ПИСЬМО О МАЛЛАРМЕ

 

Вы пожелали, чтобы этюду о Малларме, и притом столь истовому, глубокому

и любовному, каким вы его задумали и благостно выполнили, -- было все же

пред­послано несколько страниц, написанных иной, не вашей рукой, и вы

просили меня набросать их.

Но можно ли у порога такой книги оказать что-либо, чего уже не было бы

в ней самой, или чего я не высказал бы раньше, или чего не говорили бы все

кру­гом?

Можно ли сказать нечто, что и мне самому было бы нетрудно выразить без

длиннот и дотошностей -- и что не стало бы для публики отвлеченностью,

которую тяго­стно читать?

Мне довелось уже по разным случаям дать несколько воспоминаний о нашем

Малларме; восстановить кое-какие его замыслы; отметить мимоходом

изумительную стойкость отзвуков его речи в мире мысли, несмотря на то, что

столько лет протекло после его смерти. Но я всегда удерживал себя, по ряду

значительных соображе­ний, от написания работы, которая могла бы в должной и

абсолютной мере говорить о нем. Я слишком ясно чув­ствую, что был бы не в

силах довести это до конца, не говоря чрезмерно много о самом себе. Его

творче­ство, с первой же встречи, стало для меня явлением чуда; и едва лишь

улавливал я его мысль, как она становилась тайным объектом нескончаемых

вопросов. Он сыграл, сам того не зная, столь огромную роль во внутренней

моей истории, произвел во мне самым на­личием своим такую переоценку

ценностей, подарил меня, в силу акта своего бытия, столькими вещами,

ут­вердил меня в стольких вещах, более того, внутренне наложил во мне запрет

на столько вещей, -- что я уже не умею отделить того, чем он был вообще, от

того, чем он был для меня ¹.

Нет слова, которое повторялось бы под пером кри­тики охотнее и чаще,

нежели слово влияние; но и нет бо­лее неопределенного понятия, нежели оно,

среди всех неопределенностей, образующих призрачное вооружение эстетики.

Вместе с тем в познавании наших произведе­ний нет ничего, что заинтересовало

бы наш интеллект более философски и могло сильнее питать в нем влече­ние к

анализу, нежели возрастающее видоизменение од­ного духовного склада под

творческим воздействием другого.

Бывают случаи, когда творчество одного человека обретает в существе

другого совершенно особую цен­ность, порождает в нем такие действенные

следствия, которые нельзя было предвидеть (именно этим влияние достаточно

ясно отличается от подражания) и зачастую невозможно выявить. Мы знаем, с

другой стороны, что эта производная действенность образует значительную

часть продукции всех видов. Идет ли речь о науке или об искусстве --

наблюдение, изучающее процессы прояв­ления итогов, показывает, что

делающееся всегда повто­ряет ранее сделанное или же отвергает его, то есть

по­вторяет его иными тонами, очищает, дополняет, упро­щает, отягчает или

переобременяет; или же, наоборот, отталкивает, искореняет, опрокидывает,

отрицает, -- но и тем самым предполагает его и незримо использует.

Противоположное противоположным порождается.

Мы говорим, что писатель оригинален, когда пребы­ваем в неведении

относительно скрытых видоизменений, которыми проявили себя в нем другие; мы

хотим ска­зать, что обусловленность того, что он делает, тем, что уже было

сделано, исключительно сложна и прихотлива. Есть произведения, являющиеся

подобиями других про­изведений; есть такие, которые образуют

противополож­ность им; есть, наконец, такие, у которых взаимоотно­шения с

предшествующими творениями столь сложны, что мы теряемся в них и утверждаем,

что они ведут свое происхождение непосредственно от богов.

(Надлежало бы, чтобы углубить эту тему, рассмот­реть также влияние того

или иного духовного склада на себя самого, равно как произведений -- на их

автора. Но сейчас этому не место. )

Когда какое-либо произведение, или даже все твор­чество, действует на

кого-либо не всеми своими сторо­нами, но одной из них или несколькими -- в

этом именно случае влияние проявляет свою наиболее примечатель­ную ценность.

Обособленное развитие какого-нибудь ка­чества одного творца, проведенное при

посредстве всей могущественности другого, редко когда не создает в ито­ге

крайнюю оригинальность.

Таким-то образом Малларме, развивая в себе не­сколько свойств

романтических поэтов и Бодлера, на­блюдая в них то, что получило наиболее

совершенное выполнение, ставя себе постоянным законом получение в каждой

данной точке результатов, которые у тех были редки, необычны и точно бы

совершенно случайны, -- мало-помалу из этой настойчивости в отборе, из этой

суровости и отбрасывания вывел манеру совсем особого свойства, а в конечном

итоге -- доктрину и проблемы совершенно нового порядка, изумительно чуждые

самым навыкам чувств и мыслей своих отцов и собратьев по поэзии. Он заменил

наивное влечение, инстинктивную или традиционную (то есть малосознательную)

дейст­венность своих предшественников искусственной концеп­цией,

кропотливейше продуманной и достигнутой в итоге своеобразного анализа.

Как-то раз я сказал ему, что у него склад великого ученого. Я не знаю,

пришелся ли этот комплимент ему по вкусу, так как о науке у него не было

идеи, которая позволила бы ему провести сравнение с поэзией. Он, наоборот,

противополагал их. Но я, -- я не мог не делать сопоставления,

представившегося мне неизбежным, меж­ду построением точной науки и

намерением, столь яв­ственным у Малларме, заново построить всю систему

поэзии при помощи чистых и наглядных признаков, разборчиво извлеченных

тонкостью и верностью его суж­дений и очищенных от той несправедливости,

какую обычно вызывает у людей, размышляющих о литера­туре, многообразие

функций речи.

Его концепция по необходимости приводила к отыски­ванию и сочинению

комбинаций весьма далеких от тех, которым общепринятость сообщает видимость

"ясности", а привычка позволяет быть воспринятыми с такой лег­костью, что их

почти не осмысливаешь. Темнота, отме­чаемая у него обычно, является

следствием нескольких ревниво соблюдаемых им правил, приблизительно так же,

как в области наук мы видим, что логика, аналогия и забота о

последовательности приводят к представле­ниям весьма отличным от тех,

которые непосредственное впечатление делает для нас привычными, -- вплоть до

выражений, легко переходящих за пределы нашей спо­собности к воображению.

То, что Малларме без научной культуры и навыков отважился ставить

задачи, которые можно сравнить с опытами мастеров числа и порядка; то, что

он вложил всего себя в усилие, изумительное по одиночеству; что он ушел в

свои размышления наподобие того, как всякое существо, углубляющее или

перестраивающее свой мыслительный мир, уходит от твари людской, дабы уйти от

смутности и поверхностности, -- это свидетельствует о смелости и глубине его

духовного склада, не говоря уже о необычайном мужестве, с каким всю жизнь он

бо­ролся с судьбой, светом и насмешками, тогда как ему достаточно было бы

немного поубавить свои качества и свою волю, чтобы тотчас же предстать тем,

чем он был, -- первым поэтом своего времени.

К этому надлежит добавить, что развитие его лич­ных воззрений, обычно

столь точных, было задержано, спутано, затруднено теми неопределенными

идеями, ко­торые царили в литературной атмосфере и не преминули повлиять и

на него; на его духовный склад, -- как ни одинок и своезаконен он был, --

наложили некоторую печать чудесные и фантастические импровизации Вилье де

Лиль-Адана ², и никогда не мог он освободиться впол­не от некой

метафизики, чтобы не сказать -- мистициз­ма, трудно поддающегося

определению. Однако, в силу примечательной реакции существа его натуры, не

могло не случиться так, что эти чужеродные темы вошли в систему его

собственных помыслов и что он привел их в связь с самой высокой своей

мыслью, которая была для него вместе с тем и наиболее дорогой и наиболее

интимной. Так пришел он к стремлению дать искусству писанья всеобъемлющий

смысл, значимость мироздания, и признал, что высшей вещью мира и оправданием

его бытия -- насколько ему это бытие даровано -- была, и не могла не быть,

книга ³.

В возрасте еще довольно раннем, двадцати лет, -- в критическую пору

странной и глубокой духовной трансформации -- я испытал потрясение от

творчества Малларме. Я познал изумление, интимное и внезапное

замешательство, и озарение, и разрыв с привязанностя­ми к моим идолам тех

лет. Я почувствовал в себе как бы фанатика. Я ощутил молнийное внедрение

некоего решающего духовного завоевания.

Определить Прекрасное легко: оно -- то, что обезна­деживает. Но

надлежит благословлять этого рода без­надежность, которая освобождает вас.

от иллюзий, оза­ряет вас и, как говорил старый Гораций Корнеля, --

вспоможествует вам.

Я написал несколько стихотворений; я любил то, что надлежало любить в

1889 году. Идея "совершенства" имела еще силу закона, хотя и в более тонком

смысле, нежели слишком простоватое понятие пластичности, ко­торое вкладывали

в нее десять-двадцать лет назад. Еще не набрались смелости приписывать

ценность -- и притом не знающую границ -- творениям внезапным,

непредви­денным, непредвидимым -- что говорю? -- каким ни на есть --

сегодняшнего дня. Принцип: выигрыш в любом случае -- еще не был

провозглашен, и в почете были, наоборот, лишь благоприятные положения или

почитав­шиеся таковыми. Словом, в те времена от поэзии тре­бовали, чтобы она

воплощала в себе самой идею, прямо противоположную той, которой ход времени

придал пре­лесть несколько позднее: что и должно было случиться.

Но какой интеллектуальный эффект вызывало в нас тогда знакомство с

любыми писаниями Малларме и ка­кой моральный эффект!.. Было что-то

религиозное в воздухе той эпохи, когда иные создавали себе обожание и культ

того, что представлялось им настолько прекрас­ным, что поистине надо было

назвать его сверхчело­веческим.

"Иродиада", "Пополуденный отдых Фавна", "Соне­ты", фрагменты,

открываемые в журналах, которые шли из рук в руки и, переходя, связывали

между собой приверженцев, разбросанных во Франции, как в древ­ности

объединял посвященных, на расстоянии, обмен таблетками и пластинками

чеканного золота, -- были для нас сокровищницей непреходящих наслаждений,

защи­щенных собственным своим существом от варварства и святотатства.

В этом творчестве, странном и точно бы абсолютном, жила магическая

власть. Самым обстоятельством своего бытия оно действовало как приманка и

как меч. Оно с размаху разъединяло весь род людской, умеющий чи­тать. Его

видимая загадочность мгновенно сообщала раздражение жизненному центру

прикосновенных к ли­тературе интеллектов. Казалось, оно молниеносно и

бес­промашно било в самую чувствительную точку культур­ных сознаний,

вызывало возбуждение в том самом цент­ре, где пребывает и хранит себя некий

дивный клад самолюбия и где живет то, что не может мириться с непониманием.

Уже одного имени автора было достаточно, чтобы вызвать у людей

занимательные реакции: оцепенение, иронию, звонкий гнев; порой -- выражение

бессилия, ис­креннего и комического. Были взывания к нашим ве­ликим

классикам, коим никогда не мерещилось, какого сорта прозой будут некогда

заклинать их. Другие пус­кали в ход смешки и усмешки и тотчас обретали (при

помощи этих вот счастливых движений лицевых муску­лов, удостоверяющих нам

нашу свободу) надлежащее превосходство, позволяющее достойно жить уважающим

себя лицам. Редки смертные, которых не ранит непони­мание чего-либо и

которые благовольно принимают это, как обычно принимают незнание языка или

алгебры. Можно прожить и без них!

Наблюдатель этих явлений имел удовольствие созер­цать прекрасное

противоречие: творчество глубоко про­думанное, самое волевое и самое

сознательное, какое когда-либо существовало, и вызванный им ряд реф­лексов.

Так было потому, что едва только взгляд касался его, как это

беспримерное творчество било и нарушало основ­ную условность обыденной речи:

ты не стал бы читать меня, ежели бы ты наперед уже меня не понимал.

Сделаю теперь одно признание. Я согласен, я не от­рицаю, что все эти

благополучные люди, которые про­тестовали, насмешничали, не видели того, что

видели мы, -- были во вполне оправдываемом положении. Их чувство было

законно. Не к чему бояться утверж­дать, что область литературы есть только

провинция обширного царства развлечений. Книгу берут, книгу бро­сают; и даже

когда не умеешь расстаться с нею, все же ясно чувствуешь, что влечение

обусловлено легкостью наслажденья.

Это означает, что все усилия творца красоты и фан­тазии должны

стремиться, по самой сути работы, к то­му, чтобы дать публике такие радости,

которые совсем не требуют затраты сил или почти не требуют ее. Имен­но взяв

публику исходной точкой, должен он выводить то, что эту публику трогает,

волнует, ласкает, вооду­шевляет или радует.

Но существует, однако, несколько публик: среди них не столь уж

невозможно найти и такую, которая не мыслит себе наслаждения без труда,

которая не любит радостей без оплаты и которая даже не чувствует

удов­летворения, ежели ее счастье не добыто хотя бы час­тично собственными

ее усилиями, о коих надобно знать, во что они ей обходятся. Таким образом,

случается, что может образоваться и некая совершенно особая публика.

Итак, Малларме создал во Франции понятие трудно­го автора. Он

определительно ввел в искусство обяза­тельство интеллектуального усилия. Тем

самым он возвы­сил положение читателя и с восхитительным пониманием истинной

славы избрал для себя в мире небольшой круг особых любителей, которые,

единожды приобщившись к нему, уже не могли далее вынести поэзии нечистой,

непроизвольной и беззащитной. Все казалось им наив­ным и пошлым, после того

как они прочли его.

Эти небольшие композиции, с их чудесной закон­ченностью, представали

образцами совершенства, -- на­столько непреложной была связь слова со

словом, стиха со стихом, движения с ритмом, настолько каждое из них вызывало

идею своего рода абсолютного предмета, обусловленного равновесием внутренне

сущих сил, из­бавленного чудом взаимных сочетаний от тех смутных

поползновений кое-что исправить и изменить, которые разум бессознательно

испытывает во время чтения в от­ношении большинства текстов.

Блеск этих кристаллических систем, таких чистых и точно бы ограненных

со всех сторон, меня завораживал. Они лишены, конечно, прозрачности стекла;

но если в какой-то мере умственные навыки наши и ломаются об их грани, то,

что именуется их темнотой, в действительно­сти есть только преломление.

Я пытался представить себе пути и усилия мысли их автора. Я говорил

себе, что этот человек осмыслил все слова, осознал и исчислил все формы. Я

заинтересовался мало-помалу действием этого, столь отличного от мое­го, ума

едва ли не больше, нежели видимыми плодами его работы. Я воссоздал себе

конструктора подобного искусства. Мне представлялось, что оно прошло сквозь

безграничное размышление, в некой умственной ограде, откуда право на выход

не давалось ничему, что не пре­бывало достаточно долго в мире предчувствий,

гармо­нических слаженностей, совершенных образов и их со­ответствий, -- в

том подготовительном мире, где все все­му противоборствует и где случайность

обуздывает себя, выжидает и, наконец, кристаллизуется в некоем образце.

Произведение может выйти из сферы, столь напол­ненной мыслью и столь

богатой откликами, лишь волей случая, выбрасывающего его за пределы

мыслительной сферы. Оно падает из "обратимости" во Время. Это позволяло мне

умозаключить о наличии у Малларме некой внутренней системы, которая, с одной

стороны, должна была чем-то отличаться от системы философа, с другой -- от

системы мистиков и в то же время до из­вестной степени уподобляться им.

Всем моим естеством, или, вернее, тем изменением в моем естестве,

которое только что произошло во мне, я был предрасположен к тому, чтобы

довольно необыч­ным путем дать развиться впечатлению, произведенно­му на

меня двумя поэмами, которые показали мне та­кую нарочитость своих красот,

что сами они отходили в тень пред тем, о чем говорила их скрытая

отделан­ность.

Я продумал и наивно записал несколько раньше это самое мнение в виде

следующего пожелания: если бы мне довелось начать писать, я бесконечно

больше хотел бы написать в совершенном сознаний и с полной яс­ностью

что-либо слабое, нежели быть обязанным мило­сти транса и потере самосознания

каким-нибудь шедев­ром, хотя бы и лучшим из лучших.

Это значит, мне представлялось, что шедевров суще­ствует уже

предостаточно и что количество гениальных произведений отнюдь не так мало,

чтобы стремление увеличить их число могло представить сколько-нибудь

значительный интерес. Я думал также с несколько боль­шей отчетливостью, что

произведение, сознательно ис­комое и отысканное среди сонма духовных

случайностей при помощи последовательного и настойчивого анализа известных,

наперед предписанных условий, -- не могло, какова бы ни была его внешняя

ценность после выяв­ления, не произвести изменений в собственном своем

творце, принужденном себя познать и в какой-то мере перестроить. Я говорил

себе, что отнюдь не готовое произведение и не его видимые формы или

проявления вовне могут нас завершить и утвердить, но единственно лишь

манера, посредством коей мы его создали. Искус­ство и труд обогащают нас.

Муза же и благой случай позволяют всего только брать и откидывать.

Тем самым воле и расчетам агента я придавал зна­чительность, которую

отнимал у произведения. Это отнюдь не означает, что я готов был мириться с

пре­небрежительным отношением к нему самому, -- как раз наоборот.

Эта жестокая и крайне опасная для литературы мысль (от которой, однако,

я никогда не отказывался) любопытным образом способствовала и в то же время

противопоставляла себя моему восхищению перед чело­веком, который шел,

влекомый своей идеей, ни более ни менее как к тому, чтобы обожествить

писанную вещь. Если что особенно влекло меня в нем, то именно склад его

характера, в самом своем существе волевой, эта абсолютная направленность,

выявляемая предель­ным совершенством труда. Взыскательность труда в

ли­тературе выражает себя и сказывается в откидываниях. Можно сказать, что

она измеряется количеством отки­дываний. Будь возможным изучение частоты и

природы откидываний, оно стало бы основным источником интим­ного познания

писателя, ибо оно осветило бы нам тайное противоборство, которое

разыгрывается в минуту твор­чества между темпераментом, притязаниями,

предвиде­ниями человека и, с другой стороны, возбуждениями и

интеллектуальными средствами данного мгновения.

Строгая последовательность откидываний, количество решений, которые

отметаешь, возможности, на которые кладешь для себя запрет, показывают

природу разборчи­вости, степень сознательности, качество гордости и даже

стыдливости и всяческих страхов, какие испытываешь в отношении будущих

суждений публики. Именно в этой точке литература соприкасается с областью

этики: именно в этом строе вещей может возникнуть конфликт меж­ду природными

данными и творческой направленностью: здесь обретает он своих героев и своих

мучеников, в этом сопротивлении, легкому здесь проявляет себя доб­родетель,

а следовательно, и ханжество.

Но эта воля к отбрасыванию всего, что не соответ­ствует закону,

поставленному над собой, проявляет, как оказывается, такое давление на

своего носителя, что произведения, подвергшиеся бесконечному пересмотру и

переработке, не считаясь с тяготами и временем, до чрезвычайности редки и

что, вопреки плотности, кото­рую они обретают, -- их творцу, относящемуся к

себе с исключительной строгостью, бросаются обвинения в бесплодии.

Большинство вещей, выходящих из печати, до такой степени простодушно хрупки,

так условны, по­рождены столь личным монологом, по большей части с такой

легкостью могут быть вызваны к жизни самой ходовой выдумкой, так нетрудно их

видоизменить, пере­лицевать, вовсе отрицать и даже сделать менее пусты­ми,

-- наконец, они печатаются в таком количестве, что кажется невероятным,

чтобы кому-либо можно было бросить упрек в недостаточном приумножении и так

уже огромной груды книг из-за того, что он дает себе труд свести свои

писания к самому в них существенному. Но еще более достойно внимания то, что

нарекания идут не со стороны ценителей этого самоограничившего себя

творчества, что было бы понятно, поскольку они могли бы сетовать на то, что

радость дается им в скуд­ной доле, -- наоборот, дело идет о тех, других,

негодую­щих на то, что такое творчество существует, и вместе с тем, что им

дают его слишком мало.

Малларме -- бесплодный; Малларме -- надуманный; Малларме -- темнейший;

но и Малларме совестливейший; Малларме совершеннейший; Малларме жесточай­ший

к себе более, чем кто-либо среди всех, кто когда-либо держал перо, -- дал

мне с первого же взгляда, которым я соприкоснулся с искусством слова,

высшую, можно сказать, идею, -- идею-предел или идею-сумму его ценности и

его возможностей.

Сделав меня счастливей Калигулы, он дал мне воз­можность созерцать

голову, которая вместила все, что тревожило меня в области литературы, все,

что влекло меня, все, что спасало ее, на мой взгляд. Эта столь та­инственная

голова осмыслила все средства универсаль­ного искусства; она познала и точно

бы восприняла всю радость и всякие горести и чистейшие безнадежности,

порождаемые высшим духовным томлением; она изгна­ла из поэзии грубые

соблазны; она расценила и отбро­сила в своем долгом и глубоком молчании

особые при­тязания, дабы подняться до уразумения и созерцания основы всех

мыслимых творений; она обрела в себе, на высшей своей ступени, инстинкт

господства над миром слова, во всем подобный инстинкту величайших людей

мысли, которые умели соединенным действием анализа в конструкции форм

подняться над всеми возможными соотношениями мира идей или мира чисел и

величин.

Вот чем наделял я Малларме: аскетизмом, слишком схожим, может быть, с

собственными моими суждения­ми об искусстве слова, всегда возбуждавшем во

мне большие сомнения относительно истинной своей ценно­сти. Поскольку

очарование, которое оно вызывает в дру­гих, обусловливается, по самой

природе языка, целым рядом пошлостей и недоразумений, до такой степени

неизбежных, что прямая и совершенная передача мысли автора, будь она

возможна, привела бы к подавлению и словно бы омертвению самых прекрасных

эффектов ис­кусства, -- то и возникает у всякого, кто крепко воспри­нял эту

мысль, некое отвращение к тому, чтобы тратить себя на неточность и

возбуждать в других влечение к чувствам и мыслям неожиданным и для нас самих

со­вершенно непредвидимым, -- какими и должны быть следствия необдуманного

действия. Эти наперед неведо­мые реакции читателя, если они даже (как иногда

бы­вает) благоприятны для нашего труда и приносят бес­конечное

удовлетворение нашему радостно изумленно­му тщеславию, -- вызывают у

подлинной гордости чувство горького оскорбления ее чистоты. Она не приемлет

сла­вы, которая является только случайным и внешним при­ложением к личности

и заставляет нас почувствовать все различие, которое существует для нее

между поня­тиями быть и казаться.

Эти странные помыслы привели меня к признанию за актом писания лишь

ценности чистого упражнения: игры, основывающейся на свойствах языка,

соответственно определенных и точно обобщенных, долженствующих сделать нас

очень свободными и очень уверенными в, его применении и совершенно

избавленными от иллю­зий, которые порождает это само применение и которы­ми

живут творения слова -- и люди ⁴.

Так прояснился во мне самом конфликт, властно живший, разумеется, в

моем природном складе, -- между склонностью к поэзии и странной потребностью

удовлет­ворять запросы моего разума. Я пытался охранить в себе и то и

другое.

Я только что говорил, что не смог бы думать о Мал­ларме без эгоизма.

Мне надлежит, следовательно, оста­новить тут эту смесь раздумий и

воспоминаний. Может быть, в известной мере было бы интересно продолжить в

глубину и в подробности анализ этого особого случая влияния и показать,

каковы прямые и обратные воздей­ствия такого-то творчества на такой-то

умственный склад и как крайностям одной тенденции ответствуют крайности

другой.