ДУША И ТАНЕЦ

 

Эриксимах. О Сократ, я умираю!.. Пробуди во мне мысль! Зарони идею!..

¹ Дай вдохнуть твоих острых загадок!.. Это нещадное пиршество

превосходит всякий мыслимый аппетит и всякую правдоподобную жажду!.. Что же

это за состояние, которое, придя на смену прекрасным вещам, в удел получает

пищеварение!..

Моя душа уже лишь греза вещества, которое одолева­ет самое себя!.. О

вещи прекрасные и слишком прек­расные, заклинаю вас: остановитесь!.. Увы, с

самых су­мерек отданы мы во власть наилучшему в мире, и это убийственное

наилучшее, умножаясь во времени, не дает нам ни минуты покоя... Я, наконец,

погибаю от безум­ной тоски по вещам сухим, и серьезным, и всецело

ду­ховным!.. Позволь же мне расположиться рядом с то­бою и Федром, чтобы,

решительно отвратившись от этой неистребимой пищи и этих неиссякаемых урн, я

мог протянуть навстречу вашим словам державный кубок моего разума. О чем вы

беседовали?

Федр. Пока ни о чем. Мы наблюдали, как едят и пьют нам подобные...

Эриксимах. Но Сократ, конечно, все время о чем-то размышлял... Разве

может он наедине с собой пребывать в одиночестве и безмолвствовать в самих

глубинах ду­ши? На сумрачных берегах этого пиршества он тайком улыбался

своему демону. Что шепчут твои губы, доро­гой Сократ?

Сократ. Они тихонько нашептывают: человек, при­нимающий пищу, --

справедливейший из людей...

Эриксимах. А вот и загадка, которая пробуждает в уме такой аппетит...

Сократ. Они говорят: человек, принимающий пищу, равно питает в себе

доброе и дурное. Всякий кусок, который в нем тает и растворяется, придает

сил его добродетелям, как он тождественно придает их и его порокам. Он

кормит его тревоги, и он насыщает его надежды; наконец, в свой черед в нем

черпают свою законную долю страсти и мнения. Любовь нуждается в этой пище

так же, как ненависть; наша радость и на­ша горечь, наша память и наши

помыслы по-братски делятся единой субстанцией этого корма. Что ты ска­жешь

об этом, сын Акумена?

Эриксимах. Я скажу, что с тобою согласен. Сократ. Так послушай, о

врачеватель. Затаив вос­хищение, я любовался работой этих кормящихся тел.

Все они, сами того не ведая, по справедливости выделя­ют положенное каждой

возможности жизни и каждому семени смерти, какие в себе содержат. Они не

ведают, что творят, но творят они это, как боги.

Эриксимах. Я давно уже замечаю: все, что человек вбирает в себя,

повинуется вслед за тем прихотям су­деб. Можно сказать, что гортань -- это

порог свое­нравных потребностей и органической тайны. Там кон­чается воля и

строгое царство знания. Вот почему я от­казался в своем искусстве от всяких

неверных снадо­бий, которые большинство врачей предписывает самым разным

больным; я ограничиваюсь очевидными средст­вами, которые природа сочетает

попарно.

Федр. Каковы же они?

Эриксимах. Их восемь: тепло и холод; воздержание и его

противоположность; воздух, вода; покой и дви­жение. Это все.

Сократ. Но для души их только два, Эриксимах.

Федр. Какие же?

Сократ. Истина и ложь.

Федр. Почему это?

Сократ. Разве они не связаны, как сон и бодрство­вание? Разве ты не

стремишься очнуться и не тянешь­ся к прозрачной ясности, когда тебя

одолевает мучи­тельный сон? Разве не правда, что само солнце возвра­щает нас

к жизни и что мы вздыхаем свободно при виде твердых тел?.. А с другой

стороны, не на сон ли и сновидения мы уповаем, надеясь, что они развеют

пе­чали и унесут заботы, которые тяготят нас в мире днев­ном? Так

устремляемся мы от одного к другому, среди ночи взывая к свету и заклиная

мрак, когда нас озаря­ют лучи; тревожимые жаждой знания, слишком счастливые

в своем неведении, мы ищем в существующем ле­карства от несуществующего и в

несуществующем -утешения от существующего. Мы углубляемся поочеред­но в

реальное и в иллюзорное; и в конце концов у души не остается иного

прибежища, кроме истины, слу­жащей ей оружием, и лжи, облачающей ее в

доспехи.

Эриксимах. Ну что же, пусть так... Но не страшит ли тебя, милый Сократ,

некий вывод, который следует из этой мысли?

Сократ. Какой же?

Эриксимах. Тот, что истина и ложь направлены, в сущности, к одной

цели... Одна и та же сила, по-раз­ному проявляясь, делает нас лживыми или

прямодуш­ными; и как холод в черед с теплом то на нас ополча­ются, то нас

оберегают, так же ведут себя истинное и ложное -- и так же действуют

противоположные влече­ния, с ними связанные.

Сократ. Это сущая правда. Но что поделать. Так хочет жизнь; ты знаешь

лучше меня, что она ничем не брезгает. Она использует любые средства, только

бы, Эриксимах, никогда ничем не разрешиться. А это зна­чит, что все

разрешается ею самой... Не есть ли она то загадочное движение, которое силой

происходящего беспрерывно перевоплощает меня в то, что я есть, и которое

тотчас относит меня к моему неизменному двой­нику, дабы я сочетался с ним и

дабы, по необходимо­сти воображая, что его узнаю, я мог существовать!.. Она

подобна танцующей женщине, которая сказочно преоб­разилась бы в совершенно

иное, не женское, существо, если бы в своем прыжке могла унестись к облакам.

Но так же, как ни наяву, ни во сне мы не можем уйти в бесконечность, так и

она неизбежно становится самой собой, перестает быть пушинкой, птицей, идеей

-- сло­вом, всем тем, чем хотелось быть флейте, чьим была она голосом, ибо

та же земля, которая ее извергла, вновь ее призывает и, вся трепещущая, она

возвращается к своей женской природе и своему другу... ².

Федр. Чудо!.. Волшебник!.. Поистине чудо! Тебе дос­таточно вымолвить

слово, чтобы желаемое явилось на свет!.. В самом деле, как если бы из твоих

животворных уст вылетала пчела за пчелой, -- вот перед нами крыла­тый хор

прославленных танцовщиц!.. Воздух поет и гудит предвестиями орхестрики!..

³ Все светильники про­буждаются... Бормотание спящих переходит в

востор­женный шепот; и на стенах, колеблемых пламенем, ди­вятся, мелькают

огромные тени пьяниц!.. Взгляните-ка на эту стайку, одновременно ребячливую

и серьезную!.. Они влетают, как духи!

Сократ. Клянусь богами, светлые танцовщицы!.. Ка­кой живой и изящный

пролог к совершеннейшим мыс­лям!.. Руками они говорят, а ногами словно бы

пишут. Сколько точности в этих созданиях, которые с таким искусством владеют

своими упругими силами!.. Все мои трудности испаряются, и нет во мне больше

тяго­стных недоумений, -- с такой радостью отдаюсь я дви­жению этих фигур!

Сама истина здесь -- игра; можно подумать, что знание обрело себя в действии

и что мысль сочеталась внезапно с вольными грациями... Взгляните на эту!..

Самая легкая, она более всех рас­творилась в безукоризненной четкости... Кто

она? В ее поступи дивная твердость уживается с неподражаемой гибкостью....

Она пережидает, находит, чеканит размер с такой точностью, что, стоит мне

закрыть глаза, я столь же внятно вижу ее слухом. Я тянусь к ней, ее настигаю

и никак не могу с ней расстаться; стоит мне заткнуть уши и на нее

посмотреть, я невольно слышу кифары, -- настолько слилась она с ритмом и

музыкой ⁴.

Федр. Мне кажется, та, что тебя восхищает, -- это Родонита.

Сократ. В таком случае ухо Родониты неизъяснимо связано с ее стопой...

Какая четкость!.. Ветхое время наполнилось в ней юными силами!

Эриксимах. Да нет же, Федр!.. Родонита -- другая, удивительно нежная:

глаз не устанет ею любоваться.

Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и уп­ругое чудо?

Эриксимах. Родония.

Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой.

Эриксимах. Я ведь знаю их всех -- вместе и пооди­ночке. Могу назвать

вам все их имена. Они складыва­ются в небольшую поэму, которую легко

запомнить: Нипс, Нифоя, Нэма; Никтерида, Нефела, Нексида; Ро-допита,

Родония, Птила... Что касается маленького уродливого танцора, его зовут

Неттарион... Но царица Хора еще не появилась...

Федр. Кто же царствует над этими пчелками?

Эриксимах. Изумительная, несравненная танцовщи­ца --

Атиктея!⁵

Федр. Как ты их знаешь!

Эриксимах. Все эти прелестные существа носят по нескольку разных

именОдними их наделили родите­ли, другими -- наперсники...

Федр. Это ты -- наперсник!.. Ты слишком хорошо их знаешь!

Эриксимах. Я знаю их более чем хорошо, и в ка­ком-то смысле еще лучше,

чем знают себя они сами. О Федр, разве я не врачеватель?.. Во мне, через

меня проходит тайный обмен всевозможных тайн врачева­ния и всяческих тайн

танцовщиц! Они обращаются ко мне по каждому поводу. Вывихи, нарывы,

сердечные горести, самые различные превратности их ремесла (в том числе и

превратности необходимые, которые объяс­няются великой подвижностью их

занятия) -- и зага­дочные их недуги; даже ревность, искусству она обяза­на

или же страсти, -- и даже сны!.. Знаешь ли ты, что подчас танцовщице

достаточно нашептать мне свой тягостный сон, и я, например, могу ей сказать,

какой зуб у нее испорчен?

Сократ. О поразительный человек, узнающий по грезам болезни зубов, так

ты, может быть, думаешь, что у философов все зубы гнилые?

Эриксимах. Да сохранят меня боги от укуса Сок­рата!

Федр. Смотрите-ка лучше, что делает этот лес рук и ног!.. Несколько

женщин творят сотни вещей. Сотни светильников, сотни мелькающих перистилей

-- беседки, колонны... Образы тают, уносятся... Это -- рощица с сотнями

прекрасных рук, взвиваемых дуновеньями му­зыки!

Какой еще сон, Эриксимах, способен выразить столько смятений, столько

рискованных метаморфоз на­ших душ?

Сократ. Да ведь это, дорогой Федр, не сон, а пря­мая его

противоположность!

Федр. Но я во сне... Мне грезится нега, которая без конца себя множит в

сплетениях, в круговороте девиче­ских форм. Мне грезятся невыразимые

соответствия, ко­торые связывают в душе чередования, белоснежные взмахи этих

мерных конечностей и голоса этой приглу­шенной музыки, как будто вобравшей в

себя и в себе уносящей весь видимый мир... Как некий сложный мус­катный

запах, я впиваю пеструю смесь этих чарующих Дев; и дух мой блуждает в этом

лабиринте граций, где каждая то исчезает с одной из подруг, то появляется

снова с другой.

Сократ. Пойми же, о чувственная душа, что перед тобою нечто

противоположное сну и чуждое всякой слу­чайности... Но что еще, Федр, может

быть противопо­ложно сну, если не какой-то другой сон?.. Зоркий,

сос­редоточенный сон самой Мысли!.. И что, в таком случае, могло бы

пригрезиться Мысли? Если бы Мысль гре­зила -- напрягшись и выпрямившись, с

настороженным взглядом, со сжатым ртом, скрепив печатью свои ус­та, -- разве

не то же она бы увидела, что видится нам теперь: этот мир точных сил и

совершенных иллю­зий?.. Сон-то сон, но сон, весь исполненный соразмер­ности,

весь пронизанный стройным порядком, весь -- из действий и связных

периодов!.. Кто знает, какие мы ви­дим здесь царственные Законы, которым

грезится, буд­то они явили себя в ясных ликах и сошлись воедино, дабы

показать смертным, как реальное, призрачное и отвлеченное могут сливаться и

строить целое волею Муз?

Эриксимах. В самом деле, Сократ, эти образы -- бесценный клад. Не

считаешь ли ты, что мысль бес­смертных есть именно то, что мы видим, и что

эти сон­мы благородных подобий -- бесконечных чередований, замен,

превращений, которые на глазах у нас вторят друг другу и друг из друга

выводятся, -- делают нас причастными божественной мудрости?

Федр. Как чист, как изящен этот маленький розовый храм, который они

образуют, собравшись в кружок! Он вращается медленно, как сама ночь!.. Он

рассыпается -- рассыпаются девушки, туники взлетают, и кажется, это боги

надумали новое!..

Эриксимах. Божественная мысль разлилась теперь пестрым множеством

радужных стаек; она снова и снова рождает их сладостные порывы -- нежные

вихри, в ко­торых тела, сливаясь по два и по три, не могут уже

раз­лучиться... Одна из них кажется пленницей. Ей не вы­браться больше из

этих волшебных сплетений!..

Сократ. Но что это с ними?.. Они столпились, они убегают!..

Федр. Они устремились к дверям. Они склоняются В приветственном

поклоне.

Эриксимах. Атиктея!.. Атиктея!.. О боги, трепетная Атиктея!

Сократ. Она вся из воздуха!

Федр. Пташка!

Сократ. Тело без плоти!

Эриксимах. Бесценное!

Федр. О Сократ, можно подумать, что она внимает каким-то незримым

фигурам!

Сократ. Или же отдается какому-то благородному жребию!

Эриксимах. Смотри, смотри!.. Она начинает -- ты видишь? -- совершенно

божественным шагом. Это -- простая круговая ходьба... Она начинает с вершин

сво­его искусства; с естественной легкостью она проходит высотами, которых

достигла. Эта вторая натура беско­нечно далека от первой, но она должна

точь-в-точь на нее походить.

Сократ. Как никто, наслаждаюсь я этой великолеп­ной свободой. Все

девушки замерли, как зачарованные. Те, что играют, вслушиваются в свои

звуки, не отрывая от нее глаз... Они отдаются происходящему и как буд­то

хотят еще приумножить совершенство сопровожде­ния.

Федр. Одна из них, кораллово-розовая, диковинно изогнулась и дует в

огромную раковину.

Эриксимах. Длинная флейтистка тесно сплела свои тонкие ляжки и,

вытягивая изящную ногу, отбивает такт... О Сократ, что ты думаешь о

танцовщице?

Сократ. Это крохотное существо, Эриксимах, наво­дит на размышления...

Оно собирает, уносит в себе ту силу величия, которая была рассеяна в каждом

из нас и таилась незримо в участниках этого пиршества... Простая ходьба -- и

перед нами богиня, а мы -- почти боги!.. Простая ходьба, простейшее

чередование!.. Как если б она воздавала пространству великолепием множимых,

строго тождественных действии и чеканила пяткой звонкие слитки движения. Она

словно числит, отсчитывает кружочками чистого золота то самое, что мы

бездумно растрачиваем грубой монетой шагов, ког­да движемся к некой цели

⁶.

Эриксимах. Она позволяет нам, дорогой Сократ, осознать наши действия,

ясно показывая нашим душам то, что наши тела совершают слепо. Озаренные ее

пос­тупью, безотчетные наши движения кажутся нам под­линным чудом. Одним

словом, они дивят нас, как это и быть должно.

Федр. Так значит, ты находишь в этой танцовщице что-то сократическое,

раз она учит нас, посредством ходьбы, немножко лучше себя понимать?

Эриксимах. Ну конечно. Ведь наши шаги настолько легки для нас и

настолько привычны, что мы никогда не удостаиваем их особого внимания и даже

не заме­чаем странности этих движений. Лишь увечные и па­ралитики в своей

немощи восхищаются ими... Так что мы просто не помним о них, когда они ведут

нас, как им это свойственно; они зависят от места, от цели, от настроения и

состояния человека, даже от освещения дороги; мы же их расточаем совершенно

бездумно. А теперь присмотритесь, как шествует Атиктея по этой

безукоризненной, чистой, свободной, слегка пружиня­щей глади. В это зеркало

своих усилий она мерно ро­няет чередующиеся упоры: пятка клонит тело к

носку, затем другая стопа, опускаясь, его подхватывает, устремляет вперед, и

все повторяется сызнова; а тем временем ее прелестная маковка чертит в

застывшем мгновении гребень кудрявой волны.

Поскольку в каком-то смысле это гладь абсолют­ная, -- ее ведь очистили

от всего, что может вызвать сбивчивость или заминку, -- этот царственный

шаг, ко­торый сам себе служит единственной целью и в котором не остается

ничего лишнего, становится совершен­нейшим образцом.

Замечаешь ли ты, какое изящество, какую невозму­тимую безмятежность

поселяет в душе широта ее бла­городной поступи? Этот размах шагов

согласуется с их частотой, которая в свой черед непосредственно вы­текает из

музыки. А с другой стороны, частота и дли­на тайно связаны ростом...

Сократ. Ты так хорошо об этом говоришь, ученейший Эриксимах, что я

невольно вижу то, что подсказывает твоя мысль. Я вижу женщину, которая своим

движени­ем рождает во мне ощущение неподвижности. Я сле­жу лишь за

неизменностью ритма...

Федр. Она останавливается в кругу этих соразмер­ных граций...

Эриксимах. Сейчас вы увидите!..

Федр. Она закрывает глаза...

Сократ. Вся она -- в этих закрытых глазах, вся -- в затаенности

ожидания, где осталась наедине со сво­ей душой... Она чувствует, как ее

существо разрешает­ся неким событием.

Эриксимах. Приготовьтесь же... Тише, тише!

Федр. Восхитительный миг... Но эта тишина -- само противоречие... Как

удержаться и не воскликнуть: "Ти­ше!"

Сократ. Поистине девственный миг. А следом -- дру­гой, когда нечто

должно оборваться в душе, в ожида­нии, в каждом из нас... Нечто --

оборваться... И вместе с тем это -- как вяжущий узел.

Эриксимах. О Атиктея! Как ты изумительна в этом преддверии!

Федр. Кажется, снова в ней разливается нежная музыка, -- снова, но

по-иному... Расправив ей крылья, она...

Эриксимах. Музыка заменяет ей душу.

Сократ, В эту минуту, которой вот-вот предстоит умереть, вы, о Музы,

всемогущие владычицы!

Как сладостно замирают дыхания и сердца!.. Тя­жесть свергается к ее

ногам; и этот длинный покров, который упал совершенно бесшумно, все

объясняет. Тело ее можно видеть только в движении.

Эриксимах. Глаза ее вернулись к свету...

Федр. Насладимся же этим ускользающим мигом, когда в ней возникает

новый порыв!..

Так, подойдя к краю крыши, птица вдруг отрывает­ся от прекрасного

мрамора и уходит в полет...

Эриксимах. Больше всего на свете я люблю то, что должно наступить; даже

в страсти я не нахожу ничего, что могло бы затмить своей прелестью ее самые

пер­вые ощущения. Всякому времени дня я предпочитаю зарю. Вот почему я с

таким упоением наблюдаю, как занимается в этой смертной божественное

движение. Смотрите!.. Оно уже брезжит в этом скользящем взгля­де, который

неудержимо клонит чело и нежные ноздри к озарившемуся плечу... И вся

прекрасная цельная жи­ла ее гладкого мускулистого тела постепенно

натяги­вается, извивается, -- вся, от стопы до затылка, трепе­щет... Она

исподволь обозначает явленье рождающего­ся прыжка... Она не даст нам

вздохнуть, пока вдруг не взметнется, отозвавшись, как молния, на

долгожданный и неожиданный всплеск громозвучных кимвалов!..

Сократ. Наконец-то она входит в царство неповтори­мого и проникает в

мир невозможного!.. До чего же, друзья мои, наши души едины перед этим

чудом, равно для них явным и неодолимым!.. Как дружно впивают они

прекрасное!

Эриксимах. Вся она обращается в танец и вся от­дается подвижной стихии!

Федр. Полными смысла шагами она сперва как буд­то стирает с земли всю

усталость и все неразумие...

И вот она строит над нами себе жилище: точно свива­ет гнездо в своих

белых руках... А теперь вам не ка­жется, что стопами она ткет под собой

неразличимый ковер ощущений?.. Крест-накрест и снова крест-накрест она

оплетает землю мгновениями!.. О, какой дивный узор, как искусно работают ее

быстрые пальцы: они набегают, уносятся, они сходятся и расходятся, и друг

друга преследуют, и разлетаются!.. Как легки они и как проворны, эти чистые

мастерицы радостей утраченного времени!.. Эти ноги воркуют и ссорятся --

точно две голубицы!.. Точка пространства заставляет их спорить, словно

какое-то зернышко!.. Они разом вскипают и -- еще, еще раз -- сталкиваются в

воздухе!.. ⁷ Клянусь Му­зами, ни к чьим ногам я так не тянулся

устами!

Сократ. Дело в том, что твои уста завидуют красно­речивости этих

волшебниц! Тебе хотелось бы чувство­вать свои слова легкокрылыми, как эти

ноги, и укра­шать свою речь столь же живыми фигурами, как их прыжки!

Федр. Мне?..

Эриксимах. Да ведь он помышлял об одном: ему чудилось, что он нежно

клюет этих резвых голубок!.. И все от страстного увлечения, с каким он

отдается зрелищу танца. Что может быть естественней, Сократ, и что --

непритворно загадочней?.. Наш Федр совсем ослеплен великолепными стойками и

пируэтами Атик­теи; он их пожирает глазами, он к ним тянется всем существом;

он чувствует, он уверен, что по губам у не­го пробегают легкие ониксы!..

⁸ Не оправдывайся, ми­лый Федр, и прошу тебя, не смущайся... В

том, что ты ощущаешь, нет ничего беспричинного и ничего вполне ясного, --

следовательно, ничего, что расходилось бы в какой-то мере с обычаями нашей

живой машины. Раз­ве мы не представляем собой некую органическую ди­ковину?

Не является ли наша жизненная система некой действующей бессвязностью и

неким движущим беспорядком?.. Разве впечатления, желания, мысли не

сочетаются в нас самым непреложным и самым непос­тижимым образом?.. Какое

несоответствие причин и следствий!..

Федр. Но ведь сам ты прекрасно растолковал то, что я испытывал

безотчетно...

Сократ. В самом деле, дорогой Федр, твое волнение можно понять. И сам

я, чем больше смотрю на эту по­разительную танцовщицу, тем более отдаюсь

размыш­лениям о чудесном. Понять не могу, как сумела при­рода наделить эту

хрупкую и тщедушную девушку столь чудовищной силой и живостью. Геркулес,

обра­тившийся в ласточку, -- существует ли такой миф?.. -- И как удается

этой головке, совсем крохотной и тугой, как молодая сосновая шишка, с такой

четкостью порож­дать эту неистощимую перекличку всех ее членов и эти

головокружительные порывы, которые она творит и множит, то и дело их

прерывая, черпая их из музы­ки и тотчас вынося их на свет?

Эриксимах. А я думаю о силе насекомого, которое неуемным трепетанием

крыльев поддерживает над зем­лей свою тяжесть, свой звенящий клич и

решимость!..

Сократ. Эта вот вьется в сетях наших взглядов точ­но пленная мушка. Но

моя пытливая мысль бежит по ткани за нею следом, стремясь поглотить ею

создан­ное.

Федр. Значит ли это, дорогой Сократ, что ты нас­лаждаешься только тем,

что находишь в себе самом?

Сократ. О друзья мои, что же такое, в сущности, танец?

Эриксимах. Разве он не то, что мы видим?.. Что, по-твоему, может

объяснить танец лучше самого танца?

Федр. Наш Сократ не успокоится, пока в каждой вещи не выловит душу -- и

даже душу самой души!

Сократ. Но что же такое танец и что могут пове­дать шаги?

Федр. О, прошу вас, давайте еще бездумно понас­лаждаемся очарованием

этих движений!.. Направо, на­лево, вперед и назад, вниз и вверх, -- кажется,

что она расточает дары, ароматы, благовония и поцелуи, что саму свою жизнь

она отдает каждой точке небесной и мировым полюсам...

Она чертит узоры и розы, подвижные звезды и маги­ческие круги... Она

летит из кольца, как только оно сомкнется... Она летит, настигает видения!..

Она сор­вала цветок, и он сразу же обернулся улыбкой!.. О, как хочет она

разуверить нас этой безмерной легкостью в том, что действительно

существует!.. Она заблудилась в лабиринте звуков, она хватается за какую-то

нить... Милосердная флейта стала ее избавительницей! О, ме­лодия!

Сократ. А теперь кажется, что ее обступили призра­ки... Она дарит им

жизнь, от них ускользая; но стоит ей повернуться, нам чудится тотчас, что

она является взору бессмертных!

Федр. Не есть ли она душа всякого вымысла -- беглянка, порхающая изо

всех щелей жизни?

Эриксимах. Ты думаешь, что она хоть что-либо об этом знает? Думаешь,

кроме высоких подскоков, бат­манов и антраша, которые она в свое время

выучила путем долгих усилий, она притязает еще на какие-то чудеса?

Сократ. В самом деле, можно взглянуть на вещи и в свете этой бесспорной

истины... Холодный взгляд легко счел бы ее одержимой -- эту диковинную

неуемную жен­щину, которая то и дело вырывается из своей собствен­ной

оболочки. Между тем как ее обезумевшие конеч­ности словно бы рвут друг у

друга землю и воздух, ее голова, запрокинувшись, влачит по полу распущенные

волосы; ее нога оказалась на месте ее головы; и ее па­лец чертит во прахе

какие-то знаки!.. В конце концов, что это значит?.. Стоит только душе

опомниться и от­решиться, как в этом комическом буйстве она увидит лишь

нечто странное и отвратительное... Если угодно, душа моя, все это просто

нелепо!

Эриксимах. Так значит, ты можешь по настроению понимать или не

понимать, видеть по своей прихоти прекрасное или смешное?

Сократ. Это было бы совсем неплохо...

Федр. Хочешь ли ты сказать, дорогой Сократ, что твой рассудок готов

уподобить танец некоему чужест­ранцу, чей язык он презирает и чьи манеры

кажутся ему дикими, даже, может быть, неприличными, а то и вовсе бесстыжими?

Эриксимах. Порою рассудок представляется мне способностью нашей души

ничего не понимать в на­шем теле!

Федр. Однако я, Сократ, наблюдая за танцовщицей, познаю множество самых

разных вещей и множество связей между вещами, которые тотчас сливаются с

мо­ей собственной мыслью и, можно сказать, как бы мыс­лят за Федра. Я

открываю в себе такие прозрения, к ко­торым бы ни за что не пришел, одиноко

общаясь со своей душой...

Только что, например, мне казалось, что Атиктея выражала собой

любовь... Какую любовь?.. Не ту и не эту, не какое-то преходящее

увлечение!.. Правда, она и не думала изображать влюбленную... Никакой

пан­томимы, никакого театра! Нет-нет! К чему, друзья мои, разыгрывать роль,

когда есть движение и размер -- то, что в реальности более всего реально?..

Итак, она выра­жала само существо любви!.. Но что же оно такое?.. Из чего

оно состоит?.. Как его определить, как пере­дать словами? Мы прекрасно

знаем, что душа любви представляет собой непреодолимое различие влюблен­ных,

тогда как нежная ее плоть есть не что иное, как общность их вожделений. И,

стало быть, нежные ли­нии, божественные прыжки, изящные неподвижные стойки

призваны рождать в танце такое универсальное существо, у которого нет ни

лица, ни тела, но которое обладает силой, временем и уделом, которому даны

жизнь и смерть; которое, собственно, и есть не что иное, как жизнь и смерть,

ибо желание, если оно разгорелось, не знает ни сна, ни минуты покоя

⁹.

Вот почему одна -- единственная танцовщица способ­на явить его взорам в

своих прекрасных движениях. Все, Сократ, все в ней было любовью!.. В ней

были ша­лости, слезы и ребяческие притворства! Чары, горес­ти, приношения; и

внезапные радости, и сомнения, и печально роняемые шаги... Она славила все

чудеса разлуки и близости; и порою казалось, ее овевали не­вообразимые

бедствия!.. А теперь посмотрите вы на нее и воздайте хвалу Афродите! Не

правда ли, она вдруг превратилась в настоящую морскую волну?.. То тяжелее,

то легче своего тела, она взметается, словно бьет о скалу, -- и опадает

лениво... Это плещет волна!

Эриксимах. Федр непременно хочет уверить нас, что она нечто изображает.

Федр. Как ты считаешь, Сократ?

Сократ. Изображает ли она что-либо?

Федр. Ну да. Ты согласен, что она нечто изобра­жает?

Сократ. Ничего, милый Федр. И все, Эриксимах. Любовь, как равно и море,

и саму жизнь, и мысли... Вы разве не чувствуете, что перед нами не что иное,

как чистый акт бесконечных метаморфоз? ¹⁰

Федр. Ты знаешь, божественный Сократ, с каким иск­ренним, с каким

безраздельным доверием вручил я се­бя твоей несравненной премудрости, с тех

пор как с тобой познакомился. Я не могу тебя слушать, не веря тебе, и не

могу тебе верить, не гордясь в то же время собой, своей верой в тебя. Но

слышать, что Атиктея ни­чего своим танцем не выражает, что он не является

прежде всего изображением любовных восторгов и ча­ровании, для меня просто

невыносимо...

Сократ. Да ведь ничего столь ужасного я пока еще не сказал!.. О друзья

мои, я все время вас спрашиваю, что же такое танец; оба вы это как будто

знаете, -- но знаете каждый свое! Один говорит, что в танце нет ни­чего,

кроме танца, что он только то, что видят здесь наши глаза; другой непременно

хочет уверить, что та­нец нечто изображает и что, стало быть, он отнюдь не

только в себе самом, но главным образом -- в нас. Что до меня, друзья, мое

сомнение не убывает!.. Мысли мои изобильны, что никогда не служит хорошим

знаком!.. Изобильны, сбивчивы и одинаково неотвязны...

Эриксимах. Ты сетуешь на свое богатство!

Сократ. Избыток ведет к неподвижности. А я, Эриксимах, жажду

движения... Мне нужна теперь та легкая сила, которая присуща пчеле и которая

в свой черед является самым ценным сокровищем танцовщи­цы... Мой разум

нуждается в такой силе и в таком нап­ряженном движении, благодаря которым

насекомое мо­жет повиснуть над морем цветов; которые делают его звонким

властителем пестрого множества их головок; которые, повинуясь ему, относят

его то к одной, то к другой -- то к какой-нибудь розе, красующейся чуть

поодаль; и которые позволяют ему коснуться ее, от нее устремиться или ее

пронзить... Эта сила и это движе­ние вмиг разлучат его с той, которой оно

пресытилось; и они же тотчас возвратят его к ней, если в нем вспых­нет

желание испить до последней капли оставшийся сок, чей сладостный вкус

неизбывно преследует его в полете... ¹¹. Или же, Федр, мне нужно

искусное проворство танцовщицы, которая, проникнув в гущу моих мыс­лей,

сумеет их исподволь, одну за другой, пробудить и, вызвав их из мрака моей

души, явит их свету ваших умов в самом лучшем порядке, какой только

возможен.

Федр. Продолжай, продолжай... Я вижу пчелу у те­бя на устах и

танцовщицу в твоем взгляде.

Эриксимах. Продолжай, о несравненный мастер в божественном искусстве

вверяться рождающейся идее!.. Всегда удачливый виновник неотразимых

след­ствий диалектической случайности!.. Продолжай! Тяни золотую нить...

Извлеки из своих отрешенных глубин некую живую истину! ¹²

Федр. Случай покорен тебе. Он нечувствительно пре­ображается в знание

по мере того, как твой голос его настигает в лабиринте твоей души!

Сократ. Но сперва я намерен расспросить нашего врачевателя!

Эриксимах. Я к твоим услугам, дорогой Сократ.

Сократ. Ответь же мне, сын Акумена, о Терапевт Эриксимах, ты, который

так мало веруешь в скрытую силу горчайших снадобий и таинственных

благовоний, что вовсе их не используешь; ты, далее, который, зная не хуже

любого щеголя все секреты искусства, как равно и природы, не рекомендуешь,

однако, и не вос­хваляешь ни мазей, ни масел, ни загадочных притира­ний; ты,

наконец, который не полагаешься на эликсиры и не веришь в тайные зелья; о,

врачующий без насто­ев и отрицающий все, что -- порошки это или капли,

лепешки, шарики или комочки, драгоценные камни или кристаллы -- липнет к

языку, проходит сквозь обо­нятельный свод и, достигнув орудий чихания или

тош­ноты, убивает либо живит; ответь, милый друг мой Эриксимах, из всех

целителей наиболее сведущий в своем ремесле; ответь же мне: знаешь ли ты

среди этого множества подвижных и эффективных веществ и среди всех этих

мудреных составов, в которых твоя ученость видит лишь средства тщетные и

презренные, -- скажи, знаешь ли ты в сокровищнице фармакопеи какой-то особый

бальзам или какое-то противоядное тело от этого недуга из недугов, этой

отравы из отрав, от этого яда, враждебного всякой природе?..

Федр. Какого яда?..

Сократ.... Имя которому: тоска жизни!.. Я разумею под этим -- пойми

меня хорошо -- отнюдь не тоску преходящую; не тоску от усталости, не тоску,

чье на­чало известно, и не ту, чьи пределы видны; но тоску совершенную,

тоску чистую -- тоску, чей источник не в горе, не в немощи, ту, что

уживается с самым счастли­вым на вид уделом, -- одним словом, такую тоску, у

которой нет иного содержания, кроме самой жизни, и нет другой причины, кроме

ясновидения живущего. Абсо­лютная эта тоска есть, в сущности, не что иное,

как жизнь во всей хвоей наготе, когда она пристально се­бя созерцает.

Эриксимах. В самом деле, стоит нашей душе очис­титься от всего мнимого,

отказаться от всяческих лож­ных прибавок к сущему, и бытие наше тотчас

столкнет­ся с опасностью такого холодного, точного, здравого и бесстрастного

рассмотрения человеческой жизни, та­кой, как она есть.

Федр. Жизнь омрачается под воздействием истины, как опасный гриб, если

его разломать, темнеет под дей­ствием воздуха.

Сократ. Я спросил тебя, Эриксимах, есть ли такое лекарство.

Эриксимах. К чему лечить столь разумный недуг? На свете, конечно же,

нет ничего более пагубного и откровенно враждебного естеству, нежели видеть

вещи такими, как они есть. Холодная и совершенная ясность есть яд, с которым

невозможно бороться. Когда сущее предстает нам во всей наготе, наше сердце

не в силах выдержать... Достаточно одной капли этой леденящей лимфы, чтобы

ослабить в душе пружины и трепет же­лания, уничтожить любую надежду и убить

всех богов, пребывающих в нашей крови. Силы душевные, самые благородные

краски постепенно меркнут и угасают. Прошлое обращается к горстку пепла,

будущее -- в ма­лую льдинку. Душа узнает себя вдруг в некой пустой и

законченной форме. Таковы вещи, как они есть, стоит им только сойтись,

обозначиться и сочетаться самым точ­ным и самым губительным образом... О

Сократ, мир не может прожить ни минуты, оставаясь лишь тем, что он есть.

Странно подумать, что это единое Все неспособно удовлетвориться собой!..

Именно страх быть таким, как он есть, заставил его сотворить себе,

нарисовать для себя мириады личин; больше ничем нельзя объяснить

суще­ствование смертных. Но для чего же смертные созда­ны?.. Их назначение

-- понимать. Понимать? Но что это значит?.. Понимать означает одно: быть не

тем, что ты есть... И вот люди мыслят и грезят, внося в природу источник

бесчисленных заблуждений и сонмы чудес!..

Ошибки, иллюзии, игра зеркал разума придают глубину и жизнь беспомощной

громаде мира... Идея заносит в сущее семя несуществующего... Но порою вдруг

объявляется истина и нарушает гармонию этой систе­мы миражей и обманов

Тотчас все оказывается на краю гибели, и сам Сократ вопрошает меня о

лекарст­ве от этого безнадежного случая ясновидения и тоски!..

Сократ. Ну что ж, Эриксимах, раз такого лекарства нет, ты, быть может,

мне скажешь хотя бы, какое сос­тояние наиболее противоположно этому

состоянию пол­ного отвращения, убийственной трезвости и безжалост­ной

очевидности?

Эриксимах. Прежде всего, пожалуй, любое неистов­ство, кроме

меланхолического.

Сократ. А еще?

Эриксимах. Опьянение, как и все те иллюзии, что бывают обязаны хмельным

парам.

Сократ. Хорошо. Но скажи, существует ли опья­нение, источник которого

не в вине, а в чем-то другом?

Эриксимах. Разумеется. Любовь, ненависть, алчность тоже пьянят!..

Чувство власти...

Сократ. Все это придает жизни вкус и яркость. Но возможность испытывать

чувства ненависти, любви или стать обладателем огромных богатств зависит от

каж­дой превратности бытия... Так не думаешь ли ты, Эрик­симах, что

опьянение наиболее благородное, наиболее чуждое этой безмерной тоске есть

опьянение, порожда­емое нашими действиями? Наши действия, и особенно те, что

приводят в движение наше тело, иногда погру­жают нас в состояние странное и

восхитительное... Оно абсолютно противоположно тому печальному состоянию, в

каком мы оставили трезвого и неподвижного наблюда­теля, которого только что

мысленно вообразили.

Федр. Но если каким-то чудом он загорится внезап­но страстью к танцу?..

Если он вдруг захочет избыть эту трезвость ради проворной легкости; и если,

стало быть, желая как можно полнее внутренне преобразить­ся, он попытается

заменить в себе свободу рассудка свободой движения?

Сократ. Тогда он сразу же объяснит нам то самое, что мы пытаемся сейчас

понять... Но я хочу задать Эриксимаху еще один вопрос.

Эриксимах. Я к твоим услугам, дорогой Сократ.

Сократ. Ответь же мне, мудрый врач, -- ты, который в своих путешествиях

и в своих ученых занятиях углу­бил познание всего живого; ты, о великий

знаток форм и капризов природы, прославившийся в описании заме­чательных

тварей и растений (вредных и полезных, успокоительных и целебных, дивящих,

гадких, забав­ных, а также сомнительных и, наконец, не существую­щих вовсе),

-- ответь, не слыхал ли ты о тех странных животных, которые водятся и

размножаются в пламе­ни?

Эриксимах. Ну конечно!.. Их формы и их повадки, дорогой Сократ, хорошо

изучены; правда, недавно кое-кто попытался оспорить само их существование. Я

весь­ма часто описывал их моим ученикам; однако у меня никогда не было

возможности наблюдать их своими глазами.

Сократ. Так не кажется ли тебе, Эриксимах, и тебе, милый Федр, что это

трепетное создание, которое дивно порхает в лучах наших взглядов, что эта

огненная Атиктея, чье тело мгновенно дробится, срастается, воз­носится и

опадает, распускается и сворачивается, точно принадлежит иным, не нашим,

созвездиям, -- что она живет и, видимо, чувствует себя прекрасно в стихии,

родственной пламени, -- в легчайшей субстанции музы­ки и движения, где,

вдыхая немеркнущую энергию, всем существом своим отдается чистой

стремительной ярости беспредельного ликования?.. Если сравнить наше тяже­лое

и уравновешенное начало с этим состоянием ослепи­тельной саламандры, не

кажется ли вам, что привычные наши действия, порождаемые сменяющимися

потребно­стями, что наши случайные жесты, движения подобны каким-то сырым

материалам, какой-то нечистой материи времени, -- тогда как этот восторг,

это сверкание жизни, эта царственная упругость, это самозабвение в

наивыс­шей легкости, какую мы можем извлечь из себя, наделе­ны свойствами и

могуществом пламени, в котором сгора­ют стыд и тоска, и нелепица, и

однообразная пища суще­ствования, озаряя нас блеском божественной силы,

укрывшейся в смертной?

Федр. Изумительный Сократ, взгляни поскорей, и ты убедишься, насколько

ты прав!.. Взгляни на нее -- на трепетную! Можно подумать, что танец, как

пламя, вырывается из ее тела!

Сократ. О, Пламя!.. ¹³

Эта девушка, может быть, неразумна?..

О, Пламя!..

И кто знает, из каких суеверий и вздора складыва­ется ее обыденная

душа?..

О, Пламя, однако!.. Стихия живая и дивная!..

Но что же такое пламя, друзья мои, если оно не са­мо мгновение?.. То,

что безумно, то, что радостно и вос­хитительно в чистом мгновении!..

¹⁴ Пламя есть зри­мость мгновения, пробегающая между землею и

небом. О друзья мои, все, что переходит из тяжелого состоя­ния в состояние

летучее, должно испытать этот ог­ненный и лучезарный миг...

А с другой стороны, не есть ли пламя неуловимый и яростный образ

благороднейшей гибели?.. То, чему более никогда не бывать, великолепно

сбывается у нас на гла­зах!.. То, чему более никогда не бывать, должно

сбыть­ся с неподражаемым великолепием!.. Как голос поет ис­ступленно, как

пламя безумно поет между материей и эфиром, как с яростным воем оно из

материи рвется в эфир, не так ли, друзья мои, и могучий Танец -- не есть ли

он освобождение нашего тела, одержимого духом лжи и той ложью, какую несет в

себе музыка, опьяненного своим отрицанием тщетной реальности?.. Взгляните на

это тело, которое взмывает, как пламя, слизывающее пламя, -- взгляните, как

попирает оно, как топчет дейст­вительно сущее! Как исступленно, как радостно

уничто­жает оно саму точку, в которой находится, как опьяня­ется

безмерностью своих превращений!

Но как оно борется с духом! Вы разве не видите, что оно борется с

собственною душой, стремясь превзойти ее в проворстве и многообразии?.. Оно

странно ревниво к той свободе и той вездесущности, какие считает

принадлежностью духа!..

Нет сомнения, что единственным, постоянным объ­ектом души является

несуществующее; то, что было и чего больше нет, то, что будет и чего еще

нет, то, что возможно или невозможно, -- вот чем занята наша ду­ша, и

никогда, никогда не живет она тем, что есть!

И вот тело, которое есть то, что есть, не может вдруг уместиться в

пространстве!.. Куда деться?.. И где воз­никнуть?... Это Одно хочет

сравняться со Всем. Оно хо­чет сравняться с безбрежной душой! Умножая свои

проявления, оно хочет избавиться от своей неизменно­сти! Будучи вещью, оно

дробится на неисчислимые дей­ствия! Оно отдается неистовству!.. И как

возбужденная мысль уподобляется какой угодно субстанции, сводит, трепетная,

времена и минуты, преступает любые раз­личия; и как при этом в уме

симметрично выстраивают­ся решения, как соотносятся и исчисляются

вероятно­сти, -- так это тело испытует себя в каждой части сво­ей, множит

себя на себя самое, принимает все новые формы, -- ежемгновенно выходит из

своих границ! И вот, наконец, оно в состоянии, родственном пламени, -- в

центре стремительных превращений... Нельзя уже го­ворить о "движении"... Его

порывы неразличимо сли­лись с его членами...

Та женщина, которая еще недавно была перед на­ми, растворилась в

неисчислимых фигурах... Это тело своими мощными вспышками внушает мне мысль,

в которой все находит свое объяснение: подобно тому как мы требуем от своей

души множество разных вещей, для которых она не создана, как мы понуждаем ее

на­правлять нас, пророчить, вещать о будущем и, даже больше того, заклинаем

ее обнаруживать бога, -- оно, это тело, стремится безраздельно собой

овладеть и достичь сверхъестественных высот могущества!.. ¹⁵ Но

ему поставлен тот же предел, что душе, для которой и бог, и премудрость, и

глубина, в ней искомые, суть неизбеж­но лишь некие миги, проблески

чужеродного времени, отчаянные попытки вырваться из своей формы...

Федр. Взгляни, о, взгляни же!.. То самое, что ты стараешься объяснить,

можно увидеть сейчас в ее тан­це... Она делает зримым мгновение... О, какие

нижет она жемчуга!.. Свои жесты она мечет, как искры!.. Не­возможные позы

похищает она у природы на глазах у застывшего Времени!.. И оно поддается

иллюзии... Она безнаказанно проникает в царство невероятного... Она

божественна в мимолетном, она дарует его нашим взглядам!..

Эриксимах. Мгновение рождает форму, и форма де­лает зримым мгновение.

Федр. Она ускользает от своей тени в эфир!

Сократ. Мы видим се всякий раз лишь перед самым падением...

Эриксимах. Она сделала все свое тело столь же гиб­ким и столь же

цельным, как проворная рука... Толь­ко наша рука способна орудовать так же

послушно и ловко...

Сократ. О друзья мои, не чувствуете ли вы, как вол­нами, словно под

действием нарастающих беспрерыв­ных ударов, вливается в вас опьянение, как

оно мало-помалу уподобляет вас остальным сотрапезникам, ко­торые стучат

ногами, не в силах уже принудить к мол­чанию и утаить своих внутренних

демонов? Я и сам ощущаю себя во власти каких-то неведомых сил... Или же

чувствую, как они из меня вырываются, хотя преж­де я даже не подозревал, что

ношу в себе этих духов. В мире звучном, вторящем, гулком это мощное

лико­вание тела расточает вокруг себя и дарует душе свет и радость... Все

стало праздничней, стало свободней, все стало ярче, полнее; все может быть

по-иному; все может повторяться до бесконечности... Все захвачено этим

прерывистым гулом... Отбивай, отбивай! Материя, в которую бьют и стучат и

колотят ритмично; и земля, которую мерно колотят; и кожа и струны, по

которым, натянутым туго, размеренно бьют; и стопы и ладони, которые мерно

стучат, отбивая такт, сея радость и ис­ступление, -- всюду свирепствует, над

всем царит бе­зумие ритма.

Но растущая и отзвучная радость уже переходит всякую меру; удар за

ударом, она сокрушает стены, разделявшие смертных. Мужчины и женщины в

еди­ном ритме доводят напев до неистовства. Все разом стучат и поют, и в

воздухе нечто растет и возносится... Я слышу, как жизнь гремит всем своим

раскаленным оружием!.. Кимвалы в ушах у нас заглушают все го­лоса наших

внутренних мыслей. Они оглушительны, как поцелуи железных губ...

Эриксимах. А между тем Атиктея исполняет послед­нюю фигуру танца.

Упругая сила большого пальца движет все ее тело.

Федр. Палец, который ей служит опорой, трется о землю, как палец руки

-- о кожу бубна. Какая наце­ленность в этом пальце, какая воля его пружинит

и удерживает в этой стойке!.. Но вот, замерев, она начи­нает кружиться...

Сократ. Она кружится, и все вещи, которые искони были связаны,

мало-помалу обособляются. А она кру­жится, кружится...

Эриксимах. Вот что значит проникнуть в иные миры...

Сократ. Это -- решающее усилие... Она кружится, и все видимое отпадает

от ее души; вся тина души отде­ляется наконец от чистейшего; люди и вещи

вокруг нее образуют некий аморфный осадок...

Смотрите... Она кружится... Наше тело имеет доста­точно власти, чтобы

одной своей силой, своим движе­нием изменить природу вещей так глубоко, как

то ни­когда не удастся духу в его умозрениях или грезах!

Федр. Этому, кажется, не будет конца.

Сократ. Но, если так, она умерла бы...

Эриксимах. Скорее, уснула, забылась волшебным сном...

Сократ. В таком случае она замрет неподвижно в центре своего

вращения... Далека всему, далека от все­го -- подобно мировой оси...

Федр. А она все кружится... Падает!

Сократ. Упала!

Федр. Мертва...

Сократ. Она исчерпала свои потаенные силы, глубо­чайший клад своего

естества.

Федр. О, богиВедь она умрет... Эриксимах!

Эриксимах. Я никогда не спешу в таких случаях! Коль скоро все должно

уладиться, врачу вмешиваться не следует, чтобы перед исцелением сам собой

подоспел некий едва уловимый миг -- неслышно, как боги.

Сократ. Нужно все-таки к ней подойти.

Федр. Как она побледнела!

Эриксимах. Предоставим ее покою: он исцелит ее от движения.

Федр. Тебе не кажется, что она мертва?

Эриксимах. Взгляни на эту крохотную грудь: она так и тянется к жизни.

Смотри, как слабо трепещет она, овеваемая мгновением...

Федр. Увы, я слишком хорошо это вижу.

Эриксимах. Птица расправит поникшие крылья -- и летит дальше.

Сократ. Она кажется вполне счастливой.

Федр. Что она говорит?

Сократ. Она что-то тихонько шепнула.

Эриксимах. Она сказала: "Как хорошо!"

Федр. Он зашевелился, этот нежный комок мышц и тканей...

Эриксимах. Ну-ка, дитя, открой глаза. Как ты себя чувствуешь?

Атиктея. Я ничего не чувствую. Я не умерла. И од­нако я не жива!

Сократ. Откуда ты возвращаешься?

Атиктея. О Вихрь, сень моя, пристанище мое!.. В тебе была я, о

движение, за пределами всего, что есть...