ВЗГЛЯД НА МОРЕ

 

Небо и Море -- стихии, неотделимые от широчайшего взгляда: наиболее

простые, наиболее свободные с виду, наиболее изменчивые в целостной

протяженности сво­его исполинского единства и вместе с тем наиболее

од­нообразные, наиболее явственно понуждаемые чередо­вать все те же

состояния безмятежности и тревоги, воз­мущенья и ясности.

В минуты праздности на берегу моря -- ежели мы пытаемся разобрать, что

навевает нам его близость; ког­да на губах у нас соль, а в уши струится

ропот или плещут раскаты волн и мы ищем ответа на это неодо­лимейшее

присутствие, -- мы находим в себе проблески мыслей, обрывки поэм, призраки

действий, упованья, угрозы -- целый хаос поползновений и образов,

вызы­ваемых и несомых этой чудовищностью, которая то из­вергает себя, то в

себе укрывается и которая гладью своей зовет и своими пучинами устрашает --

дерзнове­ние.

Вот почему нет такой неодушевленной вещи, которая олицетворялась бы

более щедро и более естественно, нежели море. Мы называем его мирным,

сердитым, ко­варным, капризным, печальным, безумным, или свире­пым, или же

ласковым; мы приписываем ему противо­речия, вспышки, дрему живого существа.

Разум, по-ви­димому, неспособен обойтись без наивного одушевления этого

исполинского жидкого тела, на котором со­вокупные действия земли, луны,

солнца и воздуха со­четают свои эффекты. Мысль о неверном и чудовищно

своенравном характере, каким древние наделяли своих божеств и какой мы

подчас приписываем женщине, лег­ко напрашивается у всякого, кто общается с

морем. Шторм разыгрывается за пару часов. Пелена тумана встает и

рассеивается по манию волшебства.

Две другие мысли, крайне простые и, можно ска­зать, вполне обнаженные,

рождаются в свой черед от встречи пучины и разума.

Одна -- о побеге, побеге ради побега: мысль, кото­рую вызывает

загадочное внушение горизонта, подспуд­ный порыв к простору, своего рода

страсть или слепой инстинкт бегства ¹. Острый запах моря, соленый

ветер, рождающий чувство, будто мы дышим ширью, красочная и неуемная

сумятица портов заражают нас восхититель­ным беспокойством. Современная

поэзия -- от Китса до Малларме и от Бодлера до Рембо -- изобилует

нервиче­скими строками, которые будоражат душу и встряхи­вают ее, подобно

свежему бризу в снастях, осаждаю­щему корабли на рейде.

Другая мысль служит, быть может, тайной причиной первой. Стремиться

бежать можно лишь от того, что во­зобновляется беспрерывно. Нескончаемый

перепев, гру­бое, навязчивое повторение, монотонный плеск и нераз­личимая

смена зыблемых волн, которые звучно и безус­танно бьют о границы моря,

сообщают душе, устав­шей предвосхищать их неумолимый ритм, насквозь

аб­сурдное понятие Вечного Возвращения ². В мире идей, однако,

абсурдность властительности не помеха: власт­ное и нестерпимое чувство

вечного возобновления пре­ображается в безудержное желание прервать всегда

предстоящий цикл, зажигает жажду неведомой пены, девственного времени и

бесконечно разнообразных со­бытий.

Что касается меня, всю эту зачарованность морем я объясняю себе одним:

тем, что оно неизменно являет моему взору возможное. Сколько часов я отдал

ему. созерцая его невидящим взором и следя за ним с без­молвьем в душе!

Порою оно предстает предо мной в не­коем универсальном образе: любая волна

видится мне отдельной целостной жизнью. Порою же я различаю лишь то, что

бессознательно запечатлевается зрением и что лишено всякого имени. Как

оторваться от этих ви­дений? Кто способен избежать магнетизма полной жиз­ни

инерции водной громады? Она играет прозрачно­стью, бликами, оцепенелостью и

движением, тишью и бурей; она на глазах человека разносит и ширит, в

те­кучих фигурах, закон и случайность, беспорядочность и систему; она стелет

или преграждает путь.

Полуученое, полуребяческое воображение ворошит, проясняет, связывает, в

мыслях о море, сонмы умствен­ных воспоминаний и отголосков, различных по

возрас­ту и происхождению: читанное в детстве, образы путе­шествий, элементы

мореходства, крупицы точных зна­ний...

Кое-кому из нас ведомо, что это исполинское море действует на шар

земной как узда, сдерживая его вра­щение. Геолог видит в нем залежь некой

жидкой по­роды, которая держит во взвешенном состоянии ато­мы всех элементов

нашей планеты. Временами разум отваживается погрузиться в пучину. Он

испытывает растущий ее напор; он прозревает все более сумрачную ее толщу. Он

находит в ней потоки воды более чистой, или более теплой, или же более

охлажденной; течения глубоководные, которые циркулируют и настигают под

спудом себя самое, которые разветвляются и сплетают­ся, опоясывают

континенты, холод относят к теплу, теп­ло несут к холоду, образуют ледяные

днища глыб, от­коловшихся от полярного припая, -- внося в полноту и в

сплошную субстанцию косной водной стихии своего рода обращение, аналогичное

обращению естества.

Этот великий покой возмущают вдобавок достаточно часто стремительнейшие

колебания, более быстрые, не­жели звук, которые творят в нем глубинные

бедствия, мгновенные деформации твердыни моря. Глухая волна, разбегаясь от

одного конца океана к другому, наталки­вается внезапно на чудовищное

подножие взметнувшей­ся суши, атакует, крушит, опустошает многолюдные

равнины, губит посевы, жилища, всякую жизнь.

Где найдешь человека, который бы не исследовал мысленно стихию пучины?

Подобно тому как существу­ют прославленные ландшафты, которые посетить

дол­жен каждый путешественник, есть области фантазии и вообразимые

состояния, которые откладываются в каж­дом сознании и отвечают бесхитростно

на одно и то же непреодолимое любопытство.

Все мы, как дети, поэты, когда грезим о лоне мор­ском, и мы

растворяемся в нем с упоением. Мы измыш­ляем себе, с каждым воображаемым

шагом, некое при­ключение и некий театр. Жюль Верн -- тот Вергилий, который

водит юные души по этой преисподней.

Отлогости, равнины, леса и вулканы, пустынные впа­дины, коралловые

храмы с полуживыми конечностями, лучезарные сонмища, щупальцевые кустарники,

спира­левидные твари и чешуйчатые облака -- все эти недо­ступные и

вероятностные ландшафты хорошо нам зна­комы. Мы кружим, живыми скафандрами,

в этой рас­цвеченной сумрачности, отягощенной громадой плавуче­го небосвода,

где проносятся временами, как злые гении моря, грузные и стремительные формы

курсирующих акул.

На утес или в ил, на ложе раковин или растений нежно, лениво ступает,

ложится порой, в исходе медли­тельного погружения, огромное тулово корабля,

испив­шего влаги. Там, за две тысячи метров, некий Титаник таит в себе

наиполнейшее собрание элементов нашей цивилизации: машины, уборы, моды

такого-то дня...

Но есть в Океане чудеса вполне реальные и почти ощутимые, которые

ошеломляют воображение. Я гово­рил о подводных лесах; что же сказать о лесе,

лишенном корней, предоставленном себе самому, чьи заросли гуще, теснее

сплелись и изобильнее жизнью, нежели самый девственный из лесов сухопутных?

Вспомните о той части Атлантики, опоясанной кольцом Гольфст­рима, где

покоится Саргассово море -- гигантское ско­пище водорослей, своего рода

туманность клетчатки, которая питается лишь самою водой и которую обога­щают

все тела, какие вода эта держит под спудом. Ничто не крепит ко дну, чья

средняя высота составля­ет одну милю, -- ничто не связывает с ним эту

диковин­ную плавучесть, которая простирается на расстояние, равное по

протяженности Европейской России, и которая баснословно кишит

всевозможнейшими породами рыб и ракообразных. Некоторые авторы, оценивая ее

колос­сальность, утверждают, что она содержит сотни милли­онов кубических

километров растительного вещества, в котором сосредоточены неисчислимые

запасы соды, пота­ша, хлора, брома, йода, фукозы.

Эта фантасмагорическая производительность жизни, это нагромождение

органической материи позволяют отдельным умам понять образование залежей

нефти. Всплывающие при возмущении морского дна, постепен­но заливаемые и

обрабатываемые дождями, водоросли должны разлагаться, образуя

углеводороды...

Море таинственно связано с жизнью. Если жизнь происхождения морского,

как то хочется думать столь многим, можно вообразить, что в своей

изначальной среде она предстает неизмеримо более могущественной, более

разнообразной, более избыточной и более плодо­витой, нежели проявляет себя

на суше. По отдельным участкам моря, по промежуточным его пластам -- меж­ду

поверхностью и глубинными безднами, по изменчи­вым трассам среди

бесформенных вод держатся или проносятся невообразимые сонмы существ, подчас

еще более скученных, нежели то бывает в толпе или на пе­рекрестке столицы.

Ничто так не связывается с пред­ставлением о действительной и исконной

природе жиз­ни, как зрелище стаи рыб. Быть может, надлежало бы, дабы лучше

выразить мое чувство, написать это слово в единственном числе, --

отождествляя этих животных с неким веществом, каковое состоит, разумеется,

из отдельных организованных единиц, но чья целостность проявляет себя как

своего рода субстанция, обусловлен­ная чрезвычайно простыми внешними

обстоятельства­ми и законами.

Я спрашиваю себя, не есть ли та ценность, какою мы наделяем

существование, то достоинство и та зна­чимость, какие мы ему приписываем, та

метафизиче­ская страстность, какую мы вкладываем в утвержде­ние, что всякий

индивид представляет собой феномен автономный, неповторимый, созданный раз

навсегда, -- не есть ли они своего рода следствия редкостности и мизерной

плодовитости млекопитающих, коими мы яв­ляемся. В море мы видим, что

безудержное размноже­ние кишащих в нем тварей с успехом уравновешивает­ся

взаимным их истреблением. В нем наблюдается не­кая иерархия хищников и без

конца восстанавливает­ся некое статистическое равновесие между видами

пожи­рающими и пожираемыми.

Смерть в таком случае предстает органическим ус­ловием жизни -- вместо

той катастрофы, которая вся­кий раз кошмарно дивит нас: она не враждует с

жизнью, но служит ей. Жизнь, чтобы жить, должна втягивать в свою орбиту,

вдыхать столько-то организмов в день, выдыхать столько-то других; и между

двумя этими чис­лами должна сохраняться достаточно устойчивая про­порция.

Жизнь, таким образом, не любит чрезмерной живучести.

Впрочем, на том уровне концентрации особей, какой наблюдается в

отдельных местах, где жизнь наиболее интенсивна, она ассоциируется с

каким-то особым свой­ством наружного жидкого слоя планеты, средоточия

не­различимых жизней, чья насыщенность связана с сос­тоянием, составом,

температурой, подвижностью раз­личных питательных его пластов.

Нет, я уверен, на свете счастливее племени, нежели то, какое встречаешь

в стайке дельфинов. Мы наблюда­ем их с палубы корабля и, мнится нам, видим

неких полубогов. То погруженные в пену, плещущие в царст­во воздуха,

резвящиеся с огнем разлитого солнца; то на самом форштевне, с которым ведут

они бой, меж тем как он вспарывает, рассекает единую хлябь; мету­щие,

завихряющие дорогу, точно собаки впереди лоша­ди, -- они кажутся воплощением

облеченной в силу фантазии. Они сильны, они проворны, они ничего поч­ти не

страшатся; неподвластные тяжести, лишенные всякой твердой опоры, они

сказочно движутся сразу всем своим совокупным объемом; иными словами, они

живут в состоянии, которое открывается нам лишь во сне и которое в

бодрствовании мы пытаемся обрести посредством ядов и с помощью техники.

Свободная под­вижность представляется человеку абсолютным услови­ем

"счастья"; он отдает ей всю свою изобретательность; он имитирует ее в танце

и музыке; он наделяет ею не­бесные сонмы избранников. Эти скачущие и

ныряющие дельфины являют ее перед ним, исполняя его зависти. Потому-то и

корабли, даже самые грузные и уродли­вые, наблюдает он со всем присущим ему

интересом к способностям передвижения.

Никакие волнующие ландшафты -- ни пейзажи аль­пийские, ни лесные, ни

грандиозность дикой природы, ни сказочные сады -- не стоят, на мой взгляд,

того, что открывается нам с террасы, господствующей над пор­том. Глаз

обозревает море, город, контраст их и все, что содержит, что вбирает в себя

и из себя выпускает, во всякую пору дня, ломаное кольцо дамб и молов. С

упоением я вдыхаю дым, пары, запахи, бриз морской. Я люблю даже соломенную и

угольную пыль, которая носится над пристанями, даже диковинные ароматы

пакгаузов и доков, где фрукты, нефть, скот, сырая ко­жа, пихтовые доски,

сера и кофе сочетают свои обоня­тельные эффекты. Целыми днями готов я

следить за тем, что Жозеф Берне называл "многообразными тру­дами морского

порта". От горизонта до четкой линии возведенного побережья, от прозрачных

гор на дальнем берегу до скромных вышек семафоров и маяков -- глаз обнимает

разом человеческое и нечеловеческое. Не здесь ли проходит самый рубеж, где с

вечно дикой стихией, с первозданной физическою природой, с неизменной

пер­вобытной явью и девственнейшей реальностью встре­чаются творения рук

человеческих, преображенная зем­ля, вписанные симметрии, расставленные,

возведенные массы, переключенная, обузданная энергия и вся маши­на усилия,

коего очевидный закон есть целенаправ­ленность, расчетливость, сообразность,

предвидение, на­дежда?

Блаженны нежащиеся под солнцем, облокотившись на парапет белоснежного

камня, из какого дорожное ве­домство сооружает плотины и волноломы! Другие

про­стерлись ничком на береговых валунах, которые мало-помалу грызет, точит

и распыляет волна. Иные удят; ис­калывают под водой пальцы о щупальца

морских ежей; тычут ножом в облепившие скалу ракушки. Вокруг каж­дого порта

собирается целая фауна этаких празднолюб­цев -- полуфилософов,

полумоллюсков. Нет для поэта более приятного общества. Это -- истинные

знатоки Морского Театра: ничто в жизни порта не ускользает от них. Для них,

как и для меня, вхождение, выход су­дов -- событие всякий раз новое. Они

спорят о силуэтах, различаемых вдалеке. Что-либо необычное в формах или

оснастке порождает догадки. По тому, как встречают явившегося на корабль

лоцмана, судят они о характе­ре капитана... Но я не слушаю более: то, что я

наблю­даю, отвлекает меня от того, о чем они говорят. Подхо­дит громадное

судно; вздувается и убегает в море ры­бачий парус. Дымящаяся чудовищность,

разминувшись в фарватере с крылатой малюткой, издает странный рев и бросает

якорь: клюз изрыгает внезапно огненную ла­вину колец -- с раскатистым

лязгом, с грохотом, с ре­жущим скрежетом литой цепи, грубо исторгнутой из ее

ящика. Порою, подобно тому как на улице сталкивают­ся мимоходом богач с

бедняком, сверкающая чистотой и опрятностью яхта, само совершенство и

великолепие, скользит вдоль допотопных кошмарных баркасов, ба­рок и бригов,

груженных кирпичом или бочками, зава­ленных ржавым хламом и худыми насосами,

-- этих раз­валин, чьи паруса -- лохмотья, окраска -- сплошная рана и где

пассажирами -- куры и какой-нибудь пес неопределенной породы. Иной раз,

однако, почтенная посудина, несмотря на свое убожество, еще сохраняет

изящество линий. Почти все истинные красоты кораб­ля -- под водой; остальное

-- мертвая тяжесть. Сходите на стапеля или в доки, понаблюдайте подводные

кор­пуса -- их элегантность и мощь, их массы, их фили­гранные, строго

выверенные линии, которые призваны отвечать массе совокупных условий. Здесь

приходит че­ред искусству: нет более впечатляющей архитектуры, нежели та,

что на движущемся основании зиждет дви­жимое и подвижное сооружение.