ЗАМЕТКА И ОТСТУПЛЕНИЕ

 

(Фрагмент)

Почему, -- спрашивают обычно, -- автор заставил своего героя

от­правиться в Венгрию? Потому, что ему хотелось, чтобы он послушал немного

инструмен­тальной музыки из венгерских ме­лодий. Он искренне в этом

созна­ется. Он бы заставил его поехать куда угодно, если бы нашел для этого

малейший повод.

Г. Берлиоз. Предисловие к "Гибе­ли Фауста"

Нужно простить мне такое претенциозное и поисти­не обманчивое заглавие

¹. У меня не было намерения вводить в заблуждение, когда я ставил

его над этим не­большим трудом. Но прошло двадцать пять лет с тех пор, как я

написал его, и после столь длительного охлаждения название представляется

мне излишне силь­ным. Его самоуверенность надлежало бы смягчить. Что

касается текста... Но теперь и в голову не пришло бы его написать.

Немыслимо! -- сказал бы ныне разум. Дойдя до n-го хода шахматной партии,

которую знание играет с бытием, мы обольщаем себя тем, что обучены

противником; мы принимаем соответствующий вид; мы становимся жестокими к

молодому человеку, которого поневоле приходится признавать своим предком; мы

на­ходим у него необъяснимые слабости, которые почита­лись его подвигами; мы

восстанавливаем его наивность. Но это означает, что мы кажемся себе более

глупыми, чем были на самом деле. Но -- глупыми по необходимо­сти, глупыми по

"государственным" соображениям. Быть может, нет более жгучего, более

глубокого, более плодотворного соблазна, чем соблазн самоотречения: каж­дый

новый день ревнует к отошедшим, и его обязан­ность именно в этом и состоит;

мысль с отчаянием от­вергает, что она раньше была сильнее; ясность

сегод­няшнего дня не желает озарять в прошлом дни, кото­рые были еще яснее;

и первые слова, которые восход солнца заставляет нашептывать пробуждающийся

разум, звучат в этом Мемноне так: "Nihil reputare actum... " *

 

* Ничто не считать законченным (латин. ).

 

 

Перечитывать, следовательно, -- перечитывать после забвения,

перечитывать себя без тени нежности, без чувства отцовства, с холодной и

критической остротой, в жестоко творческом ожидании смешного и

уничижи­тельного, с полным безучастием, с рассудительным взглядом, --

значит, переделать свой труд или предчув­ствовать, что можно переделать его

совсем наново.

 

1*

 

 

Предмет заслуживал бы этого. Но он не переставал быть выше моих сил. Я

никогда и не мечтал взяться за него: появлением этого небольшого очерка я

обязан гос­поже Жюльетте Адан, которая в конце 1894 года, по любезной

рекомендации господина Леона Доде, просила меня написать его для "Нового

обозрения".

Несмотря на свои двадцать три года, я был в чрез­мерном затруднении. Я

понимал, что знал Леонардо зна­чительно меньше, нежели его почитал.

Я видел в нем главного героя той Интеллектуальной комедии, которая еще

по сию пору не нашла своего поэ­та и которая для моих вкусов была бы много

ценнее Человеческой комедии и, быть может, даже Комедии Божественной. Я

чувствовал, что этот мастер своих воз­можностей, этот властелин рисунка,

образов, расчета нашел основную исходную точку, с которой всякие на­чинания

в области знания и все операции искусства ста­новятся одинаково легкими, а

счастливые взаимодействия анализа и актов -- странно правдоподобными: мысль

чу­додейственно возбуждающая.

Но то была мысль слишком непосредственная -- мысль без значимости --

мысль бесконечно распростра­ненная и, следовательно, пригодная для беседы,

но не для писательства.

 

2*

 

 

Этот Аполлон очаровывал меня до крайности. Что может быть

привлекательнее божества, которое отвер­гает всякую загадочность, которое не

строит своего мо­гущества на смятении наших чувств, не направляет свой

престиж на самые темные, самые нежные или са­мые мрачные стороны нашего

существа, вынуждает нас соглашаться, а не подчиняться, и полагает свое

основ­ное чудо лишь в том, что разоблачает себя, а свою глубину -- только в

хорошо выведенной перспективе. И есть ли лучший признак подлинной и законной

вла­сти, чем пользование ею без всяких покровов? -- Ни­когда у Диониса не

было врага более решительного, ни более чистого, ни более вооруженного

знаниями, неже­ли этот герой, который был занят не столько подчине­нием или

уничтожением чудищ, сколько изучением дви­жущих сил, и который пренебрегал

пронзать их стрела­ми, ибо пронзал их вопросами; он был скорее их вер­ховным

вождем, чем победителем, а это значит, что для него не было более полной

победы, нежели возможность их понять, -- почти до возможности воспроизвести

и по­вторить их; и едва только он улавливал регулирующий их закон, как

отбрасывал их, смехотворно низводя к убогому состоянию вполне частных

явлений и объясни­мых парадоксов.

Как ни поверхностно изучил я его рисунки и рукопи­си, они меня

ослепили. Эти тысячи заметок и зарисовок отложили во мне потрясающее

впечатление некой кош­марной совокупности искр, вызванных разнообразней­шими

ударами какого-то фантастического производства. Изречения, рецепты, советы

самому себе, опыты раз­мышлений, вновь возобновляющихся; иногда закончен­ное

описание, иногда разговор с самим собой, обраще­ние к себе на "ты"...

Но у меня не было никакого желания повторять, что он был тем-то и

тем-то: и художником, и математиком, и... Словом, -- художником самой

вселенной ². Всякому ведомо это.

 

3*

 

 

Я не считал себя достаточно ученым, чтобы пытать- ея развернуть детали

его изысканий, попробовать, на­пример, определить точный смысл его Impeto

³, которым он так широко пользуется в своей динамике; или

пус­титься в рассуждения по поводу его Sfumato ⁴, которое он ввел

в свою живопись; не был я и достаточно эруди­том (и того меньше -- склонен

быть им), дабы помыш­лять способствовать, хотя бы в самой малой дозе,

уве­личению уже давно известных фактов. Я не чувствовал к эрудиции того

ревностного усердия, которое ей подо­бает. Изумительный дар собеседования

Марселя Шво­ба ⁵ больше влек меня к личной его обаятельности,

не­жели к его научным источникам. Я упивался беседой, пока она продолжалась.

Я получал удовольствие, не за­трачивая труда. Но в итоге я спохватывался;

моя лень восставала против идеи безнадежных чтений, бесконеч­ных

 

4*

 

 

проверок, дотошных методов, предохраняющих от уверенности. Я говорил

своему другу, что ученые люди рискуют много больше других, ибо они заключают

па­ри, а мы остаемся вне игры, причем у них есть две возможности ошибаться:

наша, которая чрезвычайно лег­ка, и их собственная, требующая больших

усилий. Ес­ли на их долю и выпадает счастье раскрыть некоторые факты, то

самое количество восстановленных матери­альных истин подвергает опасности

подлинную реаль­ность, искомую ими. Истина, в ее грубом состоянии, бо­лее

поддельна, чем сама подделка. Документы с одина­ковой случайностью

информируют нас и об общих за­конах и об их исключениях. Сами летописцы

предпочи­тают сохранять для нас странности своей эпохи. Но то, что верно в

отношении эпохи или личности, не всегда позволяет лучше познать их. Никто не

тождествен совокупности своих внешних признаков; кто из нас не го­ворил или

не сделал того, что ему несвойственно! Под­ражание или ляпсус, --

случайность или возрастающая усталость оставаться тем, каков ты есть на

самом деле, тебя самого подчас искажают; нас зарисовывают во вре­мя

какого-нибудь обеда; этот листок переходит в по­томство, богатое эрудитами,

и вот мы закреплены во всей красе на всю литературную вечность. Фотография

лица, в ту минуту искаженного гримасой, -- неопровер­жимый документ. Но

покажите этот документ кому-ни­будь из друзей модели -- и они его не узнают.

У меня было достаточно других софизмов для оправ­дания своих антипатий,

-- так изобретательно отвраще­ние к длительному труду. Все же, быть может, я

не по­боялся бы встречи с этими неприятностями, если бы ду­мал, что они

приведут меня к желанной цели. Влек же меня, в моих тайниках, интимный закон

этого великого Леонардо. Мне не нужно было ни его истории, ни даже плодов

его мыслей... От этого чела, украшенного венка­ми, я мечтал обрести лишь

одну миндалину.

Что же делать среди стольких отречений, когда у те­бя пет ничего, кроме

желаний, и вместе с тем ты опья­нен интеллектуальной жаждой и гордостью?

Обольщать себя надеждами? Привить себе некото­рую литературную горячку?

Лелеять ее исступление?

Я страстно искал красивой темы. Но как этого мало перед бумагой!

Великая жажда, конечно, чревата сама по себе свер­кающими видениями;

она воздействует на какие-то скрытые субстанции, как невидимый свет на

богемское стекло, богатое окисью урана; она освещает все, чего ка­сается,

она заставляет бриллиантами светиться кувши­ны, она придает опаловый блеск

графинам... Но те на­питки, которые она рождает, обладают только видимо­стью

правдоподобия. Я же считал всегда, и считаю по­сейчас, недостойным писать из

энтузиазма. Энтузиазм -- не есть душевное состояние писателя ⁶.

Как бы ни было велико могущество огня, оно ста­новится полезным и

движущим только благодаря ма­шине, в которую его вводит искусство; нужно,

чтобы хорошо размещенные преграды затрудняли его полное рассеяние и чтобы

задержка, удачно противопоставлен­ная неумолимому восстановлению равновесия,

дала воз­можность кое-что спасти от бесполезного охлаждения жара.

Когда дело идет о речи, автор, обдумывающий ее, на­чинает чувствовать

себя одновременно и источником, и инженером, и регулятором: одно в нем

является возбу­дителем, другое предусматривает, сочетает, умеряет,

от­кидывает; третье -- логика и память -- устанавливает факты, охраняет

связи, обеспечивает известную длитель­ность искомого, желаемую совокупность.

Писать -- это значит настолько крепко и настолько точно, насколько это

в наших силах, создавать такой механизм языка, при помощи которого разряд

возбужденной мысли в состоянии одолевать реальные сопротив­ления, а это

требует от писателя, чтобы он раздвоился наперекор себе. И именно в этом

исключительном смыс­ле человек в целом становится автором. Все остальное не

от него, а от какой-то его части, от него оторвавшей­ся. Его дело состоит в

том, чтобы между эмоцией, или первоначальным намерением, и теми конечными

завер­шениями, какими являются забвение, смутность -- фа­тальные следствия

мысли, -- ввести созданные им про­тиворечия, дабы в качестве посредствующих

звеньев они извлекали из чисто преходящей природы внутренних явлений немного

обновляющейся активности и незави­симого существования...

 

5*

 

 

Возможно, что в те времена я преувеличивал явные недостатки всякой

литературы, никогда не дающей удовлетворения всем запросам духа. Мне не

нравилось, что одни функции оставались праздными, а другими пользовались. Я

могу также сказать (это значит -- ска­зать то же самое), что выше всего я

ставил сознатель­ность; я отдал бы много шедевров, казавшихся мне

не­произвольными, за одну страницу явственно целеустрем­ленную.

Эти ошибки, которые было бы легко защитить и ко­торые я далеко не

считаю настолько неплодотворными, чтобы подчас к ним не возвращаться, --

отравляли мои попытки. Все мои предписания, слишком настойчивые и слишком

точные, были вместе с тем слишком общими, чтобы суметь помочь мне при каких

бы то ни было об­стоятельствах. Нужны долгие годы, дабы истины, кото­рые мы

создаем себе, стали в нас плотью.

Таким образом, вместо того чтобы найти в себе эти условия и эти

преграды, подобные высшим силам, ко­торые позволяют нам продвигаться вперед

вопреки пер­воначальному нашему намерению, -- я натыкался на не­взыскательно

расставленное крючкотворство; и я умышленно представлял себе вещи сложнее,

чем они должны были казаться глазам столь молодого человека, каким я был. А

с другой стороны, я видел повсюду одни лишь потуги, приспособленчество,

отвратительную легкость: все это случайное богатство, пустое, как роскошь

снов, где смешивается и переплетается бесконечность изно­шенных вещей.

Ежели я отдавал себя игре случайностей на бумаге, мне на ум приходили

лишь слова, свидетельствовавшие о немощи мысли: гений, тайна, глубина... --

определе­ния, пригодные для пустоты, говорящие меньше о пред­мете, нежели о

лице, пользующемся им. Как ни старал­ся я себя обмануть, эта умственная

политика оказалась куцей: беспощадностью суждений я так стремительно отвечал

предложениям, зарождающимся во мне, что ито­гом обмена каждую данную минуту

был нуль ⁷.

В довершение несчастия я обожал, смущенно, но страстно, точность: я

смутно притязал управлять свои­ми мыслями.

 

7*

 

6*

 

 

Я чувствовал, конечно, что по необходимости -- и иначе не может быть --

наш разум должен считаться со своими случайностями; созданный для

неожиданно­сти, он ее дает и ее получает: его намеренные ожида­ния остаются

без непосредственных результатов, а его волеустремления или точные действия

оказываются по­лезными лишь после совершившегося, -- как в некой вто­ричной

жизни, рождающейся в какой-то высший миг его просветления. Но я не верил в

особое могущество безу­мия, в необходимость невежества, в проблески

бессмыс­лия, в творческий сумбур. У того, что нам дарит слу­чай, всегда есть

несколько капель отцовской крови. На­ши откровения, думал я, лишь явления

определенного порядка, и нужно еще суметь объяснить эти постижи­мые явления.

Это нужно всегда. Даже удачнейшие из наших интуиции оказываются в какой-то

степени итогами, неточными от избытка, в сравнении с нашей обыч­ной

ясностью, и неточными от недостачи, в сравнении с бесконечной сложностью тех

даже незначительных ве­щей и реальных случаев, которые интуиция притязает

подчинить нам. Наша личная заслуга, по которой мы томимся, заключается не

столько в том, чтоб вынести их, сколько в том, чтоб их уловить, и не столько

в том, чтоб их уловить, сколько в том, чтоб в них разобрать­ся. И наша

отповедь своему "гению" подчас значитель­но ценнее, нежели его атака.

Впрочем, мы прекрасно понимаем, что вероятность неблагосклонна этому

соблазну: разум бесстыдно на­шептывает нам миллион глупостей за одну

красивую идею, которую нам оставляет; но и сама эта удача при­обретает в

итоге некоторое значение лишь соответствен­но тому, что принесет она нашей

цели. Так, руда, лишен­ная ценности в пластах и залежах, приобретает

значи­мость на солнце благодаря обработке на поверхности.

Таким образом, отнюдь не интуитивные элементы придают произведениям их

ценность: отнимите самые произведения, и ваши просветления станут не больше

как умственными случайностями в статистике местной жизни мозга. Их подлинная

ценность не обусловлена ни мраком их зарождения, ни предполагаемой глубиной,

откуда мы наивно любим выводить их, ни драгоценным изумлением, которое они в

нас самих вызывают, но все­го лишь совпадением с нашими потребностями и тем

обдуманным применением, которое мы сумеем для них найти, -- иначе говоря,

полнотой сотрудничества всего человека.

 

8*

 

 

Но если ясно, что наши самые большие прозрения интимно переплетаются с

самыми большими вероятно­стями ошибок и что равнодействующая наших мыслей в

известном смысле лишена значимости, то мы должны приучить к безустанному

труду ту часть нашего "Я", которая производит отбор и созидательно

действует. Об остальном, ни от кого не зависящем, говорить так же

бесполезно, как о прошлогоднем снеге. Ему дают име­на, его обожествляют, его

терзают, но всуе: это может привести лишь к увеличению притворства и обмана

и так естественно связано с честолюбием, что не знаешь, является ли фальшь

ее основой или производным. Дур­ная привычка принимать метонимию за

открытие, мета­фору за доказательство, словоизвержение за поток капи­тальных

знаний, а себя самого за пророка, -- это зло рождается вместе с нами.

У Леонардо да Винчи нет ничего общего с этим сум­буром. Среди множества

идолов, из числа которых мы должны выбирать, поскольку необходимо

поклоняться хотя бы одному из них, он остановил свой взгляд на той Упорной

Строгости, которая сама себя почитает наибо­лее требовательным божеством

(но, видимо, наименее грубым из всех, поскольку все остальные сообща

нена­видят ее).

Только при такой Строгости возможна положитель­ная свобода, тогда как

внешняя свобода есть только подчинение всякому велению случая; чем больше мы

ею пользуемся, тем сильнее мы остаемся привязанными к одной и той же точке,

подобно пробке на море, кото­рую никто не держит, которую все притягивает и

в ко­торой взаимно сталкиваются и взаимно уничтожаются все силы вселенной.

Совокупность деятельности этого великого Леонардо единственно вытекает

из его великой цели, словно бы не отдельная личность была связана с ней, --

его мысль кажется более универсальной, более последовательной и более

изолированной, чем могла бы быть любая ин­дивидуальная мысль. Очень

возвышенный человек ни­когда не бывает оригинален ⁸. Его личность

в меру зна­чительна. Мало несоответствий, никаких интеллектуальных

предрассудков. Нет пустых страхов. Он не боится анализов, -- он их доводит,

или они его доводят, до от­даленных последствий; он возвращается к

реальности без всяких усилий. Он подражает; он открывает; он не отвергает

старого из-за того, что оно старо, и не отвер­гает нового из-за того, что

оно ново; но он извлекает из него нечто извечно актуальное.

 

9*

 

 

Ему предельно чужда та сильная и малопонятная вражда, которую

полтораста лет спустя провозгласил между духом тонкости и духом геометрии

человек ⁹, со­вершенно не воспринимавший искусства, который не

мог представить себе это деликатное, но вполне естествен­ное соединение

различных наклонностей; который ду­мал, что живопись -- суета; что подлинное

красноречие смеется над красноречием; который вовлекает нас в па­ри, где он

теряет всю тонкость и всю геометрию, -- и ко­торый, обменяв новую лампу на

старую, стал занимать­ся подшиванием бумаг из своих карманов в то время,

когда наступил час дать Франции славу исчисления бес­конечности...

Для Леонардо не существовало откровений. Не было и пропастей по

сторонам. Пропасть заставила бы его лишь подумать о мосте. Пропасть

послужила бы лишь толчком для опытов над некой большой механической

птицей...

И сам он должен был рассматривать себя как обра­зец красивого мыслящего

животного, предельно гибко­го и свободного, наделенного различного рода

движе­ниями, умеющего, по малейшему желанию всадника, без сопротивления и

без промедления переходить от од­ного аллюра к другому. Чутье тонкости и

чувство гео­метрии, -- их используешь и их оставляешь наподобие образцовой

лошади, меняющей последовательность рит­ма... В совершенстве

координированному существу до­статочно предписать себе некоторые перемены,

скрытые и весьма простые в волевом отношении, чтобы он мог тотчас же перейти

из области чисто формальных превра­щений и символических действий в область

несовершен­ных знаний и непосредственной реальности. Обладать этой свободой

глубоких перемен, вводить в действие та­кой регистр приспособлений, -- это

значит лишь пользо­ваться полнотой человеческих возможностей, той, ка- кою

наше воображение наделяет людей античности.

 

10*

 

 

Высшее изящество нас смущает. Это отсутствие смя­тенности,

пророчествования и патетизма; эта четкость целей; это примирение между

вниманием к частности и мощью мысли, вечно достигаемое мастером равновесия;

это презрение к иллюзионизму и к искусственности; это пренебрежение

театральностью у самого изобретатель­ного из людей -- представляется нам

скандалом. Есть ли что-либо более трудное для нас, бедных, которые соз­дают

себе из "чувствительности" некую профессию, пре­тендуют на то, что обладают

всем, при помощи несколь­ких примитивных эффектов контраста и отклика, и что

понимают все, создавая себе иллюзию самоотождествле­ния с зыбкой и подвижной

сущностью нашего времени?

Но Леонардо, от искания к исканию, с чрезвычайной простотой становится

все более замечательным наездни­ком собственной своей натуры; он бесконечно

подымает свои мысли, совершенствует взгляды, развивает дейст­вия; он

приучает и ту и другую руку к точнейшему ри­сунку; он распускает и собирает

все вновь, он устанав­ливает соответствие своих желаний с возможностями,

продвигает исследующую мысль в искусство и сохраня­ет свое изящество...

Такой свободный ум доходит в своем движении до неожиданных положений и

поражает нас наподобие танцовщицы, которая принимает и сохраняет некоторое

время положение полнейшей неустойчивости. Его неза­висимость шокирует наши

инстинкты и издевается над нашими желаниями. Трудно себе представить

что-либо более свободное, то есть менее человеческое, чем его суждения о

любви и смерти. Он позволяет нам догады­ваться о них по отдельным отрывкам в

его тетрадях.

 

11*

 

 

"Любовь в своем исступлении (так приблизительно говорит он) настолько

безобразна, что человеческая pa­ са погибла бы -- la natura si perderebbe,

-- если бы те, которые занимаются ею, могли узреть себя". Это пре­зрение он

подтверждает многими рисунками, ибо пол­нота презрения к известным вещам

наступает тогда, ког­да можно длительно глядеть на них. И вот он рисует,

здесь и там, эти анатомические сочетания, ужасающие разрезы полового акта.

Эротическая машина его инте­ресует, ибо животная механика является его

излюблен­ной областью; но борющиеся до пота и задыхания op­ranti *, чудовища

противоположных мускулатур, прев­ращение в животных, -- это вызывает в нем

словно бы только отвращение и презрение.

 

* Действующие, работающие, творящие (староитал. ).

 

 

Его суждение о смерти можно извлечь из весьма не­большого отрывка

античной полноты и простоты, кото­рый, вероятно, должен был стать частью

вступления к трактату, так и оставшемуся неоконченным, о Человече­ском Теле.

Этот человек, который вскрыл десять трупов, чтобы проследить за

прохождением каких-то вен, думает: строение нашего тела представляет собой

такое чудо, что душа, несмотря на свою божественность, расстается лишь с

большими муками с этим телом, в котором она жила; и мне кажется, -- говорит

Леонардо, -- что ее сле­зы, и скорбь не лишены основания... ¹⁰.

Не будем углублять природу того сомнения, полного определенного смысла,

которое заключается в этих сло­вах. Достаточно видеть эту огромную тень,

которую бросает сюда некая зарождающаяся мысль: смерть, рас­сматриваемая как

бедствие для души, смерть тела -- как уничтожение этой божественной вещи!

Смерть, по­ражающая душу до слез, в самом дорогом для него де­ле, вследствие

разрушения той архитектуры, которую она себе создала для жилья!

Я не хочу из этих звучных слов вывести некую лео­нардовскую метафизику;

но я готов идти на довольно легкое сопоставление, поскольку оно само собой

зарож­дается в наших мыслях. Для такого любителя организ­мов тело не

является презренной ветошью; в этом теле слишком много свойств, оно

разрешает слишком много проблем, оно обладает слишком многими функциями,

чтобы не соответствовать каким-то трансцендентным требованиям, достаточно

могущественным, чтобы его со­здать, но не настолько сильным, чтобы обойтись

без его сложности. Оно является творением и инструментом ко­го-то, кто в нем

нуждается, кто неохотно его отбрасы­вает и кто оплакивает его, как

оплакивают власть... Та- ково ощущение Леонардо ¹¹.

 

12*

 

 

Его философия вполне натуралистична, очень недру­желюбна к

спиритуализму, очень склонна к буквально­му физико-механическому толкованию.

Что же касается души, то здесь она совпадает с философией католиче­ской

церкви. Католическая церковь -- поскольку она по крайней мере связана с

учением Фомы Аквинского -- не оставляет душе, отделенной от тела,

сколько-нибудь завидного существования. Нет ничего более жалкого, чем эта

душа, потерявшая тело. Ей остается только од­но существование: это --

логический минимум, некая по­таенная жизнь, в которой она совершенно

непостижи­ма для нас и, несомненно, для себя самой. Она совлекала с себя

все: силу, желания, может быть -- познание. Я не уверен даже, может ли

вспоминать она хотя бы о том, что она была, во времени и где-то, формой и

дей­ствием своего тела. У нее осталась лишь честь своей независимости...

Такое пустое и нелепое положение яв­ляется, к счастью, только преходящим, --

если это сло­во, вне времени, имеет какой-нибудь смысл: разум тре­бует, а

догма обязывает, чтобы плоть была восстановле­на. Конечно, свойства этой

высшей плоти должны зна­чительно отличаться от тех, которыми наша плоть

об­ладала. Здесь, думается мне, следует допустить нечто совсем другое,

нежели простое осуществление неверо­ятного. Впрочем, бесполезно забираться в

дебри физики, мечтать о некоем могущественном теле, чья масса ока­залась бы

в ином взаимоотношении с универсальным притяжением, нежели наша, причем эта

изменчивая масса была бы в такой связи со скоростью света, что­бы

предначертанное ей проворство превращений могло реализоваться... Как бы то

ни было, обнаженная душа должна, согласно теологии, вновь найти в некоем

теле некую функциональную жизнь, а благодаря этому ново­му телу -- и особый

вид материи, которая позволила бы ей действовать и наполнила бы

непреходящими ценно­стями ее пустые умственные категории.

Догма, признающая за телесной организацией такую едва ли второстепенную

значимость; заметно принижа­ющая душу; запрещающая нам и даже избавляющая

нас от смешного желания эту душу себе представить; доходящая до того, что

обязывает ее перевоплотиться, дабы иметь возможность участвовать в полноте

извеч­ной жизни, -- такая догма, столь отчетливо противопо­ложная чистейшему

спиритуализму, -- отделяет самым чувствительным образом католическую церковь

от всех других христианских верований. Мне кажется, что на протяжении

двух-трех веков нет другого такого вопросa, мимо которого религиозная

литература проходила бы с большей легкостью. Апологеты, проповедники об этом

не говорят... Причина этого полузамалчивания мне непонятна.

Я так далеко забрел в Леонардо, что совсем не знаю, как вернуться к

самому себе... пусть так! Любой путь приведет меня сюда: в этом состоит

определение "само­го себя". Оно не может затеряться, -- оно лишь напрас­но

теряет время...

 

Примечания

¹* Это был мой первый "заказ" ¹.

²* Я всегда различаю две эти функции.

Если бы я занимался лишь тем, что меня увлекает, я писал бы лишь для

того, чтобы нечто искать или нечто удерживать.

Слово, если оно не записано, находит прежде, чем начинает ис­кать

².

³* Признаться, я не понимал интереса бесконечных деталей,

за­ставляющих эрудита рыться в библиотеках.

Какой, думал я, смысл в том, что не повторяется?

История для меня возбудитель, но отнюдь не пища. То, чему она учит, не

преобразуется в модели действий, в функции и опе­рации нашего разума. Когда

разум бодрствует, он нуждается лишь в настоящем и в себе самом.

Я не ищу утраченного времени, от которого предпочел бы от­речься

³. Мой разум находит себя только в действии.

⁴* То, что в человеке наиболее истинно, то, в чем он больше

всего является Самим Собой, есть его возможное -- которое его ис­тория

вскрывает лишь выборочно.

То, что с ним происходит, может не выявить в нем того, чего он сам о

себе не знает.

Медь не издаст без удара своего основного -- неповторимого -- звука.

Вот почему я пытался на свой лад представить и обрисовать скорее

Возможное определенного Леонардо, нежели того Леонардо, которого нам

изображает История.

⁵* Существуют авторы, причем известные, чьи произведения

суть не что иное, как выделенные эмоции.

Они могут трогать, но они неспособны обогатить тех, кто их создает

⁴. Рождаясь на свет, они не открывают этим последним возможностей

творить то, чего они прежде не знали, и усваивать качества, которых прежде

они не имели.

⁶* Воля способна действовать в разуме и на разум лишь

кос­венно -- посредством тела. Она может повторять, чтобы овладе­вать, --

но, пожалуй, и только.

⁷* Наша мысль не может быть ни чрезмерно сложной, ни

чрезмерно простой.

Ибо реальность, которую хочет она уловить, может быть лишь бесконечно

сложной -- неисчерпаемой, тогда как, с другой стороны, она может овладевать

и пользоваться добычей лишь в том случае, ежели заключает ее в какой-то

несложный образ.

⁸* Статистическая гипотеза.

⁹* Эта фраза вызвала настоящий скандал. Но что стало бы с

человечеством, если бы все умы, равноценные этому, поступали так же, как он?

¹⁰* Знания людей античности были достаточно невелики, что­бы

эти люди могли не зависеть от своих умственных позиций.

¹¹* Этот весьма холодный взгляд на механику любви

пред­ставляется мне уникальным в истории мысли.

Когда любовь столь бесстрастно анализируется, на ум прихо­дит множество

странных идей. Какие нужны околичности, какое многообразие средств для того,

чтобы совершить зачатие! Чувст­ва, идеалы, красота выступают здесь как

условия раздражения оп­ределенного мускула.

Сущность функции становится чем-то необычным, а ее осуще­ствление

страшит, прикрывается...

Ничто так наглядно не обнаруживает величайшую опосредст­вованность

естества ⁵.

¹²* В конце концов, только чувства для нас существенны.

Ра­зум (деление школярское -- пусть так!), по сути, важен для нас лишь в

связи со всякого рода воздействиями на нашу чувстви­тельность.

А между тем эта последняя может достаточно долго отсутст­вовать, не

вызывая, однако, смерти. Как сказал бы теолог, душа в этом случае отнюдь нас

не покидает. Но наше "Я" полностью на это время утрачивается. То, в чем

выражается наше тождество по отношению к нам самим, исчезает бесследно, и

возможность его restitiitio in integrum * зависит от малейшей случайности.

Это -- все, что мы знаем определенно: мы можем -- не быть.

* Целостного восстановления (латин. ).