СЛОВО К ХУДОЖНИКАМ-ГРАВЕРАМ

 

Господа... я с удовольствием обратился бы к вам: до­рогие собратья, --

но, хотя и имел я кое-какое знакомст­во с граверным искусством, знакомство

это было из тех,

в каких мы не осмеливаемся признаться; весьма быстро и со всей ясностью

оно убедило меня, что гравером я не рожден.

Итак, господа, исповедавшись в своем ничтожестве, я подыскиваю слова

благодарности, его искупающие... Как еще выразить мое чувство, если не

попытаться по-своему передать вам, сколь высоко я ставлю ваше бла­городное

ремесло и какой особенный смысл в нем усма­триваю?

Признаюсь сперва, что довольно часто гляжу на вас с завистью и

испытываю желание (безнадежное, впро­чем) сменить мою ручку на вашу иглу; не

решаюсь ска­зать: на резец.

Затем я мысленно сопоставляю два наших искусства: как в гравировании,

так и в литературном письме я на­хожу своего рода интимную связь между

возникающим произведением и художником, который себя в него вкла­дывает.

Ваша доска (либо камень) имеет немало обще­го с рабочей страницей: то и

другое исполняет нас тре­пета; то и другое лежит перед нами в расстоянии

четкой видимости; мы охватываем, единым взглядом, целое и детали; мысль,

глаз и рука сосредоточивают свое вни­мание на этой мизерной поверхности, где

мы ставим на карту свою судьбу... Не это ли высшая интимность твор­чества, с

которой равно знакомы гравер и писатель, оба прикованные к столу, где

выявляют они все, что умеют, и все, чего стоят?

Но, рассуждая далее, я начинаю замечать между нами сродство более

глубокое, сходство более тонкое, ко­торые некое размышление выносит на свет

и которым некий ход мысли придает убедительность в глазах ра­зума.

Вы должны будете простить мне толику метафизики (что значит --

фантазии), которая поможет мне объяс­ниться.

Так называемая "природа" -- имя это удобное и ос­вященное традицией, --

Природа творит массу вещей, подчас -- необыкновенно прекрасных. Не всегда.

Худож­ник она довольно неровный, но в свои лучшие дни -- бесподобный. Она

являет нам кое-каких великолепно сложенных животных; она демонстрирует, в

салонах сменяющихся времен года, изумительные деревья, оча­ровательные

цветы; она возводит, время от времени, пышные и величественные декорации для

театров нашей деятельности и для волшебных пространств нашей мы­сли.

Но при всей своей изобильности и даже расточитель­ности эта

плодоносящая Природа не исчерпала, однако, возможностей творчества. Она

оставила нам какую-то область, какой-то шанс созидания, и мы в свой черед

породили творения, которые ей неведомы и которые, больше того, она вообще

порождать неспособна. Именно этот вопрос меня и занимает.

Мы испытываем определенные желания, которые Природа удовлетворить

бессильна, и мы обладаем опре­деленными возможностями, которых она лишена.

Допустимо, конечно, помыслить между человеком и миром, его окружающим,

какое-то абсолютное тожде­ство. Позволительно вообразить некий Эдем, некий

Рай земной, где наши взгляды и наши влечения находили бы все, чего пожелают,

а желать могли бы лишь то, что в нем находили бы, -- Сад, в котором ничто, о

чем бы мы ни мечтали, не могло бы сравниться с уже существую­щим.

Такого тождества, однако, нет. Этот мир блаженст­ва -- не наш мир, и я

убежден, что этому, в сущности, следует радоваться.

Даже детям быстро приедаются шоколадно-миндаль­ные и сиропные царства,

которые им подчас преподносятся в сказках. Им больше нравится приключение с

его чудесными трудностями.

Ибо в нас, господа, живет не только любовь к чис­тому и безусловному

наслаждению -- и даже к наслаж­дению нечистому и сомнительному... В нас

пребывает жажда совсем особого рода, которую ни упоение совер­шенствами, ни

счастливейшее обладание не могут вытес­нить или утолить. Безмятежного

чувства удовлетворен­ности нам недостаточно. Пассивное довольство нас

утом­ляет и нам наскучивает; мы нуждаемся сверх того в радости творческой.

Странная радость, сложная ра­дость, -- радость, пронизанная терзаниями,

смешанная с печалями, -- радость, дорога к которой не обходится ни без

шипов, ни без горечи, ни без сомнений, ни даже без отчаяния.

Вы знаете, господа, мы достаточно знаем ее -- эту трудную, эту

творческую радость, которая составляет на­шу вторую натуру, противоположную

той первичной, ис­ходной натуре, о какой я вам говорил.

Эта последняя творит в тесном единстве с самой со­бой; так, она

моделирует свои формы внутренним дей­ствием их же материи, в которой

растворены ее силы и с которой она сливается нерасторжимо. Когда природа

выхаживает растение, она нечувствительно его возносит, ширит, разбрасывает,

проводя его как бы через последо­вательные состояния равновесия, -- так,

чтобы возраст растения, его масса, поверхность зубчатой его листвы и

физические условия среды всякий миг сочетались нераз­рывной связью, которую

это растение запечатлевает в своем внешнем облике с непостижимой точностью.

Но творчество человека -- прямая этому противопо­ложность. Человек

действует; он вкладывает свою энер­гию в чуждую ему материю; он отделяет

свои операции от их материальной основы, -- и он четко их разграничи­вает;

он может, следственно, обдумывать и комбинировать их, прежде чем их

совершает; он умеет отыскивать им самые разнообразные назначения, применять

их ко всевозможным субстанциям; и эту-то способность соче­тать свои усилия и

членить свои замыслы на отдельные действия он именует своим умом. Он не

сливается с ма­териалом своей работы: он переходит от этого материа­ла к

своей идее, от своей мысли к своей модели, и он ежемгновенно преобразует

желаемое в возможное и воз­можное в осуществленное.

Осваивая таким образом существа и предметы, яв­ления и пружины,

наблюдаемые в окружающем мире или природе, он сводит их наконец к

умозрительным сим­волам своей деятельности, в которых его понимающая

способность сочетается со способностью зиждущей и ко­торые именуются: Линия,

Плоскость, Число, Порядок, Форма, Ритм... и так далее.

Но в этой своей способности к абстракциям и постро­ениям он явно

расходится с Природой, ибо Природа не абстрагирует и не строит; она не

останавливается и не раздумывает; она развивается необратимо. Мы видим

теперь, насколько противоположен ей человеческий ра­зум, и к этому-то,

господа, я и хотел подвести вас.

Я попытался обосновать положение, которое нас с вами касается. Суть его

в следующем. Если искусство соприродно разуму -- тому разуму, чье пребывание

во времени соткано из нематериальных актов, -- наиболее близким ему должно

быть такое искусство, которое вос­создает нам максимум наших впечатлений или

наших по­мыслов минимумом физических средств. Разве недо­статочно вам

каких-нибудь считанных штрихов, считан­ных царапин, чтобы лицо человека или

сельский пейзаж не только предстали нам во всей своей подлинности, но и

заставили нас, силой внушения, обнаружить подра­зумеваемый колорит и даже

самое пышное освещение?

И разве писателю, если он мастер своего дела, недостаточно считанных

слов либо одной стихотворной стро­ки, чтобы пробудить в душе все великолепие

сущего и даже все отзвуки, все отголоски воспоминания о каком-нибудь

исключительном моменте жизни?

Вот что сближает нас, господа. Мы связаны Белым и Черным, с которыми

Природе делать нечего. Ей нече­го делать с малой толикой краски или чернил.

Ей требу­ется материал поистине безграничный. Но нам -- нам нужно совсем

немного вещей и по возможности много ума.

Вот почему я восхищаюсь гравером. Я восхищаюсь вами, граверы, и я

разделяю ваше волнение, когда вы подносите к свету маленький, совсем еще

влажный, ос­торожно зажатый в кончиках пальцев прямоугольник бумаги, который

только что вышел из пеленок печати. Этот оттиск, этот новорожденный, это

детище вашего терпеливого нетерпения (ибо природа художника может

определяться только контрастами) вносит в мир тот ничтожнейший атом, ту

бесконечную малость -- но ма­лость незаменимую, -- за которыми должен стоять

весь мир интеллекта.

Intelligenti pauca *, говорят на латыни. Не это ли общий гордый девиз

всех собравшихся здесь к вящей славе Белого и Черного?

 

* Понимающему немногое [нужно, чтобы понять] (латин. ).