КРИЗИС ДУХА

 

Мы, цивилизации, -- мы знаем теперь, что мы смерт­ны ¹. Мы

слыхали рассказы о лицах, бесследно исчезнув­ших, об империях, пошедших ко

дну со всем своим че­ловечеством и техникой, опустившихся в непроницаемую

глубь столетий, со своими божествами и законами, со своими академиками и

науками, чистыми и прикладны­ми, со своими грамматиками, своими словарями,

свои­ми классиками, своими романтиками и символистами, своими критиками и

критиками критиков. Мы хорошо знаем, что вся видимая земля образована из

пепла и что у пепла есть значимость. Мы различали сквозь толщу истории

призраки огромных судов, осевших под грузом богатств и ума. Мы не умели

исчислить их. Но эти кру­шения, в сущности, нас не задевали.

Элам, Ниневия, Вавилон были прекрасно-смутными именами, и полный распад

их миров был для нас столь же мало значим, как и самое их существование. Но

Франция, Англия, Россия... Это тоже можно бы счесть прекрасными именами.

Лузитания -- тоже прекрасное имя. И вот ныне мы видим, что бездна истории

доста­точно вместительна для всех. Мы чувствуем, что циви­лизация наделена

такой же хрупкостью, как жизнь. Обстоятельства, которые могут заставить

творения Кит­са и Бодлера разделить участь творений Менандра, ме­нее всего

непостижимы: смотри любую газету.

Это еще не все. Жгучий урок преподан полнее. Ма­ло того, что наше

поколение па собственном опыте по­знало, как могут от случая погибать вещи,

наиболее прекрасные, и наиболее древние, и наиболее внушитель­ные, и

наилучше организованные; оно видело, как в об­ласти разума, здравого смысла

и чувств стали прояв­лять себя необычайные феномены, внезапные воплоще­ния

парадоксов, грубые нарушения очевидностей.

Я приведу лишь один пример: великие качества гер­манских народов

принесли больше зла, нежели когда-либо родила пороков леность. Мы видели

собственными нашими глазами, как истовый труд, глубочайшее обра­зование,

внушительнейшая дисциплина и прилежание были направлены на страшные замыслы.

Все эти ужасы были бы немыслимы без стольких же качеств. Нужно было

несомненно много знаний, чтобы убить столько людей, разметать столько добра,

уничто­жить столько городов в такую малую толику времени; но и не меньше

нужно было нравственных качеств. Зна­ние и Долг -- вот и вы на подозрении!

Так духовный Персеполис оказался столь же опу­стошенным, что и

материальные Сузы. Не все подверг­лось гибели, но все познало чувство

уничтожения.

Необычайный трепет пробежал по мозгу Европы. Всеми своими мыслительными

узлами она почувствова­ла, что уже не узнает себя более, что уже перестала

на себя походить, что ей грозит потеря самосознания, -- то­го самосознания,

которое было приобретено веками выстраданных злосчастий, тысячами людей

первейшей значимости, обстоятельствами географическими, этниче­скими,

историческими, -- каковых не исчислить.

Тогда-то, словно бы для безнадежной защиты свое­го физиологического

бытия и склада, к ней стала смут­но возвращаться вся память. Ее великие люди

и ее ве­ликие книги вновь вперемежку поднялись к ней. Никог­да не читали так

много, ни так страстно, как во время войны: об этом скажут вам книжные

лавки. Никогда не молились так много, ни так ревностно, -- об этом ска­жет

вам духовенство. Был брошен клич всем святите­лям, основателям,

покровителям, мученикам, героям, от­цам отечества, святым героиням,

национальным поэтам...

И в том же умственном разброде, под давлением того же страха

цивилизованная Европа увидела быст­рое возрождение бесчисленных обликов

своей мысли: догм, философий, противоречивых идеалов: трех сотен способов

объяснить мир, тысячи и одного оттенков хри­стианства, двух дюжин

позитивизмов, -- весь спектр ин­теллектуального света раскинулся своими

несовмести­мыми цветами, озаряя странным и противоречивым лу­чом агонию

европейской души. В то самое время, как изобретатели лихорадочно искали в

чертежах, в летопи­сях былых войн способы одолевать проволочные

заграж­дения, выводить из строя субмарины или обезвреживать налеты

аэропланов, -- душа прибегала разом ко всем колдованиям, какие знала,

серьезно взвешивала стран­нейшие пророчества; она искала убежищ, благих

при­мет, утешений, -- вдоль всего перечня воспоминаний, прежних деяний,

праотеческих поступков. Это -- обыч­ные проявления беспокойства, бессвязные

метания моз­га, бегущего от действительности к кошмару и возвра­щающегося от

кошмара к действительности, обезумев, как крыса, попавшая в западню.

Кризис военный, быть может, уже на исходе. Кризис экономический еще

явствен во всей своей силе; но кри­зис интеллектуальный, более тонкий и по

самой при­роде принимающий наиболее обманчивую видимость, ибо место его

действия -- законная область притвор­ства, -- этот кризис с трудом позволяет

распознать свою подлинную ступень, свою фазу.

Никому не дано сказать, что окажется завтра живым или мертвым в

литературе, в философии, в эстетике.

Еще никому не ведомо, какие идеи и какие способы их выражения будут

занесены в список утрат, какие нов­шества будут вынесены на свет. Правда,

надежда живет и пост вполголоса:

Et cum vorandi vicerit libidinem

Late triumphet imperator spiritus *.

 

* И, победив прожорливую похоть,

Повсеместно восторжествует полководец духа (латин. ).

 

 

Однако надежда есть только недоверие живого су­щества к точным

предвидениям своего рассудка. Она внушает, что всякое заключение,

неблагоприятное для данного существа, должно быть ошибкой его рассудка. Но

факты явственны и безжалостны: вот тысячи моло­дых писателей и молодых

художников, которые умерли; вот потерянная иллюзия европейской культуры и

оче­видное бессилие что-либо спасти; вот наука, смертельно раненная в

нравственные свои притязания и как бы обесчещенная жестокостью своего

использования; вот идеализм, едва ли вышедший победителем, глубоко

опу­стошенный, ответственный за свои мечты; реализм, разо­чарованный,

побитый, подавленный преступлениями и ошибками; стяжательство и

самоотречение, равно осме­янные; верования, перемешавшиеся во всех странах,

-- крест против креста, полумесяц против полумесяца; вот, наконец, даже

скептики, выбитые из колеи событиями, такими внезапными, такими неистовыми,

такими вол­нующими, тешащимися нашими мыслями, как кошка мышью, -- скептики,

утратившие свои сомнения, снова нашедшие их и опять потерявшие и

разучившиеся поль­зоваться силами своего рассудка.

Качка на корабле была так сильна, что даже наибо­лее расчетливо

подвешенные светильники в конце кон­цов опрокинулись.

Что дает кризису духа глубину и значительность, это -- состояние, в

котором он застиг больного.

У меня нет ни времени, ни сил, чтобы обрисовать ду­ховное состояние

Европы в 1914 году. Да и кто решился бы начертать картину этого состояния?

Тема огромна: она требует знаний всяческого рода, беспредельной

осве­домленности. В самом деле, когда речь идет о комплек­се такой

сложности, -- трудность восстановления прош­лого, даже только что

отошедшего, совершенно такова же, как трудность построения будущего, даже

ближай­шего: или, вернее, трудность та же. Пророк сидит в той же яме, что и

историк. Пусть сидят!

Мне же нужно нынче лишь смутное и общее воспо­минание о том, о чем

думалось в кануны войны, об ис­каниях, которые шли, о произведениях, которые

выпус­кались в свет.

И вот ежели я миную какие бы то ни было детали и ограничиваю себя

убыстренными впечатлениями и той естественной целокупностью, которая

создается мгно­венным восприятием, я не вижу ничего! Ничего, -- хотя бы это

ничто и было бесконечно богато.

Физики учат нас, что, ежели бы наш глаз мог выне­сти пребывание в

раскаленной добела печи, он не уви­дел бы ничего. Никаких световых различий

нет в ней, которые позволили бы отличить точки пространства. Это огромная,

окованная энергия ведет к невидимости, к неощутимому равенству. Но равенство

подобного рода есть не что иное, как беспорядок, пребывающий в со­вершенном

состоянии.

В чем же состоял этот беспорядок нашей духовной Европы?

В свободном сосуществовании во всех образованных умах самых несхожих

идей, самых противоречивых принципов жизни и познания. Такова отличительная

черта модерна.

Я отнюдь не отвожу от себя задачи обобщить поня­тие "модерна" и

применить его к известному складу бытия, -- вместо того чтобы пользоваться

им в качестве чистого синонима "современности". Существуют в исто­рии эпохи

и места, куда мы можем ввести себя, мы -- люди модерна, без боязни чрезмерно

нарушить гармо­нию тех времен, не получая облика предметов чрезмер­но

забавных, чрезмерно заметных, -- оскорбительных, чужеродных, нерастворимых

существ.

Там, где наше появление вызвало бы наименьшую сен­сацию, -- там мы

оказались бы почти как дома. Явно, что Рим Траяна и Александрия Птолемеев

приняли бы нас в себя легче, нежели ряд местностей, менее отдаленных по

времени, но более обособленных по типу своих нра­вов и целиком отданных

какой-либо одной расе, одной культуре и одной жизненной системе.

Что же! Европа 1914 года дошла, пожалуй, до пре­делов этого модернизма.

Любой мозг известной высоты служил перекрестком для всех видов мнений; что

ни мыслитель, то всемирная выставка идей! Были произве­дения, до такой

степени обильные контрастами и проти­воречивыми побуждениями, что напоминали

собой эф­фекты неистового освещения столиц в ту пору: глаза чувствовали резь

и тоску. Сколько материалов, сколь­ко трудов, расчетов, ограбленных веков,

затраченных чужеродных жизней понадобилось для того, чтобы этот карнавал

стал возможен и был вознесен в качестве фор­мы высшей мудрости и триумфа

человечества?

В некой книге того времени -- и отнюдь не худшей-- можно найти безо

всякого усилия: влияние русских ба­летов, крупицу темного стиля Паскаля,

изрядную толи­ку впечатлений гонкуровского типа, кое-что от Ницше, кое-что

от Рембо, кое-какие эффекты, обусловленные посещениями художника, и кое-где

тон научных тру­дов, -- все это сдобренное запахом чего-то, так сказать,

британского, трудно дозируемого!.. Отметим мимоходом, что в каждой составной

части этой микстуры можно было бы найти достаточно всяких других тел.

Беспо­лезно искать их: это значило бы вновь повторить то, что было только

что мною сказано относительно модер­низма, и написать всю духовную историю

Европы.

И вот на огромной террасе Эльсинора, тянущейся от Базеля к Кельну,

раскинувшейся до песков Ньюпорта, до болот Соммы, до меловых отложений

Шампани, до гранитов Эльзаса, -- европейский Гамлет глядит на мил­лионы

призраков.

Но этот Гамлет -- интеллектуалист. Он размышляет о жизни и смерти

истин. Ему служат привидениями все предметы наших распрей, а угрызениями

совести -- все основы нашей славы; он гнется под тяжестью открытий и

познаний, не в силах вырвать себя из этого не знаю­щего границ действования.

Он думает о том, что скуч­но сызнова начинать минувшее, что безумно вечно

стре­миться к обновлению. Он колеблется между двумя безднами, ибо две

опасности не перестанут угрожать миру: порядок и беспорядок.

Он поднимает череп; этот череп знаменит. -- Whose was it? * -- Когда-то

он был Леонардо. Он изобрел лета­ющего человека, но летающий человек не стал

в точно­сти выполнять замыслы изобретателя: мы знаем, что летающему

человеку, воссевшему на своего большого ле­бедя (il grande uccello sopra del

dosso del suo magnio cecero), даны в наши дни другие задачи, нежели собирать

снег на вершинах гор, дабы кидать его в жаркие дни на стогна городов...

 

* Чей он был? (англ. ).

 

 

А вот этот другой череп -- Лейбница, грезившего о всеобщем мире. А вот

тот -- был Кантом... Kant qui genuit * Hegel, qui genuit Marx, qui genuit...

 

*... который породил... (латин. ).

 

 

Гамлету не слишком ясно, что делать со всеми эти­ми черепами. Что,

ежели отшвырнуть их?.. Не переста­нет ли тогда он быть самим собою? Его

чудовищно яс­новидческий ум созерцает переход от войны к миру. Этот переход

еще более темен, более опасен, нежели переход от мира к войне; все народы

поколеблены им... "А мне, -- говорит он, -- мне, европейскому разуму, чем

грозит судьба? И что есть мир? Может быть, мир -- такое со­стояние вещей,

при котором природное враждование лю­дей между собой проявляет себя в

созиданиях, вместо того чтобы выражать себя разрушениями, как то делает

война. Это время творческой конкуренции и борьбы про­изведений. Но мое я,

разве не устало оно производить? Разве не исчерпал я желание крайних

дерзновений и разве я не злоупотребил учеными смесями? Надлежит ли мне

бросить свои тяжкие обязанности и потусторон­ние притязания? Или я должен

идти следом за временем и уподобиться Полонию, состоящему ныне в редакции

большой газеты? Или Лаэрту, занятому чем-то в авиа­ции? Или Розенкранцу,

делающему что-то под русской фамилией?

-- Прощайте, призраки! Миру вы более не нужны. Как не нужен и я. Мир,

окрестивший именем прогресса свою тягу к роковой точности, хочет

присоединить к бла­гам жизни выгоды смерти. Некая смута царит еще, но

вскорости все прояснится. Мы узрим наконец явленное чудо -- животное

общество, -- совершенный и закончен­ный муравейник".

 

"ЭСТЕТИЧЕСКАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ"

 

Наши восприятия, как правило, порождают в нас -- когда они нечто

порождают -- все необходимое, чтобы их можно было изгладить или же

попытаться изгладить. То невольным или намеренным действием, то случай­ным

или сознательным невниманием мы их уничтожаем либо пытаемся уничтожить. Мы

постоянно стремимся возможно скорее вернуться к тому состоянию, в каком

пребывали мы до того, как они в нас проникли или предстали нам; словно бы

сама наша жизнь требовала возвратить к нулю некую стрелку нашей

чувствительно­сти и кратчайшим путем воссоздать в нас некий макси­мум

свободы и суверенности наших чувств.

Эти эффекты наших чувственных раздражений, ко­торым свойственно

прерывать раздражения, столь же многообразны, как и эти последние. Можно,

однако, связать их общею формулой и заключить: совокупность эффектов с

конечной направленностью составляет сферу явлений практических.

Но есть и иные эффекты наших восприятий -- прямо противоположные

вышеназванным: они вызывают в нас влечение, потребность и внутреннюю

трансформацию, которые способны удерживать, находить или же восста­навливать

исходные восприятия.

Если человек голоден, чувство голода понуждает его поступить таким

образом, чтобы голод как можно ско­рее исчез; но если он наслаждается пищей,

наслаждение это захочет в нем удержаться -- продолжиться или во­зобновиться.

Голод толкает нас прекратить ощущение; наслаждение -- развить его в новое; и

две эти направ­ленности станут достаточно независимыми, чтобы чело­век

научился вскоре разбираться в пище и есть, не ис­пытывая голода.

Все сказанное о голоде позволительно отнести к по­требности любви, как

равно и ко всем категориям ощу­щений, ко всем способам чувствования, в какие

может подчас вмешаться сознательное действие, которое стре­мится

восстановить, продолжить или усилить то, что дей­ствие непроизвольное,

по-видимому, призвано уничто­жить.

Зрение, осязание, обоняние, слух, движение, речь побуждают нас время от

времени задерживаться на ощущениях, ими вызванных, их упрочивать или

воссоз­давать.

Совокупность этих эффектов с бесконечной направ­ленностью, которые я

здесь обозначил, может составить сферу явлений эстетических.

Чтобы обосновать термин "бесконечный" и сообщить ему точный смысл,

достаточно напомнить, что в этой сфере удовлетворение восстанавливает

потребность, следствие воскрешает причину, наличие порождает от­сутствие и

обладание -- жажду.

Если в сфере, которую я именую практической, до­стигнутая цель

полностью стирает физическую обуслов­ленность действия (и даже сама его

длительность словно бы поглощается результатом или же оставляет лишь слабое,

призрачное воспоминание), в сфере эстетической происходит нечто прямо

противоположное.

В этом "мире чувствительности" ощущение и его ожидание в каком-то

смысле взаимозависимы, они пе­рекликаются до бесконечности, подобно тому,

что на­блюдаем мы в "мире красок", когда после сильного раздражения сетчатки

чередуются, заменяя друг друга, дополнительные цвета.

Это своеобразное колебание не может окончиться са­мо по себе: его

исчерпывает или прерывает лишь какое-то постороннее обстоятельство, --

например, уста­лость, -- которое останавливает его, прекратив либо отсрочив

его возобновление.

В частности, усталость сопровождается ослаблением чувствительности к

предмету недавнего наслаждения или желания: мы вынуждены сменить объект.

Эта смена становится целью в себе: разнообразие понуждает искать себя в

качестве дополнителя к дли­тельности ощущения и средства от пресыщения,

кото­рое следует за исчерпанием конечных возможностей на­шего организма,

возбуждаемого бесконечной, локальной, конкретной направленностью; таким

образом, мы ока­зываемся в некой системе пересекающихся функций, -- системе,

обусловленной нарушениями всех форм ее деятельности.

Чтобы влечение оставалось возможным, мы должны обратить его на что-то

иное; и потребность в замене возникает как признак влечения к самому

влечению или же влечения к чему угодно, что могло бы заставить к себе

вожделеть.

Если, однако, этого не происходит, если наша среда не предлагает нам в

короткий срок какого-либо объек­та, способного заполнить нас бесконечными

превраще­ниями, наша чувствительность побуждается черпать в самой себе

желанные образы, подобно тому как жажда рождает видения изумительно свежих

напитков...

Эти чрезвычайно простые соображения позволяют обозначить и достаточно

четко определить особую об­ласть, которая питается восприятиями и которая

скла­дывается из тех внутренних связей и тех специфических колебаний нашей

чувствительности, какие я отнес к сфе­ре явлений эстетических. Но сфера

конечных направлен­ностей, сфера практическая, которая есть не что иное" как

сфера действования, самыми различными путями сочетается с вышеназванной. В

частности, то, что мы именуем "произведением искусства", есть результат

та­кого действования, конечная цель которого -- вызвать в ком-либо

бесконечные превращения. Отсюда следует, что художник есть двойственное

существо, ибо он строит законы и орудия мира действования, чтобы в конечном

итоге породить мир чувственного резонанса. Предприни­малось немало попыток,

дабы свести две эти направ­ленности к какой-то одной: у эстетики нет иной

цели. Но проблема по сей день хранит свою тайну.