством

художественности. Продукция бесчисленных часов, потраченных стольки­ми

мастерами на рисование и живопись, обрушивается в несколько мгновений на

ваши чувства и разум, но и эти часы в свой черед несут груз годов, отданных

поис­кам, опытам, усидчивости, гению!.. Неизбежно должны мы пасть под их

бременем. Что же делать? Мы стано­вимся поверхностными.

Или же делаемся эрудитами. Но в делах искусства эрудиция есть род

немощи: она освещает отнюдь не самое тонкое и углубляет вовсе не наиболее

существен­ное. Она подменяет ощущение гипотезами и встречу с шедевром --

бесчисленностью воспоминаний. Она до­бавляет к музею неограниченную

библиотеку. -- Венера, ставшая документом.

С разбитой головой, с трясущимися ногами выхожу я из этого храма

благороднейших наслаждений. Край­нее утомление сопровождается порой

болезненной воз­бужденностью ума. Великолепный хаос музея идет за мной

следом и сочетается с движением живой улицы. Мое недомогание ищет себе

объяснения. Оно подмечает или изобретает некое соответствие между этими

смя­теньем, его обступившим, и смутным состоянием ис­кусств нашего времени.

Мы живем, мы движемся в том же водовороте сме­сей, за который требуем

кары для искусства минув­шего.

Вдруг смутный просвет возникает предо мною. Во мне зреет ответ; он

мало-помалу выявляет себя сквозь мои ощущения и стремится высказаться.

Живопись и Скульптура, говорит мне демон объяснения, -- это бро­шенные дети.

У них умерла мать -- мать их, Архитекту­ра. Пока она жила, она указывала им

место, назначе­ние, пределы. Свобода бродяжничества была им заказа­на. У них

было свое пространство, свое точно опреде­ленное освещение, свои темы, свои

сочетания... Пока она жила, они знали, чего хотят... ².

-- Прощай, -- говорит мне эта мысль, -- дальше я не пойду...