ВОПРОСЫ ПОЭЗИИ

 

Последние лет сорок пять я наблюдал, как поэзия становилась объектом

множества начинаний, подверга­лась экспериментам самого различного свойства,

испы­тывала пути совершенно неведомые, возвращалась по­рою к определенным

традициям, участвовала, одним словом, в тех резких колебаниях и в том

процессе не­престанного обновления, какие характерны, по-видимо­му, для

нынешнего мира. Богатство и хрупкость комби­наций, непостоянство вкусов и

быстрая смена ценностей, наконец, почитание крайностей и исчезновение

незыбле­мого -- таковы отличительные признаки нашего време­ни, кои ощущались

бы куда сильнее, не отвечай они с такою точностью самой нашей

чувствительности, кото­рая все более притупляется.

В ходе этого полувека выявился последовательный ряд поэтических формул

и методов, начиная с четкого и легко определимого типа, представленного

Парнасом, и кончая творчеством наиболее необузданным и дерза­ниями

подлиннейше свободными. К совокупности этих новаторств надобно и важно

добавить кое-какие воскре­шения, порой чрезвычайно удачные: заимствования,

из XVI, XVII и XVIII веков, чистых и изощренных форм, изящество которых,

быть может, неувядаемо.

Все эти искания получили толчок во Франции, что весьма примечательно,

ибо, хотя страна эта и породила немало прославленных поэтов, поэтическая ее

репутация стоит невысоко. В самом деле, за каких-нибудь три сто­летия

французы приучились не понимать истинной при­роды поэзии и соблазняться

путями ложными, уводящи­ми вспять от ее пределов. Я без труда покажу это

здесь. Отсюда понятно, почему поэтические вспышки, эпизо­дически у нас

случавшиеся, должны были принимать форму взрыва или мятежа -- либо,

напротив, сосредо­точивались в узком кругу восторженных умов, ревниво

хранивших свои сокровенные верования.

Но в последнюю четверть века минувшего среди того же маломузыкального

народа явило себя изумитель­ное богатство лирических открытий. Около 1875

года, когда жил еще Виктор Гюго, а Леконт де Лиль и его собратья восходили к

славе, можно было наблюдать рождение имен Верлена, Стефана Малларме и Артюра

Рембо, этих трех волхвов современной поэтики, носите­лей столь бесценных

даров и столь редкостных арома­тов, что время, с тех пор минувшее, не

ослабило ни бле­ска, ни власти их необычайных щедрот.

Крайнее несходство их созданий в сочетании с мно­гообразием форм,

предложенных поэтами поколения предшествующего, позволило и позволяет еще

мыслить, чувствовать и творить поэзию чрезвычайно различную по изумительному

множеству манер. Есть еще сегодня поэты, которые явственно следуют

Ламартину; иные суть продолжатели Рембо. Вкусы и стиль человека мо­гут

меняться; в двадцать лет он сжигает то, что бого­творил в шестнадцать; некая

сокровенная трансформа­ция передает от одного учителя к другому способность

восхищать. Поклонник Мюссе изощряется и порывает с ним ради Верлена. Другой,

слишком рано вкусивший Гюго, всецело отдает себя Малларме.

Эти духовные сдвиги происходят, как правило, в од­ном направлении,

гораздо более вероятном, нежели про­тивоположное. Почти немыслимо, чтобы

"Пьяный ко­рабль" привел со временем к "Озеру". Зато отнюдь не обязательно

во имя любви к чистой и трудной "Ироди­аде" утратить вкус к "Молитве Эсфири"

¹.

Эти разочарования, эти гибельные или благие про­зрения, и эти

отступничества и замены, и эта возмож­ность чувствительности к

последовательному воздейст­вию поэтов, ничем меж собою не связанных, суть

лите­ратурные феномены решающей важности. Следственно, о них никогда не

говорят.

О чем же, однако, говорят, когда речь идет о "поэ­зии"?

С изумлением вижу я, что нет такой сферы нашей пытливости, в которой

наблюдение самих вещей остава­лось бы в большем забвении.

Я знаю прекрасно, что так происходит повсюду, где могут быть опасения,

что ничем не стесняемый взгляд разрушит свой предмет или же его чары. Не без

инте­реса наблюдал я неудовольствие, вызванное тем, что пришлось мне однажды

написать об Истории и что сво­дилось к ряду несложных констатации, какие мог

бы сделать каждый. Эта маленькая сумятица была совер­шенно естественной, и

предсказать ее не составляло труда, ибо отвергнуть легче, нежели вдуматься,

и это наименьшее из усилий должно с неизбежностью возоб­ладать в подавляющем

большинстве интеллектов. Что касается меня, я всегда сторонюсь этого

неистовства мнений, которое игнорирует зримый объект и, подменяя его

словами, спешит растравлять личное чувство... Мне кажется, пора отучиться

взирать лишь на то, что пред­лагает нашему взору привычка и прежде всего

язык -- привычка наиболее властная. Надобно сделать усилие и сосредоточиться

на вопросах иного порядка, которые отнюдь не обозначены словами или -- что

то же -- про­чими людьми.

Итак, я попытаюсь показать, как обыкновение подхо­дит к Поэзии и как

оно извращает се сущность в ущерб действительному ее существу.

Едва ли возможно сказать о "поэзии" нечто такое, что не оказалось бы

явно никчемным для всех тех, в чьей внутренней жизни эта своеобычная сила

пробуж­дает влечение и жажду выразить себя, выявляясь в форме непостижимого

запроса их естества или же наи­более целостного его ответа.

Люди эти испытывают потребность в том, в чем нет, как правило, ни

малейшей практической пользы, и они различают порою некую закономерность в

определенных комбинациях слов, которые другим представляются вполне

произвольными.

Трудно заставить их полюбить нелюбимое или же разлюбить любимое, -- к

чему сводилось, во времена давние и недавние, основное усилие критики.

Что же касается тех, кто не ощущает достаточно ни присутствия Поэзии,

ни ее отсутствия, для них она, не­сомненно, всего только нечто абстрактное и

загадочно узаконенное, нечто предельно бесплодное, -- хотя тра­диция,

каковую надлежит уважать, связывает с этой сущностью одну из тех смутных

ценностей, кои держат­ся в небольшом числе па поверхности обыденного

со­знания. Почтение, с каким относятся в демократической стране к

благородному званию, может служить этому примером.

Касательно существа Поэзии я полагаю, что, сооб­разно с различием

склада умов, оно либо не имеет ни­какой ценности, либо же обладает

бесконечной значи­мостью: что уподобляет ее самому Богу.

Среди этих людей без особой страсти к Поэзии, ко­торые не знакомы с

потребностью в ней и не помыш­ляют творить ее, есть, к несчастью, изрядное

число та­ких, чье назначение или удел -- судить о ней, ее ана­лизировать,

возбуждать и культивировать вкус к ней, -- словом, расточать то, чего у них

нет. Нередко вклады­вают они в это всю свою изощренность и все свое рве­ние,

-- последствий чего надобно опасаться.

Со словом "поэзия", звучным и целомудренным, не­минуемо тянет их, или

им остается, связывать все, что угодно, кроме того предмета, которым, как

кажется им, они занимаются. Они не подозревают, что все служит им лишь для

того, чтобы уходить или бессознательно от­влекаться от главного. Им служит

все, что таковым не является.

Так, они перечисляют очевидные средства, которыми поэты пользуются,

обнаруживают повторяемости и про­белы в их словаре, выявляют излюбленные их

образы, регистрируют у них схожести и заимствования. Кое-кто силится

восстановить их тайные помыслы и вычитать из их созданий, в мнимой

прозрачности, некие побуждения и намеки. С самонадеянностью, которая лишь

вскрывает все их ослепление, любят они копаться в том, что из­вестно (или же

почитается известным) о жизни автора, как если бы можно было добраться до

истинных ее пру­жин и как если бы красоты речи, чарующая, всегда...

предопределенная гармония формул и звуков являлись вполне естественными

следствиями чудесных или траги­ческих превратностей существования. Всякий,

однако же, бывал счастлив и несчастлив, и во взлетах блажен­ства, равно как

и в безднах страдания, не было отказа­но ни самым бесчувственным душам, ни

душам наиме­нее музыкальным. Ощущать еще не значит сделать ощу­тимым, и того

меньше -- ощутимым прекрасно...

Не достойно ли изумления то, что мы ищем -- и да­же находим -- столько

подходов к предмету, совсем не касаясь его существа, но зато обнаруживая в

применяе­мых методах, в приемах наблюдения, к коим мы обра­щаемся, и в самой

истовости, какую себе предписываем, полное, абсолютное непонимание

действительного воп­роса?

Более того: среди массы ученых трудов, посвящен­ных Поэзии за многие

столетия, встречается до чрезвы­чайности мало таких (говорю "мало" только во

избежа­ние крайности), которые не несут в себе отрицания ее бытия. Самые

наглядные свойства и самые реальные проблемы этого исключительно сложного

искусства словно бы нарочито помрачаются, стоит остановиться па нем взглядам

подобного рода.

Как мы поступаем? К стихотворению мы подходим так, как если бы оно

распадалось (и распадаться долж­но было) на прозаическое высказывание,

автономное и самосущное, и на некий фрагмент своеобразной музыки, более или

менее сходной с музыкой в узком смысле -- той, какою способен звучать

человеческий голос. Эта музыка, однако, не поднимается до пения, каковое,

кста­ти сказать, равнодушно к словам, ибо зиждется исклю­чительно на слогах.

Что касается прозаического высказывания -- то есть высказывания,

которое и в иной формулировке служило бы той же цели, -- его расчленяем мы в

свой черед. Оно представляется нам состоящим из двух компонентов: с одной

стороны -- короткого текста (который может под­час сводиться к одному слову

или заглавию произведе­ния), с другой -- некой толики речи подсобной:

укра­шений, образов, фигур, эпитетов, "красочных деталей", чье совокупное

свойство заключается в том, что их мож­но вносить, множить, отбрасывать ad

libitum... *.

 

* По желанию (латин. ).

 

 

Что же касается поэтической музыки -- той своеоб­разной музыки, о

которой я только что упомянул, -- для одних она неразличима, для большинства

-- несу­щественна; иным служит она объектом отвлеченных анализов, порою

искусных, как правило, тщетных. Я знаю, что предпринимались достойные

попытки одолеть сложности этой материи; но я весьма опасаюсь, что уси­лия

растрачены были не по назначению. Нет ничего обманчивей, нежели так

называемые "научные" методы (подсчеты и регистрация, в частности), которые

на вся­кий, даже нелепый или ложно поставленный вопрос по­зволяют ответить

каким-либо "фактом". Достоинство их (как и достоинство логики) обусловлено

тем, как они применяются. Статистика, запись по воску, хронометри­ческие

наблюдения, к которым прибегают для разреше­ния вопросов, всецело

"субъективных" в своей основе либо направленности, нечто, конечно же,

проясняют; но в данном случае их оракулы, вместо того чтобы вразу­мить нас и

покончить со спорами, лишь вводят, под прикрытием средств и аппарата физики,

грубо прикрашен­ную метафизику.

Сколько бы ни считали мы шаги богини, сколько бы ни измеряли их частоту

и среднюю их протяженность, это не объяснит нам секрета ее стремительных

чар. Мы что-то еще не видели, чтобы похвальная любознатель­ность, которая

вкладывает себя в постижение тайн му­зыки, свойственной "артикулированной"

речи, принесла нам создания небывалой и капитальной значимости. А ведь в

этом все. Единственным залогом подлинного зна­ния является способность:

способность творить или спо­собность предвидеть. Все прочее -- Литература...

Должен, однако, признать, что изыскания эти, кото­рые представляются

мне не слишком плодотворными, имеют по крайней мере то достоинство, что

преследуют точность. Побуждения, за ними стоящие, прекрасны...

Приблизительность легко удовлетворяет нашу эпоху -- всякий раз, когда

существо дела не поставлено на кар­ту. Следовательно, эпоха наша

обнаруживает больше точности и больше поверхностности, нежели любая дру­гая:

больше точности -- вопреки себе, больше поверхно­стности -- своим умением.

Случайное ценит она выше сущности. Людьми она тешится, человек ей в тягость,

и наипаче всего страшится она той благословенной скуки, которая, во времена

более мирные и словно бы менее за­полненные, рождала нам читателей истовых,

трудных и желанных. Кто -- и для кого -- станет взвешивать ныне ничтожнейшие

слова свои? И какой Расин стал бы взы­вать к своему непременному Буало, дабы

испросить со­гласия на замену, в такой-то строке, слова "горестный" словом

"злосчастный", -- каковое получено не было?

Коль скоро я взялся хоть как-то очистить поэзию от всей той прозы и

духа прозы, которые ее тяготят и загромождают познаньями, абсолютно

бесполезными для знания и уразумения ее сущности, я вправе пронаблю­дать

эффект, какой эти занятия производят во множест­ве современных умов.

Очевидным становится, что при­вычка к предельной точности, уже достигнутой в

извест­ных областях (и усвоенной большинством ввиду разно­образного ее

использования в повседневной жизни), стремится воздействовать на нас, делая

праздными, и того пуще -- несносными, многие традиционные постро­ения,

многие концепции и теории, которые бесспорно способны еще захватывать нас,

более или менее воз­буждать интеллект, понудить нас написать, и даже

про­смотреть, не одну превосходную книгу, но для кото­рых явно достаточно

было бы чуть большей присталь­ности либо нескольких парадоксальных вопросов,

чтобы все эти отвлеченные миражи, произвольные системы и туманные горизонты

свелись на глазах у нас к про­стейшим возможностям слова. Отныне все науки,

рас­полагающие лишь тем, что они изрекают, оказываются "потенциально"

обесцененными за счет развития тех наук, коих достижения испытывают и

применяют еже­мгновенно.

Представим же себе, какие суждения могут родиться в уме, приученном к

известной четкости, когда ему предлагают некие "определения" и некие

"интерпрета­ции", притязающие ввести его в понимание Литературы и Поэзии в

частности. Чего могут стоить рассуждения о "Классицизме", "Романтизме",

"Символизме" и т. д., когда нет для нас более непосильной задачи, нежели

связать характерные свойства и качества исполнения, со­ставившие ценность и

обеспечившие жизненность дан­ного произведения, с так называемыми общими

идеями и "эстетическими" тенденциями, которые эти внушитель­ные именования

призваны обозначать. Все это -- тер­мины отвлеченные и условные; по

условности это отнюдь не вполне "удобные", ибо разногласия авторов

от­носительно их смысла в известной мере являются пра­вилом, и сами они

будто созданы для того, чтобы раз­ногласия эти порождать и давать повод к

бесконечным расхождениям.

Совершенно очевидно, что все эти классификации и легковесные оценки

никак не способствуют наслажде­нию читателя, умеющего любить, равно как и у

худож­ника не углубляют понимания средств, выработанных мастерами: они не

учат ни читать, ни писать. Больше того, они отвлекают и уводят интеллект от

подлинных проблем искусства, тогда как сотням слепцов они позво­ляют

блистательно рассуждать о цвете. Сколько никчем­ностей написано было по

милости термина "Гуманизм" и сколько вздора -- дабы уверить людей в том, что

Рус­со открыл "Природу"!.. В самом деле, будучи приняты и усвоены публикой,

вкупе с тысячами химер, бесплодно ее занимающих, эти призраки мыслей

обретают види­мость бытия и дают повод и материал для бесчислен­ных

комбинаций, отмеченных своего рода школярской оригинальностью. С великой

искусностью распознаем мы подобие Буало в Викторе Гюго, некоего романтика --

в Корнеле, некоего "психолога" или некоего реалиста-- в Расине... Все это не

истинно и не ложно -- да и не может быть ни ложным, ни истинным.

Я допускаю, что к литературе вообще и к поэзии в частности можно

оставаться вполне равнодушным. Красота -- дело сугубо личное; впечатление,

что в не­кий миг узнаешь ее и проникаешься ею, наблюдается в нашей жизни

сравнительно часто -- так же как боль или наслаждение, -- но еще больше

зависит от воли случая. Никогда нет уверенности в том, что такой-то предмет

восхитит нас; ни в том, что, понравившись (ли­бо не понравившись) нам один

раз, он понравится (или же не понравится) и в другой. Эта гадательность,

кото­рая опрокидывает любые расчеты, любые усилия и ко­торая создает

возможность любых отношений произведе­ния с индивидом, какой угодно

враждебности и какого угодно идолопоклонства, приводит судьбу написанного в

зависимость от капризов, страстей и метаморфоз всякой личности. Если мы

действительно любим некое стихотво­рение, любовь наша выражается в том, что

мы говорим о ней как о чувстве личном, -- ежели только мы о ней говорим. Я

знавал людей, которые до такой степени ревновали то, чем страстно они

восхищались, что для них нестерпимо было, чтобы кто-то еще этой вещью

ув­лекся и даже просто узнал ее, ибо, разделенная, лю­бовь казалась им

отравленной. Они предпочитали утаи­вать свои любимые книги, нежели их

распространять, и обращались с ними (в ущерб широкой славе авторов и выгодам

их культа), как мудрые мужья Востока -- со своими женами, которых они

окружают тайной.

Если, однако, мы хотим -- как того хочет обычай -- видеть в литературе

своего рода общественно полезный институт и связывать с репутацией народа --

каковая является, в сущности, государственным достоянием, -- названия

"шедевров", которым подобает быть вписан­ными в один ряд с именами его

побед; если орудия ду­ховного наслаждения мы превращаем в средства

воспи­тательные, возлагая на них важную роль в формиро­вании и обучении

молодых людей, -- надлежит поду­мать еще и о том, чтобы не извратить тем

самым под­линно своеобразного смысла искусства. Извращение это состоит в

подмене бесплодными внешними сведениями и шаблонными характеристиками

исчерпывающей досто­верности наслаждения и прямого интереса, вызванного

чьим-либо творчеством; в том, что творчество это вы­нуждают служить

лакмусовой бумагой для педагогиче­ского контроля, материалом для досужих

изысканий, поводом к абсурдным проблемам...

Все эти усилия ведут к одному: вопросы реальные подменяются некой

иллюзией...

Когда я вижу, во что превращают Поэзию, что ищут в ней и что находят,

как мыслится она в критике (и поч­ти всюду), мой ум, каковой почитает себя

(разумеется, следуя врожденной природе умов) самым трезвым из всех

возможных, изумляется "до крайних пределов".

Он говорит себе: я не вижу во всем этом ничего, что могло бы позволить

мне лучше прочесть это стихо­творение, лучше исполнить его для собственного

удо­вольствия, -- либо представить отчетливей его структу­ру. Меня побуждают

к совсем иному и ничем не гнуша­ются, дабы отвлечь меня от божественного.

Мне препод­носят какие-то даты и биографию, меня посвящают в чьи-то распри и

теории, о которых я знать не хочу, ког­да дело имею с музыкой и тончайшим

искусством голо­са, несущего в себе мысль... Где же главное в этих

суж­дениях и идеях? Почему забывают о том, что сразу же раскрывается в

тексте, о чувствах, им пробуждаемых, ра­ди которых он и написан? Будет еще

время порассуж­дать о жизни, любви и взглядах поэта, о его друзьях и

недругах, о его рождении и смерти, когда мы достаточ­но преуспеем в

поэтическом осмыслении его создания, -- когда, иначе говоря, мы станем

орудием писанной вещи, так что наш голос, наш интеллект и весь заряд нашей

чувствительности сочетаются, чтобы дать жизнь и могу­щественное присутствие

творческому акту автора.

Первый же точный вопрос вскрывает поверхностность и бесплодие тех

исследований и пособий, которым я только что изумлялся. Пока я внимаю этим

ученым трудам, в коих нет недостатка ни в "документах", ни в

обстоя­тельности, я ловлю себя на мысли, что не знаю даже, что такое

фраза... Я не уверен, что именно разумею я под стихом. Я прочел или

вообразил дюжину "определе­ний" ритма, из которых ни одного не приемлю...

Что говорю!.. Стоит мне только задаться вопросом, что та­кое согласная, как

я теряюсь в догадках; я хочу про­светить себя, и я встречаю одни лишь

подобия точного знания, распыленного в массе противоречивых взглядов. Если

же, далее, я надумаю осведомиться о тех прие­мах или, лучше сказать, тех

излишествах речи, какие мы объединяем неясным собирательным термином

"фи­гура", я не найду ничего, кроме полузабытых следов чрезвычайно

несовершенного анализа, которому под­вергли древние эти "риторические"

феномены. А ведь эти фигуры, столь пренебрегаемые современной крити­кой,

играют роль капитальной значимости не только в поэзии явной и

организованной, но и в той постоянно действующей поэзии, какая расшатывает

установивший­ся словарь, расширяет либо сужает значения слов, опе­рирует ими

путем аналогии и переноса, меняет ежемгно­венно достоинство этой монеты и --

на устах ли толпы, для внезапных ли нужд технического лексикона или же под

неверным пером писателя -- вызывает ту трансфор­мацию языка, которая

нечувствительно преображает его до неузнаваемости. Никто, по-видимому, даже

не пытал­ся продолжить этот анализ ². Никто не ищет в

углуб­ленном рассмотрении всех этих замен, этих сжатых по­мет, этих

нарочитых обмолвок и этих ухищрений, по сей день чрезвычайно туманно

толкуемых лингвистами, -- никто не ищет сокрытых в них закономерностей,

кото­рые не должны чрезмерно отличаться от тех, какие об­наруживает подчас

гений геометрии в его искусстве соз­давать себе все более гибкие и

изощренные инструменты мысли. Поэт бессознательно движется в сфере

воз­можных связей и превращений, где он подмечает, или же получает, лишь

мгновенные и частные эффекты, не­обходимые ему в какой-то момент его

скрытого дейст­вования.

Я не спорю, что подобные изыскания невероятно сложны и что осознать их

полезность способны лишь весьма немногие; готов также признать, что

обстоятель­ный разбор "источников", "влияний", "психологии", "среды",

поэтических "импульсов" -- дело менее отвле­ченное, более доступное, более

"человеческое" и "жиз­ненное", нежели погруженность в глубинные проблемы

речи и ее эффекты. Я не отрицаю значения и не оспа­риваю интереса той

литературы, которой сама Литера­тура служит декорацией, а писатели --

персонажами; не скрою, однако, что я не нашел в ней никакой суще­ственной и

дельной помощи для себя. Все это хорошо для разговоров, полемики, лекций,

статей, трактатов и прочей деятельности чисто внешнего свойства, чьи

тре­бования весьма отличны от тех, которые предъявля­ет жесточайшее

столкновение воли и возможностей лич­ности. Поэзия рождается -- и открывает

себя -- в пол­нейшей отрешенности и в глубочайшем сосредоточении; ежели мы

подходим к ней как к объекту исследования, искать надобно здесь, в самом

человеке, и лишь край­не скупо -- в его окружении.

Подумать только -- вновь шепчет мне мой дух про­стоты, -- что эпоха,

которая на заводе и стройке, на об­щественном поприще, в лаборатории и в

конторах дово­дит до пределов невообразимых разделение труда, эко­номию и

эффективность работ, чистоту и четкость опе­раций, -- что эта эпоха

отбрасывает в искусствах пре­имущества накопленного опыта и отказывается

полагаться на что-либо, кроме импровизации, озарения свы­ше и ставки на

случай, наделяемых массой хвалебных имен!.. Никогда в прежние времена не

обнаруживалось, не выказывалось, не утверждалось и, уж конечно, не

декларировалось решительней презрение ко всему, что обеспечивает

неповторимое совершенство творений и придает им, в связности их элементов,

цельность и пол­ноту формы, равно как и прочие качества, каких не мо­жет им

сообщить и самая чудодейственная случайность. Мы, однако, живем минутой.

Слишком много перемен и всяческих революций, слишком много быстрых

пре­вращений восторженности в брезгливость и предметов насмешки в предметы

бесценные, слишком много слиш­ком несходных сокровищ, предлагаемых разом,

приуча­ют нас довольствоваться ближайшими границами на­ших впечатлений. Да и

как в наши дни думать о дол­говечности, рассчитывать на будущее, заботиться

о пре­емстве? Вполне тщетным представляется нам стремле­ние противостоять

"времени" и донести до незнакомцев, которые жить будут через две сотни лет,

некие образцы, способные волновать их. Нам кажется просто непости­жимым, что

о нас помнило столько великих людей и что потому-то, быть может, и стали они

великими. Наконец, в любой вещи все видится нам столь зыбким и эфемер­ным,

столь неизбежно случайным, что случайности вос­приятия и наименее

устойчивого сознания стали у нас субстанцией множества произведений.

Одним словом, поскольку мысль о потомстве раз­веяна как предрассудок,

забота о будущности отброше­на, а композиция, скупость средств, изящество и

совер­шенство сделались неощутимы для публики менее вос­приимчивой и

взыскательной, нежели была она в преж­ние времена, -- весьма естественно,

что искусство поэ­зии и его понимание (равно как и масса других вещей)

пострадали от этого до полной тщетности любых расчетов и, того больше, любых

гаданий относительно даже ближайших его перспектив. Судьбы всякого искусства

зависят, с одной стороны, от судеб его материальных средств; а с другой, --

от судеб людей, способных ув­лечься им, которые находят в нем удовлетворение

не­кой реальной своей потребности. С глубочайшей древ­ности и доныне чтение

и письмо оставались единствен­ными способами сообщения, будучи единственными

фор­мами передачи и сохранения речевого высказывания. Нельзя более

поручиться за их. будущность. Что же ка­сается людей, уже теперь видим мы,

как обрушивается на них и как их прельщает столько мгновенных соблаз­нов и

прямых возбудителей, которые с легкостью вызы­вают у них острейшие ощущения

и дают им почувство­вать саму жизнь и живое присутствие естества, -- что

позволительно усомниться, найдут ли наши внуки хоть какую-то

привлекательность в обветшалых прелестях самых замечательных наших поэтов и

всякой поэзии вообще.

Поставив себе целью продемонстрировать, насколько всеобщий подход к

Поэзии свидетельствует о всеобщем ее непонимании, показать ее в роли

печальной жертвы умов, подчас проницательнейших, но решительно к ней

бесчувственных, -- я должен пойти дальше и сделать ряд уточнений.

Сперва процитирую великого Даламбера. "Таков, как мне кажется, -- пишет

он, -- суровый, но справед­ливый закон, который век наш диктует поэтам: он

боль­ше не ценит в поэзии ничего, чем не восхищался бы в прозе".

Сентенция эта -- из числа тех, которые прямо про­тивоположны тому, что,

как мы думаем, следует думать. Стоило читателю 1760 года сформулировать

суждение противное, дабы обнаружилось то, что в весьма недале­ком будущем

должно было стать предметом поисков и восторгов. Я отнюдь не хочу сказать,

что Даламбер за­блуждался, ни что заблуждался сам век его. Я имею в виду,

что, думая говорить о Поэзии, он под термином этим разумел нечто совсем

иное.

Одному богу известно, сколько усилий потратили поэты на опровержение

этой "теоремы Даламбера" с тех пор, как была она сформулирована!..

Одни из них, движимые инстинктом, уходили в сво­их созданиях как можно

дальше от прозы. При этом они счастливо избавились от риторики, морали,

истории, философии и всего прочего, что утверждается в интел­лекте лишь за

счет многовидности слова.

Другие, несколько более взыскательные, совершенст­вуя и уточняя анализ

поэтического влечения и наслаж­дения, а также их скрытых пружин, пытались

построить такую поэзию, которую было бы невозможно свести к выражению некой

мысли и, следственно, изложить, не разрушив ее, иными словами. Они

обнаружили, что пе­редача поэтического состояния, которая мобилизует все

наше чувствующее существо, совершенно отлична от передачи идеи. Они

убедились, что буквальный смысл поэтического создания не заключает в себе и

не реали­зует его конечной цели, а потому отнюдь не является непременно

единственным.

Однако вопреки замечательным поискам и сверше­ниям утвердившаяся

привычка судить о стихах приме­нительно к прозе и ее назначению, оценивать

их, так сказать, по тому, сколько прозы они содержат; нацио­нальный

характер, все более прозаический начиная с XVI столетия; поразительные

ошибки в литературном образовании; влияние театра и поэзии драматической

(что значит действия, каковое есть проза по преимуще­ству) -- все это

увековечивает массу нелепиц и навы­ков, которые свидетельствуют о самом

грубом невеже­стве в отношении основных принципов поэзии.

Не составит труда набросать список "критериев" ан­типоэтического

сознания. То был бы перечень подходов к стихотворению, способов его оценки и

разбора, кото­рые представляют собой действия прямо противополож­ные усилиям

поэта. Перенесенные в школу, где они слу­жат правилом, эти бесплодные

варварские приемы стре­мятся с детства разрушить чувство поэзии и само

понятие наслаждения, которое это чувство способно до­ставлять.

Разделять в стихах сущность и форму, тему и ее рас­крытие, звук и

смысл; усматривать в ритмике, метрике и просодии нечто такое, что

естественно и свободно от­рывается от самого речевого высказывания, от самих

слов и синтаксиса, -- все это свидетельства непонима­ния или

бесчувственности относительно мира поэзии. Пересказывать или же заставлять

пересказывать поэму прозой, превращать ее в материал обучения либо про­верки

знаний -- это не просто невинные ереси. Нужна настоящая извращенность, чтобы

ухитриться столь ис­каженно толковать принципы искусства, тогда как,

на­против, надлежало бы вводить умы в то самое царство слова, которое

является прямым антиподом привычной системы обмена значимостей на действия

либо идеи. Поэт распоряжается словами совсем иначе, нежели то делает

практическая потребность. Слова у него, разу­меется, те же самые, но их

значимости совершенно иные. Оставаться вне практики, не сообщать "о дож­де"

-- это-то и есть назначение поэта; и всякое доказа­тельство, всякое

подтверждена тому, что он не изъяс­няется прозой, идет ему только на пользу.

Рифмы, ин­версии, развернутые фигуры, параллели и образы все они, будь то

находки или условности, служат сред­ствами противодействия прозаической

предрасположен­ности читателя (подобно тому как общеизвестные "за­коны"

поэтического искусства постоянно напоминают поэту о сложности мира этого

искусства). Невозмож­ность свести его творение к прозе, невозможность

изло­жить или постигнуть его в качестве прозы -- таковы непреложные условия

его бытия, вне которых творение это поэтически лишено смысла.

После всех этих негативных суждений я должен был бы теперь заняться

положительной стороной вопроса; но, думается мне, было бы не слишком уместно

предварять сборник стихов, в котором представлены самые разно­образные

тенденции и творческие манеры, изложением сугубо личных идей, как бы ни

старался я приводить и развивать лишь такие соображения и доводы, какие в

свой черед мог бы повторить каждый. Нет ничего труд­нее, нежели не быть

собой или же не быть собой лишь в меру желаемого.