ОБЩИЕ АМНЕЗИИ ПОТЕРИ ПАМЯТИ

Содержание

Предисловие Платон

ТЕЭТЕТ

Г. Эббингауз

СМЕНА ДУШЕВНЫХ ОБРАЗОВАНИЙ

Т. Рибо

ОБЩИЕ АМНЕЗИИ (ПОТЕРИ ПАМЯТИ)

С. С. Корсаков

МЕДИКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ОДНОЙ ФОРМЫ БОЛЕЗНИ ПАМЯТИ

А. Бергсон

ДВЕ ПАМЯТИ

Д. Уотсон

УДЕРЖИВАНИЕ ВИДИМЫХ ТЕЛЕСНЫХ НАВЫКОВ, ИЛИ «ПАМЯТЬ»

Н. А. Бернштейн

ПРИРОДА НАВЫКА И ТРЕНИРОВКИ

П. Жане

ЭВОЛЮЦИЯ ПАМЯТИ И ПОНЯТИЯ ВРЕМЕНИ

Ф. Бартлетт

ЧЕЛОВЕК ЗАПОМИНАЕТ

3. Фрейд

ЗАБЫВАНИЕ ИНОСТРАННЫХ СЛОВ

Б. В. Зейгарник

ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ НЕЗАВЕРШЕННЫХ И ЗАВЕРШЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ

Г. В. Биренбаум

ЗАБЫВАНИЕ НАМЕРЕНИЯ

К. Левин

ОБ ЭКСПЕРИМЕНТАХ Г. В. БИРЕНБАУМ И Б. В. ЗЕЙГАРНИК

П. П. Блонский

ОСНОВНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ ГЕНЕТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ПАМЯТИ

Л. С. Выготский

ПАМЯТЬ И ЕЕ РАЗВИТИЕ В ДЕТСКОМ ВОЗРАСТЕ

А. Н. Леонтьев

РАЗВИТИЕ ВЫСШИХ ФОРМ ЗАПОМИНАНИЯ

С. Л. Рубинштейн

ПАМЯТЬ А. Р. Лурия

МАЛЕНЬКАЯ КНИЖКА О БОЛЬШОЙ ПАМЯТИ

Л. И. Зинченко

НЕПРОИЗВОЛЬНОЕ ЗАПОМИНАНИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А. А. Смирнов

ПРОИЗВОЛЬНОЕ И НЕПРОИЗВОЛЬНОЕ ЗАПОМИНАНИЕ

П. Линдсей, Д. Норман

СИСТЕМЫ ПАМЯТИ

Ц. Флорес

ПАМЯТЬ

8 25

76 8

85 93 104 120 135 139 145 155 163 177 193 207 217

 

Предисловие

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Рецензенты:

доктор психологических наук

A. М. Матюшкин,

доктор психологических наук

B. И. Лубовский

ХРЕСТОМАТИЯ ПО ОБЩЕЙ ПСИХОЛОГИИ -

ПСИХОЛОГИЯ ПАМЯТИ

Под редакцией Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Романова

Заведующая редакцией Г. С. Ливанова. Редактор И. И. Шевцова. Художник Е. А. Михельсон. Художественный редактор Н. Ю. Кал­мыкова. Технический редактор 3. С. Кондрашова. Корректоры М. И. Эльмус, Г. В. Зотова, Л. С. Клочкова

Тематический план 1979 г. № 21 ИБ №401. Сдано в набор 07.12,78. Подписано к печати 13.04.79. Л-81159. Формат бОХЭО'/и- Бумага тип. № 3. Усл. печ. л. 17,0. Уч.-изд. л. 18,81 Тираж 45 000 экз. Заказ 957. Цена 85 к. Изд. № 396.

Издательство Московского университета. Москва, К-9, ул. Герцена, 5/7. Московская типография № 10 Союзполиграфпрома при Государствен­ном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, М-114, Шлюзовая наб., 10

Хрестоматияпо общей психологии. Психология памяти. Под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Рома­нова. М., Изд-во Моcк, ун-та, 1979. с. 272.

Рассчитана на студентов, аспирантов и исследователей в области общей психологии и психологии памяти. ' 077(02)—79 Издательство… 21—79 0304000000 Настоящий выпуск продолжает серию хрестоматий по отдель­ным разделам курса общей психологии (см.: «Хрестоматия по…

3* 35

видели, можно заключить, что если уничтожается весь приобре­тенный опыт, то в мозгу все-таки сохраняются некоторые скрытые свойства. Замечательно- быстрые успехи, особенно в последнем периоде болезни, мы можем понять лишь в том случае, если до­пустим подобное предположение. Факты заставляют нас думать, что восстановление умственной деятельности, представляющееся нам делом искусства, в действительности есть еще более дело природы. Память снова начинает действовать, потому что на место атрофированных нервных элементов постепенно являются новые, имеющие те же первичные и приобретенные свойства, какие имели и их предшественники.

II. ПЕРИОДИЧЕСКИЕ ИЛИ ПЕРЕМЕЖАЮЩИЕСЯ ПОТЕРИ ПАМЯТИ. ПРИМЕРЫ

Изучение периодических амнезий скорее может способство­вать выяснению природы нашего «я» и существования сознатель­ной личности, чем разъяснению механизма памяти с-какой-нибудь новой его стороны. Это изучение могло бы составить интересную главу труда, никогда еще не появлявшегося в полном виде, кото­рому можно бы было дать такое название: «О болезнях и за­блуждениях личности». Нам будет очень трудно при этом удер­живаться от того, чтобы не затрагивать ежеминутно вопроса о «личности», но все же я постараюсь остаться в пределах лишь безусловно необходимого для ясности изложения.

Я приведу только немногие факты, довольно известные. Изу­чение случаев так называемого «двойного сознания» очень рас­пространено. Подробное и поучительное наблюдение д-ра Азама прекрасно определит читателям, что разумеем мы под именем периодической амнезии. Итак, я сделаю беглый обзор главнейших фактов, начиная с тех, в которых периодическая амнезия наибо­лее резко выражена, и кончая теми, в которых это болезненное состояние является весьма слабым.

I. Наиболее чистый, ясный и полный случай периодической амнезии, часто приводимый авторами, описан Мэкнишем в его «Философии сна». «Одна молодая американка, .проснувшись от долгого сна, забыла все, что знала и чему училась. Память ее стала tabula rasa. Ее надо было учить всему сызнова. Она должна была вновь усвоить привычку читать (вначале по складам), писать, считать, узнавать предметы и окружающих ее лиц. По прошест­вии нескольких месяцев она вторично впала в глубокий сон и по пробуждении стала такою, какою была до первого сна: у ней были все ее прежние сведения и воспоминания о своей юности, но она вовсе не помнила того, что с ней случилось в промежутке между двумя приступами сна. В продолжение более чем 4-х лет у ней периодически были оба эти состояния, возникавшие всегда после

глубокого и долгого сна... Она не сознавала двойственности своей личности, подобно тому как два отдельных лица не сознают отно­сительных свойств друг друга. В своем старом, здоровом состо­янии она сохраняла все прежние сведения. В состоянии же новом она обладала теми сведениями, какие приобрела во время болез­ни. В старом состоянии она имела прекрасный почерк; в новом — писала плохо, так как не успела еще достаточно ознакомиться с письмом. Когда ее хотели с кем-нибудь познакомить, то представ­ляли ей это лицо в оба периода, так как иначе не было бы полного знакомства. Так же делалось и относительно всего остального».

Оставим пока вопрос, относящийся исключительно к подобно­му чередованию двух личностей в одной, и скажем только, что в приведенном случае получились две полные и друг от друга независимые памяти." Здесь мы наблюдаем,, что не только память' личных фактов, память совершенно сознательная, делится на две части, никогда не смешивающиеся и вполне независимые друг от друга, но то же случилось и с памятью полуорганическою, полу­сознательною, благодаря которой мы можем говорить, читать и писать. Из описания этого случая нельзя видеть, существовало ли это разделение памяти и относительно чисто органических форм ее — привычек: например, учили ли вновь эту больную пользовать­ся руками для своих постоянных нужд (есть, одеваться и т. п.). Впрочем, если предположить, что эта группа приобретенных дви­жений сохранилась, все-таки раздвоение состояний сознания на вполне самостоятельные группы выразилось в данном случае на­столько резко, что может убедить в том самого скептического на­блюдателя.

II. Вторая, не столь полная, но гораздо чаще встречающая форма периодической амнезии прекрасно выяснена тем же д-ром Азамом в известном случае Фелиды X..., подобное же явление наблюдал у одной из своих больных д-р Дюфэ. Эти случаи на­столько известны и, кроме того, относительно их так легко обра­титься к источникам, что. я довольствуюсь самым кратким изложе­нием их.

Одна истеричная женщина с. 1895 г. подверглась странной бо­лезни, заключавшейся в том, что больная жила двойною жизнью и попеременно была то в одном, то в другом состоянии, которым д-р Азам дает название «первого» и «второго». Эта женщина в своем нормальном, «первом» состоянии была серьезной, важной, сдержанной и трудолюбивой. Но вот она впадает в глубокий сон, теряет сознание и, придя в себя, является уже во «втором» состо­янии. Характер ее меняется совершенно: она становится веселой, шумливой, изобретательной и кокетливой. «Она отлично помнит * обо всем, что было во время таких же предшествовавших состоя­ний и во время ее нормальной жизни». Спустя несколько времени, более или менее продолжительного, у ней снова делается оцепе­нение, после которого она является в своем «первом» состоянии. Теперь она уже забыла обо всем, случавшемся в ее «втором» со-

стоянии, и -помнит только нормальные периоды. Заметим еще, что чем старше становилась больная, тем менее продолжительны и часты делались периоды нормального состояния и что переход из одного состояния в другое, сначала длившийся около десяти ми­нут, стал совершаться с неуловимой быстротой.

Это главнейшие черты данного наблюдения. Так как мы иссле­довали их подробно, то можем резюмировать их в нескольких словах. Больная периодически бывает в двух различных состоя­ниях: в одном из них она обладает полной памятью, в другом ча­стичной, касающейся всех .предшествовавших периодов лишь это­го состояния.

Аналогичный этому случай больной де Блуа описывается д-ром Дюфэ. Во время периода, подобного «второму состоянию» Фелиды, больная помнит мельчайшие факты, происходившие в нормальном состоянии, так же как и те, которые относились к со­стоянию сомнамбулизма. Здесь совершалась такая же перемена характера: в болезненном периоде, когда больная обладала мол-ной памятью, она называла свое нормальное состояние «глупым».

Здесь надо обратить внимание на то, что при этой форме пе­риодической амнезии одна часть памяти всегда сохранялась у больных и в том и другом состояниях. «В обоих состояниях, го­ворит д-р Азам, больная умеет читать, писать, считать, кроить и шить». Значит, в этих случаях мы не видим того совершенного раздвоения памяти, как в случае, приводимом Мэкнишем. Полу­сознательные формы памяти действовали неизменно в обоих со­стояниях умственной жизни больных.

III. Чтобы закончить наш обзор различных случаев периодиче­ской амнезии, возьмем такие примеры, где это состояние является в очень слабой степени. Случаи эти можно наблюдать при сомнам­булизме, естественном и искусственном. Вообще когда проходит приступ сомнамбулизма, больные забывают все, что они говорили и делали, но при каждом новом приступе у них является воспоми­нание о предшествовавших приступах. Исключения из этого за­кона встречаются очень редко. Авторы много раз приводили рас­сказанную Макарио историю одной девушки, изнасилованной во время припадка сомнамбулизма. Придя в себя, она совершенно не помнила причиненного ей насилия, но в следующий 'приступ она рассказала об этом матери. Гамильтон приводит случай с одним бедным подмастерьем, который всякий раз как засыпал, представ­лял себя богатым отцом семейства, сенатором; каждую ночь он возвращался к этой идее, рассказывал ее внятным голосом и отка­зывался признать свое настоящее звание подмастерья, когда ему об этом говорили. Нет никакой цели привести здесь еще массу из­вестных примеров подобного рода, из которых может быть сделан только один вывод, а именно — во время приступов сомнамбулиз­ма наряду с нормальной памятью появляется еще другая, частная, временная память, обладающая иногда очень странным содержа­нием.

Резюмируя главные черты, свойственные периодическим амне­зиям, мы, пользуясь приведенными выше наблюдениями, прежде всего можем указать на образование двух памятей.

При полной периодической амнезии (как, например, в случае Мэкниша) обе памяти исключают одна другую: с появлением од­ной исчезает другая. Можно сказать, что каждая из них требует для себя полного материала. Организованная память, посредст­вом которой человек имеет возможность говорить, читать и писать, при этом вовсе не составляет основания, общего обоим состояни­ям. В каждом состоянии развивается своя особенная память на слова, письменные знаки и на те движения, которые нами употреб­ляются при изображении этих знаков.

В,случаях же неполной периодической амнезии (примерами ее могут служить случаи Азама, Дюфэ, сомнамбулизм) происходит чередование памяти нормальной с частной. Первая распространя­ется на всю совокупность состояний сознания; вторая же — только на ограниченную группу состояний, которые, выделяясь из числа остальных с помощью естественной сортировки, составляют в ум­ственной жизни индивидуума отрывочные группы, время от време­ни соединяющиеся между собой. Но здесь обе памяти имеют общую основу, заключающуюся в наиболее постоянных и в то же время наименее сознательных формах памяти, одинаково дей­ствующих в той и другой группах.

По причине подобного рода "раздвоения памяти индивидуум является перед самим собой или по крайней мере пред посторон­ними лицами существом, живущим двойною жизнью.

Ясно, что это образование двух памятей, вполне или отчасти исключающих одна другую, не есть явление первичное; это — симптом болезненного состояния, выражение психического рас­стройства, которое надо еще выяснить. Здесь мы, к великому со­жалению, должны, хотя мимоходом, заняться рассмотрением обширного вопроса, а именно вопроса об условиях личности.

Прежде всего мы должны отбросить идею о каком-то «я», по­нимаемом как сущность, отличная от состояний сознания.

«Я» такое, каким оно кажется самому еебе, состоит из суммы состояний сознания. Между ними всегда бывает одно главное состояние, около которого собираются состояния вторичные, стре­мящиеся вытеснить его; в свою онередь эти состояния возникают посредством других, едва лишь сознаваемых. После более или менее долгой борьбы состояние, имеющее главное значение, усту­пает свое место другому, вокруг которого совершается такая же группировка. Можно сравнить без всякой метафоры механизм сознания с механизмом видения предметов. Когда мы смотрим на какой-нибудь предмет, то получаем ясное и точное зрительное восприятие только от одного пункта, вокруг которого распростра­няется поле зрения; ясность и отчетливость изображения на пос­леднем ослабевают при удалении от центра и приближении к окружности. Наше «я» для каждого данного момента времени,

наше «настоящее», постоянно возобновляющееся, главным образом поддерживается памятью, так сказать, питается ею, другими сло­вами, с нашим настоящим состоянием все время соединяются другие, удаленные во времени и локализованные "в прошедшем, которые и придают-нашей личности тот вид, в каком она является в данный момент. Следовательно, наше «я» может быть рассма­триваемо с двух сторон: или в форме настоящей, текущей — тог­да оно заключает в себе совокупность наличных состояний созна­ния; или же в непрерывной связи-с,его прошедшим —и тогда «я» составляется с помощью выше описанного нами механизма па-" мяти.

По-видимому, тождественность проявлений одного и того же «я» обусловливается только одной памятью. Но согласиться с этим — значит видеть лишь одну часть дела, доходя до крайности в желании оказать протест учению о «сущностях». Основой этого «я», этой изменчивой совокупности состояний, которая беспрерыв­но образуется, исчезает и снова слагается, является нечто более постоянное, вечно остающееся в нас: этой основой служит то смутное сознание, которое заключает в себе результат всех жиз­ненных отправлений нашего организма, воспринимает ощущения от органов собственного тела и обыкновенно носит название обще­го чувства. Оно настолько неясно, что его невозможно определить точнее. Это — способ нашего индивидуального бытия, который, повторяясь беспрерывно, так же мало заметан для нас, как какая-нибудь привычка. Тем не менее, хотя мы и не можем уло­вить этого чувствования и его медленных изменений, являющихся нашим нормальным состоянием, все-таки оно сохраняет способ­ность внезапно или быстро изменяться, вслед за чем 'совершается перемена во всей личности субъекта. Все психиатры утверждают, что в самом зарождении душевных болезней вовсе не замечается расстройств познавательной сферы, а происходят лишь изменения в характере субъекта, которые составляют психическое выражение изменений общего чувства. Так бывает и при каком-нибудь орга­ническом страдании, о котором мы часто и не догадываемся, но которое оказывает свое действие на общее чувство, изменяя по­стоянное, присущее индивидууму чувствование бытия в состояние (без причины, говорит больной) печали, томления, тоски, а иног­да— в состояние радости, довольства, избытка сил и совершенно­го счастья: в подобных случаях все эти чувствования представля­ют ложное выражение тяжкого расстройства организма; наиболее резкий пример мы наблюдаем в так называемом чувстве благосо­стояния умирающих. Все изменения общего чувства возникают от какой-нибудь физиологической причины, отзвуком которой они и являются в сознании... В действительности это ощущение бытия, чувствование жизни, которое, восстановляясь беспрерывно, остает­ся всегда неясным для нашего сознания, именно и является глав­ной основой личности. Оно составляет основу потому, что, всегда присутствуя и действуя без отдыха и покоя, оно не нуждается ни

в сне, ни во временном замирании и существует до тех пор, пока существует жизнь, одним из проявлений которой оно служит.

Допустим теперь невозможное, а именно: что наше тело по волшебному мановению разом изменило свой состав, что прежние наши органы — скелет, сосуды, внутренности, мышцы и кожа — переменились на новые, исключая одну нервную систему, которая сохранила все свое прошедшее, запечатленное в ней. Без сомне­ния, приток необычных жизненных ощущений в этом случае по­влек бы за собой сильное расстройство. Между прежним общим чувством, глубоко сохраняющимся в нервной системе, и новым, имеющим силу необычного, глубокого потрясения, начался бы полный разлад. Гипотеза эта отчасти подтверждается болезненны­ми случаями. Неясные органические расстройства, как, например, полная анестезия тела, иногда производят такое изменение в об­щем чувстве, что субъекту его члены представляются обративши­мися в камень, масло, воск или дерево; иногда ему кажется, что пол, на котором он стоит, изменяется; иногда же считает себя мерт­вым. Но кроме этих патологических случаев обратим еще внимание на то, что делается с человеком в период полового развития: «Как только начинается деятельность известных частей тела, до сих пор сохранявших полный покой, и как только происходит в организме совершенный переворот, имеющий место в этот период жизни,— является в непродолжительный промежуток времени большой.нап­лыв в сознание небывалых до того ощущений, склонностей, смут­ных идей и новых стремлений. Постепенно эти новые элементы сознания входят в состав прежних идей, так что становятся частью «я» субъекта. «Я» поэтому совершенно изменяется; оно обновляет­ся, и самочувствие субъекта от этого подвергается коренному изменению. Пока усвоение новых чувствований не сделается пол­ным, в сознании не могут появляться новые элементы, и разделе­ние элементов первоначального «я» не может происходить без сильных движений в нашем сознании и бурных потрясений». Можно утверждать, что каждый раз, когда перемены общего чувства происходят быстро и становятся постоянными (вместо того чтобы появляться незаметно и быть временными), внезапно наступает расстройство между двумя элементами, составляющими в нормальном состоянии нашу личность, а именно между чувством нашего тела (самоощущением, самочувствием) и сознательной памятью. Если новое состояние держится упорно, то оно становит­ся центром, вокруг которого накапливаются новые ассоциации; таким образом, оно образует новую совокупность, новое «я». Анта­гонизм между этими двумя центрами притяжения — прежним, нахо­дящимся на пути к разъединению, и новым, находящимся в фазе организации или сформирования — производит, смотря по обстоя* тельствам, различные результаты. Или прежнее «я» исчезает, обогатив новое «я» своими приобретениями, то есть частью со­ставлявших его ассоциаций. Или же оба «я» сменяют друг друга поочередно, не вытесняя совершенно одно другого. Или, наконец,

прежнее «я» перестает существовать в памяти, но, не будучи ничем связано с общим чувством, оно появляется снова как чуждое «я»³.

Предшествующее отступление имело своею целью указать ос­нования того, что имело характер простого утверждения, а имен­но, что периодическая потеря памяти есть только вторичное явле­ние; причина ее заключается в органическом расстройстве, в том, что чувство существования, или, точнее говоря, чувство единства нашего тела, проходит поочередно через две фазы. Таков первона­чальный факт, влекущий к образованию двух центров ассоциации и последовательно к образованию двух памятей.

Чтобы закончить наши замечания, необходимо сказать еще несколько слов о той естественной связи, которая возникает между однородными по своим характерным чертам периодами амнезии, особенно между отдельными припадками сомнамбулизма, причем не обращается внимания на перерывы, в иных случаях очень дол­гие, имеющие место между этими периодами. Этот любопытный факт мы разберем лишь в отношении периодического и регулярно­го возврата одних и тех же воспоминаний. Это может показаться странным, на. первый взгляд, тем не менее такое явление имеет свое логическое основание и нисколько не противоречит нашему понятию о «я». Действительно, если «я» в каждую данную минуту составляет сумму имеющихся налицо состояний сознания и жиз­ненных отправлений, откуда берет начало наше сознание, то ясно, что всегда, когда этот физиологический и психический комплекс возобновляется в известной форме, мы снова видим прежнее «я», и снова возникают прежние ассоциации. При каждом приступе сомнамбулизма является особенное физиологическое состояние, внешние чувства при этом недоступны для большей части внешних раздражений, отчего многие ассоциации не могут быть возбужде­ны. Умственная жизнь делается менее сложной, так что зависит почти только от механических условий. Следовательно, эти состоя­ния необыкновенно похожи друг на друга благодаря своей просто­те, но в то же время совершенно различны с состоянием бодрст­вования. Отсюда ясно, что одинаковые условия порождают одина­ковые явления, что одни и те же элементы составляют одни и те же комбинации и что здесь могут возникать всегда одинаковые ас­социации с необходимым отсутствием всех остальных. Сомнамбу­лические припадки имеют обязательные условия своего существо­вания в болезненном состоянии организма, условия, которые при здоровом состоянии организма или совсем не имеют места, или побеждаются другими, им противоположными.

Как мы уже сказали, периодические амнезии, хотя и представ­ляют большой интерес, тем не менее разъясняют скорее природу

³ Таким именно образом объясняется часто цитируемый случай Leuret. Один психически больной, который не называл себя иначе как только «моя соб­ственная личность», сохранил очень точную память относительно своей жизни до начала своей болезни, но он относил этот период своей жизни к другому лицу. Значит, от прежнего «я» сохранилась только одна память.

«я», чем природу памяти. Но все-таки они имеют нечто интересное и в этом последнем отношении, а потому мы к'ним возвратимся еще в следующем параграфе.

III. ПРОГРЕССИВНЫЕ ПОТЕРИ ПАМЯТИ. ВАЖНОСТЬ ИХ. ЗАКОН РЕГРЕССИИ (УТРАТЫ В ОБРАТНОМ ПОРЯДКЕ)

Под именем прогрессивных амнезий разумеются такие, которые посредством медленного, но упорного разрушения приводят в кон­це концов к совершенному уничтожению памяти. Такое определе­ние годится для большинства этих случаев. Исключения очень редки и заключаются в том, что иногда болезненное состояние перестает развиваться и потому не происходит совершенного ис­чезновения памяти. Ход болезни очень прост; как все, что делает­ся постепенно, он не отличается резкостью, но зато очень поучите-* лен, потому что, разъясняя нам способ дезорганизации, уничтоже­ния памяти, тем самым разъясняет и способ ее организации.

Мы не станем брать редкие, выделяющиеся и необыкновенные случаи. Довольно будет того, что мы выясним тип этого болезнен­ного состояния, вообще обладающий большим постоянством.

Первой причиной болезни является какое-нибудь поражение мозга, имеющее усиливающиеся последствия (мозговое кровоиз* лияние, апоплексия, размягчение, общий паралич, старческая ат­рофия и пр.). В первом периоде этих амнезий появляются только частные расстройства памяти. У больного часто бывает забывчи­вость, всегда относящаяся к недавним событиям. Оставив на вре­мя какую-нибудь работу, он вскоре о ней забывает. Факты, имев* шие место накануне или третьего дня, какое-нибудь приказание, принятое решение — все это быстро исчезает из памяти. Эта фор­ма амнезии служит самым обыкновенным симптомом общего паралича в первом периоде. Дома умалишенных имеют большое число больных этой категории, которые на следующий день после своего поступления в этот дом уверяют, что они живут в нем уже год, даже пять и десять лет; у них сохраняется очень неясное вос­поминание о том, что они покинули семью и дом; они не имеют понятия о названии ни текущего дня недели, ни месяца. Но память о том, что было сделано и усвоено ими до болезни, еще вполне тверда и отчетлива. Все знают, что резкое ослабление памяти и в старческом возрасте в большинстве случаев относится к фактам недавним.

На этом почти прекращаются данные психологии. Она, как можно подумать, допускает, что уничтожение памяти не зависит ни от какого закона. Но мы можем доказать совершенно обратное,

Чтобы найти упомянутый закон, надо психологически наблю­дать течение слабоумия⁴. Когда кончается период предвестников, о которых мы только что говорили, совершается общее и постепен­ное ослабление всех способностей, так что наконец индивидуум доходит до чисто растительной жизни. Врачи делают разницу меж­ду видами слабоумия, смотря по тому, от чего оно произошло (стар­ческое, паралитическое, эпилептическое и пр.). Для нас же это безразлично. В сущности процесс умственного разложения всегда бывает один и тот же, независимо от причин, и нам интересно именно это обстоятельство. Значит, у нас возникает такой вопрос: -можно ли видеть в процессе разложения законосообразность поте­ри памяти?

Многие психиатры, описавшие нам наблюдения над слабоуми­ем, не занимались этим вопросом, не считая его важным. Тем больше значения можем мы придать свидетельству этих врачей, если неожиданно встретим у них ответ на интересующий нас воп* рос. У лучших авторов психиатров (Гризингер, Бальярже, Фальре, Фовилль и пр.) сказано, что амнезия, касающаяся сначала лишь недавних фактов, затем распространяется на идеи, далее — на чувствования и привязанности и, наконец,— на поступки. Таким образом, отсюда мы имеем возможность вывести известный закон, для чего необходимо последовательно исследовать различные группы данных.

1) Наблюдение, показывающее, что упадок памяти раньше все­го распространяется на последние факты, настолько всем известно, что мы в нем не видим противоречия обычным требованиям здра­вого смысла. Казалось бы, можно решить a priori, что факты, наиболее поздние, и воспоминания, наиболее близкие к настояще­му, представляются всего яснее и отчетливее; тал мы и наблюда­ем в нормальном состоянии. Но при самом начале слабоумия имеет место важное анатомическое расстройство: нервные клетки начинают перерождаться. Атрофирующиеся элементы не удержи­вают более новых впечатлений. Точнее можно сказать так: какая-либо новая модификация и образование новых ассоциаций совер­шаться более не могут, или по крайней мере сохраняются нена­долго. Анатомических условий стойкости и возбуждения изменений не хватает. Если появляется совсем новый факт, то он или вовсе не оказывает действия на нервные центры, или тотчас же из них исчезает⁵. Но изменения, глубоко запечатлевшиеся в нервных элементах в продолжение многих лет и притом удвоившие извест­ную организацию, динамические ассоциации и группы ассоциаций,

* Термин «слабоумие» мы употребляем в смысле медицинском, а не как синоним сумасшествия вообще.

⁵ В одном случае старческого слабоумия больной в продолжение четырнадцати месяцев ни'разу не был в состоянии узнать врача, навещавшего его каж­дый день.

повторявшиеся сотню и тысячу раз, еще сохраняются, сильнее борются с разрушением. Этим и объясняется тот парадокс памяти, что новое для нее утрачивается ею раньше, чем старое.

2) Но вскоре начинается разрушение и той основы памяти,
которая еще давала больному возможность жить умственно. Умст­
венные приобретения (научные, артистические и профессиональные
сведения, знание иностранных языков и пр.) постепенно теряются.
Личные воспоминания исчезают в нисходящем порядке прошлого.
В самом конце утрачиваются воспоминания детства. Даже во время
сильного развития болезни иногда вспоминаются случаи из ранних
лет жизни, песенки,-любимые в детстве, и т. п. Часто наблюдается,
что слабоумные забывают большую часть слов родного языка.
Некоторые выражения иногда припоминаются ими, но в большин­
стве случаев они автоматически употребляют сохранившийся у них
небольшой запас слов (Гризингер, Бальярже). Анатомической при­
чиной подобного умственного разложения служит атрофия, кото­
рая сначала действует на корковое, а затем и на белое вещество
головного мозга, производя жировое и атероматозное перерожде­
ние нервных клеток, нервных волокон и капилляров мозга.

3) Лучшие наблюдатели заметили, что «аффективные способ­
ности исчезают гораздо медленнее, чем умственные». Сразу может
удивить то, что такие неясные состояния, как чувствования, явля­
ются более устойчивыми, чем идеи и вообще умственные состоя­
ния. Но, подумав, мы придем к заключению, что именно чувство­
вания-то и есть нечто самое глубокое, самое скрытое и вместе
с тем самое живучее. Наши чувствования составляют нас самих;
когда амнезия поражает наши чувствования, мы утрачиваем па­
мять о самих себе. Следовательно, ничего нелогичного не заключа­
ется в том, что. такая амнезия имеет место только б то время, когда
разрушение умственной жизни доходит до высшей степени и лич­
ность человека как бы распадается.

4) Всего дольше остаются такие приобретения памяти, которые
почти совершенно организовались, как, например, повседневная
рутина человека, его привычки, имеющиеся у него с давних пор.
Многие слабоумные еще в состоянии не обращаться к посторонней
помощи для того, чтобы встать утром и одеться, в свое время при­
нять пищу и лечь спать, наконец, исполнять разные ручные рабо­
ты, играть в карты и другие игры, иногда с необыкновенной
ловкостью,— все.это тогда, когда уже навсегда совершенно исчез­
ли и рассудок, и воля, и привязанности. Эта автоматическая
деятельность, требующая лишь минимума сознательной памяти,
представляет ту низшую форму проявлений памяти вообще, для
которой необходимы лишь мозговые узлы, продолговатый мозг и
спинной мозг.

Таким образом, постепенное уничтожение памяти имеет свои логический ход, подчиняется закону. Память теряется постепенно, начиная с-неустойчивого и кончая стойким. Сначала разрушение касается недавних воспоминаний, которые, как плохо запечатлев-

шиеся в нервных элементах, редко оживляющиеся, а потому слабо ассоциированные с другими состояниями памяти, имеют организа­цию, находящуюся на самой низкой ступени развития. Заканчива­ется этот процесс памятью чувственною, инстинктивною, глубоко лежащею в организме, составляющею как бы часть его или даже весь организм, памятью, которая отличается самой высокой орга­низацией. От начала и до конца течение амнезии, регулируемое природою вещей, идет по линии наименьшего сопротивления или наименьшей организации. Следовательно, патология убеждает нас в правоте сказанного нами относительно памяти: <,Она представля­ет процесс организации в его различных ст.епенях, заключенных между двумя крайними пределами: новым состоянием и органиче­ским запечатлением».

Приведенный выше закон, который можно называть законом обратного развития памяти, вытекает, как мне кажется, из фактов и является уму сам собою.

Если память при разрушении всегда идет .по указанному нами пути, то при своем восстановлении необходимо избирает противо­положный путь: формы памяти, утрачиваемые последними, в таком случае восстанавливаются первыми, так как они отличаются самой большой стойкостью, и оживление их должно произойти в восходя­щем порядке.

«Недавно в России наблюдали, что один знаменитый астроном мало-помалу утрачивал память сначала относительно фактов, быв­ших недавно, затем — фактов текущего года, далее — нескольких последних лет и .т. д.; эта потеря памяти все увеличивалась, и, наконец, больной сохранил воспоминания лишь о детстве. Думали, что он погиб совершенно. Но вдруг болезнь перестала развивать­ся, • и началось восстановление памяти, в обратщш прежнему порядке: сначала явились воспоминания юности, потом — зрелого возраста, затем — воспоминания о событиях недавних; наконец — о вчерашнем дне. Память этого субъекта восстановилась вполне незадолго до его смерти.

Теперь приведем наблюдение, еще более обстоятельное. Оно велось с часу на час. Я выписываю большую его часть.

«Сначала я должен сказать о некоторых подробностях, которые сами по себе не особенно важны, но которые тем не менее должны быть известны, так как соединены с замечательным явлением. В последние дни ноября один офицер нашего полка сапогом натер себе левую ногу. 30 ноября он поехал в Версаль, чтобы повидать там своего брата. В Версале он обедал, в тот же вечер возвратил­ся в Париж и дома нашел письмо от своего отца.

«Переходим теперь к самому факту. 1 декабря офицер этот во время езды в манеже упал вместе с лошадью на правый бок, силь­но ударившись при этом правым теменем. После падения было легкое обморочное состояние! Придя в себя, он снова сел на ло­шадь, «чтобы рассеять следы оглушения», и упражнялся в верхо­вой езде ³/₄ часа, причем делал все совершенно правильно и толь-

ко по временам обращался к конюху: «Я точно сейчас только проснулся. Что со мною было?» Потом его привели домой.

«Так как я жил в одном с ним доме, то был тотчас же пригла­шен к больному. Он встал мне навстречу, узнал меня, поздоровал­ся, как всегда, и сказал: «Я точно сейчас только проснулся. Что со мною было?» Он разговаривал без всякого труда, правильно отвечал на многие вопросы и чувствовал лишь тяжесть в голове.

«Но несмотря на мои расспросы, а также — конюха и слуги, он вовсе не мог вспомнить ни того, как он натер ногу, ни своей поездки в Версаль, ни того, как он утром уходил из дому, ни своих приказаний слуге при уходе в манеж, ни падения там, ничего того, что случилось затем. Но он прекрасно узнавал всех, называл по именам, помнил, что сам он офицер, что тогда-то ему придется дежурить и т. д.

Всякий раз, как я входил к нему (а я навещал его ежечасно). ему казалось, что я у него впервые в этот день. Он не помнил вовсе моих предписаний, несмотря на то что они приводились им в исполнение (ножные ванны, растиранья и пр.). Таким образом, для него не существовало ничего, кроме данного момента».

«Спустя 6 часов после случая в манеже пульс стал поднимать­ся, и больной вспомнил то, что ему говорили множество раз, а именно свое падение с лошади.

8 часов, спустя пульс еще поднялся, и больной вспомнил, что я у него уже был сегодня один раз.

Через 2У₂ часа еще пульс сделался нормальным. Больной пом­нит уже все, что ему говорили. Теперь он вспомнил, что на днях натер себе ногу, и начинает припоминать, что накануне ездил в Версаль; но в этом он еще сомневается и говорит, что охотно поверил бы, если бы его стали уверять в противном. Память мало-помалу восстанавливалась, и вечером больной ясно припом­нил, что действительно был в Версале. Но дальше восстановление памяти в этот день не пошло. Больной лег спать, не припоминая вовсе того, как проводил он время в Версале, как возвратился оттуда, и как нашел письмо от отца.

2-го декабря, проведя ночь спокойной, больной сейчас же после пробуждения припомнил, что делал в Версале, как возвратился в Париж, и как получил письмо отца. Но все, происшедшее 1-го декабря, до сих пор больной не может вспомнить сам, а знает об этом только от свидетелей.

Эта потеря памяти, как говорят математики, была обратно пропорциональна времени, прошедшему между действиями и мо­ментом падения, восстановление же памяти совершалось в извест­ном порядке, идя от самых дальних до самых близких событий».

Следует ли желать еще более доказательного наблюдения, чем это, описанное без всякой системы человеком, который был пора­жен происходившим на его глазах фактом? В сущности, случай этот относится к временной и ограниченной амнезии, но здесь мы видим полное подтверждение закона даже в узких границах,

МЕДИКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ОДНОЙ ФОРМЫ БОЛЕЗНИ ПАМЯТИ 1

Расстройства памяти давно привлекали на себя внимание лиц, за­нимающихся психологией. Во многих систематических курсах психологии или физиологии ума можно найти ссылки на те или другие аномалии памяти, бросающие свет на самый механизм ее. Достаточно, впрочем, указать, что книга Рибо «Les maladies de la memoire» с величайшим интересом читается как врачами, так и специально психологами. Специальные философские журна­лы содержат нередко статьи о памяти в тех или других ее прояв­лениях. Это обстоятельство заставляет меня надеяться, что наблю дения, которые я сейчас сообщу, представят, помимо специального медицинского, и общий интерес. Наблюдения эти касаются одной из форм расстройства памяти, еще почти не описанной в медицине. Так как мне случалось наблюдать довольно много случаев этого расстройства, то я и описал его довольно подробно. Оно наблюда­ется при особой болезни нервной системы, известной под именем

Я очень жалею, что не имею возможности привести читателю побольше подобных фактов, несмотря на все старания найти их. Но думаю, что отыщется множество таких случаев, если внимание наблюдателей обратится на этот вопрос.

Итак, закон наш, исходящий из фактов и подвергнутый конт­рольным наблюдениям, можно до тех пор считать правильным, пока не будет доказано противное. Доказательством же этому за­кону служат и еще некоторые соображения.

Хотя закон этот и чрезвычайно важен для памяти, в сущности он составляет только частный случай более общего закона, биоло­гического. Мы знаем, что во всех проявлениях жизни те органичен ские образования, которые являются последними, перерождаются всегда раньше остальных. Один физиолог уподобляет это явление крупным коммерческим кризисам. Старинные фирмы противостоят буре, в то время как новые повсюду разрушаются. Наконец, мож­но еще сказать, что в порядке биологическом разрушение всегда следует направлению, обратному ходу развития, а именно от слож­ного к простейшему. Хайлингс Джэксон первый обстоятельно доказал, что высшие, .самые сложные, специальные, произвольные отправления нервной системы утрачиваются первыми, а отправле­ния низшие, наиболее простые, общие, автоматические утрачива­ются последними. Процесс разрушения памяти говорит в пользу этих двух фактов: новое здесь исчезает раньше старого, сложное — раньше простого. Значит, выведенный нами закон представляет психологическое выражение закона жизни, а патология в болез­нях памяти указывает на биологический факт.

Исследование периодических амнезий несколько осветило нашу задачу. Выясняя нам, как образуется и разлагается память, оно дает нам возможность понять, что такое представляет из себя память. Оно вывело закон, который помогает нам ориентироваться при самом начале среди множества болезненных разновидностей и впоследствии позволит нам привести эти разновидности под одну общую точкузрения.

Не стараясь делать какие-либо выводы, припомним лишь то, что нашли мы выше: раньше всего и во всех случаях амнезии теряются последние воспоминания; при периодических амнезиях происходит потеря всех форм памяти, кроме организованных и полуорганизованных; при полных временных амнезиях—совершен­ная потеря памяти, кроме органических форм ее; в одном же слу­чае (Мэкниш) теряются даже и органические формы памяти.

Корсаков Сергей Сергеевич(22 ян­варя 1854—/ мая 1900)—• русский психиатр, основоположник москов­ской психиатрической школы. Разра­ботанная Корсаковым программа ор­ганизации психиатрической помощи привела к коренной реформе психиат­рических учреждений в России. С 11892 г. профессор Московского университета и руководитель психо­неврологической университетской кли­ники. Докторская диссертация «Об

С. С. Корсаков

алкогольном параличе» (1887) принес­ла Корсакову мировую известность. Корсаков — один из основоположни­ков нозологического направления в-психиатрии, автор классического «Курса психиатрии» (il,893). Сочинения: Избранные произве­дения. М., 1954; Курс психиатрии, изд.¹ 3-е, т. 1—2. М, 1913. Литература: Банщиков В. М. С. С. Корсаков (1854—1900). Жизнь и творчество. М., 1967.

¹ См.: Корсаков С. С. Избранные произведения. М., 1954.
4—957 49

«множественного неврита», т. е. одновременного воспаления и пе­рерождения многих нервов.

Я скажу потом, в чем заключается болезнь, называемая мно­жественным невритом, теперь же скажу, что при этой болезни наблюдаются часто психические изменения, выражающиеся в ха­рактерном расстройстве памяти: больной, на первый взгляд, пред­ставляется совсем таким, каким он был, — рассуждает вполне хорошо, может иногда остроумно разговаривать, но он почти мо­ментально позабывает все только что случившееся. Для большей ясности того, о чем я хочу говорить, я приведу короткое описание

одного из случаев.

Это был больной 37 лет, один из симпатичных русских писате-.лей, человек, привыкший в своих поездках по Сибири очень много пить водки. Хотя он никогда пьян не бывал, но все-таки он вводил в себя ежедневно очень большое количество водки, а нужно заметить, что злоупотребление спиртными напитками составляет одну из частых причин множественного неврита.

За последний год приятели замечали, что память его стала слабее прежнего, так что ему приходилось напоминать, что ему .нужно делать в тот или другой день; тем не менее он продолжал работать — писал в разных изданиях оригинальные и интересные повести. Кроме забывчивости заметно было, что он стал не так твердо ходить. Так шло дело до 25 июня 1884 года. В этот день больной почувствовал себя нехорошо и резко уменьшил количест­во выпиваемой водки. Для окружающих казалось, что он просто позабывал о том, чтобы пить, так как сам он ничем не мотивиро­вал, почему он стал вдруг пить гораздо меньше. Ночью на 26 июня -он плохо спал, был взволнован, тревожен, часто задавал одни и те же вопросы, просил сидеть с ним. На следующий день такое состояние продолжалось, но волнение усилилось; забывчивость тоже усилилась. Видимо, больной потерял способность запоминать только что происшедшее событие, не помнил, что ему говорили, вследствие этого спорил с окружающими, ночи не спал, чего-то

боялся.

Я увидел его 30 июня. Главные явления, обращавшиена себя .внимание, были со стороны психической деятельности. В этом от­ношении замечено было следующее.

Резко выраженное расстройство памяти. Больной совершенно забывал «то, что случалось с ним в самое недавнее время; он не мог ответить, ел ли он сегодня или нет, был ли у него кто-нибудь =или нет. То, что было с ним за пять минут до данной минуты, ои не мог вспомнить, и если ему напоминали, готов был горячо спо­рить, что этого вовсе не было. Иногда, впрочем, соглашался, гово­ря, что, может быть, он и позабыл, так как, говорил он: « У меня всегда память была слабая». То, что было задолго до болезни, больной хорошо помнит, рассказывает с подробностями; но то, что было уже около времени начала болезни, приблизительно за весь >июнь месяц, больной помнит довольно плохо. Так, например, он

в июне писал повесть и довел ее до половины, а теперь позабыл, чем она должна кончиться. Кроме того, он получил в июне несколько важных для него писем из редакций, а теперь об этом не помнит, и когда ему напоминают, весьма удивляется и гово­рит: «Не может этого быть».

Вследствие этого, конечно, кругозор его значительно сужен, тем не менее рассуждения его правильны: из данных посылок ом делает совершенно правильные выводы, всем вещам придает их настоящее значение, относится ко всему совершенно правильно; при этом мысль его не ограничивается одним суждением, а являет­ся целым рядом последовательных суждений, правильно вытека­ющих одно из другого и не лишенных находчивости и остроумия. Но если прервать нить его разговора, он совершенно позабывает, о чем он говорил, и сейчас же готов повторить все то, что говорил; то, что в его голове происходил тот или другой процесс, он совер­шенно позабывает и вследствие этого очень часто повторяет одни и те же рассказы, одни и те же фразы, и все как будто новое. Эти фразы иногда поражают своей стереотипностью: одно и то же впечатление у него вызывает стереотипную фразу, которая произ­носится таким тоном, точно больной только что эту фразу приду­мал, как будто это новый продукт его мысли, до этого не бывший в голове.

Направление хода мыслей большей частью подчиняется внеш­ним влияниям, и, отвлекши на минуту больного от данной темы, можно очень скоро направить его совершенно на другую, поставив перед его глазами предмет, который вызовет у него новое направ­ление мыслей. Материал для суждений, для мыслей, высказывае­мых больным, черпается, конечно, из прежде добытого умственно­го капитала, из прежде усвоенных впечатлений, так как новое- не оставляет у больного заметного следа.

Однако в этом отношении было несколько фактов, указываю­щих, что, очень вероятно, в бессознательной сфере душевной жизни оставались следы и от недавних впечатлений. Так, напри­мер, меня он до своего заболевания не знал, а, когда я бывал у него, все-таки сразу принимал за врача, только положительно утверждал, что лица моего не знает и фамилии не помнит. Отно­шение его, довольно симпатичное, тоже оставалось всегда; из этого можно подозревать, что память чувства и тех бессознатель­ных восприятий, которые в совокупности дают представление о значении человека или вещи, у него более сохранилась, чем па­мять времени, места и формы.

О том, что он сам делал, больной решительно не помнит и говорит о себе то, чего никогда и не было; так, говорит, что он написал такую-то повесть, а он ее еще только думал написать; рассказывает с подробностями, куда он вчера ездил, а он давно в это место не ездил — все подробности суть просто плод его во­ображения; когда же ему сказали, что это фантазия, никак не хотел верить.

4* 51

 

 

Я не стану продолжать далее описание этого случая², потому еще буду описывать более подробно проявления этой формы у других больных,— скажу только, что у этого больного вскоре развились параличи рук и ног, расстроились дыхательные дви­жения, и он скончался. Эти параличи были, по всей вероятности, следствием поражения нервных стволов, т. е. множественного неврита. Спрашивается, что такое множественный неврит? ... Это есть болезненное изменение, поражающее зараз множество нерв­ных стволов. Если в них разовьется болезнь, то, естественно, рас­строится их функция и явятся параличи, т. е. прекращение дви­жений в тех мышцах, к которым идут больные нервные волокна, потому что возбуждение, приказ воли к сокращению, до них не будет доноситься. Если будут поражены чувствующие нервы, то, вследствие раздражения их, явятся боли, а если нервные волокна будут совсем уничтожены, явится потеря чувствительности в той части кожи, от которой идет больное нервное волокно, так как раздражения не будут доходить до сознания от этой области. Вследствие всего этого внешнее проявление этой болезни будет выражаться в параличах, т. е. прекращении движения чаще всего ног и рук, в болях и других расстройствах чувствительности... Психические расстройства при этом протекают в различной форме, но одно из самых характерных — это своеобразное расстройство памяти. Эту форму мне пришлось наблюдать во многих случаях, и я опишу здесь отличительные ее свойства.

Когда эта форма наиболее характерно выражена, то можно заметить, что почти исключительно расстроена память недавнего; впечатления недавнего времени как будто исчезают через самое короткое время, тогда как впечатления давнишние вспоминаются .довольно порядочно; при этом сообразительность, остроумие, на­ходчивость больного остаются в значительной степени. Так, напри­мер, больной не может вспомнить, пообедал он или нет, хотя только что убрали со стола, а между тем играет хорошо в префе­ранс, в шашки. При этом он действует предусмотрительно, напе­ред видит дурные последствия плохого хода своего противника и может вести игру, руководствуясь во все время одним планом. Если все партнеры сидят на своих местах, он хорошо представляет себе ход игры; но когда они случайно пересядут, он не в состоянии продолжать игру. Только что убрали шашки или карты, все следы игры скрыли, он позабывает об игре и говорит, что давно не играл. То же самое относительно лиц: больной узнает их, если видел до заболевания, рассуждает, делает свои замечания, часто остроум­ные и довольно находчивые по поводу того, что он слышит от этих лиц; может поддержать разговор довольно интересный, а чуть только ушли от него, он готов уверять, что ) него никого не «было. Если лицо, с которым он говорил минуты за две до данной минуты, снова войдет и спросит, видел ли он его, больной отвеча-

'^л Он подробно описан в моей монографии: Об алкогольном параличе. М., 1887.

ет: «Нет, кажется, не видел». Имен лиц, которых он не знал до начала болезни, он не в состоянии запомнить, а каждый раз эти лица являются для больного как бы совершенно незнакомыми. Вообще память ограничивается только тем, что было до начала болезни; то же, что-было после начала болезни, больной совер­шенно не помнит. Контраст полнейшего беспам-ятства, амнезии, относительно недавнего и сравнительной стойкости памяти давнего поразительный. Так, один больной прекрасно описывал свои пу­тешествия, настолько рельефно и картинно, что каждого увлекал своим рассказом,— и все это были не фантазии, а действительные факты; но в то же время он совершенно позабывал, что этот рассказ он повторяет 10 раз кряду в течение одного часа. Другой больной отлично пересказывал свои литературные работы, кото­рые были до болезни, а о той повести, которую он писал перед самым заболеванием, имел очень смутное понятие: начало ее помнил, а какой конец повести должен был быть, решительно не мог представить. Третий больной, превосходный знаток хирурги­ческой анатомии, с педантической точностью описывал расположе­ние сосудов той или другой части тела и в то же время решитель­но ничего не помнил из того, что делалось во время его болезни. Больные обыкновенно уверяют, что относительно прежнего они решительно все помнят, и действительно, заставить их вспомнить можно почти все, что доступно памяти среднего человека. Иногда, впрочем, заметно, что и с этой стороны память их несколько ле­нива: вспомнить они действительно все могут, но большею частью нужно их о подробностях расспрашивать, руководить их внима­нием, иначе они и о давно прошедшем будут говорит не ясно, из­бегая подробностей. Зато те вещи, которые в здоровом состоянии больным очень часто повторялись, например некоторые поговорки, заученные фразы, теперь повторяются постоянно в одной и той же стереотипной форме: тот больной, который хорошо изучил хирур­гическую анатомию, каждый раз давал ответы из этой области в совершенно одинаковой стереотипной форме; описания путеше­ствий, которые делал другой больной, были совершенно в одних и тех же выражениях (нужно заметить, что больной и в здоровом состоянии любил рассказывать о своих путешествиях, и рассказы его во время болезни были повторением прежних рассказов).

Наряду с этим видимым сохранением памяти давно прошедше­го, чрезвычайно резко бросается в глаза, как мы говорили, отсут­ствие памяти недавнего: часто больной не только не помнит, сколько времени он болен, но даже иногда не помнит, что он настолько болен, что и встать не может; почти от всех больных такого рода можно услыхать, что они сегодня куда-ни­будь ездили, хотя может быть, несколько недель уже не поднима­лись с постели.

От одного больного приходилось слышать почти постоянно следующее: «Я залежался сегодня, сейчас встану,— только вот сию минуту ноги как-то свело, как только они разойдутся, я и

встану». У него была длительная контрактура в коленях, но он, не помня об ее существовании, считал, что это только дело данной минуты. Этот же больной категорически утверждал, что у негоникаких болей в ногах нет, а между тем у него были очень силь­ные стреляющие боли; когда стрельнет, он закричит, а потом сей­час же на вопрос ответит, что у него решительно никаких болей нет. Краткость времени, в продолжении которого впечатления уже сглаживаются, поразительна: этот же больной, читая газету, мог десять раз подряд прочесть одну и ту же строчку как нечто со­вершенно новое; бывало так, что случайно глаза его остановятся на чем-нибудь интересном, пикантном, и он эту строчку прочтет вслух своей матери, рассмеется; но в это время он, конечно, на несколько секунд оторвет глаза от того места, которое он читал, а потом, когда глаза -его опять нападут на это место, хотя бы сейчас же, он опять с теми же словами: «Послушай, мама»,— чи­тает это место, и таким образом может повторяться много раз. Один больной в продолжении 10-минутного сеанса электричества раз пять повторял мне, как он всегда боялся электричества, и, когда был гимназистом, бегал из физического кабинета. Каж-.дый раз он говорил это мне, как будто говорил что-нибудь новое, и все в одной и той же стереотипной фразе. Я так уже и знал, как только я прикасался электродом к его коже, сейчас начнется: «Ох, уж это электричество, я всегда боялся!», и т. д.

Вообще такого рода больные постоянно повторяют одни и те же вопросы, одни и те же фразы; большею частью бывает так, что какая-нибудь вещь, вызвавшая известное замечание больного, уже долго будет вызывать все это же замечание, как только по­падется на глаза больному; живущие с такими больными знают, что совершенно одни и те же замечания при каждом событии они могут, повторять без конца, совершенно не помня, что они когда-нибудь это говорили.

Вследствие этого, конечно, если долго говорить с больным, то поражавшая с первого раза его находчивость, остроумие окажутся очень небольшими: 1) окажется, что для своих рассуждений больной пользуется исключительно старым, давно накопленным, материалом; впечатления же нового времени почти не входят в состав его мышления; 2) и из старого-то у больного возникают по преимуществу рутинные комбинации, давно заученные фразы; 3) круг идей, среди которых вращается мышление больного, де­лается крайне узок, и в этих узких рамках большею частью совер­шаются все однообразные комбинации.

Такие больные очень монотонны; мышление их большею частью вызывается не внутреннею потребностью, а внешними впечатления­ми: начнут с ним говорить — он начинает говорить; увидит вещь— сделает свое замечание, но сам ничем не интересуется; из данной посылки, впрочем, больные могут делать верные умозаключения, чем и объясняется довольно искусная игра в шашки и карты, ког­да на столе положение шашек и записи дают возможность боль-

ному сразу определить свое положение в данную минуту, не при­бегая к воспоминаниям. Но для этих правильных умозаключений всегда нужны впечатления, действующие именно в настоящую минуту, которые и дают базис мыслям. Без этого мыслей почти нет или если они и есть, то крайне смутны и неясны, и больной о них и не говорит. Поэтому, пока с больным не разговаривают, он или молчит, или напевает какой-нибудь один стих или молитву, время от времени призывая к себе окружающих, чтобы дать закурить или дать поесть. Эта слабость продуктивности мысли заметна и тогда, когда под влиянием внешнего стимула заставишь мышление работать: больные, как мы сказали, охотно рассказывают, но при этом никогда не заметно, чтобы больной увлекся, чтобы одна мысль влекла у него целый ряд мыслей, представление новых планов, или он стал бы делать выводы из того, что он сказал, как это бывает у здоровых людей. У этих больных все^ одни и те же, как бы заученные, комбинации, но жизненности, вдохновения нет и следа. Интересов решительно никаких нет, кроме интересов физи­ческих — поесть, попить, поспать, покурить. Да и в этом отношении интенсивность желаний, по-видимому, резко уменьшена: больные хотя часто повторяют: «вот теперь бы закусить что-нибудь», но это так вяло, так ненастойчиво, что производит впечатление, что этим словам не соответствует очень сильное желание.

К своему положению больные относятся большею частью поверхностно, хладнокровно. Многие из них понимают, что у них памяти нет, но не придают этому серьезного значения. Удивив­шись, например, что он забыл, что он только что со мной виделся, больной говорит, что, впрочем, всегда у него память была не осо­бенно хороша, и больше об этом не думает. Мучительного про­цесса неудающегося воспоминания, которое бывает у здоровых людей, у них обыкновенно не существует...

Стараясь по возможности точнее определить, что именно утра­чивается из памяти этих больных, мы могли, как уже сказали, заметить, что позабывается все недавнее... В типичных случаях утрачиваются из памяти впечатления, получаемые в течение болез­ни и полученные недели за две, за три до начала болезни. В большинстве случаев в известный период болезни такая утрата памяти касается всех родов восприятий как из органов чувств, так и внутренних процессов мышления. Но, разбирая подробнее . некоторые случаи, можно вывести интересные заключения. Преж­де всего поражает то, что хотя больной нисколько не сознает, что у него остались следы тех впечатлений, которые он получает, но все-таки следы эти, по всей вероятности, остаются и так илииначе влияют на ход представлений, хотя и в бессознательной умственной деятельности. Только этим иногда можно объяснить быструю догадливость некоторых больных.

Так, например, двое больных, хотя до болезни совсем не знали меня, всегда догадывались, что я — врач, хотя сами решительно уверяли, что видят меня (каждый раз) в первый раз. Другой слу-

чай такой: одного больного я электризовал гальваническим током одной новой машины — аппарата Шпамера. Как-то я спросил больного: «Что теперь я с вами буду делать? Что я каждый раз делаю, когда бываю у вас?» Он решительно встал в тупик, гово­рит: «Не помню, не знаю». Я попросил его посмотреть на стол, где стоял ящик с машинкой. Тогда он сказал: «Должно быть электри­зовать». Между тем мне известно, что он с этой машинкой позна­комился только во время болезни; следовательно, если б у него-не оставалось следа, что этот ящик заключает в себе электричео кую машинку, он бы и не мог так быстро догадаться. Затем иног­да бывает так, что войдешь к больному в первый раз, он подает руку, здоровается. Затем уйдешь и через 2—3 минуты опять вой­дешь; больной уже не протягивает руку, не здоровается, хотя на вопрос, прямо поставленный: видел ли он меня сейчас?—отвечает, что не видел. Однако из его отношения можно видеть, что как будто след того, что он меня уже видел, остался в его психике-и так или иначе подействовал на проявления его душевной жизни. Наконец, в пользу того, что следы впечатлений, действующих во время болезни, при существовании резкой амнезии все-таки оста­ются, говорит и тот положительный факт, что, когда больные начинают поправляться, они рассказывают некоторые события,, которые были во время их болезни и которые они, как в то время казалось, позабыли; при улучшении здоровья следы этих впечат­лений всплывают и делаются доступными сознанию. Так, больной, у которого я в тот период болезни, когда он в продолжение целой зимы позабывал решительно все через 2—3 минуты, снимал кри­вую пульса аппаратом Дэджена, через 1,5 года от начала болезни как-то вдруг припомнил, что я приносил маленькую машинку и описал мне ее внешний вид. Такого рода фактов у этого больного было много, так что можно было с положительностью сказать, что очень многое из того, ^1тто совершалось и говорилось около него в то время, когда казалось он все позабывал бесследно, оставляло след, который в то время решительно не сознавался и не мог быть вызван в сознании и обнаруживался много месяцев спустя.

Далее интересно то, что, по-видимому, часто при утрате следов от внешних восприятий и от тех умственных процессов, которые совершаются в голове больного, у некоторых больных сохраняется память того чувства, которое было произведено на больного. По отношению больного к тому или другому предмету бывает иногда заметно, что хотя вид предмета исчез из памяти больного и появ­ление этого предмета не вызывает в больном ощущения, что он уже видел его, но оно сопровождается отголоском того чувства, кото­рое вызвал этот предмет в первый раз. Это заметно на отношениях к людям, которых больные узнали уже в период болезни: лиц их они не узнают, а все считают, что видят их в первый раз; тем не менее к некоторым из них они относятся постоянно симпатично, к другим — несимпатично. Точно так же и относительно предметов: одному больному сеанс электризации был очень неприятен, и вот,

когда он видит электрическую машинку, у него делается неприят­ное настроение, хотя он готов уверять, что я его теперь только в первый раз хочу электризовать. Мне кажется, этого нельзя объяснить иначе, как предположением, что память чувства сохра­няется несколько более, чем память образов.

Затем, при поправлении больных можно заметить, что вообще болезнь поражает не совсем равномерно память различных пред* ставлений, и ход поправления в этом отношении представляет интерес. Обыкновенно сначала расстройством поражена память почти вся сплошь, а потом при поправлении начинает обнаружи­ваться, что одно восстанавливается скорее другого. В некоторых случаях заметно, что особенно сильно поражается и долго не вос­станавливается способность запоминать время, т. е. локализиро­вать представления во времени. Иногда при этом факты сами по себе помнятся порядочно; больной говорит, что он видел тот или другой предмет, у него было то или другое лицо; лица, с которыми он знакомится, он узнает при встрече, но он решительно не может определить, что было раньше и что было позднее,— было ли дан­ное событие 2 недели назад или 2 года назад; все переживаемые события не представляются в сознании в определенной временной перспективе; иногда эта перспектива времени существует, но она очень неглубока, т. е. все давнишние представления кажутся го­раздо ближе к настоящему, чем они на самом деле.

Так же глубоко поражается и потому долго не восстанавливает­ся память умственных процессов, совершающихся в голове са­мого больного: уже будучи в состоянии запоминать новые лица, новые места, он не в состоянии помнить, что он говорил и чего не говорил, потому такие больные долго продолжают повторять одно и то же. Вообще наблюдение над поправлением тяжелых случаев амнезии может дать много интересного для определения каче­ственных отличий разбираемой нами формы. Я опишу порядок, в котором шло восстановление в одном случае, который мне пришлось наблюдать.

У этого больного первоначально была полная потеря памяти недавнего в той форме, как я ее описал. Затем через год от нача­ла болезни он начинает понемногу запоминать, он уже узнает меня в лицо, может узнавать вещи, предметы, запоминает то, что с ним было недавно, но не имеет возможности определить время, когда что было, и по-прежнему часто повторяет одно и то же. Читать он почти не может, так как прочтенное сейчас же забывает, хотя теперь при виде того, что им уже было прочитано, может ска­зать, что это уже он читал, но, что именно там написано, опреде­лить не может. В то же время ему иногда припоминается и кое-что из того, что было в самый тяжелый период его амнезии: вдруг какое-нибудь событие, совершившееся за это время, явится в его сознании, и он его описывает совершенно согласно с действитель­ностью. Однако эти воспоминания являются еще как-то без всякого влияния его собственной воли и без последовательности

 

между собой. Стимулом для того, чтобы что-нибудь из этого прошедшего явилось в сознании, служит обыкновенно какое-нибудь внешнее сходство впечатления данной минуты с забытым впечат­лением. Произвольно восстановить в сознании целый ряд после­довательных событий за протекшее в этот период болезни время больной не в состоянии; у него есть из этой жизни отдельные эпизоды, но который из них был раньше, который позднее, больной не помнит. Однако если уже раз больной вспомнил какое-нибудь событие из этого темного для его сознания периода болезни, то это событие он уже потом будет в состоянии и активно вспоми­нать,— оно делается достоянием его сознательной жизни. Таким образом, мало-помалу этот темный период начинает наполняться воспоминанием о событиях. Эти воспоминания все еще далеко не тверды и не совсем ясны: дело в том, что вспоминаются не только себытия, но и слова, которые говорились при больном, и, может быть, даже его собственные фантазии, и все это теперь сделалось достоянием сознательной жизни; но все это составляет мало свя­занный хаос, тем более, что, когда какое-нибудь событие и вспом­нится больному, он не в состоянии решить, действительно ли это было, или это только ему думалось: след от реального факта, дей­ствительно существовавшего, мало разнится по своей интенсивности от следа, оставленного сновидением или просто мыслью самого больного. Ввиду этого он считает часто за действительность то, что только существовало в его воображении. Когда такого рода воспоминаниями наполнилась до некоторой степени темная об­ласть первого года болезни, заметно стало, что больной начал приводить эти воспоминания в известную связь. Однако связь эта выходила совершенно несогласною с действительностью. Это сде­лалось особенно резко на третьем году болезни, когда больной стал высказывать ложные, бредовые идеи. Так, он говорил, что знает, что его отравили свинцом, и он помнит, как именно я ска­зал это в самом начале его болезни. Он помнит даже, как его отравили: налили уксусу на свинцовую доску. Это ему сказала уже во время его болезни та самая особа, которая его отравила,— она была у него, больного, и. говорила ему это (эту особу больной решительно не видел во время болезни). Эта особа будто бы по­том умерла от злобы, что не удалось отравить до смерти, и т. п. Больной говорит, что так ему кажется, что он думает, что так и было, но соглашается, что, пожалуй, он смешивает то, что дейст­вительно было, с тем, что ему тогда слышалось и что он сам ду­мает в настоящее время. Затем у больного во время его болезни пропали две монеты из собранной им коллекции. Когда он стал поправляться, он очень огорчился, узнав, что этих монет нет. Дня через два после этого он уже утверждал, что эти монеты взял его зять и с большими подробностями рассказывал, как зять приходил к нему, показал ему монеты и сказал: «Не видать тебе их боль­ше». Повторяя этот рассказ, больной совершенно убедился в вер­ности его и решительно не слушал никаких уверений, что этого

никогда не было. Таким образом, больной населил фантастичен кими фактами темную область прошедшего,— другими словами, у_ч него развился бред. В то же время собственно память у него восстанавливалась. Так, на третьем году он уже хорошо помнил все, что делал в течение дня, хотя читать все еще не любил, так как мало запоминал прочитанное...

Бывают случаи, где улучшение памяти в аналогичных случаях идет гораздо быстрее; случается видеть больных с очень резкой амнезией, т. е. упадком памяти, а проходит 2—3 месяца и больной уже все помнит. С другой стороны, бывают и такие случаи, где болезнь совсем не проходит, а, напротив, все усиливается. В этих случаях характерная особенность описываемой амнезии (т. е. беспамятства)—забвение только недавнего — исчезает, раз­вивается и забвение давнего; больной перепутывает все и наконец

умирает.

Впрочем, эти последние исходы интересны главным образом для врача, а не для психолога; для психолога интересна, мне кажется, главным образом та средняя характерная форма, кото­рую я описал. Сколько мне кажется, для человека, изучающего законы нормальной душевной жизни, описываемые мною случаи могут представить интерес со стороны следующих пунктов: 1) по­разительно, что иногда впечатления недавнего исчезают из памяти больного почти моментально. Только что событие кончилось, и больной уже не может его вспомнить; 2) оказывается, однако, что хотя больной и решительно не может вспомнить того, что только что случилось, но след от этого остается в психике больного и через некоторое время, может быть через год, вдруг неожиданно всплывает в сознании. То, что больной моментально позабывает, потом делается способным к воспоминанию. При этом оказывает­ся часто, что целый ряд следов, которые решительно не могут быть восстановлены в сознании ни активно, ни пассивно, продол­жают жить в бессознательной жизни, продолжают направлять ход мыслей больного, подсказывают ему те или другие выводы и решения. Это, мне кажется, одна из самых интересных особеннос­тей описываемого расстройства. Третья особенность — это то, что при забвении всего недавнего в такой мере, что только что слу­чившееся и вообще случившееся в период болезни моментально забывается, память старого, бывшего до болезни, остается иногда

очень хороша.

Наконец, в-четвертых, интересно, то, что не все роды воспо­минаний одинаково легко теряются; некоторые воспоминания дер­жатся дольше, другие исчезают быстрее. Эта последняя особен ность, впрочем, совершенно согласуется с выводами Рибо, сделанными им в его работе «Болезни памяти».

Прежде всего мы должны отметить, что ход ослабления памя­ти, т. е. что потеря способности воспроизводить воспринятые впе­чатления совершается неравномерно для различных родов впе­чатлений: во всех почти случаях память привычек оставалась

ДВЕ ПАМЯТИ ! УЗНАВАНИЕ ОБРАЗОВ. ПАМЯТЬ И МОЗГ 1. Две формы памяти.— Я хочу выучить наизусть стихотворение и с этой целью сначала, прочитываю его вслух стих за стихом, а затем повторяю несколько раз. С каждым новым разом я подви- 1 См.: Бергсон А. Материя и память. Собр. соч., т. 3. Спб., 1913.

долее всего, память событий давних держалась очень долго, но меньше, чем память привычек. Недавние впечатления почти все терялись из памяти, но из них, как мы видели, запоминались все-таки восприятия «душевного чувства» (память чувства была боль­шей частью сохранена), что согласно с мнениями Рибо. Точно так же согласно с его выводами и то, что очень долго и сильно была расстроена способность локализации во времени. Воспоми­нания образов внешних предметов более сохранялись, чем воспо­минания о процессах мыслительных, совершавшихся в голове больного.

Эта градация в степени устойчивости различных групп пред­ставлений объяснена, насколько возможно, Рибо, и наши наблю­дения могут только подтвердить его выводы.

Я с своей стороны займусь другой стороной расстройства, и прежде всего остановлюсь на вопросе о том, какого рода память наиболее расстраивается в наших случаях. Как известно, то, что мы называем памятью, т. е. способность воспроизводить прежде воспринятые впечатления, обусловливается: 1) способностью нерв­ных элементов сохранять следы воспринятых впечатлений (memoire de fixation)³ и 2) способностью воспроизводить эти сле­ды (memoire de vocation) ...⁴. Поэтому для психолога всегда довольно интересны те случаи, где можно доказать, что при потере памяти способность фиксации в большей или меньшей степени сохранялась. В этом отношении наши наблюдения очень поучи­тельны; мы видели в одном случае, что в то время, когда больной, по-видимому, решительно все позабывал, все-таки и в это время впечатления, действовавшие на него, и которые сейчас же, по-ви­димому, исчезли из его памяти, оставляли в его нервной системе след, а потом, когда способность воспроизведения следов стала восстанавливаться, и эти следы вдруг неожиданно появились.

Итак, по крайней мере в большинстве наших случаев при по-тере памяти способность фиксации все-таки оставалась. Из этого, впрочем, не следует, что потеря фиксации не расстраивалась сов­сем. По всей вероятности, количественно она изменялась, т. е. делалась гораздо слабее, следы впечатлений были бледнее, чем в нормальном состоянии, но способность фиксации оставалась.

' ^RiP^{het C}_o^h- ^{Les ori}g'^{nes et les} modalitees de la memoire, Revue Phylo-
sopnique, 1886, 6. (P и ш е Ш. Происхождение и свойства памяти. — Ред )
Рибо присоединяет к этому еще третью способность —локализации воспроиз­
веденного во времени, но другие не признают для этого необходимой особую
способность. ³

Бергсон (Bergson) Анри(1-8 октября 1859—4 января 1941)—французский философ-идеалист, представитель ин­туитивизма и экзистенциализма. С 1900 г. проф. Коллеж де франс; с 1914 г. чл. французской академии. Лауреат Нобелевской премии по ли­тературе 1927 г.

Выступая против механицизма и догматичного рационализма, Бергсон утверждает в качестве подлинной и изначальной реальности жизнь, сущ­ность которой может быть постигнута только с помощью интуиции, которая, будучи своеобразной симпатией, как бы непосредственно проникает в пред­мет, сливаясь с его индивидуальной природой. Жизнь имеет, по Бергсо­ну, не пространственный, а временной характер. Это «качественное», «жи­вое» время радикально отличается от того понятия механическо-физическо-го времени, которое, по мнению Берг­сона, возникает в результате разло­жения интеллектом длительности. Интеллект способен понимать живое, органическое, лишь превратив его в мертвое, механическое, ибо он, соглас­но Бергсону, имеет чисто практиче­ское назначение — формировать и

А. Бергсон

фабриковать неорганизованную мате­рию. Жизнь, которая изнутри пред­стает как психическая реальность,, длительность, есть, согласно Бергсону,, некий метафизическо-космический , процесс, «жизненный порыв», своего рода могучий поток творческого фор­мирования: по мере ослабления на­пряжения жизнь распадается, пре­вращаясь в материю, которая харак­теризуется Бергсоном как неодушев­ленная масса, вещество и т. п. В своей-абсолютизации изменчивости Берг­сон приходит к полному субъективиз­му (Восприятие изменчивости. Cnf>.,. 1913). Учение Бергсона оказало зна­чительное влияние на философию-(прагматизм Джемса, персонализм, экзистенциализм, философия истории Тойнби), литературу i(M. Пруст), ис­кусство (импрессионизм в живописи" и др.).

Сочинения: Собрание сочинений,, т. il—5. Спб., 1913—1914; Философ­ская интуиция.— «Новые идеи в фи­лософии», 1912, сб. I; Длительность и одновременность. Пб., 1923; Материя-и память. Собр. соч., т. 3. Спб., 1913. Литература: См.: П. П. Гайден-ко (с сокр.). БСЭ, 3-е изд. Т. 3.

гаюсь вперед, слова связываются все лучше и лучше и, наконец, сплачиваются воедино. Тогда я знаю свой урок наизусть; и гово­рят, что я помню его, что он запечатлелся в моей памяти.

Теперь я пытаюсь дать себе отчет в том, как урок "был выучен, и вызываю в своем представлении те фразы, которые я, одну за другою, прошел. Каждое из последовательных чтений встает перед моим умственным взором* в своей индивидуальной особенности; я снова вижу его вместе со всеми теми обстоятельствами, которые его сопровождали и в рамку которых оно все еще остается вклю­ченным; оно отличается or всех предыдущих и всех последующих чтений уже самим местом, занимаемым им во времени; одним словом, каждое из таких чтений снова проходит передо мною, как определенное событие моей истории. И тут опять-таки говорят, что эти образы — мои воспоминания, что они запечатлелись в моей памяти. В обоих этих случаях употребляются одни и те же слова. Обозначают ли они, однако, тот же самый предмет?

Знание стихотворения, которое я запомнил, выучив наизусть, имеет все признаки привычки. Как и привычка, оно приобретено посредством повторения одного и того же усилия. Как и привычка, оно потребовало сначала расчленения, потом восстановления це­лостного действия. Наконец, как всякое привычное упражнение моего тела, оно включено в механизм, который весь целиком при­ходит в движение под влиянием начального толчка, в замкнутую систему автоматических движений, которые следуют друг за дру­гом всегда в одинаковом порядке и занимают всегда одинаковое время.

Напротив, воспоминание какого-либо определенного чтения, например, второго или третьего, не имеет ни одного из признаков привычки. Его образ, очевидно, запечатлелся в памяти сразу, ибо другие чтения, по самому определению, суть отличные от него воспоминания. Это как бы событие моей жизни; для него сущест­венна определенная дата, а следовательно, невозможность пов­торяться. Все, что присоединили к нему позднейшие чтения, могло явиться лишь изменением его первоначальной природы; и если мое усилие вызвать- в памяти этот образ становится тем лег­че, чем чаще я его повторяю, то самый образ, рассматриваемый в себе, конечно, уже с самого начала таков, каким он останется навсегда.

Быть может, скажут, что эти два вида памяти — воспоминание отдельного чтения и знание урока — различаются между собой .лишь количественно, что последовательные образы, возникающие при каждом чтении, накладываются друг на друга и что выучен-ный урок есть просто составной образ, являющийся результатом такого наложения. Бесспорно, что каждое из последовательных чтений отличается от предыдущего, между прочим, тем," что урок оказывается лучше выученным. Несомненно, однако, и то, что каждое из них, рассматриваемое именно- как новое прочитывание, а не как все лучше и лучше усвояемый урок, абсолютно довлеет

себе, пребывает в том виде, в каком оно раз осуществилось, и> образует вместе со всеми сопровождающими обстоятельствами несводимый момент моей истории. Можно даже пойти дальше и сказать, что сознание вскрывает глубокую разницу, разницу по-существу, между этими двумя родами воспоминания. Воспомина­ние такого-то чтения есть представление и только представление;, оно дается интуицией моего духа, которую" я могу по желанию-удлинить или укоротить; я произвольно отвожу ему ту или другую-длительность; ничто не препятствует мне охватить его сразу, как. окидывают одним взглядом картину. Напротив, припоминание выученного урока, даже когда я ofpaHH4HBarocb повторением его-про себя, требует вполне определенного времени, а именно ровно' столько времени, сколько нужно для того, чтобы выполнить, хот» бы только мысленно, одно за другим все те движения, которые-необходимы для произнесения соответственных слов; следователь­но, это уже не представление, это действие. И в самом деле, урок,, после того как вы его раз выучили, не носит уже на себе никакой отметки, выдающей его происхождение и позволяющей отнести его* к прошлому; он составляет принадлежность моего настоящего в таком ж» смысле, как, например, привычное умение ходить или писать; он скорее изживается, «проделывается», чем представляет­ся;— я мог бы принять его за врожденную способность, если бьв вместе с ним в моей памяти не возникал ряд тех последователь­ных представлений-чтений, посредством которых я его усвоил. Но> представления эти независимы от урока, и так как они предшест­вовали его усвоению и воспроизведению, то урок, раз выученный, мог бы также обойтись и без них.

Доведя это основное различие до конца, мы можем представить, себе две теоретически самостоятельные и независимые друг or друга памяти. Первая регистрирует в форме образов-воепомина- ' ний все события нашей повседневной жизни, по мере того как они развертываются во времени; она не пренебрегает никакой подроб­ностью; она оставляет каждому факту, каждому движению его* место и его дату. Без всякой задней мысли о пользе или практи­ческом применении, но просто в силу естественной необходимости становится она складочным местом для прошлого.

Благодаря ей наш разум, или, лучше сказать, рассудок, полу­чает возможность узнать какое-нибудь уже испытанное раньше-восприятие; к ней мы прибегаем всякий раз, когда в поисках., известного образа поднимаемся по склону нашей прошлой жизни.

Но всякое восприятие продолжается в зачаточное действие; № по мере того как однажды воспринятые нами образы закрепля­ются, выстраиваясь один за другим вдоль этой памяти, продол­жающие их движения видоизменяют организм, создавая в нашем теле новые предрасположения к действию. Так складывается опыт совершенно нового' рода, который отлагает в теле ряд вполне вы­работанных механизмов, выполняющих все более и более много­численные и разнообразные реакции на внешние раздражения,

дающих совершенно готовые ответы на непрерывно растущее число возможных запросов. Мы сознаем эти механизмы в тот мо­мент, когда они вступают в действие, и это сознание всех прош­лых усилий, скопившихся в настоящем, все еще есть память, но память, глубоко отличная от охарактеризованной выше, всегда устремленная к действию, пребывающая в настоящем и не видя­щая ничего, кроме будущего. От прошлого она удержала только разумно координированные движения, представляющие собой на­копленные усилия; она обретает эти прошлые усилия не в отра­жающих их образах-воспоминаниях, а в том строгом порядке и систематическом характере, которыми отличаются движения, вы­полняемые нами в настоящее время. По правде говоря, она уже ае дает нам представления о нашем прошлом, она его разыгры­вает; и если она все-таки заслуживает наименования памяти, то уже не потому, что сохраняет образы прошлого, а потому что про­должает их полезное действие вплоть до настоящего момента.

Из этих двух памятей, из которых одна воображает, а другая повторяет, последняя может замещать собой первую и зачастую даже создавать ее иллюзию. Когда собака встречает своего хо­зяина радостным лаем и ласкается к нему, она, без сомнения, узнает его; но едва ли такое узнавание предполагает возникнове­ние прошлого образа и сближение этого образа с текущим вос­приятием. Не состоит ли оно, скорее, просто в том, что животное сознает ряд тех особых положений, которые занимает его тело, и привычка к которым выработалась у него под влиянием близких отношений к хозяину, так что в настоящий момент они чисто ме­ханически вызываются в нем самым восприятием хозяина? Осте­режемся идти слишком далеко по этому пути! Даже у животного .смутные образы прошлого, быть может, выдвигаются из-за теку-дцего восприятия; мыслимо даже, что прошлое животного все целиком потенциально отпечатывается в его сознании; но это прошлое не может заинтересовать животное настолько, чтобы ^отделиться от настоящего, которое его к себе приковывает, а по­тому акты узнавания должны им, скорее, переживаться, чем мыс-Йиться. Чтобы вызвать прошлое в форме образа, надо иметь способность отвлекаться от настоящего действия, надо уметь при­давать цену бесполезному, нужна воля к грезам. Возможно, что один только человек способен к усилию этого рода. Но и мы, лю­ди, восходя таким образом к прошлому, находим его всегда ус­кользающим, как бы бегущим от нашего взора, словно эта регрес-сивная память встречает сопротивление в другой памяти, более естественной, которая, двигаясь вперед, влечет нас к действию и к жизни.

Когда психологи говорят о воспоминании как о сложившейся привычке, как о впечатлении, все глубже и глубже внедряющемся в нас посредством повторения, они забывают, что огромное боль­шинство наших воспоминаний касаются таких событий и подроб­ностей нашей жизни, к существу которых относится обладание

определенной датой, а следовательно, невозможность когда-либо воспроизводиться. Воспоминания, приобретаемые умышленно по-¹ средством повторения, редки, исключительны. Напротив, регистри-рование нашей памятью фактов и образов, единственных в сво­ем роде, осуществляется непрерывно, во все моменты нашей жиз­ни. Но мы скорее, замечаем такие воспоминания, которые соз­нательно усваиваются нами, ибо как раз они нам наиболее полез­ны. А так как усвоение этих воспоминаний путем повторения того же самого усилия похоже на уже известный нам процесс приобретения привычки, то мы, естественно, обнаруживаем склон­ность выдвигать воспоминания этого рода на первый план, рас­сматривать их как образец всякого воспоминания, т. е. видеть и в самопроизвольном воспоминании то же самое явление в зача­точном состоянии, как бы приступ к уроку, который предстоит выучить наизусть. Но как же не заметить, что существует корен­ное различие между тем, что должно создаваться посредством повторения, и тем, что по самому существу своему не может повторяться? Самопроизвольное воспоминание является сразу совершенно законченным; время ничего не может прибавить к этому образу, не извращая самой его природы; он сохраняет в памяти свое место и свою дату. Наоборот, усвоенное нами воспоминание выходит из-под власти времени, по мере того как урок все лучше и лучше выучивается; оно становится все более и более безличным, все более и более чуждым нашей прошлой жизни. Итак, повторение отнюдь не может иметь результатом превращение первого воспоминания во второе; его роль состоит просто в том, чтобы все полнее и полнее использовать те движе­ния, в которые продолжается воспоминание первого рода, сорга­низовать их в одно целое и построить таким образом механизм, создать новую телесную привычку. Но такая привычка есть воспоминание лишь постольку, поскольку я припоминаю, как я ее приобрел; а припоминаю это лишь постольку, поскольку обра* щаюсь к моей самопроизвольной памяти, которая датирует собы­тия и заносит каждое из них в свой список только один раз. Таким образом, из тех двух видов памяти, которые мы только что разграничили, первый является, так сказать, памятью по npeHMv-ществу. Память второго рода — та, которую обыкновенно изучают психологи,— есть скорее привычка, освященная памятью, чем сама память...

Покажем, как при усвоении чего-либо обе памяти идут рука об руку, оказывая друг другу взаимную поддержку. Повседневный опыт показывает, что уроки, вызубренные при помощи двигатель­ной памяти, повторяются автоматически; но из наблюдения пато­логических случаев явствует, что автоматизм простирается здесь гораздо дальше, чем мы обыкновенно думаем. Замечено, что ду шевнобольные дают иногда разумные ответы на ряд вопросов, смысла которых они не понимают; язык функционирует у них наподобие рефлекса. Страдающие афазией, не способные произ-

•5—957

вольно произнести ни одного слова, безошибочно вспоминают сло­ва мелодии, когда ее поют. Они в состоянии также бегло произ­нести молитву, ряд чисел, перечислить дни недели или названия месяцев. Таким образом, механизмы, крайне сложные и достаточно тонкие для того, чтобы произвести иллюзию разумности, могут, раз они построены, функционировать сами собой, а следовательно, обыкновенно подчиняются только начальному толчку со стороны .нашей воли. Но что происходит в то время, как мы их повторяем? /Когда мы упражняемся, стараясь, например, выучить .урок, то не \ присутствует ли невидимо в нашей душе с самого начала тот об-\раз, который мы хотим воссоздать при помощи движений? Уже при первом повторении урока наизусть смутное чувство какого-то беспокойства дает нам возможность узнать, что мы только что сделали ошибку, "словно предостерегающий голос слышится нам в таких случаях из темных глубин нашего сознания. Сосредоточьте же ваше внимание на том, что вы испытываете, и вы почувствуе­те, что полный образ здесь, перед вами, но неуловим, как настоя­щий призрак, который исчезает в тот самый момент, когда ваша двигательная активность пытается фиксировать его очертания. Во время ряда новейших опытов, предпринятых, впрочем, для совер­шенно иной цели, пациенты заявляли, что испытывают впечатле­ние именно такого рода. Перед их глазами в течение нескольких секунд держали ряд букв, предлагая удержать последние в памя­ти. Но, для того чтобы помешать им подчеркнуть наблюдаемые буквы движениями, соответствующими их произнесению, от испы­туемых требовали непрерывного повторения одного и того же слога в течение того времени, пока они созерцали образ. В результате явилось своеобразное психологическое состояние, при котором людям казалось, что они находятся в полном обладании зритель­ного образа «не будучи, однако, в состоянии воспроизвести хотя бы малейшую его часть: в тот момент, когда они могли бы это сделать, строчка к их величайшему изумлению исчезала. Говоря словами одного из них, в основе этого состояния было представ­ление целого, своего рода всеохватывающая сложная идея, между отдельными частями которой чувствовалось невыразимое словами единство».

Это самопроизвольное воспоминание, которое, несомненно, скрывается позади воспоминания приобретенного, может обнару­житься, если на него внезапно падает луч света; но сно ускольза­ет при малейшей попытке схватить его посредством умышленного припоминания. Исчезновение ряда букв, образ которых, как каза­лось наблюдателю, он удерживает в памяти, происходит тогда, когда наблюдатель начинает повторять буквы: «это усилие как бы выталкивает остальную часть образа за пределы сознания».

Проанализируйте теперь те приемы, которые рекомендует во­ображению мнемотехника, и вы найдете, что задача этого искус­ства как раз и состоит в том, чтобы выдвигать на первый план стушевывающееся самопроизвольное воспоминание и предостав-

лять его, подобно воспоминанию активному, в наше распоряжение; для достижения этого надо прежде всего подавить все бессильные потуги действующей или двигательной памяти. Способность . к умственной фотографии, говорит один писатель, принадлежит, скорее, подсознанию, чем сознанию; она с трудом повинуется при­зывам воли. Чтобы упражнять ее, надо развить в себе такие при­вычки, как, например, уменье сразу удержать в памяти различные сочетания точек, даже не помышляя о сосчитывании их: необхо­димо до известной степени подражать мгновенности этой памяти, если мы желаем подчинить ее себе. И все-таки она остается кап­ризной в своих проявлениях; а так как те воспоминания, которые она приносит с собой, носят на себе печать грез, то сколько-ни­будь систематическое вмешательство ее в нашу духовную жизнь редко обходится без глубокого расстройства умственного равнове­сия.

Резюмируя предыдущее, мы скажем, что прошлое, как мы это и предвидели, может по-видимому, накопляться в двух крайних формах: с одной стороны, в.виде утилизирующих его двигательных механизмов, с другой стороны,-в виде индивидуальных образов- воспоминании, которые зарисовывают все события, сохраняя их собственные очертания, их собственные краски, их место во вре-мени. Первая из этих двух памятей действительно ориентирована в согласии с требованиями нашей природы; вторая, предоставлен­ная самой себе, избрала бы скорее противоположное направление. Первая, приобретенная при помощи сознательного усилия, остает-

ся в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно самопроиз­вольная, обнаруживает такую же капризность при воспроизведе­нии, как и верность в сохранении образов. Единственная правильная и надежная услуга, которую вторая память оказывает первой, состоит в том, что первая может лучше сделать свой вы- бор при свете образов, доставляеммх второй,— образов, которые предшествовали положению вещей, похожему на настоящее, или следовали за ним: в этом заключается ассоциация идей. Это един­ственный случай, когда память ретроспективная правильно под­чиняется памяти повторяющей. Во всех других случаях мы предпочитаем построить механизм, который позволяет нам по мере надобности заново нарисовать образ, ибо мы прекрасно чув,-ствуем, что не можем рассчитывать на его самопроизвольное появление. Таковы две крайние формы памяти, если рассматри­вать каждую из них в чистом виде.

Заметим тотчас же: истинную природу воспоминания не уда­лось до сих пор распознать только потому, что исследователи берут обычно его промежуточные и до известной степени нечистые формы. Вместо того чтобы сначала разделить эти два элемента — образ-воспоминание и движение,— а потом поискать тот ряд опе­раций, посредством которого им удается, потеряв кое-что из своей первоначальной чистоты, слиться друг с другом,— вместо всего этого рассматривают лишь смешанное явление, возникающее как

5* 67

результат их срастания. Будучи смешанным, явление это одной своей стороной представляет двигательную привычку, другой своей стороной — образ, более или менее сознательно локализован­ный. .. Мы перейдем теперь к рассмотрению этих промежуточных состояний и попытаемся выделить в них то, что приходится на долю зачаточного действия, и то, что относится к независимой па­мяти, т. е. к образам-воспоминаниям. Каковы же эти состояния? Представляя одной своей стороной движения, они должны, соглас­но нашей гипотезе, продолжаться в текущее восприятие; но вмес­те с тем в качестве образов они должны воспроизводить прошлые восприятия. Но тот конкретный акт, посредством которого наше прошлое снова схватывается нами в настоящем, есть узнавание.

О ПЕРЕЖИВАНИИ ОБРАЗОВ. ПАМЯТЬ И РАЗУМ

Идея бессознательных психических состояний встречает в нас обыкновенно энергичное сопротивление, и это потому, что мы при­выкли считать сознательность существенным признаком психи­ческих состояний, так что, по господствующему мнению, психи­ческое состояние не может перестать быть сознательным, не переставая вообще существовать. Но если сознательность есть лишь характерный признак настоящего, т. е. действительно пере-живаемого, т. е. действующего, то недействующее, даже выходя из сферы сознания, вовсе не обязательно должно в силу этого прекратить всякое вообще существование. Другими словами, в об­ласти психики сознание должно бы быть синонимом не сущест­вования, а только реальных действий или непосредственной дее-. способности, и, если мы ограничим таким образом объем этого понятия, нам уже не так трудно будет представить себе бессозна- тельное, т. е. в сущности бездеятельное психическое состояние.

Как бы мы ни представляли сознание в себе, т. е. в том виде, какой оно имело бы, если бы проявлялось без всяких ограничений, неоспоримо, во всяком случае, что у существа, выполняющего те­лесные функции, сознание имеет своим главным назначением руководить действиями и освещать выбор.

Оно бросает поэтому свет на факты, непосредственно предшест­вующие решению, и на все те из прошлых воспоминаний, которые могут с пользой организоваться вместе с ним; все прочее остается в тени. Мы в новой форме встречаем здесь ту беспрестанно воз­рождающуюся иллюзию, которую мы преследуем с самого начала этого труда. В сознании, даже связанном с телесными функциями, хотят видеть способность, практическую лишь в отдельных слу­чаях, существенною же своей стороной обращенную в сторону умозрения.

А так как оно действительно не имело бы никакого интереса упускать какие-либо имеющиеся в его распоряжении сведения, если бы было поглощено чистым познанием, то, исходя из этого предположения, нельзя понять, как может сознание отказывать в своем свете чему-либо такому, что еще не окончательно для него потеряно. Откуда следует, что сознанию принадлежит по праву лишь то, чем оно владеет фактически, и что в его^ области все реальное актуально. Но отведите сознанию его действительную роль,— и говорить, что прошлое, раз воспринятое, исчезает, у вас будет не больше оснований, чем предполагать, ч-'о материальные предметы перестают существовать, когда я перестаю их воспри­нимать.

Остановимся несколько на этом последнем пункте, ибо здесь центр всех трудностей и источник всех недоразумений, окутавших проблему бессознательного. Идея бес­сознательного представления вполне ясна несмотря на распространенный предрас­судок; можно даже сказать, что мы по­стоянно употребляем ее и что нет поня­тия, более привычного здравому смыслу. А ведь все допускают, что образы, действительно присутствующие в нашем восприятии, не исчерпывают собой всей материи. Но, с другой стороны, чем же может быть невоспринимаемый материальный объект, невообра­жаемый образ, как не своего рода бессознательным психическим состоянием? За стенами вашей комнаты, которую вы восприни­маете в настоящий момент, есть соседние комнаты, затем осталь­ная часть дома, наконец, улица и город, где вы живете.

Для данного вопроса не имеет значения та теория материи, которой вы придерживаетесь: реалист вы или идеалист, но когда вы говорите о городе, об улице, о других комнатах дома, вы, не- сомненно, имеете каждый раз в виду некоторое восприятие, отсутствующее в вашем сознании и, однако, данное где-то вне его. Восприятия не создаются, по мере того как их принимает в себя ваше сознание. В какой бы то ни было форме, но они должны были существовать и раньше, а так как, по предположению, ваше сознание их тогда не обнимало, то как же иначе могли они су­ществовать, если не в бессознательном состоянии?

Почему же существование вне сознания представляется нам ясным, когда дело идет об объектах,— темным, когда мы говорим о субъекте? Наши восприятия, действительные и потенциальные, располагаются вдоль двух линий — горизонтальной АВ, которая содержит объекты, одновременно данные в пространстве, и вертикальной CI, по которой размещаются наши воспоминания в порядке их следования во времени. Точка на пересечении двух линий — единственная, действительно данная нашему сознанию. Почему мы не колеблемся допустить реальность линии АВ всей

целиком, хотя она остается невоспринимаемои, в то время как на линии CI только настоящее I, действительно воспринимаемое, представляется нам реально существующим?

В основе этого коренного различения двух рядов, временного и пространственного, лежит столько смутных или неудачных идей, столько гипотез, лишенных всякого познавательного значения, что мы не сможем сразу дать их исчерпывающего анализа...

Прежде всего, объекты, разместившиеся вдоль линии АВ, пред­ставляют, в наших глазах, то, что нам предстоит воспринять, тог­да как линия CI содержит лишь то, что уже было воспринято. Но прошлое не имеет для нас более интереса; оно исчерпало свое возможное действие и не сможет восстановить своего влияния иначе, как заимствуя жизненность у настоящего восприятия. На­против, непосредственное будущее состоит в надвигающемся дей­ствии, в еще не издержанной энергии. Не воспринимаемая часть материальной вселенной, чреватая обещаниями и угрозами, имеет, следовательно, для нас такую реальность, которой не могут и не должны иметь актуально не воспринимаемые периоды нашего прошлого существования. Но это различие, совершенно соотно­сительное с практической пользой и материальными нуждами жизни, принимает в нашей голове типичную форму различия метафизического.

В самом деле, мы показали, что объекты, расположенные во­
круг нас, представляют на различных ступенях то действие, кото­
рое мы можем оказать на вещи и которое они могут оказать на
нас. Шансы на успех такого возможного действия отмечаются
как раз большей или меньшей 'отдаленностью соответственного
объекта, так что расстояние в пространстве служит мерою близо­
сти обещания или угрозы во времени.

Итак, пространство доставляет нам сразу схему нашего бли­жайшего будущего; и, так как это будущее должно истекать беспредельно, пространство, его символизирующее, имеет своим свойством оставаться беспредельно отверстым. Поэтому-то непо­средственный горизонт, данный нашему восприятию, неизбежно представляется нам окаймленным новым, более широким кругом, существующим, хотя и не воспринимаемым; этот последний круг, подразумевает в свою очередь второй, его охватывающий, и так далее до бесконечности. Поэтому наше действительное восприятие, поскольку оно протяженно, должно быть всегда лишь содержимым по отношению к некоторому более обширному и даже безгранич­ному опыту, который его объемлет, и этот опыт, не присутствую­щий в сознании, ибо он выходит за границы достигаемого этим последним горизонта, тем не менее представляется действительно данным. Но, в то время как мы чувствуем себя практически свя­занными с этими материальными объектами, которые мы возво* дим таким образом в реальности настоящего, наши воспоминания, напротив, поскольку они в прошлом, суть мертвые грузы, которые мы влеч-ем за собой и от которых мы всегда предпочтем вообра-

зить себя освобожденными. Тот же самый инстинкт, в силу кото­рого мы беспредельно разверзаем 'перед собой пространство, побуждает нас замыкать за собой время, по мере того как оно истекает. И, в то время как реальность, поскольку она протяжен на, представляется нам бесконечно более широкой, чем рамки на­шего восприятия, в нашей внутренней жизни, наоборот, лишь то кажется нам реальным, что начинается в настоящий момент,— все остальное практически уничтожено. А потому, когда воспоминание снова оказывается перед сознанием, оно производит на нас впечат­ление какого-то выходца с того света, загадочное появление кото­рого должно быть объяснено особыми причинами. В действитель­ности связь этого воспоминания с нашим теперешним состоянием совершенно подобна связи .между невоспринимаемыми и восприни­маемыми объектами, и бессознательное играет в обоих случаях аналогичную роль.

Но нам чрезвычайно трудно представлять себе вещи таким образом, ибо мы составили привычку подчеркивать различие и, на­оборот, затушевывать сходства между рядом объектов, одновре­менно выстроившихся в пространстве, и рядом состояний, после­довательно развертывающихся во времени. Члены первого ряда подчинены совершенно определенным условиям, так что появление каждого нового члена можно заранее предвидеть. Так, выходя из комнаты, я уже знаю, каковы те другие комнаты, через которые я сейчас пройду. Напротив, мои воспоминания появляются передо мной, по-видимому, в порядке, очень капризном. Итак, порядок представлений необходим в одном случае, случаен — в другом; и именно эту необходимость я, так сказать гипостазирую, когда говорю о существовании объектов вне всякого сознания. Если я не вижу никакого затруднения в том, чтобы предположить всю дан­ную совокупность не воспринимаемых мною объектов, то это потому, что строго определенный порядок этих объектов придает им характер цепи, в которой мое наличное восприятие есть не бо­лее как одно звено: это и сообщает свою актуальность всей остальной цепи. Но, присматриваясь ближе, мы видим, что наши , воспоминания образуют цепь такого же рода, и что наш характер, всегда наличный при всех наших решениях, есть как раз действи­тельный синтез всех наших прошлых состояний. В этой сгущенной форме наша прежняя психическая жизнь существует для нас даже больше, чем внешний мир: мы всегда воспринимаем лишь ничтож­ную часть этого последнего и, наоборот, утилизируем всю сово­купность нашего пережитого опыта. Правда, он находится в нашей власти лишь в сокращенном виде, а наши прежние восприятия, рассматриваемые как отдельные индивидуальности, по-видимому, совершенно исчезли и появляются вновь лишь по прихоти своей фантазии. Но эта видимость полного разрушения и возрождения по капризу зависит просто от того, что действующее сознание при­нимает в каждый данный момент только полезное и немедленно отбрасывает все излишнее. Всегда устремленное в сторону дейст-

вия, оно может материализовать лишь те из наших прежних вое приятии, которые организуются вместе с настоящим восприятием, соперничая с ним из-за влияния на наше окончательное решение. Для того чтобы я мог проявить свою волю в данной точке прост-ранства, мое сознание должно преодолеть один за другим те про­межутки и те препятствия, совокупность которых образует то, что я называю расстоянием в пространстве.

Наоборот, для того чтобы осветить это действие, сознанию полезно перепрыгнуть через промежуток времени, отделяющий настоящее положение от аналогичного прежнего; и так как оно, таким образом, переносится туда одним прыжком, вся промежу­точная часть прошлого ускользает из его власти. Итак, те же са­мые причины, которые заставляют наши восприятия в строгой непрерывности располагаться в пространстве, приводят . к тому, что во времени наши воспоминания освещаются прерывисто. Не-воспринимаемые объекты в пространстве и неосознаваемые вос­поминания во времени не образуют двух коренным образом раз­личных форм бытия, лишь потребности действия в одном случае направлены в сторону противоположную той, в которую они нап­равлены в другом...

Существуют, сказали мы, две глубоко различные памяти. Од­на, фиксированная в нашем теле есть не что иное, как совокуп-ность рационально построенных механизмов, обеспечивающих надлежащий ответ на каждый возможный запрос. Она приводит к тому, что мы приспособляемся к настоящему положению вещей и что испытываемые нами воздействия сами собой продолжаются в реакции, то законченные, то только зачаточные, но всегда более или менее целесообразные. Скорее привычка, чем воспоминание, она разыгрывает наш прошлый опыт но не вызывает его образа. Вторая есть истинная память. Совпадая по объему с сознанием, она удерживает и выстраивает в последовательный ряд все наши состояния, по мере того как они совершаются, отводит каждому факту его место и, следовательно, отмечает его дату, действитель­но движется в прошлом, а не беспрестанно возобновляющемся настоящем, как это делает первая память. Но, установив глубокое различие между этими двумя формами памяти, мы не показали,) как они связаны между собой. Над телами с их механизмами, символизирующими накопленные усилия прошлых действий, память воображающая и повторяющая как бы парит в воздухе. Однако если мы никогда не воспринимаем ничего, кроме непосредственно­го прошлого, если наше сознание настоящего есть уже воспомина­ние, то два разделенных нами феномена должны самым тесным образом сплавится между собой. В самом деле, рассматриваемое с этой новой точки зрения, наше тело есть не что иное, как неизменно возрождающаяся часть нашего представления, часть, всегда теперешняя, или скорее такая, которая в каждый данный момент только что прошла. Будучи само образом, тело не может служить складочным местом для образов, часть которых оно составляет;

 

вот почему химерична всякая попытка локализировать прошлые или даже настоящие восприятия в мозгу: не они находятся в моз­гу, а он в них. Но тот особенный образ, который сохраняется среди других и который я называю моим телом, составляет, как-мы уже сказали, в каждый данный момент поперечный разрез через поток вселенского становления. Это, следовательно, место прохода полу­ченных и отраженных движений, линия соединения вещей, которые воздействуют на меня и на которые воздействую я, одним словом, носитель чувственно-двигательных процессов. Если я изображу в виде конуса SAB совокупность накопленных в памяти воспомина­ний (рис. 3), то основание этого конуса АВ, покоящееся в прош­лом, будет оставаться неподвижным, в то время как вершина S, изображающая теперешний момент, будет непрестанно двигаться вперед, непрестанно же касаясь подвижной плоскости Р, — моего настоящего представления вселен­ной. В S сосредоточивается об­раз тела; и, составляя часть плоскости Р, этот образ ограничи­вается тем, что получает и от­ражает действия, исходящие от всех образов, из которых составлена эта плоскость.

Рис. 3

Таким образом, телесная па­мять , образованная совокупностью чувственно-двигательных систем, организованных привычкой, есть память мгновенная и имеющая своим базисом настоящую память. Так как это не две отдельные вещи, так как первая память, как мы уже сказали, есть лишь движущаяся точка, вставленная второй памятью в подвижную плоскость опыта, то совершенно естествен­но, что эти две функции взаимно поддерживают друг друга. В са­мом деле, память на прошлое, с одной стороны, доставляет чувст­венно-двигательным механизмам все воспоминания, способные руководить ими в их попытках дать двигательным реакциям нап­равление, подсказываемое опытом: в этом и состоят как раз ассо­циации по смежности и по сходству. Но, с другой стороны, чув­ственно-двигательные аппараты дают в распоряжение воспомина­ний бездейственных, то есть бессознательных, средство воплотить­ся, материализоваться, стать настоящими. Ведь для того чтобы воспоминание снова появилось перед сознанием, оно должно спуститься с высот чистой памяти как раз до той точки, где вы­полняется действие. Другими словами, от настоящего отправляется тот призыв, ответом на который служит воспоминание; от чув­ственно-двигательных элементов настоящего действия воспомина­ние заимствует ту теплоту, которая дает жизнь.

Прочность этого согласия, точность, с которой обе эти памяти прилажены одна к другой,— вот тот признак, по которому мы уз-

 

наем умы «вполне уравновешенные», т. е. в сущности людей, со­вершенно приспособленных к жизни. Человек дела характеризует­ся той быстротой, с которой он вызывает в интересах каждого данного стечения обстоятельств подходящие воспоминания, а также той неодолимой преградой, которую встречают у него, пытаясь переступить порог сознания, воспоминания бесполезные или безраз­личные. Жить в одном только чистом настоящем, немедленно от­вечать на каждое раздражение реакцией, непосредственно его про­должающей, есть свойство низшего животного: человек, поступаю­щий таким образом, называется импульсивным. Но и тот далеко не идеально приспособлен к действию, кто живет в прошлом, ради удовольствия в нем жить, у кого воспоминания всплывают на свет сознания без всякой выгоды для его теперешнего положения; это уже не импульсивный человек, а мечтатель. Между этими двумя крайностями находится та счастливо уравновешенная память, ко­торая достаточно послушна, чтобы следовать всем очертаниям те­перешнего положения вещей, и в то же время достаточно энергич­на, для того чтобы воспротивиться всякому иному призыву. Здра­вый смысл, практический ум, состоит, по-видимому, именно в этом.

Чрезвычайное развитие самопроизвольной памяти у большин­ства детей свидетельствует именно о том, что они не успели еще согласовать свою память и свое поведение. Они следуют обыкно­венно впечатлению момента, и, как действия у них не складывают­ся по указаниям воспоминания, так и обратно, их воспоминания не ограничиваются потребностями действия. Они, по-видимому, с большей легкостью удерживают образы в памяти лишь потому, что вызывают их в памяти с меньшим выбором. Кажущееся уменьшение памяти с развитием интеллекта связано, таким обра­зом, "с возрастанием организованной сплоченности между воспоми­наниями и действиями. Сознательная память теряет, следователь­но, в объеме, то, что она выигрывает в силе проникновения: первоначально к ее услугам была легкость припоминания грез, но и сама она тогда действительно грезила. То же самое преувеличе­ние самопроизвольной памяти наблюдается и у взрослых, кото­рые по своему интеллектуальному развитию не превосходят детей. Один миссионер, сказав длинную проповедь африканским дика­рям, заметил, что один из слушателей повторил его речь от нача­ла до конца слово в слово и с теми же самыми жестами.

Но если наше прошлое остается почти целиком скрытым от нас, ибо нужды теперешнего действия кладут на него свое veto, то оно опять обретает силу переступить через порог сознания во всех тех случаях, когда мы отрешаемся от интересов нашего практиче­ского действия и переносимся, так сказать, в жизнь мечты. Сон, естественный или искусственный, несомненно, вызывает отрешение, этого рода. Недавно нам было показано, что во время сна преры­вается соприкосновение между чувствующими и двигательными нервными элементами. Но даже если не принять этой остроумной гипотезы, то нельзя все же не усмотреть в сне некоторого, по

крайней мере функционального, расслабления нервной системы, всегда готовой в бодрствующем состоянии продолжить полученное раздражение в целесообразную реакцию. Общеизвестны случаи «экзальтации» памяти в некоторых бредовых и сомнамбулических состояниях. Воспоминания, казавшиеся окончательно утраченны­ми, восстановляются тогда с поразительной точностью; мы снова во всех подробностях переживаем совершенно позабытые сцены детства; мы говорим на языках, позабытых до последнего слова. Но нет ничего более поучительного, с этой точки зрения, как то, что происходит в момент внезапного удушения у утопающих или повешенных. Субъект, возвращенный к жизни, рассказывает, что в течение нескольких мгновений перед ним прошли позабытые со­бытия его истории, со всеми сопровождающими их обстоятельства­ми и в том самом порядке, в каком они в действительности следо­вали друг за другом.

Человеческое существо, которое бы грезило свое существова­ние, вместо того чтобы изживать его, без сомнения, также удержи­вало бы в своей памяти в каждый данный момент бесконечное множество деталей своей прошлой истории. Наоборот, тот, кто отринул бы эту память со всем тем, что она порождает, непреры­вно разыгрывал бы свое существование, вместо того чтобы дейст­вительно представлять его себе: сознательный автомат, он уно­сился бы всегда под уклон полезных привычек, продолжающих раздражение в подходящую к случаю реакцию. Первый никогда не вышел бы из сферы частного и даже индивидуального. Отводя каждому образу его дату во времени и его место в пространстве, он видел бы лишь то, чем этот образ отличен от других, а не то, в чем он с ним сходен. Второй, находясь всегда во власти привыч ки, умел бы наоборот выделить в данном положении лишь ту сто­рону, которой оно практически сходно с предыдущими положения­ми. Неспособный, конечно, мыслить- всеобще, ибо общая идея предполагает представление по крайней мере возможной множест­венности образов воспоминания, он тем не менее развивался бы во всеобщем, ибо привычка есть то же самое в сфере действия, что обобщение в сфере мысли. Но эти два крайних состояния — сос­тояние, при котором память насквозь созерцательная, схватывает лишь единичное в своем видении, и состояние, при котором па­мять, насквозь активная, накладывает печать общности на свои действия,— обособляются и проявляются до конца лишь в исклю­чительных случаях. В нормальной жизни состояния эти тесно проникают друг в друга и таким образом оба до некоторой степе­ни отказываются от своей первоначальной чистоты. Первое выра­жается в припоминании различий, второе — в восприятии сходств: из столкновения обоих токов возникает общая идея.

УДЕРЖИВАНИЕ ВИДИМЫХ ТЕЛЕСНЫХ НАВЫКОВ, ИЛИ «ПАМЯТЬ» Термин «память» в психологии, если его правильно определить, может оказаться полезным и обнять большую серию фактов. Рас­смотрим случай видимых двигательных навыков. Пусть некий индивидуум через короткое, но различное число часов практики научается писать на пишущей машинке тридцать слов в минуту; отправлять десять слов в минуту по беспроволочному телеграфу; играть в гольф восемнадцать ямок в восемнадцать ударов сверх минимума. Учащийся затем прерывает практику на некоторое вре­мя либо из соображений эксперимента, либо про причине измене-

См.: Уотсон Д. Психология как наука о поведении. М.—Л., 1926.

Уотсон (Watson) Джон Бродес

Считая сознание недоступным объек­тивному исследованию, Уотсон вы­ступил в 1913 году спрограммой разработки новой психологии, пред­метом которой… Д. Уот сон честве «самоформирующейся маши­ны», Уотсон делал акцент па изуче­ние процессов научения (learning) или формирования в…

Pound;0

Вплоть до настоящего времени продолжает стойко держаться представление о двигательном навыке как о цепочке условных за­мыканий, вырабатывающихся… Для каждого двигательного акта, потенциально доступного че­ловеку,., в его… Прижизненно вырабатываемые двигательные фоны обычно обо­значаются термином «автоматизмы», а самый процесс их…

82.

ются за порогом сознания. Как только какая-нибудь группа коор». динационных коррекций переключается из ведущего уровня в фо« новый, наиболее адекватный для нее по качеству и составу его коррекций, так она уходит из поля сознания, автоматизируется.

На основе этого краткого схематизированного анализа мы мо­жем яснее проследить физиологические пути выработки нового двигательного навыка в онтогенезе.

В самом начале освоения нового движения все применяемые для него коррекции совершаются на его ведущем уровне. Исклю­чение составляют наиболее обобщенные низовые коррекции, кото­рые являются изначальной подкладкой почти всякого движения, выработавшейся уже на самых ранних стадиях онтогенеза, а так­же коррекции, случайно имеющиеся в готовом виде от ранее ос­военных аналогичных движений. Так как ни один уровень не уни­версален настолько, чтобы обладать адекватными коррекциями для всех сторон движения, то поневоле вначале всякое движение _; совершается неуклюже, при временном содействии более или ме-нее подходящих коррекций, какие данный ведущий уровень в со стоянии предоставить данному движению. Отсутствие автоматик мов вызывает при этом большую перегрузку сознания, вынужден ного вникать в каждую техническую подробность движения. В процессе тренировки происходит постепенное выделение фоно-вых компонентов, которые переадресовываются ведущим уровнем в тот из более низовых уровней, в котором имеются предпосылки для наилучшего выполнения именно этих коррекций.

По мере выработки в низовых уровнях соответственных фоно-вых автоматизмов все больший процент технических фонов уходит из поля сознания, разгружая этим ведущий уровень и в то же время-находя для себя условия значительно более точного и со-вершенного выполнения. Из всего изложенного с необходимостью следует, что каждое переключение той или иной компоненты дви-жения из ведущего уровня в фоновый является, во-первых, более или менее внезапным скачкообразным изменением в процессе дви­жения, а во-вторых, обязательным качественным скачком, посколь­ку первоначальные коррекции этой слагающей сменяются при этом качественно совершенно иными.

Например, очень характерным явлением, сопровождающим переключение той или другой слагающей движения из уровня прост­ранственного поля в уровень синергии, оказывается снятие зри­тельного контроля, присущего уровню С, и замена его проприо-цептивным, главенствующим в уровне В. Это явление заключается в том, что субъект оказывается в состоянии делать какую-то часть работы не глядя и вдруг обнаруживает это. Оно широко известно как один из спутников автоматизации и всегда соответствует значительному повышению техники движения.

Процесс разверстки фоновых компонент движения по соответ­ствующим уровням сложен, потому что ему, очевидно, необходимо должно предшествовать определение и выявление этих компонент.

6* 83

В каждом двигательном акте мы должны различать: 1) его смысловую структуру и 2) его двигательный состав. Смысловая структура целиком вытекает из существа возникшей двигательной задачи и определяет ведущий уровень построения, которому эта задача приходится «по плечу». Двигательный же состав определя­ется не одной только задачей, а ее столкновением с двигательными возможностями особи, устройством кинематических цепей этой осо-би, наличием того или другого орудия, содержанием накопленного к этому времени психомоторного опыта и т. д. Задачу быстрого переноса своего тела в пространстве человек решает спринтом, ло-шадь — галопом, птица — полетом; задачу скрепления двух жест­ких тел один решает связыванием, другой — сколачиванием, тре­тий—склейкой, спайкой, сваркой и т. п.; задачу вдевания нитки в иглу мужчины и женщины разрешают обычно прямо противопо­ложными способами.

Сущность процесса автоматизации, требующего иногда дли­тельного времени и настойчивого упражнения, состоит именно в выработке центральной нервной системой плана описанной выше разверстки фонов, в определении двигательного состава действия; попутно начинается и самое осуществление этой разверстки указан­ным выше порядком.

Жане (Janet) Пьер (30 мая 1859— 24 февраля 1947)— французский пси­холог, психиатр и невропатолог. От­правляясь от работ франц. врача Ж. Шарко, разработал оригинальную психологическую концепцию неврозов. В 20—30-е годы сформулировал об­щепсихологическую теорию поведе­ния, в отличие от бихевиоризма, включив в систему психологии и соз­нание. Жане пытался провести исто­рический подход к психике человека, особо выделяя и анализируя собст­венно человеческие, социальные и культурные формы поведения. Взгля­ды Жане оказали значительное влия-

ние на развитие французской психоло­гии (Пиаже и др.), а также на форми­рование культурно-исторической тео­рии Выготского.

Сочинения: Неврозы и фиксиро­ванные идеи. Спб., 1803; Неврозы. М., 1911; Психический автоматизм. М.,. 1913; L'evolution de la тётон"е et de la notion du temps, 1928; De l'angais-se a l'extase, vol. 1—2; Les debuts de l'intelligance, 1935.

Литература: Роговин М. С. Вве­дение в психологию. М., 1969; Ан­циферова Л. И. Психологи­ческая концепция Пьера Жане,— «Вопросы психологии», 1969, № 5.

П. Жане

ЭВОЛЮЦИЯ ПАМЯТИ И ПОНЯТИЯ ВРЕМЕНИ ¹

РАССКАЗ

Память представляется нам своеобразным действием, изобретен­ным людьми в ходе их исторического развития, а главное, — дей­ствием, совершенно отличным от обычного, автоматического пов­торения, которое составляет основу привычек и навыков.

Чтобы лучше представить себе это специфическое действие и, что особенно важно, его отличие от персеверативной тенденции, [разрешите мне привести пример, взятый из моей клинической прак­тики: наблюдение за необычной больной.

Речь пойдет о девушке 23-х лет, которую я буду здесь называть Ирен, с явными признаками психопатии. У нее было ярко выражен­ное патогенное прошлое. Ее отец, омерзительный алкоголик, кон­чил тем, что умер от белой горячки. Мать, больная туберкулезом, страдала фобиями и навязчивыми идеями. Она умерла как раз в начале нашего наблюдения, и не что иное, как ее смерть, вызва­ла расстройства, о которых я собираюсь вам рассказать ...

¹ См.: Janet P. L'evolution de la memoire et de la notion du temps. P., 1928.

' 85

Мать была очень больна уже в течение долгого времени, и дочь ухаживала за ней с безумным рвением и усердием. Кроме того, она работала, чтобы и мать прокормить, и отца вином обеспечить. В результате, она не ложилась спать в течение шестидесяти суток.

Смерть матери наступила ночью при самых печальных обстоя­тельствах. Отец, как всегда, был совершенно пьян, он храпел где-то в углу. Его рвало. Девушка была возле умирающей матери одна.

Когда смерть наступила, она не захотела это понять и принять. До утра пыталась оживить труп. Несмотря на трагичность сцены, это было воистину смешно. Девушка пыталась говорить со своей мертвой матерью, заставить ее отвечать. Так как мать молчала, девушка бранила ее. Ей хотелось, во что бы-то ни стало заставить мать пить, глотать лекарства; она пыталась вытереть ей рот, а он был полон крови и слизи. Она хотела его закрыть, а он открывал­ся и оставался открытым, — и она начинала сердиться. Ей пока­залось, что ноги у матери лежат плохо, и она взобралась на кро­вать, чтобы поправить их. В результате всех этих маневров труп упал на пол, и ей не удалось его поднять. Она позвала пьяного вдребезги отца — он ничего не смог сделать. Наконец, с огромным трудом, ей удалось поднять тело, и она продолжала возиться с ним до утра.

Утром, отчаявшись, она пошла к своей тетке, на которую мож­но было положиться и которую ей следовало позвать с самого на­чала. Девушка не смогла сказать ей, что мать умерла. Тетка по­няла, что произошло, только придя домой к этой девушке. Она по­пыталась привести все в порядок и стала готовить похороны. Девушка ничего не понимала в происходящем. Во время похорон она отказалась дальше идти и все время исступленно смеялась.

Прошло несколько недель. Девушка не приходила в себя, и тет­ке пришлось отвести ее в больницу. Рассказывая о ней, тетка ска­зала, что самым странным, самым непонятным для нее симптомом было то, что эта смышленая девушка — она действительно еще казалась смышленой — совершенно ничего не помнила о смерти своей матери и не хотела поверить, что мать умерла.

Больная была девушкой воспитанной. Она хорошо говорила и не обнаруживала никаких признаков психического расстройства. Когда с ней заговаривали о ее матери, она терялась и отвечала: «Если вы очень настаиваете, я скажу "вам: «Моя мать умерла». Мне это повторяют целыми днями, и я это говорю сейчас, чтобы не.было никаких разговоров и расспросов. Но если хотите знать мое мне­ние, то я не могу этому поверить. На это есть серьезные причины. Если бы моя мать действительно умерла, то это произошло бы где-то в ее комнате, в определенный день, я бы обязательно это уви­дела — ведь я не отходила от нее и прилежно за ней ухаживала. Если бы она умерла ее бы похоронили, и, наконец, меня тоже по­вели бы на похороны. А похорон никаких це было. С чего же вы взяли, что она умерла?».

Наконец, следовало одно очень интересное, с психологической точки зрения, рассуждение... Она говорила: «Есть неопровер­жимое доказательство того, что моя мать не умерла: я любила мою мать, я ее обожала и никогда с ней не расставалась. Если бы она умерла, мне было бы очень грустно, я была бы в отчаянии, я чувствовала бы себя одинокой и покинутой. А я ведь ничего тако­го не чувствую; мне нисколько не грустно, я ее не оплакиваю. Зна­чит, она не умерла» ...

Отдых, тщательный уход и беседы с больной привели к благо­получному исходу: Ирен вспомнила о смерти своей матери. Но нам удалось добиться этого только по истечении шести месяцев. Те­перь, если ее отводили в сторону и спрашивали, что же случилось с ее матерью, — она начинала плакать и говорила: «Не напоми­найте мне об этих ужасных событиях. Это произошло одной страш­ной ночью в нашей квартире, такого-то числа в июле. Моя мать умерла» . . .

Она все вспоминает и может теперь сказать: «Мне очень груст­но. Я чувствую себя.покинутой». Произошло полное восстановле­ние в памяти, сопровождающееся чувством.

Итак, мы можем сделать вывод, что первой отличительной чер­той этой больной является то, что поначалу она не помнит дално-го события, а по прошествии шести месяцев она его вспоминает.

Если ограничиться вышеизложенным, подобный случай мог бы казаться простым. Но, к сожалению, клинические наблюдения всегда сложны. У больной был второй симптом, очень сложный для интерпретации и с медицинской, и с психологической точек зрения. Время от времени, много раз за неделю, можно было на­блюдать следующую сцену: оказавшись в определенной ситуа­ции — стоя возле какой-нибудь кровати лицом к ней, в особенно­сти же если эта кровать была пуста, — больная начинала вести себя странным образом. Она пристально, не отрывая глаз, смот-< рела на кровать, никого не слышала, не чувствовала прикоснове­ний и начинала ухаживать за кем-то, кто находился в кровати . ..

Воспроизведение трагических событий длилось три-четыре часа.

Все это кончалось, как правило, более или менее странным бре­дом о самоубийстве, судорогами и сном.

Эта часто повторяющаяся сцена ставит нас в очень затрудни­тельное положение, так как ведь в конечном счете больная тща­тельно воспроизводила все детали смерти. Воспроизведение это вызывает у нас мысль о памяти и мы говорим: «В этот момент она помнит о смерти своей матери и даже слишком хорошо помнит». Тогда возникает вопрос клинического характера: «Страдает эта больная амнезией или нет? Есть у нее память или нет?» С одной стороны, кажется, что у нее ее нет совсем, с другой, что она есть и при этом очень яркая.

В клинике сочетание этих двух симптомов — симптома амнезии в речи и симптома избыточной памяти, проявляющейся в действи­ях сомнамбулического характера, — явление достаточно частое...

Связь этих симптомов очень тесная. Так, вспомним, что по истечении шести месяцев, когда к больной вернулась память в ре­чи, исчезли приступы сомнамбулизма ...

Но не будем пока заниматься вопросами, связанными с клини­кой. Займемся вот какой проблемой психологического характера: есть у этой больной память или нет?

В предыдущей статье (посвященной разбору этого случая) я говорил, что в приступах сомнамбулизма память появляется в фор­ме «реминисценции» — если говорить условно и сокращенно ...

Теперь же я предлагаю называть вещи иначе и настаиваю на том, что в первом случае, несмотря на реминисценцию, памяти совершенно нет. Настоящая память начинается только спустя шесть месяцев, когда появляется полный и складный рассказ. В ре­минисценции памяти нет.

Что же такое реминисценция?

... Это точное, автоматическое повторение действий, которые она совершала в ту трагическую ночь. Но мы все сталкиваемся с подобными повторениями; наша жизнь полна ими. Когда мы встаем утром и умываемся, мы повторяем одно за другим, во всех деталях, действия, совершаемые нами в течение многих десятиле­тий.- Мы — автоматы для повторения. И то же самое происходит, когда мы едим, одеваемся. Привычки, тенденции к воспроизведе­нию — все это формы автоматического повторения действий. Все это принадлежит к глубокому и примитивному механизму.

. . . Реминисценция характеризуется некоторыми особенностями, которые решительно отличают ее от настоящего воспоминания, по­явления которого мы добились через шесть месяцев лечения. Из­ложим же кратко эти различия ...

Начнем с того, что реминисценция длится очень долго. Расска­зывать подобную историю три или четыре часа — абсурдно и не­практично в жизни. Воспоминание, которое она мне потом расска­зывает, длится полминуты: в нескольких фразах она излагает все, что произошло. Это отличие в длительности очень существенно, так как оно связано с другим важным моментом: непрерывностью течения жизни. Воспоминание — это факт нашей сегодняшней жиз­ни, и оно не должно тревожить ее. Оно не должно угрожать ей и подвергать нас всевозможным опасностям. Воспоминание должно быть частью нашей жизни, с ней связанною, оно не должно ме­шать действиям, которые нам нужно совершить в связи с сегод­няшними обстоятельствами.

Реминисценция же Ирен совершенно не соответствует новым об­стоятельствам. Сцена, происходящая перед кроватью, никому не нужна, всех беспокоит и самой больной доставляет разного рода неприятности. Это мешает ей работать, жить, в частности спать...

Неадаптивность реминисценции легко демонстрируется тем фактом, что она неизменна: в течении шести месяцев приступы реминисценции повторялись с точностью до детали ... Напротив,

в последующем пересказе событий возможны изменения, т. е. рас­сказ приспособлен к обстоятельствам.

Я заметил, в частности, что рассказ Ирен менялся в зависи-мости от того, был ли я с ней один или еще с кем-то... То есть существует адаптация рассказа к наличной ситуации. Вот пер­вое, очень существенное отличие.

Я считаю, что существует одно важное отличие и в плане соци­ального поведения. Полное воспоминание больной — это социаль­ное поведение, имеющее место в присутствии врача, который зада­ет ей вопросы. Она рассказывает о себе и в конечном счете просит о помощи, она просит поддержки, утешения и плачет . . . Такое поведение в высшей степени социально ...

Реминисценция, напротив, совсем не является социальным по- ведением. Реминисценция, о которой идет речь, ни к кому не была обращена по той простой причине, что больная никого не слыша­ла, никому не отвечала и вела себя во время этих приступов точно так же, как и когда бывала одна . . .

Данное отличие — по признаку социальности — ведет к еще более существенному отличию. Воспоминание полезно, а полез­ность — с психологической точки зрения — фундаментальная чер-та поведения. Мы не делаем ничего бесполезного или же мы боль­ны. Рассказ кому-то, о смерти — это, как я уже говорил, призыв о помощи. Реминисценция же — бесполезна . . .

И наконец, последнее отличие, на котором я настаиваю: реми­нисценция происходит при определенных обстоятельствах, повторя­ясь автоматически в условиях, при которых событие впервые про­изошло.

Я уже сказал, что у нашей девушки приступ реминисценции на­чинался, как только она оказывалась перед пустой кроватью. До­статочно было посадить ее, чтобы он не наступил. Что это значит?

Кровать, перед которой она находится, представляет собой кро­вать, в которой умерла ее мать. Это одно из обстоятельств той трагичной ночи . ..

Реминисценция происходит под воздействием механизма, на­званного нами в прошлой лекции restitutioad integrum². Это дей­ствие, которое полностью восстанавливается при наличии одного из сопровождавших его обстоятельств.

Напротив, при полном воспоминании, которое появилось после шести месяцев работы с больной, нет никакого restitutio ad integ­rum, сцена смерти не воспроизводится вновь, она неполная ... и нет ни одного из элементов той ночи; комната другая, человек, рас­спрашивающий ее, тоже другой.

Наша больная отвечает на нечто весьма своеобразное. Она от­вечает на нечто такое, на что психологи до сих пор обращали не­достаточное внимание: она отвечает на вопрос.

«Вопрос» означает действительно новый психологический фе

² Восстановление до целого (лат.).

 

номен. Этои не стимуляция, и не просто какое-либо слово — это специфическое слово, вызывающее специфическую реакцию. У больной возникает совершенно своеобразный феномен — фено­мен памяти.

Чтобы представить себе происхождение самого простого акта памяти, вообразим племя дикарей, этих первобытных людей, опи-' санных Леви-Брюлем, которые все же уже являются людьми. Это племя воюет с другими племенами, и, располагаясь лагерем, оно выработало привычку ставить часовых для защиты .от врага. Тот факт, что они ставят часовых, не так уж нас удивляет: этот акт встречается уже у животных. Он существует у обезьян, сурков, серн и у многих других животных...

...Когда серны или сурки ставят часового, они ставят его внутри лагеря, так, чтобы он присутствовал в лагере. Это значит.., что'чле-ны группы видят часового и могут его слышать...

Но наши дикари поступили необычно: они поставили часового на расстоянии по крайней мере пятисот метров от лагеря — то, что называется «часовой на изолированном посту». Пустяк, скажете вы? Напротив, это важно, это чрезвычайно важно, так как лю­ди племени теперь уже не видят часового и он уже не видит сво­их товарищей. Они не только не видят часового, но они и не услы­шали бы его, даже если бы позвал на помощь. Что же происходит при таких обстоятельствах? Часовой, находящийся за пятьсот метров от лагеря, видит в нескольких шагах от себя неприятельские группы. При появле­нии первых врагов у часового наблюдается серия знакомых нам реакций, которые я называю реакциями восприятия: он защищает­ся от этих первых врагов нападением и бегством... Но эта реак­ция восприятия длится очень недолго, так как сразу же в созна­нии часового возникает другой акт, другая мощная тенденция: позвать на помощь... Но он этого не делает, потому, что, во-пер­вых, это было бы бессмысленно, так как его товарищи находятся очень далеко и не могут его услышать; далее, это было бы опасно, так как шум привлек бы только врагов, а не друзей.

Итак, часовому хочется позвать на помощь, но он останавлива­ет это желание в самой начальной фазе... Он бежит по направле­нию к лагерю... сохраняя в течение всей дороги это желание в на­чальной фазе. Он думает только об этом, идя к лагерю. И как только он подходит к вождю, он зовет на помощь, указывая в оп­ределенном направлении и говоря: «Враги там. Идти нужно туда». Странное поведение!.. Он находится среди друзей, врагов боль­ше нет. Почему он говорит о них? Это бессмысленно. Это уже не реакция восприятия, это действие, не связанное ни с какой стиму­ляцией, вернее, связанное с необычной стимуляцией, вопроситель­ным поведением и вопросом вождя, который говорит в конечном счете разными знаками —неважно, язык чего он использует: «По­чему ты вернулся? Что происходит?». Теперь часовой отвечает на вопрос, а не на обычную стимуляцию.

Но действие тут же усложняется-. Выслушав часового, вождь сразу же зовет остальных; он хочет собрать свои войска и напра­вить их против врага. Вождь замечает, что часть войск не отвеча­ет ему и все по той же причине: эта часть отсутствует, она нахо­дится на другом конце лагеря. Тогда он поворачивается к тому же часовому и говорит ему: «Иди на другой конец лагеря и рас­скажи такому-то все, что ты только что рассказал мне, и скажи ему, чтобы он подошел ко мне». Вождь дает ему поручение.

Поручение — это обычно приказ, но приказ особого рода: это приказ совершить акт памяти...

Вот элементарное поведение, которое я называю памятью.

Такое поведение характеризуется некоторыми особенностями, на. наш взгляд, очень существенными. Во-первых, память — это акт социальный. Здесь мы встречаемся с небольшой трудностью. Мы не привыкли считать память социальным актом. Прежние пси­хологи описывали память непосредственно после ощущения и вос­приятия. Память считалась индивидуальным актом. Бергсон до­пускает, что отдельный человек обладает памятью. Я так не считаю. Один человек не обладает памятью и в ней не нуждается...

Для изолированного человека воспоминание бесполезно, и Ро­бинзону совсем ни к чему вести дневник на своем острове.

Если же он все-таки ведет его, то только потому, что он наде­ется вернуться к людям. Память — это в первую очередь социаль­ная функция.

Здесь мы опять встречаемся с затруднением. Социальное пове­дение— это поведение по отношению к людям, но каким? Как правило, наше поведение по отношению к людям основано не на памяти, а на приказе... Приказы не могут быть связаны с обстоя­тельствами, которых не существует. Если вождь находит источник далеко от лагеря, он не может сказать, вернувшись: «Пейте»,— так как вокруг нет ничего, кроме.песка.

Тут мы встречаемся с усложненным приказом, который как бы говорит: «Давайте- сначала пойдем в таком-то направлении, а по­том вы будете пить». Почему появляется такой усложненный при­каз — приказ памяти и рассказа?

...Это происходит потому, что такое социальное поведение адре­совано особым соучастникам — отсутствующим, и именно их от­сутствие обусловливает изменение приказа. Если бы товарищи нашего часового были рядом с ним, то ему не пришлось бы совер­шать акт памяти, он не остановил бы "в начальной фазе желание позвать на помощь, а позвал бы сразу.,.

Память — это социальная реакция в условиях отсутствия. В сущности, память — это изобретение человечества, как и мно­гие другие акты, которые рассматриваются обычно как банальные и составляющие существо нашей жизни, в то время как они были созданы постепенно человеческим гением.

Борьба с отсутствием является целью и основной характери­стикой памяти.

КРИВАЯ ЗАБЫВАНИЯ Первые действительно хорошо поставленные эксперименты в об­ласти запоминания были проведены немецким психологом Эббин-гаузом в 1885 г. Если мы составим список обычных слов и дадим, испытуемым указание попытаться их запомнить, может оказаться, что некоторым хорошо знакома одна часть этих слов, другие знают другую группу слов и, наконец для третьих все слова могут ока­заться незнакомыми. Это будет напоминать положение, при кото­ром люди приготовились к состязанию в беге без учета различий в условиях соревнования. Эббингауза интересовало, нет ли какого-нибудь способа создать при проведении этого опыта равные усло­вия для всех его участников. Ему пришла в голову блестящая мысль использовать бессмысленные слоги. Вы записываете две согласные с промежутком между ними и затем вставляете любую гласную с тем, чтобы получилось бессмысленное слово из трех букв. Таким образом можно составить список любой длины, со­стоящий из бессмысленных трехбуквенных слов. Нужно удостове­риться в том, что ни одно слово в списке не начинается с той же

1 См.: Бартлетт Ф. Психика человека в труде и игре. М., 1959.

Но как можно бороться с отсутствием?

...Предположим, я хочу проделать простейшую вещь. Я хочу показать вам лампу, находящуюся на моем столе. Чтобы совер­шить это действие, необходимы два условия, а не одно: нужна лампа и нужны вы. Если нет того или другого, я проделаю лишь акт восприятия; я буду видеть лампу, но не смогу ее показать. Но если... мне сразу хочется показать ее, пусть даже вас и нет рядом, мне придется разбить это действие на две части: сначала сохра­нить в себе начало, исходный пункт акта — показать, и затем про делать одну очень сложную и трудную вещь — подождать вас...

Социальные действия состоят из двух частей: внешней физи ческой и социальной. Объединить обе части не так-то просто. Смысл простого ожидания ограничивается тем, что оно их объеди-'няет...

Люди испытывают потребность работать вместе, сотрудничать, звать друг друга на помощь.

Это значит, что они хотят, чтобы действие, заданное обстоя­тельствами, совершалось совместно, и по мере возможности при­зывают вас действовать вместе с ними.

При неблагоприятных обстоятельствах, когда вы и лампа не присутствуете в ситуации одновременно, соединить эти компоненты можно искусственно при помощи рассказа. Рассказ — это дей­ствие с определенной целью заставить отсутствующих сделать то, что они сделали бы, если бы были присутствующими. Память — это усложнение приказа; при помощи памяти пытаются объеди­нить людей, несмотря на трудности и несмотря на отсутствие; это хитрость, для того, чтобы заставить работать отсутствующих.

Отсюда напрашивается вывод.., который я рассматриваю как гипотетический. Если память является усложненной, производной формой речи, следовательно, она не существовала с самого нача­ла и понятие памяти не является фундаментальным понятием пси- хологии...

У ребенка память появляется только в возрасте от трех до че­тырех лет...

Как в начале вашей жизни, так и в конце ее есть периоды, ког­да мы больше не обладаем памятью...

Существует множество болезней, связанных с потерей памяти. Как правило, врачи называют их общим термином: амнезия... Это форма забвения. Слово «амнезия» предполагает существо, способ­ное помнить.

Я думаю, что есть другая болезнь.., которая длится три или четыре года у детей, которая вновь появляется у стариков и кото­рую можно было бы назвать другим словом: амнемозия (отсут­ствие памяти).

Неоспоримое существование феноменов амнемозии показы­вает нам, что память — это сложный акт, акт речи, который назы­вают рассказом, и что для построения этого сложного акта требу ется развитое сознание.

Бартлетт (Bartlett) Фредерик Чарльз

(род. 20 октября 1886)— английский психолог. Автор ряда крупных иссле­дований в области эксперименталь­ной психологии памяти, восприятия,

, мышления, обучения, а также соци­альной, инженерной и военной психо-

i логии. Фундаментальная работа Барт-летта «Воспоминание» (Remem­bering...) (1932) составила эпоху в исследовании памяти, а также оказа­ла влияние на разработку ряда обще-

Ф. Бартлетт

психологических положений культур­но-исторической теории Выготского. Сочинения: Психика человека в труде и игре. М., 1959; Psychology and primitive culture. Camb., 1923; The Study of society, Methods and problems. L., 1939; Planned seeing: Some psychological experiments. L._r 1950 (совм. с Mackworth N. H.). Литература: Блонский П. П. Избранные психологические произве­дения. М., (1964.)

ЧЕЛОВЕК ЗАПОМИНАЕТ⁵

 

самой буквы алфавита, что и предыдущее, или со следующей оче­редной буквы алфавита. Нужно предусмотреть, чтобы стоящие ря­дом слова не рифмовались, и принять еще некоторые меры предо­сторожности, которые могут быть легко установлены каждым. Запоминающий видит одновременно только одно слово и каж­дое— на одинаковый промежуток времени.

Эббингауз сам занялся заучиванием подобных списков, повто­ряя каждый очередной слог при предъявлении, пока не доходил до конца списка, а затем пытался повторить весь список по памяти. Он считал список выученным, когда ему удавалось до­биться первого безошибочного повторения всего списка. Затем по прошествии различных периодов времени он устанавливал, на­сколько меньше времени нужно затрачивать на повторение заучи­вания. На базе полученных данных он вывел свою знаменитую кривую забывания (см. рис. 1).

Мы можем видеть, что сразу после первичного заучивания кри­вая резко падает, но в дальнейшем темп забывания замедляется и через два дня запоминание удерживается почти на одном уров­не, без дальнейших потерь.

Конечно, редко случается, что какой-нибудь материал, который мы пытаемся заучить наизусть, оказывается настолько же лишен­ным смысла, как тот, которым пользовался Эббингауз. Если заучи­вается список обычных слов, то темп их забывания будет значи­тельно медленнее и период наибольшего забывания наступает позднее. Но все же при работе со словесным материалом любого типа наверняка происходит заметное забывание, вскоре после то­го как материал впервые выучен. Таким образом, заниматься зуб­режкой почти всегда совершенно невыгодно: удачи здесь могут быть только случайными.

Сначала может показаться странным, что мы склонны забы­вать как раз то, что мы особенно старались запомнить. Однако мы делаем особое усилие запомнить материал только тогда, когда по какой-то причине он оказывается для нас трудным и мы боим­ся забыть его в дальнейшем. Кажется, что первое впечатление — «Я никогда не смогу запомнить это» — действует гораздо сильнее, чем любое последующее решение приложить все возможные уси­лия для запоминания материала.

Когда человек организует материал, подлежащий запомина­нию, его работа часто напоминает работу людей, которые начали строить мост через реку с обоих берегов, с тем, чтобы встретиться посредине. Если все детали имеют приблизительно одинаковое значение, то, вероятно, первыми будут установлены те, которые находятся в начале и конце, а последними — те, которые распола­гаются ближе к середине. Поэтому, если при заучивании рядов слов некоторые из них кажутся особенно трудными, лучше запо­минать эти слова, не пытаясь сделать особое усилие, а поместить их, если это возможно, в наилучшее положение и затем заучивать наравне с другими...

Иногда говорят, что спокойный сон предотвращает забывание, так что можно рекомендовать заучивать то, что мы хотим запом­нить незадолго до нормального времени сна; в этом случае, прос­нувшись, мы обнаружим, что оно запечатлелось в памяти ярко и четко. В этом, безусловно, есть доля истины. Это неоднократно проверялось экспериментальным путем, и общие результаты пока­зали, что сон действительно приостанавливает обычный процесс забывания...

ЗАПОМИНАНИЕ

В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ

Для обычных целей очень точное воспроизведение материала фактически играет скорее отрицательную, чем положительную роль. Обычно нам приходится использовать то, что мы запомнили, в качестве вспомогательного материала, для того чтобы выпол­нить какую-то иную стоящую перед нами задачу. Если мы нужда­емся в буквально точном воспроизведении, мы обычно можем использовать фиксированные записи того или иного рода. Этой воз­можности не имеется только в процессе школьных занятий или во время наиболее формальных экзаменов. До того как появились точные и постоянные записи, если обществу требовалось точное вос­произведение, например при совершении многих обрядов и цере­моний, приходилось использовать различные приемы, например, рифмующиеся фразы, песни или танцы, которые почему-то доволь­но легко, естественно сохраняют установленную форму и порядок.

Если человек хочет запомнить любой ряд каких-то элементов или событий буквально и в определенном порядке, часто оказыва­ется полезным изобрести какой-нибудь особый прием, например придать материалу стихотворную или даже песенную форму с сох­ранением смысла и порядка или же связать трудно запоминаемые элементы с другими, которые легко запомнить. Вообще мы должны признать, что хотя люди и говорят о «хорошей памяти», но факти­чески способность точно запоминать почти всегда является специ­ализированной. Некоторые люди могут лучше всего запоминать словесный материал, или только слова, связанные с особыми тема­ми, или картины, или числа, причем они могут прекрасно запоми нать одно и очень плохо — другое. Если обстоятельства требуют, чтобы люди запомнили материал, предложенный им в трудной для них форме, они часто могут добиться лучшего его запоминания, найдя более удобные эквивалентные формы и связав их между со­бой. Но эти приемы, способствующие запоминанию, хороши лишь тогда, когда человек изобретает их для себя сам, и теряют свою эффективность, если ими слишком часто или слишком широко пользуются.

Во всяком случае, эти особые приемы нельзя широко исполь­зовать в повседневной жизни. Когда в нашей жизни какие-то

явления сменяются одно другим, мы, как правило, даже не знаем, что из них окажется наиболее полезным для нас в будущем. Все они образуют какую-то общую, смешанную массу более или менее полезного опыта, и когда мы говорим, что помним их, то фактически это означает, что, в случае необходимости, мы сможем восстановить из этой массы опыта какие-то вещи или явления в правиль­ной их форме, не обязательно точно в той же, в какой они когда- то имели место, но в форме, которая поможет нам найти соответ­ствующий ответ на проблему, являющуюся существенной в данный момент.

Итак, нам предстоит попытаться установить, что происходит с запоминанием, когда мы, однажды услышав или увидев что-то, без всякого определенного усилия заучить это наизусть, пытаемся воспроизвести его сущность, но не обязательно в точной последо­вательности или неизменной форме. В действительности при этом происходят чрезвычайно удивительные вещи, в особенности если сведения передаются последовательно от одного лица другому.

ЭКСПЕРИМЕНТ

ПО ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОМУ

ЗАПОМИНАНИЮ

В ходе повседневной жизни случается, что мы присутствуем при каком-то событии и затем несколько позднее описываем его кому-то другому, кто, в свою очередь, передает рассказ третьему лицу, и таким образом отчет о событии передается далее, пока, наконец, он, возможно, не примет такую форму, в которой люди повторяют его без особых дальнейших изменений. Именно таким путем распространяются слухи, создаются мнения, и при этом постоянно участвует человеческая память. Существует всем изве­стная игра, при которой этот процесс превращается в своего рода эксперимент. Мы провели этот эксперимент во время лекции сле­дующим образом.

Мы вызвали ряд желающих из числа присутствовавших на лек­ции и попросили их всех, кроме одного, уйти из комнаты. Затем мы повесили большую картину и впустили в комнату второго че­ловека. Все присутствующие, включая первого человека, могли видеть картину, второй ее не видел. Первый человек, все время смотря на картину, попытался ясно описать ее содержание второ­му, и это описание было записано. Теперь в комнату вошел третий, и второй, все еще не видя картины, передал ему свой вариант ее описания. Когда он закончил свой рассказ, он присоединился к аудитории и получил возможность видеть картину, но, конечно, ему не разрешалось вносить какие-либо изменения в только что законченный рассказ.

Таким образом, последовательные описания передавались от одного к другому, пока перед аудиторией не прошла вся группа

участников эксперимента. Каждый отчет записывался на магнито» фоне_ч, ниже мы точно воспроизводим первую серию отчетов. Описание № 1 было сделано во время непосредственного наблю­дения картины, № 2 и все прочие были сделаны без прямого на» бл'юдения.

1. На картине изображена кошка, находящаяся недалеко от
центра, вправо от него; прямо над ней, но несколько левее, нахо-
дится клетка, в которой сидит птица. Далее налево стоит ваза
с цветами и листьями. Перед ней лежит красная книга, на кото­
рой лежат несколько карт, обыкновенных игральных карт. Напра­
во — бутылка чернил. Все это — ваза, кошка, бутылка чернил —
находится, на столе, накрытом голубой скатертью, а над клеткой,
посередине картины висит нечто вроде таблички, на которой напи-
сано в кавычках: «Любитель птиц».

2. На картине изображен стол. В центре стола, несколько пра«
вее находится кошка. Прямо над кошкой, но несколько правее —
птичья клетка, а в левой части картины изображена ваза с цве
тами, перед которой лежит красная книга. Направо от нее стоит
бутылка чернил. Над клеткой имеется табличка, на которой на­
писано в кавычках «Любитель птиц».

3. Посередине картины изображен стол. Слева от стола нахо-
дится птичья клетка, а над птичьей клеткой — табличка, на кото­
рой написано в кавычках: «Любитель птиц». Еще левее изображе­
на красная книга и бутылка чернил.

4. В центре картины изображен стол. Справа от стола — птичья
клетка, а над клеткой написано что-то в кавычках. На столе — бу­
тылка чернил.

5. В центре картины — стол. В правой части картины — птичья
клетка. На верху клетки написаны какие-то слова в кавычках.

6. В центре картины — стол. На поверхности стола — птичья
клетка, над которой написаны слова в кавычках.

Первое, что, вероятно, поразит нас при чтении этого короткого ряда отчетов, — это то, как много, оказывается, забыл каждый из рассказчиков.

Но интереснее проследить, какого рода вещи забываются и ка­ким образом они выпадают из отчета. Очень неустойчивым ока­зывается положение одной вещи относительно другой. Птичья клетка путешествует от правой ближней к центру точки вправо, затем влево, затем снова вправо, где и остается в двух отчетах, а затем теряет определенность положения и описывается как на­ходящаяся на поверхности стола, что большинство людей, безус­ловно, воспримет как «посередине стола». Все цвета, кроме одного, сразу же забываются, да и последний вскоре следует за ним. Те­ряется название. Исчезают случайные детали, и даже кошка, дваж­ды упоминавшаяся в первом и во втором отчетах, в дальнейшем также исчезает. На основании последнего описания можно было бы восстановить картину, которая все же имела бы некоторое об щее описательное сходство с оригиналом, но не более.

7—957

 

Теперь рассмотрим вторую серию, полученную точно таким же образом, но несколько более длинную и проведенную с лицами более старшего возраста.

1. На картине изображен внутренний вид помещения, возможно
конюшни или какого-то деревянного строения. В верхней части
картины видна крыша, сделанная, вероятно, из досок. На заднем
плане находится какое-то решетчатое сооружение из досок, а да­
лее— сплошной фон из досок, образующих заднюю стену дома.
Справа, там, где кончается дом, прямо к наблюдателю обращен
лес. Через открытую дверь видно водяное колесо. Перед входом
в дом протекает ручей. На переднем плане картины много каких-
то деревянных и металлических конструкций. На картине изоб­
ражены два человека: налево — женщина, везущая тачку
камней; направо — мужчина, возможно, кузнец, держащий в ру­
ке над наковальней щипцы, в которых зажат кусок металла.
В отдалении в левой части картины видна женщина, уходящая
через дверь. Направо, над ее головой, на балке сидит какая-то
птица.

2. Картина, кажется, изображает конюшню, деревянную конюш­
ню с деревянной крышей. Посередине картину пересекает дере­
вянная решетка, позади которой находится сооружение из досок.
Правая стена обращена к наблюдателю, в ней имеется дверь, че­
рез которую видны водяное колесо и ручей. В доме два человека —
женщина с тачкой, в которой лежат камни, и мужчина, держащий
щипцами кусок металла на наковальне. На переднем плане — ка­
кие-то деревянные и металлические конструкции. В левом углу
картины женщина, уходящая через дверь, а над дверью — брус,
на котором сидит птица.

3. На картине — деревянная конюшня, позади которой — дере­
вянная решетка. Правая стена обращена к наблюдателю, и через
дверь видно водяное колесо, поднимающее воду. В центре карти­
ны два человека: один из них — женщина с тачкой, полной кам­
ней, а другой — кузнец, держащий щипцами кусок металла на на­
ковальне. С левой стороны картины — женщина, выходящая через
дверь. Над дверью — брус, на котором видна птица...

5. В центре картины — конюшня, и в центре конюшни — дере­
вянная перегородка, позади которой — деревянная решетка. В пра­
вой стене — дверь. В левой стороне картины — другая дверь, че­
рез которую уходит женщина. В передней части картины два чело­
века — мужчина и женщина. Женщина держит тачку, полную
камней. Мужчина, по-видимому кузнец, держит наковальню и уда­
ряет ею по камню.

6. В центре картины — конюшня. В центре конюшни — дере­
вянная решетка. В правой части конюшни — дверь, а в левой —
еще дверь, через которую уходит женщина. На переднем плане —
мужчина и женщина. У женщины — тачка, полная камней, а муж­
чина, по-видимому кузнец, держит наковальню и ударяет ею по
камню.

 

7. В центре картины — конюшня. В центре конюшни — дере­
вянная решетка. С правой стороны конюшни — дверь, а с левой —
еще дверь, через которую уходит женщина. В передней части кар­
тины два человека: женщина, которая катит тачку, полную камней,
и мужчина, похожий на кузнеца, ударяющий камнем по нако­
вальне.

8. В центре картины — конюшня с деревянной решеткой. По
обеим сторонам конюшни имеются двери. Через левую дверь как
раз выходит женщина. В передней части этого изображения —
женщина с тачкой, нагруженной камнями, и мужчина, похожий на
кузнеца, который ударяет камнем по наковальне.

9. На картине — конюшня с деревянной решеткой. В конюшню
ведут две двери, и через одну из них как раз выходит женщина.
На картине изображен кузнец, ударяющий куском камня по нако­
вальне.

10. На картине — конюшня с деревянной решеткой. Женщина
как раз выходит через дверь. В помещении находится кузнец; он
ударяет куском камня по наковальне.

Здесь мы наблюдаем тот же самый выраженный процесс не­медленного забывания, который идет таким же путем. Расположе­ния упрощаются, изменяются и выпадают из рассказа. Наблюда­ется то же самое прогрессирующее забывание несущественных деталей, причем несколько единиц остаются доминирующими (в первой серии — это стол, птичья клетка и слова, а во второй — два человека и наковальня).

Некоторые детали этой серии особо интересны, потому что они наводят на мысль о причине того, что некоторые части отчетов преимущественно изменяются или исчезают совсем. В первом опи­сании говорится, что на картине изображено два человека, хотя в дальнейшем оказывается, что их трое. В первой попытке припом­нить описание этот факт упорядочивается: два человека помеща­ются внутри дома, а третий — выходит из него. Но все же то, что женщина с тачкой, полной камней, оказывается внутри «дома», который также описывался как «конюшня», кажется несколько странным.

Из следующего отчета исчезает «дом», а люди размещают­ся в «центре картины». Наблюдатель № 4 заставляет кузнеца ударять «по наковальне», что, конечно, является совершенно есте­ственным для него действием. Но в следующем отчете заклады­вается основание для некоторых более существенных изменений, так как из него исчезают щипцы кузнеца и заменяются камнем (возможно, взятым из тачки), а человека заставляют держать на­ковальню и ударять ее по камню. Это действие кажется необычай­ным, и вскоре взаимоотношение изменяется, и кузнец «ударяет камнем по наковальне». Наконец, женщина с тачкой исчезает, ос­тается единственный камень, и кузнец пользуется камнем просто как молотком.

Опять-таки можно было бы на основании последнего описания

7* 99

восстановить картину, которая имела бы в общих чертах сходство с оригиналом, но не более.

Если вы захотите провести целый ряд экспериментов такого типа, вы обнаружите вновь и вновь те же самые характерные черты — тен­денцию опускать побочные детали или связывать их таким обра-> зом, что они просто кажутся чем-то вроде инвентарного списка предметов; большое количество неточностей, касающихся отно­сительного расположения предметов; сильную тенденцию помещать один или два предмета где-то посередине и в конечном счете опус« кать остальные; большую путаницу и забывание в отношении ка­честв предметов, в особенности цветов, размеров и форм; большую вероятность того, что названия и имена будут забыты, а фразы — изменены; не меньшую вероятность того, что необычные и стран­ные взаимоотношения, например то, что наковальню держат и бьют ею по камню, сохранятся на короткое время, но в конце концов или полностью исчезнут, или примут форму, более соответ­ствующую нормальной практике ...

МАК МЫ ЗАПОМИНАЕМ

Любопытно, что большинство людей, пытавшихся выяснить, ка­
ким образом происходит запоминание, начинали с особого случая
запоминания — с заучивания наизусть. Давайте попытаемся уста­
новить, какие закономерности выступят, если мы начнем с гораз­
до более обычного случая — запоминания в повседневной жизни.
Очевидно, этот процесс является основным, а любая другая, более
специальная, форма вырастает из него под влиянием специальных
условий.

Одно является совершенно ясным. Обычно не бывает так, что, увидев или услышав что-либо, мы автоматически формируем си­стему следов, которая хранится в памяти и которую мы можем из­влечь вновь, когда это потребуется, точно в таком же виде, как она там запечатлелась. В действительности на протяжении всей своей жизни мы накапливаем массу более или менее организованного опыта, отдельные части которого всегда склонны влиять друг на друга и всевозможными путями изменять одна другую. Таким об­разом, говоря о следах в памяти, которые мы используем при при­поминании, мы должны рассматривать их скорее как учебный ма­териал, который постоянно подвергается пересмотру; при каждом его пересмотре вносится новый материал, а старый выпадает или изменяется.

Равным образом очевидно и то, что мы не просто нагроможда­ем в памяти общую массу спутанного материала. Накопленный ма­териал всегда находится при нас, и мы припоминаем его, когда он нам нужен, большими рабочими группами, которые, более чем что-либо иное, соответствуют направлению наших интересов. Опыт спортивных игр образует одну группу, трудовой опыт — другую, и обе эти очень большие группы подразделяются на большое число

других, соответственно нашим особым интересам, связанным с оп­ределенными видами игр или труда.

Для чего вообще нам приходится пользоваться памятью? Для того чтобы прошлый опыт оказал нам помощь в решении непо­средственно стоящих перед нами проблем. Но условия, с которыми мы встречаемся в настоящем, никогда не являются точным вос­произведением прошлых условий, и требования, предъявляемые нам в настоящем, за исключением особых и довольно искусствен­ных случаев, очень редко полностью совпадают с требованиями, существовавшими в прошлом. Следовательно, чаще всего мы стре­мимся к тому, чтобы преобразовать прошлое, а не просто повто­рить его.

Но не только материал, накопленный в процессе жизненного опыта, организуется в эти живые, растущие и видоизменяющиеся массы, обычно и сами интересы, играющие главную роль в процес­се их формирования, вступают во взаимосвязь . . .

Теперь, вероятно, начинает становиться яснее, почему, если мы знаем, что от нас потребуется буквальное и точное воспроизведем ние, нам приходится прибегать к особым приемам, имеющим спе­циальные названия, например, к «заучиванию наизусть». Факти­чески во всех подобных случаях дело сводится к тому, что мы пы­таемся создать какой-то особый род интереса к материалу, подлежащему изучению и сохраняющему его на необходимый срок. Часто это бывает «экзаменационный интерес» или интерес, имею­щий целью удовлетворить требования отдельного преподавателя, или возможно, интерес, связанный с каким-либо диспутом или об­суждением. Чем лучше интерес сохраняется в изолированном со­стоянии, тем более вероятно, что запоминание в границах данного интереса будет точным и буквальным. Неудивительно, что мно­гие из нас считают это очень трудным. Нам приходится при этом использовать, например, стихи, песню и танец, а также специаль­ные способы запоминания, называемые мнемическими приемами. И все же повседневные привычки окажутся слишком сильными и изменения будут вкрадываться в запоминание, хотя нам и может казаться, что никаких изменений нет ...

Выводы

1. Нетрудно доказать, что многие вещи, которые кажутся непо­
средственно наблюдаемыми, фактически возникают в сознании
в результате прошлого опыта, т. е. вспоминаются.

2. Обычные эксперименты по заучиванию наизусть показыва­
ют, что имеется нормальная и постоянная кривая забывания и что:

а) при запоминании всякого материала, но в особенности бес­
смысленного, большое количество материала забывается
вскоре после запоминания;

б) результатом «усилия запомнить» часто оказывается быстрое
непосредственное забывание;

в) расположение отдельных единиц или материала в той после­
довательности, в какой нужно запомнить, играет большую
роль при припоминании, причем лучшие для запоминания
положения — начальное и конечное;

г) сон может остановить забывание и, возможно, таким обра­
зом увеличить вероятность точного воспроизведения;

д) при заучивании материала до известной степени можно опре­
делить, в течение какого периода будет возможно его точное
сохранение;

е) при запоминании большого или трудного словесного матери­
ала распределенное повторение на стадии заучивания обыч­
но оказывается более экономным, чем концентрированное;

ж) это, однако, может быть связано с естественной склонностью
завершать недоконченные или неполные действия, как толь­
ко это позволят время и условия.

3. Запоминание в повседневной жизни очень редко представля­
ет собой точное повторение оригинала. Если бы это было так, оно
было бы совершенно бесполезным, потому что мы вспоминаем про­
исшедшее в одних условиях для того, чтобы это помогло нам раз­
решить проблемы, возникающие в иных условиях.

4. Самым быстрым и наглядным способом показать те огром-.
ные изменения, которые обычно имеют место при запоминании
в повседневной жизни, является эксперимент по последовательно­
му припоминанию, в котором принимают участие несколько чело­
век один за другим. Почти такое же количество изменений того
же характера происходит при повторном припоминании материала
отдельным человеком. Хотя в этом случае процесс может быть
очень длительным.

5. Если мы попытаемся представить себе, что делает возмож­
ным запоминание в той форме, которую оно обычно принимает,
мы должны представить себе материал; накопленный в результате
прошлого опыта, как постоянно организующийся и перестраиваю­
щийся в большие группы, главным образом под влиянием ряда
взаимосвязанных специальных интересов. Обычное запоминание го­
раздо в большей степени является реконструкцией, чем точным
повторением, которое требует применения особых приемов заучи­
вания.

6. Если мы считаем, что «хорошая память» — это способность
правильно й с буквальной точностью припоминать материал, то
секрет ее заключается в длительной упорной работе при заучива­
нии и в развитии интересов, каждый из которых совершенно само­
стоятелен и изолирован от других. Если же, как и следует, под
«хорошей памятью» мы понимаем запоминание того, что является
наиболее полезным для успешного приспособления к требованиям,
предъявляемым нам жизнью, то ее секрет заключается в организа­
ции прошлого опыта под воздействием многосторонних интересов,
тесно связанных между собой.

Фрейд (Freud) Зигмунд (6 мая

1856—23 сентября 1939) — австрий­ский врач и психолог, основополож­ник психоанализа. Проф. Венского университета с 1902 г. С захватом Ав­стрии фашистами был выслан и по­следние годы своей жизни прожил в Лондоне. Можно выделить несколько фаз в развитии фрейдовского учения. Первая (1890—1897), представлен­ная совместной работой Фрейда с И. Брейером «Исследование истерии» (1896), связана с выработкой так называемого катартического метода в лечении истерии. Во второй период (1897—11914) Фрейд отказывается от применения гипноза и разрабатывает основной психоаналитический метод — метод свободных ассоциаций. В это же время формируются основные по­ложения фрейдовского учения о бес­сознательном: понятие о сопротивле­нии и учение о вытеснении, представ­ление об образовании симптомов и психология сновидений, представле­ния об основных типах влечений и стадиях их развития, понятие так называемого «Эдипова комплекса» и т. д. Принципиальное значение при­обретает анализ так называемого фе­номена перенесения. В третий период (после '1914)происходят изменения и дополнения в учении о влечениях, вводится представление о двух основ­ных влечениях: «эросе» и «танатосе» (влечении к смерти). Принимает окон­чательный вид представление об ос­новных инстанциях личности: «Я», «Оно», и «Сверх-Я». В это время у Фрейда все чаще встречаются голово­кружительные философско-мифологи-

ческие спекуляции, уже не опирающи­еся на его клинический опыт.

Публикуемые в хрестоматии
фрагменты взяты из ранней и наи­
более популярной при жизни Фрейда
его работы «Психопатология обы­
денной жизни» (1904). Здесь Фрейд
еще предельно близок к анализируе­
мому материалу: опискам, обмолвкам,
различным случаям забывания и т. п,
взятому из обыденной жизни. Прин­
ципиальным является тезис Фрейда о
неслучайном характере этих ошибоч­
ных действий, о возможности каж­
дый раз установить их смысл, свое­
образную мотивированность. Тем са­
мым Фрейд одновременно ставит рас­
смотрение этих феноменов в контекст
анализа мотивационной сферы лич­
ности в целом. Эти установки Фрей­
да были чрезвычайно важным шагом
на пути преодоления механицизма и
атомизма господствовавшей в то вре­
мя ассоциационистской психологии.
Кроме того, они стали мощным им­
пульсом для последующей постанов­
ки и разработки аналогичных проб­
лем в рамках собственно научной
экспериментальной психологии (преж­
де всего в школе К. Левина).
Сочинения: Тотем и табу. М., 1912;
Лекции по введению в психоанализ,
т. 1,2, М, 1923; Основные психологиче­
ские теории в психоанализе. М., 1923;
Методика и техника психоанализа. М.,
1923; Психоанализ детских неврозов.
М„ 1923; Я и Оно. М., 1924.
Литература: Волошиноз

В. Н. Фрейдизм. М., 1927; Б о ж о-в и ч Л. И. Личность и ее развитие в детском возрасте. М., 1968.

 

3. Фрейд

ЗАБЫВАНИЕ ИНОСТРАННЫХ СЛОВ'

Слова, обычно употребляемые в нашем родном языке, по-видимо­му, защищены от забывания в пределах нормально функционирую ющей памяти. Иначе обстоит дело, как известно, со словами ино­странными. Предрасположение к забыванию их существует по от­ношению ко всем частям речи, и первая ступень функционального расстройства сказывается в той неравномерности, с какой мы рас­полагаем запасом иностранных слов в зависимости от нашего об-щего состояния и от степени усталости. Позабывание это происхо­дит в ряде случаев -путем того же механизма, который был рас­крыт перед нами в примере «Синьорелли». Чтобы доказать это, я приведу анализ всего только одного, но имеющего целый ряд особенностей, случая, когда забыто было иностранное слово (не существительное) из латинской цитаты. Позволю себе изложить этот небольшой эпизод подробно и наглядно.

Прошлым летом я возобновил — опять-таки во время вакацион­ного путешествия — знакомство с одним молодым человеком, уни­верситетски образованным, который, как я вскоре заметил, читал некоторые мои психологические работы. В разговоре мы косну­лись — не помню уже почему — социального положения той народ­ности, к которой мы оба принадлежим, и он, как человек честолю­бивый, стал жаловаться на то, что его поколение обречено, как он выразился, на захирение, не может развивать своих талантов и удовлетворять свои потребности. Он закончил свою страстную речь известным стихом из Виргилия, в котором несчастная Дидона за­вещает грядущим поколениям отмщение Энею: «Exoriare» ... и т. д. Вернее он хотел так закончить.; ибо восстановить цитату ему не удалось, и он попытался замаскировать явный пропуск при помо­щи перестановки слов: «exoriar (e) ex nostris ossibus ultor». В конце концов он с досадой сказал мне: «Пожалуйста, не стройте тако го насмешливого лица, словно бы вы наслаждаетесь моим смуще­нием; лучше помогите мне. В стихе чего-то не хватает. Как он, соб­ственно, гласит в полном виде?»

— Охотно, — ответил я и процитировал подлинный текст: «Exoriar (e) aliquis nostris ex ossibus ultor».

«Как глупо позабыть такое слово! Впрочем, вы ведь утвержда­ете, что ничего не забывается без основания. В высшей степени интересно было бы знать, каким образом я умудрился забыть это неопределенное местоимение «aliquis».

Я охотно принял вызов, надеясь получить новый вклад в свою коллекцию. «Сейчас мы это узнаем,— сказал я ему,— я должен вас только попросить сообщить мне откровенно не критикуя все, что вам придет в голову, лишь только вы без какого-либо опреде

¹ См.: Зигмунд Фрейд. Психопатология обыденной жизни. М., 1924.

ленного намерения сосредоточите свое внимание на позабытом слове»².

«Хорошо. Мне приходит в голову курьезная мысль: расчленить слово следующим образом: а и liqu'is».

«Зачем?» — «Не знаю». — «Что вам приходит дальше на мысль?» — «Дальше идет так: реликвии, ликвидация, жидкость, флюид. Дознались вы уже до чего-нибудь?».

«Нет, далеко еще нет. Но продолжайте».

Я думаю,— продолжал он с ироническим смехом,— о Симоне Триентском, реликвии которого я видел два года тому назад в од­ной церкви в Триенте. Я думаю об обвинении в употреблении христианской крови, выдвигаемом как раз теперь против евреев, и о книге Kleinpaul'a, который во всех этих якобы жертвах видит новые воплощения, так сказать, новые издания Христа».

«Эта мысль не совсем чужда той теме, о которой мы с вами беседовали, когда вы позабыли латинское слово».

«Верно. Я думаю, далее, о статье в итальянском журнале, который я недавно читал. Помнится она была озаглавлена...

«Что говорит св. Августин о женщинах? Что вы с этим сдела­ете?»

— Я жду.

«Ну теперь идет нечто такое, что уже, наверное, не имеет ника­кого отношения к нашей теме».

«Пожалуйста, воздержитесь от критики и...»

«Знаю. Мне вспоминается чудесный старый господин, с кото­рым я встретился в пути на прошлой неделе. Настоящий оригинал. Имеет вид большой хищной птицы. Его зовут, если хотите знать, Бенедикт».

«Получаем, по крайней мере, сопоставление святых и отцов церкви — св. Симон, св. Августин, св. Бенедикт. Один из отцов церкви назывался, кажется, Оригин. Три имени из перечисленных встречаются в наше время, равно как и имя Paul (Павел) из Kleinpaul».

«Теперь мне вспоминается святой Януарий и его чудо с кровью — но мне кажется, что это идет дальше уже чисто механи­чески».

«Оставьте; и святой Януарий, и святой Августин имеют оба отношение к календарю. Не напомните ли вы мне, в чем состояло чудо с кровью святого Януария?»

«Вы, наверное, знаете это. В одной церкви в Неаполе хранит­ся в склянке кровь св. Януария, которая в определенный праздник чудесным образом становится вновь жидкой. Народ чрезвычайно дорожит этим чудом и приходит в сильное возбуждение, если оно почему-либо медлит случиться; как это и было раз во время фран­цузской оккупации. Тогда командующий генерал — или, может

² Это обычный путь, чтобы довести до сознания скрытые от него элементы представлений.

быть, это был Гарибальди?—отвел в сторону священника и, весь­ма выразительным жестом указывая на выстроенных на улице солдат, сказал, что он надеется, что чудо вскоре совершится...»

«Ну дальше? Почему вы запнулись?»

«Теперь мне действительно пришло нечто в голову... Но это слишком интимно для того, чтобы я мог рассказать.... К тому же я не вижу никакой связи и никакой надобности рассказывать об этом».

«О связи уже я позабочусь. Я, конечно, не могу заставить вас рассказывать мне неприятные для вас вещи; но тогда уже и вы не требуйте от меня, чтобы я вам объяснил, каким образом, вы забыли слово «aliquis».

«В самом деле? Вы так думаете? Ну так я внезапно подумал об одной даме, от которой я могу получить известие, очень непри­ятное для нас обоих».

— О том, что у нее не наступило месячное нездоровье?

«Как вы могли это отгадать?»

«Теперь это уже не трудно, вы меня достаточно подготовили. Подумайте только о календарных святых, о переходе крови в жид­кое состояние в определенный день, о возмущении, которое вспы­хивает, если событие не происходит, и недвусмысленной угрозе, что чудо должно совершиться, не то...»

«Вы сделали из чуда св. Януария прекрасный намек на нездо­ровье вашей знакомой».

«Сам того не зная. И вы думаете действительно, что из-за этого тревожного ожидания я был не в состоянии воспроизвести словеч­ко aliquis?»

«Мне представляется это совершенно несомненным. Вспомните только ваше расчленение а — liquis и дальнейшие ассоциации ре­ликвии, ликвидации, жидкость... Я мог еще включить в комбина­цию принесенного в жертву ребенком св. Симона, о котором вы подумали в связи со словом религия».

«Нет уже, не надо. Я надеюсь, что вы не примите всерьез этих мыслей, если даже они и появились у меня действительно. Зато я должен вам признаться, что дама, о которой идет речь, итальян­ка и что в ее обществе я посетил Неаполь. Но разве все это не может быть чистой случайностью?»

«Можно ли это объяснить случайностью, я предоставлю судить вам самим. Должен только вам сказать, что всякий аналогичный случай, подвергнутый анализу, приведет вас к столь же замеча­тельным «случайностям».

Целый ряд причин заставляет меня высоко ценить этот малень­кий анализ, за который я должен быть благодарен моему тогдаш­нему спутнику. Во-первых, я имел возможность в данном случае пользоваться таким источником, к которому обычно не имею до­ступа. По большей части мне приходится добывать примеры нару­шения психических функций в обыденной жизни путем собственно­го самонаблюдения. Несравненно более богатый материал, достав-

ляемый мне многими пациентами нервнобольными, я стараюсь оставлять в стороне во избежание возражений, что данные фено­мены происходят в результате невроза и служат его проявления­ми. Вот почему для моих целей особенно ценны те случаи, когда нгрвноздоровый чужой человек соглашается быть объектом иссле­дования. Приведенный анализ имеет для меня еще и другое значе­ние. Расстройство репродукции исходит здесь изнутри, из самой темы же, в силу того что против выраженного в цитате пожелания бессознательно заявляется протест. Процесс этот следует предста­вить себе в следующем виде. Говоривший выразил сожаление по поводу того, что нынешнее поколение его народа ограничено в пра­вах; новое поколение — предсказывает он вслед за Дидоной— отомстит притеснителям. Он высказывает таким образом пожела­ние о потомстве. В этот момент сюда врезается противоречащая этому мысль. «Действительно ли ты так горячо желаешь себе по томства? Это неправда. В каком затруднительном положении ты бы оказался, если бы получил теперь известие, что ты должен ожидать потомства от известной тебе женщины? Нет, не надо потомства,— как ни нужно оно нам для отомщения».

Мы познакомились еще с одним механизмом забывания — это нарушение хода мысли силою внутреннего протеста, исходящего от чего-то вытесненного. С этим процессом, который преставляет-ся нам более удобопамятным, мы еще неоднократно встретимся в дальнейшем изложении.

ЗАБЫВАНИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЙ

И НАМЕРЕНИЙ____________________

Если бы кто-нибудь был склонен преувеличивать то, что нам известно теперь о душевной жизни, то достаточно было бы указать на функцию памяти, чтобы заставить его быть скромнее. Ни одна психологическая теория не была еще в состоянии дать отчет об основном феномене припоминания и позабывания в его совокупно­сти; более того, последовательное расчленение того фактического материала, который можно наблюдать, едва лишь начато. Быть может теперь забывание стало для нас более загадочным, чем припоминание, с тех пор как изучение сна и патологических явле­ний показало, что в памяти может внезапно всплывать и то, что мы считали давно позабытым.

Правда, мы установили уже несколько отправных точек, для которых ожидаем всеобщего признания. Мы предполагаем, что за­бывание есть самопроизвольный процесс, который можно считать протекающим на протяжении известного времени. Мы подчеркива­ем, что при забывании намерения происходит известный выбор наличных впечатлений, равно как и отдельных элементов каждого данного впечатления или переживания. Нам известны некоторые

условия сохранения в памяти и пробуждения в ней того, что без этих условий было бы забыто. Однако повседневная жизнь дает нам бесчисленное множество поводов заметить, как неполно и не­удовлетворительно наше знание. Стоит прислушаться к тому, как двое людей, совместно воспринимавших внешние впечатления,— скажем, проделавших вместе путешествие, — обмениваются спустя некоторое время своими воспоминаниями. То, что у одного прочно сохранилось в памяти, другой сплошь да рядом забывает, словно этого и не было; при этом мы не имеем никакого основания пред­полагать, чтобы данное впечатление было для него психически более значительно, чем для второго. Ясно, что целый ряд момен­тов, определяющих отбор для памяти, может ускользать от нас.

Желая прибавить хотя бы немного к тому, что мы знаем об условиях позабывания, я имею обыкновение подвергать психоло­гическому анализу те случаи, когда мне самому приходится что-либо забыть. Обычно я занимаюсь лишь определенной категорией этих случаев, — теми именно, которые приводят меня в изумление, так как я ожидаю, что данная вещь должна быть мне известна. Хочу еще заметить, что вообще я не' склонен к забывчивости (по отношению к тому, что я пережил, не к тому, чему научился!) и что в юношеском возрасте я в течение некоторого короткого вре­мени был способен даже на необыкновенные акты запоминания. В ученические годы для меня было совершенно естественным де­лом повторять наизусть прочитанную страницу, книги, и незадолго до поступления в университет я был в состоянии записывать по­пулярно-научные лекции непосредственно после их выслушивания почти дословно. В напряженном состоянии, в котором я находился перед последним медицинским экзаменом, я, по-видимому, еще использовал остатки этой способности, ибо по некоторым пред­метам я давал экзаменаторам как бы автоматические ответы, точ­но совпадавшие с текстом учебника, который я, однако, просмот­рел всего лишь раз с величайшей поспешностью.

С тех пор способность пользоваться материалом, накопленным памятью, у меня постоянно слабеет, но все же, вплоть до самого последнего времени, мне приходилось убеждаться в том, что с по­мощью искусственного приема я могу вспомнить гораздо больше, чем мог бы ожидать. Если, например, пациент у меня на консуль­тации ссылается на то, что я уже раз его видел, между тем как я не могу припомнить ни самого факта, ни времени, я облегчаю себе задачу путем отгадывания: вызываю в своем воображении какое нибудь число лет, считая с данного момента. В тех случаях, когда имеющиеся записи или точные указания пациента делают возмож­ным проконтролировать пришедшее мне в голову число, обнаружи­вается, что я редко когда ошибаюсь больше, чем на полгода при сроках, превышающих 10 лет². То же бывает, когда я встречаю

² Обыкновенно затем в ходе разговора частности тогдашнего первого визита всплывают уже сознательно.

малознакомого человека, которого из вежливости спрашивают о его детях. Когда он рассказывает мне об успехах, которые они делают, я стараюсь вообразить себе, каков теперь возраст ребен­ка, проверяю затем эту цифру показаниями отца и оказывается, что я ошибаюсь самое большее на месяц, при более взрослых де­тях на три месяца; но при этом я решительно не могу сказать, что послужило для меня основанием вообразить именно такую цифру. Под конец я до того осмелел, что сам первый теперь вы­сказываю свою догадку о возрасте, не рискуя при этом обидеть отца своей неосведомленностью насчет его ребенка. Таким обра­зом, я лишь расширяю свое сознательное припоминание, аппели-руя к бессознательной памяти, во всяком случае более богатой. Итак, я буду сообщать о бросающихся в глаза случаях забы­вания, которые я наблюдал по большей части на себе самом. Я различаю забывание впечатлений и переживаний, или забыва­ние того, что знаешь, от забывания намерений, т. е. упущения че­го-то. Результат всего этого ряда исследований один и тот же: во всех случаях в основе забывания лежит мотив неохоты (Unlust-motiv).

А. ЗАБЫВАНИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЙ И ЗНАНИЙ

а) Летом моя жена подала мне безобидный по существу повод к сильному неудовольствию. Мы сидели за table d'hote'oM vis-a-vis с одним господином из Вены, которого я знал и который, по всей вероятности, помнил и меня. У меня были, однако, основания не возобновлять знакомства. Жена моя, однако, расслышавшая лишь громкое имя своего vis-a-vis, весьма скоро дала понять, что прислушивается к его разговору с соседями, так как от времени до времени обращалась ко мне с вопросами, в которых подхватыва­лась нить их разговора. Мне не терпелось; наконец, это меня рассердило. Несколько недель спустя я пожаловался одной родст веннице на поведение жены; но при этом не мог вспомнить ни од­ного слова из того, что говорил этот господин. Так как я, вообще, довольно злопамятен и не могу забыть ни одной детали рассердив­шего меня эпизода, то очевидно, что моя амнезия в данном случае мотивировалась известным желанием считаться, щадить жену.

Недавно произошел со мной подобный же случай; я хотел в разговоре с близким знакомым посмеяться над тем, что моя же­на сказала несколько часов тому назад; оказалось, однако, что мое намерение невыполнимо по той замечательной причине, что я бесследно забыл слова жены. Пришлось попросить ее же напомнить мне их. Легко понять, что эту забывчивость надо рассматривать, как аналогичную тому расстройству суждения, которому мы под­вержены, когда дело идет о близких нам людях.

б) Я взялся достать для приехавшей в Вену иногородней дамы маленькую шкатулку для хранения документов и денег. В тот

момент, когда я предлагал свои услуги, предо мной с необычайной зрительной яркостью стояла картина одной витрины в центре го­рода, в которой я видел такого рода шкатулки. Правда, я не мог вспомнить название улицы, но был уверен, что стоит мне пройтись по городу, и я найду лавку, потому что моя память говорила мне, что я проходил мимо нее бесчисленное множество раз. Однако, к моей досаде, мне не удалось найти витрины со шкатулками, несмотря на то что я исходил эту часть юрода во всех направле­ниях. Не остается ничего другого, думал я, как разыскать в спра­вочной книге адреса фабрикантов шкатулок, чтобы затем, обойдя город еще раз, найти искомый магазин. Этого однако, не потребо­валось; среди адресов, имевшихся в справочнике, я тотчас же опознал забытый адрес магазина. Оказалось, что я действительно бесчисленное множество раз проходил мимо его витрины, и это было каждый раз, когда я шел в гости к семейству М., долго жив­шему в том же доме. С тех пор как это близкое знакомство сме­нилось полным отчуждением, я обычно, не отдавая себе отчета в мотивах, избегал этой местности и этого дома. В тот раз, когда обходил город, ища шкатулки, я исходил в окрестностях все улицы и только этой одной тщательно избегал, словно на ней лежал за­прет. Мотив неохоты, послуживший в данном случае виной моей неориентированности, здесь вполне осязателен. Но механизм заб­вения здесь не так прост, как в прошлом примере. Мое нерасполо­жение относится, очевидно, не к фабриканту шкатулок, а к кому-то другому, о котором я не хочу ничего знать; от этого другого оно переносится на данное поручение и здесь порождает забвение

в) Контора Б. и. Р. приглашает меня на дом к одному из ее служащих. По дороге к нему меня занимает мысль о том, что в доме, где помещается фирма, я уже неоднократно был. Мне представляется, что вывеска этой фирмы в одном из нижних эта­жей бросилась мне когда-то в глаза в то время, когда я должен был подняться к больному в один из верхних этажей. Однако я не могу вспомнить, ни что это за дом, ни кого я там посещал. Хо­тя вся эта история совершенно безразлична и не имеет никакого значения, я все же продолжаю ею заниматься и в конце концов прихожу, обычно окольным путем, с помощью собирания всего, что мне приходит в голову, к тому, что этажом выше над помещением фирмы Б. и Р. находится пансион Фишер, в котором мне не раз приходилось навещать пациентов. Теперь я уже знаю и дом, в ко­тором помещается бюро и пансион. Загадкой для меня остается все же, какой мотив оказал здесь свое действие на мою память. Не нахожу ничего, о чем было бы неприятно вспомнить, ни в са­мой фирме, ни в пансионе Фишер, ни в живших там пациентах. Я предполагаю, что дело не идет о чем-нибудь очень неприятном, ибо в противном случае мне вряд ли удалось бы вновь овладеть забытым с помощью одного окольного пути, не прибегая, как в предыдущем примере, к нашим вспомогательным средствам. Нако­нец, мне приходит в голову, что только что, когда я двинулся

в путь к моему новому пациенту, мне поклонился на улице какой-то господин, которого я лишь с трудом узнал. Несколько месяцев тому назад я видел этого человека в очень тяжелом, на мой взгляд, состоянии и поставил ему диагноз прогрессивного парали­ча; впоследствии я, однако, слышал, что он оправился, так что мой диагноз оказался неверен. (Если только здесь не было случая «ремиссии», встречающейся и при dementia paralitica, ибо тогда мой диагноз был бы все-таки верен). От этой встречи и исходило влияние, заставившее меня забыть,, в чьем соседстве находилась контора Б. и Р., и тот интерес, с которым я взялся за разгадку забытого, был перенесен сюда с этого случая спорной диагностики. Ассоциативное же соединение было при слабой внутренней свя­зи, — выздоровевший, вопреки ожиданиям, был также служащим в большой конторе, обычно посылавшей мне больных, — установ­лено, благодаря тождеству имен. Врач, с которым я совместно .осматривал спорного паралитика, носил то же имея Фишера, что и забытый мною пансион.

г) Заложить куда-нибудь вещь означает в сущности не что иное, как забыть, куда она положена. Как большинство людей, имеющих дело с рукописями и книгами, я хорошо ориентируюсь в том, что находится на моем письменном столе, и могу сразу же достать искомую вещь. То, что другим представляется беспоряд­ком, для меня — исторически сложившийся порядок. Почему же я недавно так запрятал присланный мне каталог книг, что невоз­можно было его найти? Ведь собирался же я заказать обозначен­ную в нем книгу «О языке», написанную автором, которого я люб­лю за остроумный и живой стиль и в котором ценю понимание психологии и познания по истории культуры. Я думаю, что именно поэтому я и запрятал каталог. Дело в том,-что я имею обыкнове­ние одалживать книги автора этого моим знакомым и недавно еще кто-то, возвращая книгу, сказал: «Стиль его напоминает мне со­вершенно Ваш стиль, и манера думать та же самая». Говоривший не знал, что он во мне затронул этим своим замечанием. Много лет назад, когда я еще был моложе и больше нуждался в поддержке, мне то же самое сказал один старший коллега, которому я хвалил медицинские сочинения одного известного автора. «Совершенно Ваш стиль и Ваша манера». Под влиянием этого я написал автору письмо, прося о более тесном общении, но получил от него холод­ный ответ, которым мне было указано мое место. Быть может, за этим последним отпугивающим уроком скрываются еще и другие, более ранние, ибо запрятанного каталога я так и не нашел; и это предзнаменование действительно удержало меня от покупки книги, хотя действительного препятствия исчезновение каталога и не представило. Я помнил и название книги и фамилию автора.

Другой случай заслуживает нашего внимания, благодаря тем условиям, при которых была найдена заложенная куда-то вещь. Один молодой человек рассказал мне: «Несколько лет тому назад в моей семье происходили недоразумения, я находил, что моя же-

Lil

 

на слишком холодна, и, хотя я охотно признавал ее превосходные качества, мы все же относились друг к другу без нежности. Од­нажды она принесла мне, возвращаясь с прогулки, книгу, которую купила, так как, по ее мнению, она должна была меня заинтересо­вать. Я поблагодарил ее за этот знак «внимания», обещая прочесть книгу, положил ее куда-то и не нашел уже больше. Так прошел целый ряд месяцев, в течение которых я при случае вспоминал о затерянной книге и тщетно старался ее найти. Около полугода спустя заболела моя мать, которая живет отдельно от нас и кото­рую я очень люблю. Моя жена оставила наш дом, чтобы ухажи­вать за свекровью. Положение больной стало серьезным, и моя жена имела случай показать себя с лучшей своей стороны. Однаж­ды вечером я возвращаюсь домой в восторге от поведения моей жены и полный благодарности к ней, подхожу к моему письмен­ному столу, открываю без определенного намерения, но с сомнам­булической уверенностью определенный ящик и нахожу в нем сверху давно исчезнувшую заложенную книгу».

Обозревая случаи закладывания вещей, трудно себе, в самом деле, представить, чтобы оно когда-либо происходило иначе, как под влиянием бессознательного намерения.

д) Летом 1901 года я сказал как-то моему другу, с которым находился в тесном идейном общении по научным вопросам: «Эти проблемы невроза смогут быть разрешены лишь тогда, если мы всецело станем на почву допущения первоначальной бисексуаль­ности индивида». В ответ я услышал: «Я сказал тебе это уже 2,5'года тому назад в Бр., помнишь, во время вечерней прогулки. Тогда ты об этом и слышать ничего не хотел». Неприятно, когда тебе предлагают признать свою неоригинальность. Я не мог припом- нить ни разговора, ни этого открытия моего друга. Очевидно, что один из нас ошибся; по принципу cui prodest ошибиться должен был я. И действительно, в течение ближайшей недели я вспомнил, что все было так, как хотел напомнить мне мой друг; я знаю даже, что я ответил тогда: «До этого я еще не дошел, не хочу входить в обсуждение этого». С тех пор, однако, я стал несколько терпимее, когда приходится где-нибудь в медицинской литературе сталкиваться с одной из тех немногих идей, которые связаны с моим именем, причем это последнее не упоминается.

Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою противополож­ность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей — вряд ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания, собранных без выбо­ра, требует для своего разрешения углубления в столь тягостные темы. Напротив, я полагаю, что любой другой, кто только поже­лает исследовать мотивы своих собственных случаев забывания, сможет составить подобную же таблицу неприятных вещей. Склонность к забыванию неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий характер, если способность к этому и не одинаково раз­вита у всех ..,

В то время когда я работал над этими страницами, со мной произошел следующий, почти невероятный случай забвения. Я просматриваю 1 января свою врачебную книгу, чтобы выписать гонорарные счета, встречаюсь при этом в рубрике июня месяца с именем М—ль и не могу вспомнить соответствующего лица. Мое удивление возрастает, когда я, перелистывая дальше, замечаю, что-я лечил этого больного в санатории и в течение ряда недель я посещал его ежедневно. Больного, с которым бываешь занят при таких условиях, врач не забывает через каких-нибудь полгода, Я спрашиваю себя: кто бы это мог быть — мужчина, паралитик,, неинтересный случай? Наконец, при отметке о полученном гоно­раре мне опять приходит на мысль все то, что стремилось исчез­нуть из памяти. М—ль была 14-летняя девочка, самый замечатель­ный случай в моей практике за последние годы; он послужил мне уроком, который я вряд ли забуду, и исход его заставил меня⁵ пережить не один мучительный час. Девочка заболела несомнен­ной истерией, которая под влиянием моего лечения обнаружила быстрое и основательное улучшение. После этого улучшения роди­тели взяли от меня девочку; она еще жаловалась на боли в жи­воте, которым принадлежала главная роль в общей картине истерических симптомов. Два месяца спустя она умерла от сар­комы брюшных желез. Истерия, к которой девочка была, кроме того, предрасположена, воспользовалась образованием опухоли как провоцирующей причиной, и я, будучи ослеплен шумны­ми, но безобидными явлениями истерии, быть может не заметил первых признаков подкрадывающейся фатальной болезни.

Таким образом, даже у здоровых, не подверженных неврозу людей, можно в изобилии найти указания на то, что воспоминания о тягостных впечатлениях и представления о тягостных мыслях наталкиваются на какое-то препятствие. Но оценить все значе­ние этого фактора можно, лишь рассматривая психологию невро­тиков. Подобного рода стихийное стремление к отпору представ­лениям, могущим вызвать ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно сравнить лишь рефлекс бегства при болезнен­ных раздражениях, приходится отнести к числу главных столпов того механизма, который является носителем истерических симп томов... Мы видим, что многое забывается по причинам, лежа­щим в нем же самом, там, где это не возможно, тенденция отпора передвигает свою цель и устраняет из нашей памяти хотя бы нечто иное, не столь важное, но находящееся в ассоциативной связи с тем, что собственно и вызвало отпор...

Совершенно так же, как при забывании имен, может наблю­даться ошибочное припоминание и при забывании впечатлений; и в тех случаях, когда оно принимается на веру, оно носит название обмана памяти... Я приведу случившийся со мной самим своеобраз­ный пример обмана памяти, на котором можно с достаточной ясностью видеть, как этот феномен мотивируется бессознательным вытесненным материалом и как он сочетается с этим последним.

8—957

В то время, когда я писал позднейшие главы моей книги о толковании снов, я жил на даче, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден в расчете на позднейшее исправление, вносить в рукопись всякого рода указания и цитаты по памяти. В главе о снах наяву мне вспоминалась чудесная фи« гура бледного бухгалтера из «Набоба» Альфонса Доде, в лице которого поэт, вероятно, хотел изобразить свои собственные меч» тания.

Мне казалось, что я отчетливо помню одну из тех фанта­зий, какие вынашивал этот человек (я назвал его Mr. Jocelyn), гуляя по улицам Парижа, я начал ее воспроизводить по памяти: как господин Jocelyn смело бросается на улице навстречу понес­шейся лошади и останавливает ее; дверцы отворяются и из эки­пажа выходит высокопоставленная особа, жмет господину Jocelyn руку и говорит ему: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать?»

Я утешал себя тем, что ту или иную неточность в передаче этой фантазии нетрудно будет исправить дома, имея книгу под рукой. Но когда я перелистал «Набоб» с тем, чтобы выправить это место моей рукописи, уже готовое к печати, я, к величайшему своему стыду и смущению, не нашел там ничего похожего на та­кого рода мечты. Mr. Jocelyn'a, да и этот бедный бухгалтер назывался совершенно иначе: Mr. Joyeuse. Эта вторая ошибка дала мне скоро ключ к выяснению моего обмана памяти. «Joyeuse» — это женский род от слова Joyeux: так именно я дол­жен был бы перевести на французский язык свое собственное имя Freud. Откуда, стало быть, могла взяться фантазия, которую я смутно вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до моего сознания; или же дошел когда-то, но затем был основа­тельно позабыт. Может быть, я видел его даже в Париже, где не раз бродил по улицам, одинокий, полный стремления, весьма нуж­даясь в помощнике и покровителе, пока меня не принял в свой круг Шарко. Автора «Набоба» я неоднократно видел в доме Шарко. Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враж­дебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с моим характером плохо вяжется положение протеже. Я всегда ощущал в нем необычайно много склонности к тому, чтобы «быть самому дельным человеком». И как раз я должен был получить напоминание о подобного рода — никогда впрочем не сбывшихся снах наяву! Кроме того, этот случай дает хороший пример тому, как задержанное — при паранойе победно пробивающиеся наружу — отношение к своему «я» мешает нам и запутывает нас в объективном познании вещей.

Б. ЗАБЫВАНИЕ НАМЕРЕНИЙ

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость вни­мания сама по себе еще не может объяснить дефектности функции как забывание намерений. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до известного момента. Конечно, в течение создавшегося таким образом промежутка времени может произойти такого рода изме­нение в мотивах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание намерения, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевозможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять тем, что в соотношении мотивов появилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не ока­залось потребного для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием для того, чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало быть, в то время имелось в достаточ­ной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям заставляет нас отвергнуть это обьяснение как произвольное. Если я утром прини­маю решение, которое должно быть выполнено вечером, то воз­можно, что в течение дня мне несколько раз напоминали о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается момент выполне­ния, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления, для того чтобы исполнить заду­манное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормальному и не нервному челове­ку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и вы­сматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчи­тываю на то, что один из ближайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия человека, принявшего извест­ное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, ко­торым было сделано в гипнозе так называемое, «послегипнотичес-кое внушение на долгий срок». Обычно этот феномен изображается следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном че­ловеке, пока не подходит время его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и профан отдает себе от­чет в том, что забывание намерений никак не может быть рассма­триваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальней­шему разложению, и что оно дает право умозаключить о налично­сти непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опаздавший на свидание, тщетно

8* 115

«будет искать оправданий перед своей дамой в том, что он, к со­жалению, совершенно забыл об этом. Она ему непременно ответит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Если бы он даже прибег к выше приведенному психологическому объяснению и пожелал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, став столь же проницательною, как врач при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подоб­ного же рода деловые препятствия не случались раньше». Конеч но, и она тоже не подвергает сомнению возможность того, что он действительно забыл; она полагает только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игно­рируется— и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы нич­то, относящееся к ним, не было забываемо, и дает таким образом повод полагать, что забвение допустимо при неважных вещах; при свещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не признают их важности. И действительно, налич­ность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один человек не забудет выполнить действий, представляющихся •ему самому важными, не навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений; совершенно безразличным не может считаться никакое намерение, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше расстройствах функции, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания наме­рений, которые я наблюдал на себе самом; я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и не­приязненных мотивов, или, если можно так выразиться, к встреч­ной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положе­нии, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не стал сопротивляться, и демонстрировал против него своей забывчивостью. В силу мучительных переживаний, ко­торые мне пришлось испытать в связи с этим, я не способен выра жать свое участие, когда это приходится по необходимости делать в утрированной форме, ибо употребить выражение, действительно отвечающее той небольшой степени участия, которое я испыты­ваю,— непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой сто­роны, я понимаю их социальную полезность. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; .раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это. Там,

где импульс моего чувства не имеет отношения к общественному долгу, он никогда не подвергается забвению.

Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в кото­рой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-нибудь другому в его интересах. Здесь неизменно бывает так, что лишь обещаю­щий верит в смягчающую вину забывчивость, в то время как про­сящий, несомненно, дает себе правильный ответ: он не заинтересо­ван в этом, иначе он не позабыл бы. Есть люди, которых вообще считают забывчивыми и потому извиняют, подобно близоруким, которые не кланяются на улице. Такие люди забывают все мелкие обещания, не выполняют данных им поручений, оказываются та­ким образом в мелочах ненадежными и требуют при этом, чтобы за эти мелкие прегрешения на них не были в претензии, т. е. чтобы не объясняли их свойствами характера, а сводили к органическим способностям. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-либо из них, чтобы в вы­боре объектов забвения найти его мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что здесь мотивом, ути­лизирующим конституциональный момент, для своих целей явлЯ' ется необычно крупная доля пренебрежения к другому человеку.

В других случаях мотивы забвения не так легко обнаружива­ются и, раз будучи найдены, возбуждают немалое удивление. Так, я заметил в прежние годы, что при большом количестве визитоз к больным, я если забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллегии. Это было стыдно, и я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет, так называемого, неврастеника отмечать у себя в пресловутой «запис­ке» все то, что он собирается сообщить врачу. Объясняют это тем, что не питает доверия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь: «Я записал себе здесь кое-что, так как я все позабываю». Обычно он не находит в запис­ке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам: «Да, об этом я уже спросил». По-видимому, он лишь демон­стрирует своей запиской один из своих симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения темных мотивов.

Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство взрослых здоровых людей, которых я знаю, если признаюсь, что я сам, осо бенно в прежние годы, очень легко и на очень долгое время забывал возвращать одолженные книги или, что мне с особенной легкостью случалось, в силу забывчивости, откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой

 

сделал себе свой запас сигар на этот день, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают и я могу поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но вообще, что касается таких тем, как деньги и соб­ственность, то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стре­мится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), быть может, вообще лишь в несовершенной степени парализовалась культурой и воспитанием.

Боюсь, что со всеми этими примерами я впал прямо-таки в ба­нальность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на вещи, которые все знают и одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явления и научно использовать их. Я не могу понять, почему той мудрости, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, должен быть закрыт доступ в круг приобретений науки. Не различие объектов, а более строгий метод их установления и стремление ко всеобъемлющей связи составляют существенный порядок научной работы.

По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в общем нашли, что они забываются тогда, когда против них восстают темные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаруживается другой механизм забывания: встречная воля переносится на данное намерение с чего-либо другого в силу того, что между этим «другим» и содержанием данного намерения установилась какая-либо внешняя ассоциация. Сюда относится следующий пример. Я люблю хорошую пропускную бумагу и со­бираюсь сегодня после обеда, идя во внутреннюю часть города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней под­ряд я об этом забываю, пока не задаю себе вопроса о причине этого. Нахожу ее без труда, вспомнив, что если в письме обозна­чаю пропускную бумагу словом «Loschpapier», то говорю я обык­новенно «Fliesspapier». «Fl'iess» же — имя одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам. Отделаться от этих мыслей я не могу, но склонность к отпору проявляется, переносясь вследствие созвучия слов на без­различное и потому менее устойчивое намерение.

В следующем случае отсрочки непосредственная встречная во­ля совпадает с более определенной мотивировкой. Я написал небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование снов». Г. Бергман посылает мне из Висбадена корректуру и просит ее просмотреть немедленно, так как хочет издать этот выпуск еще до рождества. В ту же ночь я выправляю корректуру и кладу ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Утром я, однако, забываю о ней и вспоминаю лишь после обеда при виде банде­роли, лежащей на моем столе. Точно так же забываю я о коррек­туре и после обеда вечером и на следующее утро; наконец, я беру

себя в руки и на следующий день после обеда опускаю ее в поч­товый ящик, недоумевая, каково могло бы быть основание этой отсрочке. Очевидно, я ее не хочу отправить, не знаю только поче­му. Во время этой же прогулки я отправляюсь к своему венскому издателю, который издал также и мое «Толкование снов», делаю у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, говорю ему: «Вы знаете, я написал «Толкование снов» вторично» — «О, я просил бы вас тогда...» — «Успокойтесь, это лишь небольшая статья для издания «Lowenfeld-Kurella». Он все-таки был недоволен, боялся, что статья эта повредит сбыту книги. Я возражал ему и, наконец, спросил: «Если бы я обратился к вам раньше, вы бы запретили мне издать эту вещь?»— «Нет, ни в коем случае». Я и сам думаю, что имел пол­ное право так поступить, и не сделал ничего такого, что не было бы принято; но мне представляется бесспорным, что сомнение, подобное тому, какое высказал, мой издатель, было мотивом того, что я оттягивал отправку корректуры...

По-немецки есть поговорка, выражающая ходячую истину, что забывание чего-нибудь никогда не бывает случайным.

Забывание объясняется иногда также и тем, что можно было бы назвать «ложным намерением». Однажды я обещал одному молодому автору дать отзыв о его небольшой работе, но в силу внутренних, неизвестных мне противодействий все откладывал, пока наконец, уступая его настояниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я действительно, имел вполне серьезное намерен ние так и поступить, но забыл о том, что на тот же вечер было назначено составление другого, неотложного отзыва. Я понял, благодаря этому, что мое намерение было ложно, перестал бо­роться с испытываемым мной противодействием — и отказал ав­тору.

Зейгарник Блюма Вульфовна (род. 9 ноября 1900)—советский психолог, доктор психологических наук, про­фессор психологического факультета МГУ, крупнейший специалист в обла­сти патопсихологии, лауреат Ломоно­совской премии I степени. Свое первое исследование, выявляю­щее зависимость памяти от динамики мотивационной сферы, Б. В. Зейгар­ник выполнила в Берлине под руко­водством немецкого психолога К. Ле­вина. С 1931 г.— работала в психо­неврологической клинике Института экспериментальной медицины. Яв-

ляясь ближайшим сотрудником Л. С. Выготского, Б, В. Зейгарник возглавь ляла .лабораторию патопсихологии Института психиатрии МЗ РСФСР (1943—1967). Исследования Б. В. Зейгарник затрагивают основные про» блемы патопсихологии: соотношение-развития и распада психики, патоло­гию мышления, памяти и личности. Сочинения: Патология мышле­ния. М., 1962; Введение в патопсихо­логию. М., 1969; Личность и патоло,-гия деятельности. М., 1971; Основ» патопсихологии. М., 1973.

В предшествующих экспериментальных работах по памяти ис­следовалось влияние уже установившихся связей между различ ными впечатлениями на последующее воспроизведение (ассоциа­тивный эксперимент). Далее ставился вопрос, каково влияние при­роды упомянутых впечатлений, например, их бессмысленность или осмысленность, положительный или отрицательный характер пере­живания, степени направленности внимания на запоминание и т.п.

У нас же речь идет о влиянии актуальных потребностей, в осо­бенности квазигютребностей, на работу памяти. Мы исследуем вопрос: как соотносятся запоминание действий, которые были пре­рваны до окончания, и запоминание завершенных действий.

Тем самым ставится вопрос, находящийся в тесной связи с по­нятием «забывание», употребляемым обычно в повседневной жизни. О забывании говорят не только при полном незнании, свя­занном с выпадением из памяти, но и при невыполнении задания или намерения. Термин «забывчивый» употребляется почти исклю­чительно в этом смысле.

Опыты проводились-в 1924 —1926 гг. в психологическом инсти­туте Берлинского университета. Со 164 испытуемыми (студентами, учителями и детьми) были проведены индивидуальные опыты, 2 массовых опыта, первый — с 47 взрослыми, второй — с 45 школь­никами от 13 до 14 лет.

 

Б. В. 3 ейгарник

ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ

НЕЗАВЕРШЕННЫХ

И ЗАВЕРШЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ¹

Тенденция к выполнению запланированного действия как следст­вие акта намерения возникает не только при условии возникно­вения подходящего случая, предусмотренного в а«те намерения.

Такая тенденция скорее соответствует некоторой потребности (квазипотребности), которая ведет к выполнению намерения сама по себе, без наступления так называемого «подходящего» случая, что динамически эквивалентно состоянию напряжения. Можно поставить вопрос о том, проявляется ли состояние напряжения (по­требность) только в направлении осуществления намерения или оно сказывается в любой форме деятельности человека в целом.

Наши опыты непосредственно связаны с проблемой влияния таких актуальных потребностных напряжений на некоторые осо­бенности мнестической деятельности.

'См.: Зейгарник Б. В. Das Behalten erledigter und unerledigter Handlun-gen. — «Psychol. Forsch», 1927, N 9.

ОПИСАНИЕ ОПЫТОВ И ОСНОВНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ

ОБЩАЯ МЕТОДИКА ОПЫТОВ

Экспериментатор дает инструкцию испытуемому: «Вы получите ряд заданий, которые вам нужно выполнить как можно лучше и быстрее». Затем испытуемому предлагается одно за другим от 18 до 22 заданий. Однако ему не дают выполнить все задания до кон­ца, а половина задании прерывается экспериментатором до завер шения.

Завершенные и прерванные задания следовали в случайной для испытуемого последовательности, например, после двух незавер шенных шли два завершенных, затем одно незавершенное, затем два завершенных и т. д.

Продукты работы и материал прятались, причем таким обра­зом, чтобы это не бросилось в глаза испытуемому. (Например, под' тем предлогом, что на столе слишком большой беспорядок, экспериментатор убирал продукты работы в ящик стола).

После того как испытуемый возвращал последнее задание, экс­периментатор спрашивал: «Скажите, пожалуйста, какие задания Вы делали во время опыта?»

Время для перечисления заданий для испытуемого не ограни­чивалось. Испытуемый занимался этим до тех пор, пока сам не останавливался. Экспериментатор записывал задания в порядке их перечисления.

Таблица

Соотношение воспроизведения незавершенных ВН и завершенных ВЗ действий

 

					Среднее арифметическое
Испытуемые	В	ВН	ВЗ	Вн ___ ~вз"	В	вн	ВЗ	вн
								"вз"
i
				3,5
3				3,5
				3,0	9,1		2,1	3,5
				3,0
				3,0
				2,5
				2,0
				2,0
				2,0
				2,0
				2,0	10,6		3,7	1,9
				1,75
	П			1,75
				1,75
				1,6
				1,5
				1,5
				1,5
				1,5
22 .				1,4	13,9	8,1	5,7	1,4
				1,4
				1,3
				1,3
				1,0
27 28				1,0 1,0	11,3	5,7	5,7	1,0
				1,0
				0,8
				0,8	9,0	4,0	5,0	0,8
				0,75
Среднее арифметическое	11,2	6,9	4,3	1,9

Часто вслед за относительно плавным перечислением следова­ла заминка, во время которой испытуемый пытался вспомнить остальные задания.

Наши количественные сопоставления касаются прежде всего заданий, перечисленных до заминки. Те задания, которые припо­минались испытуемым после заминки, будут приводиться особо. Следует сразу заметить, что добавление заданий, указанных испы­туемым после заминки, лишь незначительно меняет результаты.

После окончания опыта испытуемый сообщал данные самона­блюдения. Кроме того, в нашем распоряжении были «полуспонтан­ные» высказывания испытуемого во время опыта.

Частью задания представляли собой ручную работу (склеить, слепить какое-нибудь животное из пластелина), частью — решение интеллектуальных задач (математическая задача или загадка); наряду с этим были задания другого характера (например, напи­сать какое-нибудь стихотворение). Отдельные задания не должны были быть слишком короткими, чтобы у испытуемого было доста­точно времени по-настоящему погрузиться в работу. Длительность большинства заданий — около 3—5 мин, только некоторые реша­лись за 1—2 мин. Наконец, было обращено внимание на то, чтобы в течение часа не встречались два сходных между собой задания.

Все задания мы разделили на две группы: А и Б. Одной поло­виной испытуемых до конца выполнялись задания группы А, дру­гой половиной — задания группы Б, так что в конечном счете каж­дое задание одинаково часто встречалось в качестве завершенно­го и незавершенного. (В дальнейшем,, ради краткости, задание, доведенное до конца, будет обозначаться как завершенное, за­дание же, прерванное экспериментатором до окончания,— соответ­ственно как незавершенное.)

К группе А относились задания 1, 3, 6, 7, 10, 11, 13, 16, 17, 20, 22; остальные относились к группе Б.

Результаты опыта представлены в табл. 1. Для того чтобы вы­ступили различия между незавершенными и завершенными дей­ствиями, необходимо было выбрать такой метод вычисления, что­бы, по возможности, исключить индивидуальные различия памяти у различных испытуемых. Нужно было сопоставить количество за­вершенных и незавершенных заданий, удержанных в памяти каж­дым испытуемым, и охарактеризовать эту разницу не только через разность, но и через отношение.

Отклонение отношения (ВН/ВЗ) от значения 1 является мерой преобладания или уменьшения числа незавершенных заданий при воспроизведении.

Данные таблицы свидетельствуют о том, что незавершенные действия запоминаются лучше, чем завершенные.

Среднее арифметическое от (ВН/ВЗ) составляет в наших опы­тах 1,9; это означает, что незавершенные действия запоминаются на 90% лучше, чем завершенные. Верхний предел колебаний до­ходит до 6 (соответственно преобладание незавершенных действий

на 500%), нижний — только до 0,75 (что соответствует преобла­данию завершенных действий на 25%).

Преобладание в памяти незавершенных действий выражается

также в том, что из 32 испытуемых для 26 испытуемых 4S-> 1, для 3 испытуемых -33-= 1 и только для 3 испытуемых ~- < 1.

То, что прерванные действия удерживаются значительно луч­ше, чем завершенные, показывают также сопоставление резуль­татов отдельных заданий.

Из 22 заданий для 17 (ВН/ВЗ)>1, для 2 (ВН\ВЗ)= 1 и только для 3 испытуемых (ВН/ВЗ) <1

Кривая (рис. 4) наглядно показывает, как часто определенное число выполненных заданий (пунктирная кривая) и прерванных

заданий (сплошная кривая) запоминается определенным испытуемым.

Явное преобладание незавершен­ных заданий при воспроизведении тем более значимо, что в плане «чистой» памяти удержанию завершенных за­даний способствует то, что испытуемый, естественно, занят ими в среднем более длительное время.

Преобладание незавершенных за­даний над завершенными выражается не только в числе удержанных заданий, но также в той последовательности стимулов, которой испытуемый называет задания при опросе. В первую очередь испытуемые перечисляют незавершен­ные задания. Так, незавершенные за­дания в три раза чаще называются

в первую очередь, чем завершенные. На втором месте по-преж­нему преобладают незавершенные задания, в то время как в даль­нейшем отношение переворачивается.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Возникает вопрос: как можно объяснить преобладание неза­вершенных заданий над завершенными?

Прежде чем обсуждать различные возможные объяснения, мы хотим несколько подробнее рассмотреть поведение испытуемых во время выполнения заданий.

ПОВЕДЕНИЕ ИСПЫТУЕМОГО

Как правило, испытуемые стараются выполнить задания как можно лучше. Согласно нашим наблюдениям, можно установить, три основных «типа» поведения у испытуемых. Испытуемый выпол­няет свою работу:

1) из чувства долга перед экспериментатором,

2) из честолюбия,

3) в силу заинтересованности самим заданием.

1. Испытуемый чувствует себя обязанным «честно» работать
во время опыта. Неискушенный в психологии испытуемый в общем
верит, что экспериментатор в научных целях хочет сравнить ре­
зультаты его работы с результатами других испытуемых, и для;
этого экспериментатору нужны его предельные результаты.

Испытуемый видит в экспериментаторе человека очень опыт­ного в подобных делах, вполне определенно знающего, что ему нужно, и зачастую пытается угадать желание экспериментатора. Он смотрит на экспериментатора, чтобы по его поведению понять, доволен ли тот его работой. Так, например, один испытуемый го­ворит: «Я заметил, что Вы не довольны эллипсом, но я не знал,. кажутся Вам крестики слишком большими или слишком ма­ленькими». Другой испытуемый сообщает: «Я хотел заключить» по выражению Вашего лица, нравится ли Вам пилотка».

Эта направленность на оценку экспериментатора выражается во многих случаях в прямых вопросах или в обращениях за сове­том, например: «Как Вы считаете: зеленые или красные бусинки: следует взять для этого?». «Вас удовлетворит, если я оставлю это» так, или Вы хотите, чтобы крышка прилегала плотнее?»

2. Часто испытуемый думает, что в опыте речь идет о проверке
его способнастей, и хочет при этом показать свой практически»
интеллект (это название используют многие испытуемые при са­
моотчете). Такие испытуемые часто проявляют интерес к тому, как.
выполнили эти задания другие испытуемые. «Вероятно, никто не
вел себя так глупо, как я». Или: «Рисование — это мое слабое
место. Мне было неприятно показать это Вам» — часто говорят
испытуемые. При правильном решении или хорошем выполнении'
задания такие испытуемые радуются; они несколько приободря-

ются или улыбаются время от времени.

Это стремление показать себя, которое выступает наряду с же­ланием испробовать собственные силы, приводит ко все более луч­шему выполнению задания без посторонней помощи, например, со-стороны экспериментатора (такой испытуемый гораздо самостоя­тельнее по отношению к экспериментатору, чем испытуемые 1 груп­пы). Мы имеем здесь дело с феноменом личного интереса в так. называемом лабораторном эксперименте.

3. В этом случае ни желание экспериментатора, ни собствен-»
ное честолюбие не являются определяющими для испытуемого,,
а дело само по себе приобретает «побудительный характер», воз-

никает желание заняться им и целесообразно выполнить задание. Так, один испытуемый во время лепки собаки из пластилина го­ворит: «У таксы не должно быть такого длинного хвоста, нет, такса сама бы обиделась на меня».

ПОВЕДЕНИЕ ЭКСПЕРИМЕНТАТОРА

Необходимо подчеркнуть, какое большое значение имеет пове­дение экспериментатора в опыте, и предостеречь против так назы­ваемого его «пассивного поведения».

В психологических опытах часто требуется, чтобы эксперимен­татор, дав испытуемому определенную, раз и навсегда твердо уста­новленную инструкцию (если возможно, вербально), в остальном вел себя возможно более пассивно.

В действительности же «пассивное поведение» эксперимента­тора может действовать так же, как и «активное» вмешательство с его стороны.

В настоящих опытах это пассивное поведение эксперимен­татора могло бы, например, привести к тому, что испытуемые, «верные своему долгу», пытающиеся следовать желаниям экспе­риментатора, чистосердечно спрашивать его совета, могли истолко­вать поведение экспериментатора как позицию строгого наблюда­теля и тем самым изменить свою первоначальную .установку.

Короче говоря, «пассивное поведение» экспериментатора имеет тенденцию придавать опыту искусственный характер, а также ме­нять и стирать установки испытуемого. Все это может обернуться как сильное, зачастую совершенно нежелательное «вмешатель­ство».

В подобных опытах экспериментатор должен стараться вес­ти себя в соответствии с той установкой, которую он обнаруживает у испытуемого (часто довольно явной и заметной), и не создавать ему затруднений.

Например, с испытуемыми, работающими из чувства долга, экспериментатор действительно изображает какое-то желание, да­ет совершенно конкретные указания, например: «Да, зеленые бу­сы нравятся мне больше». С честолюбивыми испытуемыми он при­нимает «холодный вид экзаменатора», так что первоначальная установка испытуемого на то, что речь идет о проверке интеллек­та, еще более усиливается.

С испытуемым, заинтересовавшимся делом самим по себе, экс­периментатор, напротив, ведет себя действительно пассивно. Он старается не делать каких-либо замечаний, так как испытуемый воспринимает пассивность экспериментатора как адекватную си­туацию.

Одним словом, экспериментатор не ведет себя по заранее пред­писанному образцу, а поведение его определяется установкой испытуемого и соответствует ей.

Мы считаем, что в опытах, имеющих своей целью выяснение вопросов каузально-динамического характера, которое не ограни­чивается выявлением чисто внешних результатов, именно такое поведение создает одинаковые условия для различных испытуе­мых.

Мы также не стремились строго придерживаться определенной формулировки вербальной инструкции, а следили за тем, чтобы заданный смысл инструкции был понят испытуемым возможно бо­лее точно. Ведь с разными испытуемыми нужно вести себя раз­личным образом.

ВЫПОЛНЕНИЕ ЗАДАНИЯ 1И ЕГО ЗАВЕРШЕНИЕ

После инструкции испытуемый начинает работать. Заданием, предназначенным для завершения, испытуемый занимается столь­ко, сколько хочет, и сам передает его экспериментатору, когда считает выполненным.

Задание, которое выглядит законченным для экспериментатора, не обязательно является таковым испытуемому. Оно может воспри­ниматься им как не вполне завершенное.

Можно, например, наблюдать: ваза и цветы уже нарисованы, животное слеплено из пластелина, но испытуемый продолжает за­ниматься заданием — он украшает, улучшает его (делает, напри­мер, резче тень у вазы с цветами, удлиняет или укорачивает хвост у животного) и только тогда отдает свое произведение экс­периментатору.

ПРЕРЫВАНИЕ ЗАДАНИЯ

В описанных опытах прерывание работы осуществлялось сле­дующим способом: со словами «сделайте, пожалуйста, это» экспе­риментатор кладет перед испытуемым новую работу.

В первый раз испытуемые часто смотрят на экспериментатора удивленно, они поражены. Во время дальнейших прерываний дей­ствий испытуемые больше не удивляются. Удивление исчезает, так как рано или поздно каждый испытуемый находит «объяснение» для этого непонятного прерывания. Они говорят во время самоот­чета: «Вы хотели выяснить, могу ли я концентрировать свое, вни­мание», или «Вы прервали меня тогда, когда видели, что я вы­брал верный или неверный метод решения». Лишь в редких слу­чаях испытуемый воспринимает прерывание как самостоятельную цель опыта, а не в качестве побочного для опыта явления.

Но нахождение объяснения еще не означает, что испытуемый «смиряется» с прерыванием. Напротив, он сопротивляется ему.

У некоторых испытуемых это сопротивление заходит так далеко, что они отказываются отдать работу, даже если эксперимента­тор очень настойчив. Иногда испытуемые просто впадают в аффект.

Так как прерывание обретает свой истинный смысл только тог­да, когда испытуемый имеет чувство незавершенности работы, то оно, как правило, производится тогда, когда испытуемый больше всего захвачен работой, когда у экспериментатора создается такое впечатление, что испытуемый особенно поглощен работой. Мы На­зываем такие моменты «моментами наиболее тесного контакта испытуемого с заданием». Эти моменты контакта совпадают часто с моментом, когда испытуемый уже представляет, как надо делать .работу, но еще не знает точно, каков будет результат. Например, испытуемый лепит собачку из пластелина. Он видит, что уже полу чается животное с четырьмя конечностями, оно уже представляет собой нечто «собакообразное». Но еще существует опасность, что -он собьется с верного пути и предполагаемая собака превратится в кошку.

В такой момент контакта окончание работы уже ощутимо близ­ко для испытуемого. Ситуация уже обещает успех, но все еще опасна. Задание еще «по сути своей» не выполнено, как это быва­ет незадолго до окончания.

ПОЛУСПОНТАННЫЕ ВЫСКАЗЫВАНИЯ ИСПЫТУЕМЫХ

Установить благоприятные для прерывания моменты относи­тельно легко, так как опыт в большинстве случаев протекает в -атмосфере свободного контакта между экспериментатором и испы­туемым. Вследствие непринужденности ситуации испытуемый чаще всего сам сообщает о положении дел. Наряду с этим эксперимен­татор осведомляется, как далеко продвинулся испытуемый. Этот вопрос выясняется в общей ситуации не в форме расспросов, а в виде естественного интереса со стороны экспериментатора. Ответ, который дает на него испытуемый, следует квалифицировать не как собственно самоотчет, а как полуспонтанное высказы­вание.

Ценность таких полуспонтанных высказываний состоит в том, что "они позволяют более глубоко понять действительные процес­сы без нарушения хода опыта. Испытуемый обращается к своим впечатлениям не задним числом, не созерцательно, а реагирует непосредственно в ситуации и тем самым вскрывает характер са­мой ситуации.

Кроме того, как уже упоминалось, после окончания опыта ис-шытуемые давали самоотчет в собственном смысле слова.

НЕУДОВЛЕТВОРЕННАЯ КВАЗИПОТРЕБНОСТЬ В МОМЕНТ ПЕРЕЧИСЛЕНИЯ

Оказывается, что предпочтение незавершенных действий нель­зя объяснить ни тем, что сам акт прерывания способствует их луч­шему запечатлению, ни сознательным намерением испытуемых за­помнить незавершенные действия.

Решение проблемы, очевидно, следует искать в другом направ­лении. Определяющими являются не переживания, возникающие во время выполнения задания и его прерывания, а в большей мере те силы, которые существуют в момент, опроса. Предшествующие специальные серии доказали, что важен не акт прерывания как таковой, а завершенность или незавершенность задания.

В момент, когда испытуемый принимает решение выполнить задание на основе инструкции, возникает квазипотребность, кото­рая сама по себе побуждает « выполнению задания. В динамиче­ском смысле этот процесс соответствует возникновению напряжен­ной системы, стремящейся к разрядке. Выполнение задания озна­чает разрядку системы (разрядку квазипотребности). Если же задание прерывается, то обычно сохраняется остаточное напряже­ние, квазипотребность не удовлетворена.

Естественным путем к удовлетворению этой потребности было бы завершение прерванного задания. В самом деле, испытуемые часто хватаются за прерванную работу, если она по недосмотру осталась лежать на столе, чтобы закончить ее (см. опыты М. Ов-сянкиной).

.. - ВН

У младших детей, для которых отношение ВЗ гораздо

больше, чем у взрослых, сильнее также потребность в завершении действия, а значит, и тенденция к возобновлению. Часто слу­чалось так, что дети, приходя к экспериментатору спустя 2 или 3 дня, просили дать им закончить задание.

В наших опытах естественный путь для разрядки напряженной системы, т. е. завершения задания, закрыт экспериментатором. На­пряжения продолжают существовать. Если для наших результатов являются определяющими не сами впечатления от момента пре­рывания, а фактическая незавершенность в момент опроса, то из этого следует, что причиной преобладания в памяти незавер­шенных действий является продолжающая существовать квази­потребность.

Потребностные напряжения вызывают не только непосредствен­но тенденцию к завершению задания, но и способствуют впослед­ствии их лучшему воспроизведению. Воспроизведение выступает здесь в роли индикатора потребностного напряжения.

Как могут проявиться подобные напряжения в таком, казалось бы, совершенно другого рода процессе, как воспроизведение, мо­жет быть понято только на основе общей теории психической ди-

9—957

намики, причем особенно важно установить, происходит ли при воспроизведении одновременно разрядка отдельных напряжений.

Итак, мы видим, что лучшее запоминание незавершенных дей­ствий обусловлено не связанными с моментом прерывания пережи­ваниями, а с суммой тех сил, которые проявляются в момент опроса.

Но потребностные напряжения, вытекающие из прежней рабо­ты, не являются единственными динамическими факторами. Име­ется инструкция экспериментатора о перечислении заданий, и в соответствии с ней у испытуемых возникает тенденция к воспро­изведению (Reproduktioswille), иначе говоря, квазипотребность в перечислении всех заданий.

С динамической точки зрения общая ситуация в конце опыта представляет собой следующее: в результате инструкции экспери­ментатора возникает квазипотребность в перечислении всех зада­ний, при этом для незавершенных заданий существуют дополни­тельные квазипотребности, а именно неудовлетворенные потреб-" ностные напряжения.

Преобладание незавершенных действий при опросе как след­ствие этих напряжений зависит от соотношения сил обоих основ­ных факторов. Если преобладает тенденция к воспроизведению, возникающая в результате инструкции, то относительное преобла­дание незавершенных заданий (ВН) должно отодвинуться на вто,-рой план (ВН должно быть приблизительно равно ВЗ). С другой стороны, относительное пребладание незавершенных заданий, воз­никающее на основе возможных квазипотребностей этих действий, проявляется тем резче, чем слабее тенденция к воспроизведению, т. е. чем слабее специальное намерение перечислить все задания. В этом случае степень преобладания незавершенных действий над завершенными существенно зависит от силы квазипотребности, наличие которой для отдельных испытуемых и отличает незавер­шенные действия от завершенных.

В связи с этим возникают два вопроса:

1) О значении тенденции к воспроизведению. 2) О природе и возникновении потребностных напряжений при незавершенных действиях.

ТЕНДЕНЦИЯ К ВОСПРОИЗВЕДЕНИЮ И СИТУАЦИЯ ОПРОСА

Тенденция к воспроизведению ВН

ВЗ

И отношение

  нию (ВН/ВЗ)должно было бы показать, что уменьшение отношения (ВН/ВЗ)в общем и… В самом деле, табл. 1 (сравните отдельные значения справа) показывает, что как для испытуемых с высоким, так и для…

Ход процесса перечисления

Все испытуемые вначале очень быстро называют задания одно за другим. После немедленного перечисления наступает заминка. Испытуемый повторяет несколько раз: «Больше я не помню; мне кажется, это все». Однако некоторые испытуемые пытаются при­помнить задания и после заминки: «Может быть, были еще какие-то, я постараюсь вспомнить еще что-нибудь».

В эту фазу поведение испытуемого целиком и полностью меня­ется. Если раньше испытуемый спокойно перечислял задания, то теперь его поведение становится несобранным. В первый период взгляд испытуемого был направлен на экспериментатора или же глаза его твердо смотрели в одну точку. Теперь они блуждают по стенам и по полу. Испытуемый ищет отправной пункт, пытается построить какие-то искусственные связи, сгруппировать задания. «Делал ли я что-то с карандашом?», «Я должен был много рисо-

$* . 131

вать!», «Вы все спрятали. Если бы я мог найти хотя бы маленькое указание» — это обычные высказывания испытуемых на этой ста­дии.

Одновременно со стадией заминки наступает стадия контроля: испытуемый- начинает проверять, что же он уже назвал. «Бусы я уже назвал, коробку тоже». Иногда бывает так, что он больше занят проверкой уже названных заданий, чем поиском новых.

Те испытуемые, которые настойчиво продолжают поиски и после заминки, чаще всего относятся к группе с вполне определен­ной внутренней установкой на опрос, т. е. воспринимающих пере­числение как проверку памяти.

Различные формы понимания испытуемыми процесса перечисления

1. Перечисление — это простой рассказ о том, что происходило, не имеющий специальной цели. 2а. Перечисление — это проверка памяти, самостоятельное за­дание после 22… 26. Новое задание может переструктуировать весь предшест­вующий эксперимент. Весь опыт превращается вдруг в опыт по…

Влияние различных установок при опросе на отношение

ВЗ Различное понимание смысла опроса влечет за собой различия в силе тенденции к… В то время как испытуемые первой группы, для которых пере­числение заданий является только рассказом о происходившем,…

Начало этой истории относится еще к двадцатым годамэтого века. В лабораторию автора — тогда еще молодого психолога— при*шел человек и попросил проверить его память.

¹ См.: Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста).

М., 1968.
13-957 ₁₉₃

Человек — будем его называть Ш. — был репортером одной из газет, и редактор отдела этой газеты был инициатором его лрихо-да в лабораторию.

Как всегда, по утрам редактор отдела раздавал своим сотруд­никам поручения; он перечислял им список мест, куда они должны были по.йти, и называл, что именно они должны были узнать в каждом месте. Ш. был среди сотрудников, получивших поруче­ния. Список адресов и поручений был достаточно длинным, и ре­дактор с удивлением отметил, что Ш. не записал ни одного из поручений на бумаге. Редактор был готов сделать выговор невни­мательному подчиненному, но Ш. по его просьбе в точности повто­рил все, что ему было задано. Редактор попытался ближе разо­браться, в чем дело, и стал задавать Ш. вопросы о его памяти, но тот высказал лишь недоумение: разве то, что он запомнил все, что ему было сказано, так необычно? Разве другие люди не делают то же самое? Тот факт, что он обладает какими-то особен­ностями памяти, отличающими его от других людей, оставался для него незамеченным.

Редактор направил его в психологическую лабораторию для исследования ламяти, — и вот он сидел передо мною.

Ему было в то время немногим меньше тридцати. Его отец был владельцем книжного магазина, мать хотя и не получила образо­вания, но была начитанной и культурной женщиной.' У него много братьев и сестер — все обычные, уравновешенные, иногда одарен­ные люди; никаких случаев душевных заболеваний в семье не бы­ло. Сам Ш. вырос в небольшом местечке, учился в начальной шко­ле; затем у него обнаружились способности к музыке, он поступил в музыкальное училище, хотел стать скрипачом, но после болезни уха слух его снизился, и он увидел, что вряд ли сможет с успехом готовиться к карьере музыканта. Некоторое время он искал, чем бы ему заняться, и случай лривел его в газету, где он стал рабо­тать репортером. У него не было ясной жизненной линии, планы его были достаточно неопределенными. Он производил впечатле­ние несколько замедленного, иногда даже робкого человека, кото­рый был озадачен полученным поручением. Как уже сказано, он не видел в себе никаких особенностей и не представлял, что его память чем-либо отличается от памяти окружающих. Он с некото­рой растерянностью передал мне просьбу редактора и с любопыт­ством ожидал, что может дать исследование, если оно будет проведено. Так началось наше знакомство, которое продолжалось почти тридцать лет, заполненных опытами, беседами и пере­пиской.

Я приступил к исследованию Ш. с обычным для психолога лю­бопытством, но без большой надежды, что опыты дадут что-нибудь примечательное.

Однако уже первые пробы изменили мое отношение и вызвали состояние смущения и озадаченности, на этот раз не у испытуе­мого, а у экспериментатора.

Я предложил Ш. ряд слов, затем чисел, затем букв, которые либо медленно прочитывал, либо предъявлял в написанном виде. Он внимательно выслушивал ряд или прочитывал его и затем в точном порядке повторял предложенный материал.

Я увеличил число предъявляемых ему элементов, давал 30, 50, 70 слов или чисел, — это не вызывало никаких затруднений. Ш. не нужно было никакого заучивания, и если я 'Предъявлял ему ряд слов или чисел, медленно и раздельно читая их, он внимательно вслушивался, иногда обращался с просьбой остановиться или ска­зать слово яснее, иногда сомневаясь, правильно ли он услышал слово, переспрашивал его. Обычно во время опыта он закрывал глаза или смотрел в одну точку. Когда опыт был закончен, он просил сделать паузу, мысленно проверял удержанное, а затем плавно, без задержки воспроизводил весь прочитанный ряд.

Опыт показал, что с такой же легкостью он мог воспроизводить длинный ряд и в обратном лорядке — от конца к началу; он мог легко сказать, какое слово следует за какими и какое слово было в ряду перед названным. В последних случаях он делал паузу, как бы пытаясь найти нужное слово, и затем — легко отвечал на во­прос, обычно не делая ошибок.

Ему было безразлично, предъявлялись ли ему осмысленные слова или бессмысленные слоги, числа или звуки, давались ли они в устной или в письменной форме; ему нужно было лишь, чтобы один элемент предлагаемого ряда был отделен от другого паузой в 2—3 секунды, и последующее воспроизведение ряда не вызыва­ло у него никаких затруднений.

Вскоре экспериментатор начал испытывать чувство, переходя­щее в растерянность. Увеличение ряда не приводило Ш. ни к како­му заметному возрастанию трудностей, и приходилось .признать, что объем его памяти не имеет ясных границ. Экспериментатор оказался бессильным в, казалось бы, самой простой для психолога задаче — измерении объема памяти. Я назначил Ш. вторую, затем третью встречу. За ними последовал еще целый ряд встреч. Неко­торые встречи были отделены днями и неделями, некоторые — го­дами.

Эти встречи еще более осложнили лоложение эксперимен­татора.

Оказалось, что память Ш. не имеет ясных границ не только в своем объеме, но и в прочности удержания следов. Опыты пока--зали, что он с успехом — и без заметного трудй — может воспро­изводить любойдлинный ряд слов, данных ему неделю, месяц, год, много лет назад. Некоторые из таких опытов, неизменно кончав­шихся успехом, были проведены спустя 15—16 лет (!) после пер­вичного запоминания ряда и без всякого предупреждения. В по­добных случаях Ш. садился, закрывал глаза, делал паузу, а затем говорил: «да-да ... это было у вас на той квартире... вы сидели за столом, а я на качалке... вы были в сером костюме и смотре­ли на меня так... вот... я вижу, что вы мне говорили...» — и

13*

дальше следовало безошибочное воспроизведение прочитанного ряда.

Если принять во внимание, что Ш., который к этому времени стал известным мнемодистом и должен был запоминать многие сотни и тысячи рядов, — этот факт становится еще более удиви­тельным.

Все это заставило меня изменить задачу и заняться попытками не столько измерить его память, сколько попытками дать ее каче­ственный анализ, описать ее психологическую структуру.

В дальнейшем к этому присоединилась и другая задача, о кото-рой было сказано выше,— внимательно изучить особенности психи­ческих процессов этого выдающегося мнемониста.

Этим двум задачам" и было посвящено дальнейшее исследова­ние, результаты которого сейчас — спустя много лет — я попы­таюсь изложить систематически.

ИСХОДНЫЕ ФАКТЫ

В течение всего нашего исследования запоминание Ш. носило непосредственный характер, и его механизмы сводились к «тому, что он либо продолжал видеть предъявляемые ему ряды слов или цифр, или превращал диктуемые ему слова или цифры в зритель­ные образы. Наиболее простое строение имело запоминание таб­лицы цифр, писанных мелом на доске.

Ш. внимательно вглядывался в написанное, закрывал глаза, на мгновение снова открывал их, отворачивался в сторону и по сигна­лу воспроизводил написанный ряд, заполняя пустые клетки сосед­ней таблицы, или быстро называл подряд данные числа. Ему не стоило никакого труда заполнять пустые клетки нарисованной таб­лицы цифрами, которые указывали ему вразбивку, или называть предъявленный ряд цифр в обратном порядке. Он легко мог на­звать цифры, входящие в ту или другую вертикаль, «прочитывать» их по диагонали, или, наконец, составлять из единичных цифр одно многозначное число.

. Для запечатления таблицы в 20 цифр ему было достаточно 35— ' 40 секунд, в течение которых он несколько раз всматривался в таб­лицу; таблица в 50 цифр занимала у него несколько больше вре­мени, но он легко запечатлевал ее за 2,5—3 минуты, в течение ко­торых он несколько раз фиксировал таблицу взором, а затем — с закрытыми глазами — проверял себя ...

Как же протекал у Ш. процесс «запечатления» и последующего «считывания» предложенной таблицы?

Мы не имели другого способа ответить на этот вопрос, кроме прямого опроса нашего испытуемого.

С первого взгляда результаты, которые получились при опросе Ш., казались очень простыми.

Ш. заявлял, что он продолжает видеть запечатлеваемую таб­лицу, написанную на доске или на листке бумаги, и он должен

лишь «считывать» ее,перечисляя последовательно входящие в ее состав цифры или буквы, поэтому для него в целом остается без-, различным, «считывает» ли он таблицу с начала или с конца, пе­речисляет элементы"вертикали или диагонали, или читает цифры, расположенные по «рамке» таблицы. Превращение отдельных цифр в одно многозначное число оказывается для него не труднее, чем это было бы для каждого из нас, если бы ему предложили проделать эту операцию с цифрами таблицы, которую можно было длительно разглядывать.

«Запечатленные» цифры Ш. продолжал видеть на той же чер­ной доске, как они были показаны, или же на листе белой бумаги; цифры сохраняли ту же' конфигурацию, которой они были написа­ны, и, если одна из цифр была написана нечетко, Ш. мог неверно «считать» ее, например, принять 3 за 8 или 4 за 9. Однако уже при этом счете обращают на себя внимание некоторые особенно­сти, показывающие, что процесс запоминания носит вовсе не такой простой характер.

СИНЕСТЕЗИИ

Все началось с маленького и, казалось бы, несущественного наблюдения.

Ш. неоднократно замечал, что, если исследующий произносит какие-нибудь слова, например, говорит «да» или «нет», подтверж­дая правильность воспроизводимого материала или указывая на ошибки, — на таблице появляется лятно, расплывающееся и засло­няющее цифры; и он оказывается принужден внутренне «менять» таблицу. То же самое бывает, когда в аудитории возникает шум. Этот шум сразу превращается в «клубы пара» или «брызги», и «считать» таблицу становится труднее.

Эти данные заставляют думать, что процесс удержания мате­риала не исчерпывается простым сохранением непосредственных зрительных следов и что в него вмешиваются дополнительные эле­менты, говорящие о высоком развитии у Ш. синестезии.

Если верить воспоминаниям Ш. о его раннем детстве, — а к ним нам еще придется возвращаться особо, — такие синестезии можно было проследить у него еще в очень раннем возрасте.

«Когда — около 2-х или 3-х лет, — говорил Ш., — меня начали учить словам молитвы на древнееврейском языке, я не понимал их, и эти слова откладывались у меня в виде клубов пара и брызг... Еще и теперь я вижу, когда мне говорят «акие-нибудь звуки ...»

Явление синестезии возникало у Ш. каждый раз, когда ему давались какие-либо тоны. Такие же (синестезические), но еще бо­лее сложные явления возникали у него при восприятии голоса, а затем и звуков речи.

Вот протокол опытов, проведенных над Ш. в лаборатории фи* зиологии слуха Института неврологии Академии медицинских наук.

Ему дается тон высотой в 30 Гц с силой звука в 100 дб. Он заявляет, что сначала он видел полосу шириной в 12—15 см цвета старого серебра; постепенно полоса сужается и как бы удаляется от него, а затем превращается в какой-то предмет, блестящий как сталь. Постепенно тон принимает характер вечернего света, звук продолжает рябить серебряным блеском...

Ему дается тон в 250 Гц и 64 дб. Ш. видит бархатный шнурок, ворсинки которого торчат во все стороны. Шнурок окрашен в нежно-приятно розово-оран­жевый цвет...

Ему дается тон в 2000 Гц и 113 дб. Ш. говорит: «Что-то вроде фейерверка, окрашенного в розово-красный цвет.., полоска шершавая, неприятная.., неприят­ный вкус, вроде пряного рассола!.. Можно поранить руку...»

Опыты повторялись в течение нескольких дней, и одни и те же раздражи­тели неизменно вызывали одинаковые переживания.

Значит, Ш. действительно относился к той замечательной груп­пе людей, в которую, между прочим, входил и композитор Скрябин и у -которого в особенно яркой форме сохранилась комплексная «синестезическая» чувствительность: каждый звук непосредственно рождал переживания света и цвета и, как мы еще увидим ниже, — вкуса и прикосновения ...

Синестезические переживания Ш. проявлялись и тогда, когда он вслушивался в чей-нибудь голос.

«Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», — сказал он как-то раз бесе­довавшему с ним Л. С. Выготскому. «А вот есть люди, которые разговаривают как-то многоголосо, которые отдают целой композицией, букетом.., — говорил он позднее, — такой голос был у покойного С. М. Эйзенштейна, как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня...»

«От цветного слуха я не могу избсшиться и по сей день... Вначале встает цвет голоса, а потом он удаляется — ведь он мешает... Вот как-то сказал сло­во — я его вижу, а если вдруг посторонний голос — появляются пятна, вкрады­ваются слоги, и я уже не могу разобрать...»

«Линия», «пятна» и «брызги» вызывались не только тоном, шу­мом и голосом. Каждый звук речи сразу же вызывал у Ш. яркий зрительный образ, каждый звук имел свою зрительную форму, свой цвет, свои отличия на вкус ...

Аналогично лереживал Ш. цифры.

«Для меня 2, 4, 6, 5 — не просто цифры. Они имеют форму. 1 — это острое число, независимо от его графического изображения, это что-то законченное, твердое... 5 — полная законченность в виде конуса, башни, фундаментальное, б — это первая за «5», беловатая. 8 — невинное, голубовато-молочное, похожее на известь» и т. д.

Значит, у Ш. не было той четкой грани, которая у каждого из нас отделяет зрение от слуха, слух — от осязания или вкуса... Синестезии возникли очень рано и сохранялись у него до самого последнего времени; они, как мы увидим ниже, накладывали свой отпечаток на его'восприятие, понимание, мышление, они входили существенным компонентом в его память.

¹ Запоминание «ло линиям» и «по брызгам» вступало в силу в тех случаях, когда Ш. предъявлялись отдельные звуки, бессмыс-

ленные слоги и незнакомые слова. В этих случаях Ш. указывал, что звуки, голоса или слова вызывали у него какие-то зрительные впечатления — «клубы дыма», «брызги», «плавные или изломанные линии»; иногда они вызывали ощущение вкуса на языке, иногда ощущение чего-то мягкого или колючего, гладкого или шершавого.

Эти синестезические компоненты каждою зрительного и особен­но слухового раздражения были в ранний период развития Ш. очень существенной чертой его запоминания, и лишь позднее — с развитием смысловой и образной памяти — отступали на задний план, продолжая, однако, сохраняться в любом запоминании.

Значение этих синестезий для процесса запоминания объектив­но состояло в том, что синестезические компоненты создавали как бы фон каждого запоминания, неся дополнительно «избыточную» информацию и обеспечивая точность запоминания: «если почему-либо (это мы еще увидим ниже) Ш. вослроизйодил слово неточ­но— дополнительные синестезические ощущения, не совпадавшие с исходным словом, давали ему почувствовать, что в его воспроиз­ведении «что-то не так» и заставляли его исправлять допущенную неточность.

...«Я обычно чувствую и вкус, и вес слова — и мне уже делать нечего — оно само вспоминается.., а описать трудно. Я чувствую в руке — скользнет что-то маслянистое — из массы мельчайших точек, но очень легковесных — это легкое щекотание в левой руке, — и мне уже больше ничего не нужно...» (Опыт 22/V, 1939 г.).

Синестезические ощущения, выступавшие открыто лри запоми­нании голоса, отдельных звуков или звуковых комплексов, теряли свое ведущее значение и оттеснялись на второй план при запоми­нании слов ...

... Каждое слово вызывало у Ш. наглядный образ, и отличия Ш. от обычных людей заключались лишь в том, что эти образы были несравненно более яркими и стойкими, а также и в том, что к ним неизменно присоединялись те синестезические компоненты (ощущение цветных пятен, «брызг» и «линий»), которые отражали звуковую структуру слова и голос произносившего.

Естественно поэтому, что зрительный характер запоминания, который мы уже видели выше, сохранял свое ведущее значение и при запоминании слов...

«Когда я услышу слово «зеленый», появляется зеленый горшок с цветами; «красный» — появляется человек в красной рубашке, который подходит к нему. «Синий» — и из окна кто-то помахивает синим флажком... Даже цифры напо­минают мне образы... Вот «1» — это гордый стройный человек; «2» — женщина веселая; «3» — угрюмый человек, не знаю почему»...

Легко видеть, что в образах, которые возникают от слов и цифр, совмещаются наглядные представления и те переживания, которые характерны для синестезии Ш. Если Ш. слышал понят­ное слово — эти образы заслоняли синестезические переживания; если слово было непонятным и не вызывало никакого образа — Ш. запоминал его «по линиям»: звуки снова превращались в цветовые

пятна, линии, брызги, и он запечатлевал этот зрительный эквива­лент, на этот раз относящийся к звуковой стороне слова.

Когда Ш. прочитывал длинный ряд слов — каждое из этих слов вызывало наглядный образ; но слов было много — и Ш. должен был «расставлять» эти образы в целый ряд. Чаще всего — и это сохранялось у Ш. на всю жизнь — он «расставлял» эти образы по какой-нибудь дороге. Иногда это была улица его родного города, двор его дома, ярко запечатлевшийся у него еще с детских лет. Иногда это была одна из московских улиц. Часто он шел по этой улице — нередко это была улица Горького в Москве, начиная с площади Маяковского, медленно продвигаясь вниз и «расстав­ляя» образы у домов, ворот и окон магазинов, и иногда незаметно для себя оказывался вновь в родном Торжке и кончал свой путь ... у дома его детства ... Легко видеть, что фон, который он избирал для своих «внутренних прогулок», был близок к плану сновидения и отличался от него только тем, что он легко исчезал при всяком отвлечении внимания и столь же легко появлялся снова, когда пе­ред Ш. возникала задача вспомнить «записанный» ряд.

Эта техника превращения предъявленного ряда слов в нагляд­ный ряд образов делала понятным, почему Ш. с такой легкостью мог воспроизводить длинный ряд в прямом или обратном порядке, быстро называть слово, которое предшествовало данному или сле­довало за ним: для этого ему нужно было только начать свою про­гулку с начала или с конца улицы или найти образ названного предмета и затем «посмотреть» на то, что стоит с обеих сторон от него. Отличия от обычной образной памяти заключались лишь в том, что образы Ш. были исключительно яркими и прочными, что он мог «отворачиваться» от них, а затем, «поворачиваясь» к ним/видеть их снова².

Убедившись в тЪм, что объем памяти Ш. практически безгра­ничен, что ему не нужно «заучивать», а достаточно только «запе­чатлевать» образы, что он может вызывать эти образы через очень длительные сроки (мы дадим ниже примеры того, как предложен­ный ряд точно воспроизводился Ш. через Ю и даже через 16 лет), мы, естественно, потеряли всякий интерес к попытке «измерить» его память; мы обратились к обратному вопросу: может ли он забывать, и попытались тщательно фиксировать случаи, когда Ш. упускал то или иное слово из воспроизводимого им ряда.

Такие случаи встречались и, что особенно интересно, встреча­лись нередко.

Чем же объяснить «забывание» у человека со столь мощной памятью? Чем объяснить, далее, что у Ш. могли встречаться слу-

² По такой технике «наглядного размещения» и «наглядного считывания» обра­зов Ш. был очень близок к другому мнемонисту Ишихара, описанному в свое время в Японии. Tukasa Susukita. Untersuchungen eines auborordentli-chen Gedachtnisses in Japan. «Tohoku Psychological Folia», I. Sendai, 1933— 1934, pp. 15—42, 111—134.

чаи пропуска запоминаемых элементов и почти не встречались слу­чаи неточного воспроизведения (например, замены нужного слова синонимом или близким ;по ассоциации словом)?

Исследование сразу же давало ответ на оба вопроса. Ш. не «забывал» данных ему слов; он «пропускал» их при «считывании», и эти пропуски всегда просто объяснялись.

Достаточно было Ш. «доставить» данный образ в такое поло­жение, чтобы его было трудно «разглядеть», например, «поместить» его в плохо освещенное место или сделать так, чтобы образ сли­вался с фоном и становился трудно различимым, как при «считы­вании» расставленных им образов этот образ пропускался, и Ш. «проходил» мимо этого образа, «не заметив» его.

Пролуски, которые мы нередко замечали у Ш. (особенно в пер­вый период наблюдений, когда техника запоминания была у него еще недостаточно развита), показывали, что они были не дефек­тами памяти, а дефектами восприятия, иначе говоря, они объясня­лись не хорошо известными и психологии нейродинамическими осо­бенностями сохранения следов (ретро- и проактивным торможени­ем, угасанием следов и т. д.), а столь же хорошо известными особенностями зрительного восприятия (четкостью, контрастом, выделением фигуры из фона, освещенностью и т. д.).

Ключ к его ошибкам лежал, таким образом, в психологии вос­приятия, а не в психологии памяти.

Иллюстрируем это выдержками из многочисленных протоколов.

Воспроизводя длинный ряд слов, Ш. пропустил слово «каран­даш». В другом ряде было пропущено слово «яйцо». В третьем —• «знамя», в четвертом — «дирижабль». Наконец, в одном ряду Ш. пропустил непонятное для него слово «путамен».

Вот как он объяснял свои ошибки.

«Я поставил «карандаш» около ограды — вы знаете эту ограду на улице, — и вот карандаш слился с этой оградой, и я прошел мимо него... То же было и со словом «яйцо». Оно было поставлено на фоне белой стены и слилось с ней. Как я мог разглядеть белое яйцо на фоне белой стены?.. Вот и «дирижабль», он серый и слился с серой мостовой... И «знамя» — красное знамя, а вы знаете, ведь здание Моссовета красное, я поставил его около стены и прошел мимо него... А вот «путамен» — я не знаю, что это такое... Оно такое темное слово — я не разглядел его.., а фонарь был далеко...»

 

ТРУДНОСТИ

При всех преимуществах непосредственного образного запоми­нания оно вызвало у Ш. естественные трудности. Эти трудности становились тем более выраженными, чем больше Ш. был принуж­ден заниматься запоминанием большого и непрерывного меняю­щегося материала, — а это стало возникать все чаще тогда, когда он, оставив свою первоначальную работу, стал профессиональным мнемонистом ...

Начинается второй этап — этап работы над упрощением форм запоминания, этап разработки новых способов, которые дали бы

возможность обогатить запоминание, сделать его независимым от случайностей, дать гарантии быстрого и точного воспроизведения любого материала и в любых условиях.

ЭЙДОТЕХНИКА

Первое, над чем Ш. должен был начать работать, — это осво­бождение образов от тех случайных влияний, которые могли за­труднить их «считывание».

Эта задача оказалась очень простой.

«Я знаю, что мне нужно остерегаться, чтобы не пропустить предмет, — и я делаю его большим. Вот я говорил вам — слово «яйцо». Его легко было не заметить.., и я делаю его большим... и прислоняю к стене дома, и лучше освещаю его фонарем...»

Увеличение размеров образов, их выгодное освещение, пра­вильная расстановка — все это было первым шагом той «эйдотех-ники», которой характеризовался второй этап развития памяти Ш. Другим приемом было сокращение и символизация образов, к ко­торой Ш. не прибегал в раннем периоде формирования его памяти и который стал одним из основных приемов в период его работы профессионального мнемониста.

«Раньше, чтобы запомнить, я должен был представить себе всю сцену. Теперь мне достаточно взять какую-нибудь условную деталь. Если мне дали слово «всадник», мне достаточно поставить ногу со шпорой... Теперешние образы не появляются так четко и ясно, как в прежние годы... Я стараюсь выделить то, что нужно...»

Прием сокращения и символизации образов привел III. к треть­ему приему, который постепенно приобрел для него центральное

значение.

Получая на сеансах своих выступлений тысячи слов, часто на­рочито сложных и бессмысленных, III. оказался принужден пре­вращать эти ничего не значащие для него слова в осмысленные образы. Самым коротким лутем для этого было разложение длин­ного и не имеющего смысла или бессмысленной для него фразы на ее составные элементы с попыткой осмыслить выделенный слог, использовав близ-кую к нему ассоциацию ...

Мы ограничимся несколькими примерами, иллюстрирующими ту виртуозность, с которой Ш. пользовался приемами семантиза-ции и эйдотехники ...

В декабре 1937 г. Ш. была прочитана лервая строфа из «Бо­жественной комедии».

Nel mezzo del catnin di nostra vita Mi ritrovai par una selva oscura, Che la diritta via era smarita, AM quanto a dir qual era e cosa dura.

Как всегда, Ш. просил произносить слова предлагаемого ряда раздельно, делая между каждым из них небольшие паузы, кото-

рые были достаточны, чтобы превратить бессмысленные для него звукосочетания в осмысленные образы.

Естественно, что он воспроизвел несколько данных ему строф «Божественной 'комедии» без всяких ошибок, с теми же ударения­ми, с какими они были лроизнесены. Естественно было и то, что это воспроизведение было дано им при проверке, которая была неожиданно проведена ... через 15 лет!

Вот те пути, которые использовал Ш. для запоминания:

«Nel — я платил членские взносы, и там в коридоре была балерина Нель-ская; меццо (mezzo)—я скрипач; я поставил рядом с нею скрипача, который играет на скрипке; рядом — папиросы «Дели» —это del; рядом тут же я ставлю камин (camin), di — это рука показывает дверь; nos — это нос, человек попал носом в дверь и прищемил его; tra — он поднимает ногу через порог, там лежит ребенок — это vita, витализм; mi — я поставил еврея, который говорит «ми — здесь ни при чем»; ritrovai — реторта, трубочка прозрачная, она пропадает,—и еврейка бежит, кричит «вай» — это vai... Она бежит, и вот на углу Лубянки — на извозчике едет per — отец. На углу Сухаревки стоит милиционер, он вытя­нут, стоит как единица (una). Рядом с ним я ставлю трибуну, и на ней танцует Сельва (selva); но чтобы она не была Сильва — над ней ломаются подмостки — это звук «э»...

Мы могли бы лродолжить записи из нашего протокола, но спо­собы запоминания достаточно ясны и из этого отрывка. Казалось бы, хаотическое нагромождение образов лишь усложняет задачу запоминания четырех строчек поэмы; но поэма дана на незнакомом языке, и тот факт, что Ш., затративший на выслушивание строфы и композицию образов- не более нескольких минут, мог безошибоч­но воспроизвести данный текст и повторить его... через 15 лет, «считывая» значения с использованных образов, показывает, какое значение получили для него описанные приемы ...

Чтение только что приведенных протоколов может создать естественное впечатление об огромной, хотя и очень своеобразной логической работе, которую Ш. проводит над запоминаемым мате­риалом.

Нет ничего более далекого от истины, чем такое впечатление. Вся большая и виртуозная работа, многочисленные примеры кото­рой мы только что привели, носит у Ш. характер работы над образом, или, как мы это обозначили в заголовке раздела, — свое­образной эйдотехники, очень далекой от логических способов пере­работки получаемой информации. Именно поэтому Ш., исключи» тельно сильный в разложении предложенного материала на осмыс­ленные образы и в подборе этих образов, оказывается совсем слабым в логической организации запоминаемого материала, и приемы его «эйдотехники» оказываются не имеющими ничего об" щего с логической «мнемотехникой», развитие и психологическое строение которой было предметом такого большого числа психо­логических исследований³. Этот факт можно легко показать на

³ См: Леонтьев А. Н. Развитие памяти. М., 1931; его же. Проблемы раз­вития психики. М., 1959; Смирнов А. А. Психология запоминания. М., 1948

1948; и др.

той удивительной диссоциации огромной образной памяти и пол­ном игнорировании возможных приемов логического запоминания, которую можно было легко показать у Ш.

Мы .приведем лишь два примера опытов, посвященных этой за­даче.

В самом начале работы с Ш. — в конце 20-х годов — Л. С. Вы­готский предложил ему запомнить ряд слов, в число которых вхо­дило несколько названий птиц. Через несколько лет—_:в 1930 г.— А. Н. Леонтьев, изучавший тогда память Ш., предложил ему ряд слов, в число которых было включено несколько названий жид­костей.

После того как эти опыты были проведены, Ш. было предло­жено отдельно перечислить названия птиц в первом и названия жидкостей во втором опыте.

В то время Ш. еще запоминал преимущественно «по линиям»,— и задача избирательно выделять слова одной категории оказалась совершенно недоступной ему: самый факт, что в число предъявлен­ных ему слов входят сходные слова, оставался незамеченным и стал осознаваться им только после того, как он «считал» все сло­ва и сопоставил их между собой ...

Мы сказали об удивительной памяти Ш. почти все, что мы узнали из наших опытов и бесед. Она стала для нас такой яс­ной,— и осталась такой непонятной.

Мы узнали многое о ее сложном строении ...

И все же, как мало мы знаем об этой удивительной памяти! Как можем мы объяснить ту прочность, с которой образы сохра­няются у-Ш. многими годами, если не десятками лет? Какое объ­яснение мы можем дать тому, что сотни и тысячи рядов, которые он запоминал, не тормозят друг друга, и что Ш. практически мог избирательно вернуться к любому из них через 10, 12, 17 лет? От­куда взялась эта, нестираемая стойкость следов?

Его исключительная память, бесспорно, остается его природной и индивидуальной особенностью⁴, и все технические приемы, ко­торые он применяет, лишь надстраиваются над этой памятью, а не «симулируют» ее иными, не свойственными ей приемами.

До сих пор мы описывали выдающиеся особенности, которые проявлял Ш. в запоминании отдельных элементов — цифр, звуков и слов.

Сохраняются ли эти особенности при переходе к запоминанию более сложного материала — наглядных ситуаций, текстов, лиц?

Сам Ш. неоднократно жаловался на... плохую память на лица.

* Есть данные, что памятью, близкой к описанной, отличались и родители Ш. Его отец —в прошлом владелец книжного магазина, — по словам сына, легко помнил место, на котором стояла любая книга, а мать могла цитировать длинные абзацы из Торы. По сообщению проф. П. Дале (1936), наблюдав­шего семью Ш., замечательная память была обнаружена у его племянника Однако достаточно надежных данных, говорящих о генотипической природе памяти LLL, у нас нет.

«Они такие непостоянные, — говорил он. — Они зависят от настроения чело­века, от момента встречи, они все время изменяются, путаются по окраске, и поэтому их так трудно запомнить».

В этом случае синестезические переживания, которые в описан­ных раньше опытах гарантировали нужную точность припомина­ния удержанного материала, здесь превращаются в свою противо­положность и начинают препятствовать' удержанию в памяти. Та работа по выделению существенных, опорных пунктов узнавания, которую проделывает каждый из нас при запоминании лиц (про­цесса, который еще очень плохо изучен психологией⁵), по-видимо­му, выпадает у Ш., и восприятие лиц сближается у него с воспри­ятием постоянно меняющихся изменений света и тени, которые мы наблюдаем, когда сидим у окна и смотрим на колышущиеся вол­ны реки. А кто может «запомнить» колышущиеся волны? ...

Не менее удивительным может показаться и тот факт, что за­поминание целых отрывков оказывается у Ш. совсем не таким блестящим.

Мы уже говорили, что при первом знакомстве с Ш. он произво­дил впечатление несколько несобранного и замедленного человека. Это проявлялось особенно отчетливо, когда ему читался рассказ, который он должен был запомнить.

Если рассказ читался быстро — на лице Ш. появлялось выраже­ние озадаченности, которое сменялось выражением растерянности.

«Нет, это слишком много... Каждое слово вызывает образы, и они находят друг на друга, и получается хаос... Я ничего не могу разобрать.., а тут еще

ваш голос... и еще пятна... И все смешивается».

Поэтому Ш. старался читать медленнее, расставляя образы по своим местам, и, как мы увидим ниже, проводя работу, гораздо более трудную и утомительную, чем та, которую проводим мы: ведь у нас каждое слово прочитанного текста не вызывает нагляд­ных образов и выделение наиболее существенных смысловых пунк­тов, несущих максимальную информацию, протекает гораздо про­ще и непосредственнее, чем это имело место у Ш. с его образной и синестезической памятью.

«В прошлом году, — читаем мы в одном из протоколов бесед с Ш. (14 сен­тября 1936 года), — мне прочитали задачу: «Торговец» продал столько-то мет­ров ткани...» Как только произнесли «торговец» и «продал», я вижу магазин и вижу торговца по пояс за прилавком... Он торгует мануфактурой.., и я вижу покупателя, стоящего ко мне спиной... Я стою у входной двери, покупатель передвигается немножко влево.., и я вижу мануфактуру, вижу какую-то кон­торскую книжку и все подробности, которые не имеют к задаче никакого отно­шения.., и у меня не удерживается суть...»

Стоит вспомнить тот факт, что изучение случаев патологического ослабления узнавания лиц — так называемые агнозии на лица или «прозопагнозия», боль­шое число которых появилось за последнее время в неврологической печати, не дает еще никаких опор для понимания этого сложнейшего процесса.

П. И. 3инченко НЕПРОИЗВОЛЬНОЕ ЗАПОМИНАНИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ' В зарубежной психологии, как мы уже отмечали, непроизвольное запоминание понималось как случайное запечатление объектов, которые, по выражению Майерса Шеллоу, входили в пределы вни­мания, когда оно было направлено на какие-то другие объекты. Та­кое понимание определило методический принцип большинства исследований, состоявших в том, чтобы максимально изолировать определенные объекты от деятельности испытуемых вызываемой инструкцией, оставляя эти объекты только в поле восприятия, т. е. только в качестве фоновых раздражителей. Мы исходили из того, что основная форма непроизвольного ?а-

1 См.: Зинченко П. И. Непроизвольное запоминание. М., 1961.

ИСКУССТВО ЗАБЫВАТЬ

Мы подошли вплотную к последнему вопросу, который нам нужно осветить, характеризуя память Ш. Этот вопрос сам по себе парадоксален, а ответ на него… Многие из нас думают: как найти пути для того, чтобы лучше запомнить. Никто не… С Ш. происходит обратное. Как научиться забывать? — вот в чем вопрос, который беспокоит его больше всего ...

1 ...................

2 3 4 5 67 Я 9191112 Число предъявленных 5ук§

 

т. е. метка появляется не тотчас же после букв, а с некоторым ин­тервалом. Это должно помочь нам выяснить, что представляет со­бой система ИП...

Типичные результаты подобного эксперимента показаны на рис. 13. Способность воспроизводить произвольно указанную бук­ву постепенно понижается по мере задержки появления метки, причем после интервала около 500 мс кривая выравнивается. По-видимому, «непосредственный отпечаток» представляет собой об-р'аз сигнала, который стирается с течением времени, так что по истечении 0,5 с от этого образа мало что остается. (Иначе говоря,

100

стирание образа в памяти происходит по экспоненте с постоянной времени, равной примерно 150 мс.)

50

...Предъявление второго сигнала (маскирующего) прекращает перера­ботку первого. Таким образом, хотя ИП сохраняется некоторое время пос­ле предъявления сигнала, время для переработки этого сигнала можно строго регулировать, предъявляя в нужный момент маскирующий сигнал. Один из методов, позволяющих установить, с какой скоростью может происходить переработка каждой предъявленной буквы, состоит в том, чтобы вследза показом букв предъявлять маскирующие сигналы. Число букв, которое испы­туемый может перечислить за время переработки, равное интер­валу между сигналом и маскирующим стимулом, показывает ско­рость действия системы.

В настоящее время при тахистоскопическом предъявлении ма­териала испытуемому обычно вслед за этим дается маскирующий сигнал. Без маскировки ИП сохраняет образ, так что невозможно точно установить, сколько времени испытуемый затрачивает на пе­реработку материала. Применение же маскировки дает возмож­ность экспериментатору точно определить это время.

КРАТКОВРЕМЕННАЯ ПАМЯТЬ

В 1954 г. Ллойд и Маргарет Петерсоны (1959) провели очень простой эксперимент, который, однако, дал удивительные резуль­таты. Они просили испытуемых запомнить три буквы, а спустя 18 с воспроизвести их. Этот эксперимент (кажется совершенно незначи­тельным. А между тем оказалось, что испытуемые не могли запом­нить эти три буквы. В чем же дело? бее очень просто: в промежут­ке между предъявлением трех букв и моментом, когда нужно было их припомнить, испытуемые должны были проделать некоторую

умственную работу: они должны были в быстром темпе вести «об­ратный счет тройками» ³.

6 9 12 Время, с

— три

Рис.

14. I — три слова; согласные

Этот простой эксперимент иллюстрирует главное свойство си­стемы кратковременной памяти. Более того, изменение характера материала, подлежащего запоминанию, удивительно мало влияет на запоминание, если число предъявляемых единиц остается неиз­менным. Посмотрите на рис. 14. На нем показана скорость забыва­ния материала испытуемыми. Кривая // представляет результаты только что описанного эксперимента. По оси абсцисс отложено время между моментом предъявления этих трех букв (все они бы­ли согласными) и их воспроизве­дением. (Следует помнить, что в те­чение всего этого отрезка времени испытуемые занимались «обратным счетом тройками».) По оси ординат отложен процент случаев, когда испытуемые могли припомнить ма­териал по истечении различного времени. Например, если между предъявлением трех согласных и их воспроизведением проходило всего 6 секунд, только 40% испытуемых могли припомнить все три соглас­ные.

Как вы думаете, что произойдет, если испытуемым предъявить три слова вместо трех согласных? Будет ли память работать иначе для трех слов дом— яблоко — книга, чем для трех согласных букв б—р—г? Сравните кривые / и // на рис. 14. Они почти одинаковы.

Какие же механизмы ответственны за такую систему памяти? Эта память, очевидно, имеет очень малую емкость и очень корот­кую жизнь. Но емкость ее не слишком чувствительна к длине хра­нящихся в ней единиц. Очевидно, это не система ИП, описанная в предыдущем разделе, поскольку в ней след сохранялся только долю секунды, здесь же он хранится около 20 с. Но это и не си­стема долговременной памяти, в которой информация сохраняется неопределенно длительное время. При этом же виде памяти' мате­риал удерживается лишь на короткое время; следовательно, это кратковременная память.

Ошибки припоминания при кратковременной памяти. Начните с предъявления некоторой последовательности зрительных сигна­лов, например букв алфавита. Чтобы проверить запоминание этих

⁸ При «обратном счете тройками» испытуемый начинает с произвольно назван­ного трехзначного числа, например 487. Затем он должен вслух называть числа, получающиеся при вычитании 3 из каждого предыдущего числа, т. е. 487, 484, 481, 478, 475... Испытуемый должен вести этот счет или просто «быстро», или под метроном. Попробуйте сами выполнить эту задачу — она труднее, чем кажется.

 

букв, попросите испытуемого записать все буквы, какие он может припомнить. Если испытуемый делает ошибку, пытаясь припомнить букву Н, то он скорее запишет вместо нее Т или Д, но не П. Хотя у Н и П есть общие визуальные признаки, буквы Т и Д ближе друг другу фонетически. Точно так же П припомнят скорее как Б, а не как Н. Когда испытуемый делает ошибку, вероятнее всего, она выразится в написании буквы, которая звучит подобно той, которую он пытается припомнить, а не буквы, которая имеет сход­ное написание.

...Говоря о системе распознавания образов, мы приводили при­меры ошибок противоположного типа—там испытуемые путали П и Н, но, конечно, не Т и Н. Это различие объясняется тем, что кратковременная память представляет собой более поздний уро­вень в этой системе. На первых ступенях распознавания зритель­ного образа могут возникнуть зрительные ошибки. Эти ошибки показывают, что в процессе введения зрительной информации в кратковременную память информация переходит в акустическую форму. Однако при этом эксперименте испытуемому никогда не предлагали воспроизвести материал устно — он видел буквы, когда ему их предъявляли, и его просили записать эти буквы.

Акустические ошибки. Эта концепция дала толчок огромному количеству экспериментов и теоретических построений. Вначале подобного рода наблюдения казались естественными и очевидны­ми. Большинство людей «слышит» себя, как если бы они произно­сили вслух то, что они читают. Если мы произносим про себя сло­ва и фразы, то не естественно ли, что мы должны и запоминать не изображения, а звуки? Но что же представляет собой это «про­изнесение слов»? Хотя вы и слышите себя, но это — внутреннее прослушивание беззвучной речи.

Является ли внутренняя речь совершенно необходимой для ре­чевых процессов? Если это так, то что можно оказать о людях, глухих от рождения? Они овладевают чтением, явно не нуждаясь в том, чтобы преобразовывать видимые слова в слышимые.

А вот еще вопрос: действительно ли упомянутые ошибки зави­сят от звучания.произнесенных слов или, может быть, они явля­ются артикуляционными?..

...Возникает еще один вопрос: почему вообще необходимо аку-стическое кодирование?..

Совершенно очевидно, что нет нужды преобразовывать в слова все, что мы видим. Но в представлении о том, что вводимый в си­стему материал переводится в какую-то единую форму, заложен здравый смысл. Следует признать необходимость некоторого еди­нообразия вводимого материала. Безусловно, глупо было бы хра-нить мельчайшие детали каждого отдельного сигнала. Не важно, произнесено ли предложение медленно или поспешно, держим ли мы печатный текст прямо перед собой или под каким-то углом. Это несущественные физические вариации: запоминанию подлежит смысл слов, а не их внешний вид... Не разумно ли было бы, чтобы

те же механизмы, которые игнорируют такие мелкие вариации, как угол, под которым видны буквы, устраняли и другие детали?

.. .Проблема установления смысла сенсорных сигналов очень сложна. Ясно, однако, что процесс мышления должен оказывать влияние на какое-то внутреннее кодирование — кодирование, отра­жающее смысл обдумываемого материала, а не его физическое во­площение. Чтобы контакт с информацией, хранящейся в долговре­менной памГяти", оыл наиболее эффективным, полезно было бы прё" "ббр~азовывать всю информацию в одну и ту же общую форму.

Единица, подлежащая запоминанию

.=>

Д олговременная память

Повторение

"11

Кратковременная память

Рис. 15

Повторение. Значение внутренней речи проявляется и в другой
форме. Предположим, что вам нужно запомнить список имен или
номер телефона. Обычно, когда необходимо удержать информа­
цию более чем на несколько секунд, часть ее теряется, если не по­
вторять ее сознательно несколько раз. Это мысленное повторение
«про себя» материала, подлежащего запоминанию, выполняет две \
основные функции: во-первых, оно обеспечивает удержание мате- ?
риала в кратковременной памяти в течение неограниченного отрез- '.
Ка времени; во-вторых, оно, очевидно, способствует переводу мате- ^!
риала из кратковременной памяти на более длительное хранение|
в долговременную память.

Удержание материала в кратковременной памяти посредством повторения осуществимо только в том случае, если количество подлежащего удержанию материала невелико. Хотя повторение может помочь удержать материал, оно не в состоянии увеличить объем системы памяти. Процесс повторения как бы просто подхва­тывает слабый, стирающийся след сигнала и освежает его, вновь вводя его таким образом в кратковременную память. Именно так изображено повторение на рис. 15: оно образует как бы петлю, вы­ходящую из кратковременной памяти и вновь входящую в нее. Если же нужно повторить слишком большой материал, то его по­вторение не завершится вовремя. Последняя его часть сотрется, прежде чем до нее дойдет очередь в процессе повторения.

С какой скоростью может идти повторение? Внутренняя речь имеет почти такую же скорость, как и внешняя. Чтобы определить скорость внутренней речи, возьмите карандаш и считайте в уме

 

(т. е. беззвучно) как можно быстрее от одного до десяти. Дойдя до 10, начните снова., одновременно сделав пометку на бумаге. По­вторяйте это в течение ровно 10 с, а затем сосчитайте пометки. Сколько вы насчитали? Если вы дошли до 82, значит, вы повторяе­те 8,2 единицы в секунду. Можете проверить это на другом мате­риале, например используйте буквы алфавита.

Забывание. Ка'к происходит исчезновение материала из кратко­временной памяти? Тут возможны два пути: забывание может быть результатом интерференции другого материала или просто резуль­татом постепенного стирания следов временем. Рассмотрим обе эти возможности.

Забывание как следствие интерференции. При рассмотрении этого процесса мы допускаем, что кратковременная память может вместить ограниченное число единиц. Это можно представить себе по-разному. Например, можно рассматривать кратковременную па­мять просто как ряд ячеек где-то в мозге. Любой предъявленный материал подвергается обычной переработке в сенсорной системе и интерпретируется на разных уровнях механизма распознавания образа. Затем опознанный образ предъявленного материала вво­дится в одну из пустых ячеек кратковременной памяти. Если число ячеек ограничено, скажем, их семь, то при введении восьмой еди­ницы одна из предыдущих семи должна исчезнуть.

Эта исходная формулировка ограниченности объема кратковре­менной памяти предполагает, что забывание вызывается интерфе­ренцией со стороны вновь предъявленных единиц, так как каждое новое предъявление приводит к утрате одного старого. (Это, конеч­но, происходит только после того, как кратковременная память заполнена.) Эта модель кратковременной памяти в виде автомата с ячейками слишком проста, чтобы дать четкое представление о процессе; например, из нее следует, что всегда будет удерживать­ся ровно семь единиц, не более и не менее, и что данная единица либо отлично запоминается, либо совершенно забывается. Однако можно легко модифицировать модель, с тем чтобы снять эти возражения...

Образ какой-то единицы в памяти — это ее след. Это тот сиг­нал, который мы пытаемся припомнить на фоне других образов, запечатлевшихся в памяти, т. е. шума. Чем яснее след в памяти, тем легче его расшифровать...

.. Каким же образом слабеет интенсивность следов памяти? Со­гласно данной теории, устойчивость памяти зависит от числа вве­денных в нее единиц. Представим себе, что при первоначальном введении в память некой единицы образуется след' с интенсив­ностью А. Предъявление каждой новой единицы заставляет интен­сивность следов всех предыдущих единиц снижаться на некоторый постоянный процент от их исходной силы. Если эту долю интен­сивности следа выразить через коэффициент забывания / (/, оче­видно, представляет собой некоторое число между 0 и 1), то мож-

но проследить судьбу какой-то единицы (назовем ее критической единицей) по мере предъявления нового материала (рис. 16).

Когда единица предъявляется впервые, интенсивность ее следа равна А.

Когда предъявляется еще одна единица, интенсивность следа критической единицы падает до А/.

Когда предъявляется вторая новая единица, интенсивность сле­да критической единицы падает до (Af)f, или А/².

Если некоторое число интерферирующих единиц (i) было предъ. явлено после предъявления критической единицы, интенсивность критической единицы будет равна Ар, т. е. интенсивность следа памяти убывает по геометрической прогрессии в зависимости от числа предъявленных единиц.

Забывание как следствие постепенного стирания следов време­нем. Второй причиной, которая может привести к ограничению объема кратковременной памяти, является процесс, зависящий от времени: чем дольше единица остается в памяти, тем слабее она становится, пока наконец не исчезнет полностью. В этом случае само по себе время играет решающую роль в исчезновении мате­риала из памяти, подобно тому как это происходит при разрядке конденсатора или при радиоактивном распаде. В остальном это очень напоминает вышеизложенную теорию интерференции...

Причина забывания—время или интерференция? Чтобы провести решающий тест для оценки двух соперничающих теорий, нужно сначала предъявить испытуемому материал,* а затем обеспечить условия, при которых он не будет делать ничего до мо­мента проверки запоминания. Согласно теории стирания следов временем, в этом случае материал будет забыт. Теория интерфе­ренции такой утери не предполагает. Трудность подобного экспе­римента заключается в обеспечении того, чтобы испытуемый «ниче­го не делал». Если ему действительно больше нечего делать, он повторяет предъявленный ранее материал. Отличное запоминание в подобном эксперименте может равным образом объясняться как повторением, так и отсутствием интерференции, и результаты эксперимента не докажут ничего. Если воспрепятствовать повторе­нию, дав испытуемому какое-либо другое задание, то это может вызвать интерференцию, и плохое запоминание также ни о чем не будет говорить, поскольку исчезновение материала может равным образом объясняться как стиранием следов временем, так и влия­нием интерференции.

Один из способов постановки такого эксперимента — дать испытуемому задание настолько сложное, что он не сможет повто­рять материал, подлежащий запоминанию, и вместе с тем настоль­ко отличающийся от этого материала, что оно не вызовет интер­ференции. Одним из таких заданий может быть различение слабо­го сигнала на фоне шума. Таким образом, если испытуемому сначала предъявляют ряд букв для запоминания, затем на 30 се­кунд дают сложную задачу по различению сигнала, а после этого

Яблоко

Топор

Королева

Пес

Человек

Солнце

Шина

Сенсорная Распознавание
переработка образа

PUC. 16

Кратковременная память

проверяют запоминание букв, то создается возможность избежать как повторения, так и интерференции.

Результаты подобных экспериментов показывают, что следует
найти какой-то компромисс между двумя предложенными объясне­
ниями. Спустя 30 секунд после предъявления материала, подлежа- -.
щего запоминанию, испытуемые помнят его почти безукоризненно,
без каких-либо признаков стирания временем. Сначала кажется,
что этот результат подтверждает правильность теории интерферен­
ции. Но это еще не все. По прошествии 30 секунд память стано­
вится настолько хрупкой, что даже незначительная интерференция
разрушает ее. По истечении 30 секунд, очевидно, происходит ка­
кое-то изменение'памяти —не изменение способности припомнить
введенные единицы, а изменение их чувствительности к интерфе­
ренции. Одно из объяснений может заключаться в том, что интен­
сивность следа действительно очень снизилась, но все же выде­
ляется на фоне шума. Однако достаточно любого вмешательства,
чтобы либо интенсивность следа понизилась ниже уровня шума,
либо уровень шума повысился и подавил след (Эткинсон и Шиф-
рин, 1971). ,

Как это часто случается, когда для объяснения какого-лиоо f явления предлагают две теории, истина, возможно, лежит где-то | посредине. Очевидно, забывание в процессе кратковременной памя- ; ти вызывается и разрушением с течением времени и интерферен­цией в результате предъявления нового материала...

ОТ КРАТКОВРЕМЕННОЙ

К ДОЛГОВРЕМЕННОЙ ПАМЯТИ

Представьте себе, что вам сообщают номер телефона или пред­ставляют кого-то. В течение нескольких секунд вы знаете номер или имя, но затем след их полностью стирается. Материал пре­красно укладывается в кратковременной памяти, но, по-видимому, так и не переходит в долговременную память. Различие между точным запоминанием материала, еще находящегося в кратковре­менной памяти, и скудной, обедненной памятью об остальном ма­териале можно легко показать.

Вас просят заучить список слов, не связанных между собой. Каждое подлежащее заучиванию слово предъявляют по отдельно­сти: оно либо вспыхивает на экране, либо четко и ясно произно­сится. На восприятие дается ровно 1 секунда, а затем предъяв­ляется следующее слово. Наконец, после того как предъявлено 20 слов, испытуемого просят припомнить все, что он может. Про­делайте этот эксперимент с 20 словами из таблицы. Если вы по­пробуете выполнить его сами, это поможет вам почувствовать, что значит участвовать в подобном эксперименте, и вам будет легче разобраться в последующем анализе.

1. Стол

2. Дверь

3. Жар

4. Пядь

5. Штык

6. Сор

7. Конь

8. Ток

9. Рубль

 

10. Зоб

11. Дед

12. Уж

13. Блин

14. Лес

15. Шнур

16. Темь

17. Лист

18. Шпик

19. Гусь

20. Зонт

Час

Нож

Пить

Дом

Винт

План

Крыть

Прочь

Жечь

Двор

Щель

Нос

Грязь

Ком

Аут

Красть

Смять

Черств

Мяч

Кость

 

	Таблица
Грач Бур	Век Полк	Соль Где
J Г Вял	Ключ	Матч
Чан	Твой	Петь
Джаз	Пень	Лук
Брат	Блеск	Ешь
г Зонт	Шифр	Льнуть
Боль	Мыть	Сын'
Столб	Знай	Люк
Чай	Шкаф	Треп
Смех	Скальд	Пол
Рев	Шлем	Сметь
Штамп	Груб	Трон
Свист	Грызть	Лес
Пляж	Сеть	Рой
Часть	Плыл	Лось ■
Снег	Груз	Вой
Шаль	Смел	Торг
Змей	Бланк	Кисть
Гнев	Пыль	Пик

Грач

Пир

Шут

Класс

Свой

Жил

Мель

Шарф

Вспять

Смотр

Холл

Трель

Край

Мысль

Тролль

Жди

Блеск

Злость

Свет

Воз

и ее следует разделить на две части, как показано на рис. 18. Сло­ва в конце списка запоминаются лучше, чем остальные. Последняя единица запоминается в 97% случаев. Поэтому правый конец кри­вой показывает припоминание из кратковременной памяти, а остальная ее часть отражает иной процесс — извлечение информа­ции из долговременной памяти.

5 Ю 15 Место 6 списке

100 г

 

 

Большинство испытуемых, выполняющих это задание, считают выгодным как можно скорее воспроизвести последние из предъяв­ленных слов, прежде чем пытаться вспомнить что-нибудь еще. Последние слова как бы находятся в своего рода «резонаторе», во временной памяти, из которой легко извлечь слова только при отсутствии помех. Если при этом идет разговор или если испытуе­мый пытается сначала припомнить другие слова, то содержимое «резонатора» исчезает. Этот «резонатор», конечно, не что иное, как кратковременная память. Большинство испытуемых быстро при­обретают навык немедленно опустошать кратковременную память, прежде чем перейти к другим словам.

Один из способов анализа результатов заключается в том, что­бы перенумеровать слова в порядке их предъявления и обозначить вероятность их воспроизведения в зависимости от их положения в описке. В результате подобного анализа мы получим кривую «ме­сто, в списке — припоминание» (рис. 17). В этом случае предъяв­лялся список из 30 слов; указан процент случаев припоминания каждого из них с учетом положения слова в списке. Приведенная кривая построена по данным эксперимента, который провел Б. Мэрдок в 1962 г. Девятнадцати испытуемым читали список из 30 не связанных между собой слов со скоростью одно слово в се­кунду. По окончании каждого списка им давали 1,5 мин для запи­си в любом желаемом порядке тех слов, которые они запомнили. Через 5—10 с, после того как они кончали запись, им читали но­вый список. Эту процедуру повторяли 80 раз (в течение четырех дней, так что за один раз давали только 20 списков).

Кривая «место в списке — припоминание» представляет боль­шой интерес для психологов. На самом деле это не единая кривая,

 

Рис. 17

Рис. 18. I—20 единиц по 2 секун­ды на каждую; // — 20 единиц по 1 секунде на каждую

Каким образом мы узнаем это? Прежде всего некоторые про­цедуры оказывают влияние только на один из видов памяти. На­пример, если предъявление слов замедлить и давать на каждое слово 2 с вместо одной, то получаются результаты, сходные с по­казанными на рис. 19. В части кривой, относящейся к кратковре­менной памяти, изменений нет. В результатах же, отнесящихся к долговременной памяти, наблюдается улучшение. (Эти данные также получены Мэрдоком; единственное отличие состояло в том, что испытуемым предъявлялись списки из 20 слов и на каждую единицу отводилось по 2 секунды.) Очевидно, дополнительное время дает испытуемым возможность дольше работать над мате­риалом и повторять его, выводя таким образом большее количе­ство информации в долговременную память; на кратковременную же память дополнительное время не влияет. Изменяя число; предъявляемых единиц и скорость их предъявления, можно полу- чить семейство кривых (рис. 20), которое вновь подтверждает, что компонент кратковременной памяти одинаков для всех кри­вых, тогда как части, относящиеся к долговременной памяти,

различны.

Можно продемонстрировать и обратное явление — факторы, влияющие не на долговременную, а на кратковременную память. Очевидно, для этого необходимо предотвратить немедленное при­поминание испытуемыми слов из кратковременной памяти в конце эксперимента. Для этого, после того как испытуемым предъявлен весь список, им дают трехзначное число и просят вести «обратный счет тройками»... Припоминание из кратковременной памяти исче-

16—957

раткобремен - ная память

wo

80

40 20

5 10 15 20 25 30

О

100 V

80

_ ооооОооооооооооооо°о

60

О 5 Ю 15 20 25 30

Кратковременная Долговременная ^идолгооременная

5 10 15 20 25 30 Место в списке

Рис. 19

 

ЮОг

80-

зает (Постмен и Филлипс, 1965). Про.ще всего убедиться в этом, проделав такой эксперимент. Возьмите 20 слов из таблицы и прочи­тайте их со скоростью одно слово в секунду. Дойдя до конца списка, начните «обратный счет», вычитая из какого-нибудь произвольно

60

4-0

20

 

5 10 15 20 25 30 35 40 Место В' списке

 

Рис. 20. I — 10 единиц по 2 секунды на каждую; II — 15 единиц по 2 секунды на каждую; III —20 единиц по 2 секунды на каж­дую; IV — 20 единиц по 1 секунде на каждую; V — 30 единиц по 1 секунде на каждую; VI — 40 единиц по 1 секунде на каждую.

 

20с/юд

выбранного числа, скажем из 978, тройки. Ведите счет как можно быстрее примерно в течение 20 с. За это время ваша кратковре­менная память полностью сотрется. Результаты подобного экспе­римента показаны на рис. 21. Обратите внимание на то, что по­следняя часть кривой совершенно выравнивается —• кратковременная память отсутствует.

ЗОс/toS

0

~25~30

5 10 15 20 Место в списпе-

Рис. 21

В таких экспериментах перед испытуемыми ставится трудная за­дача. Предполагается, что они долж­ны очень внимательно относиться к каждому предъявляемому слову, повторять его и сознательно стре­миться заучить как можно больше слов. При отсутствии такого со­знательного стремления лишь очень небольшая часть предъяв­ленной информации будет передана в долговременную память. Что произойдет, если испытуемые не будут стараться запомнить предъявленный им материал, если они будут уделять ему не­достаточно внимания? Учитывая все сказанное, можно предполо­жить, что при этом в постоянную память ничего не попадает—за­учивание не осуществится.

Совершенно очевидно, что в интерпретации введенного матери­ала важнейшую роль играют процессы внимания.

 

16*

один из издателей журнала L'Annee Psychologique, специалист в области памяти и обучения языку.

Флорес Цезарь(род. 1марта 1922) — французский психолог, сотрудник ла­боратории экспериментальной и срав­нительной психологии в Сорбонне,

Ц. Флорес

ПАМЯТЬ

ВВЕДЕНИЕ

1. Определение

Память с точки зрения психолога не является психической способностью—свойством или функцией психики,— которую мож­но было бы познать с помощью изощренной интроспекции. Термин «память» позволяет объединить совокупность деятельностеи, вклю­чающих в себя как биофизиологические, так и психические процес­сы, осуществление которых в данный момент обусловлено тем, что некоторые предшествующие события, близкие или отдаленные во времени, существенным образом модифицировали состояние орга­низма.

Генезис любого акта памяти включает в себя, по существу, три фазы: а) фаза запоминания, когда индивид запечатлевает опреде­ленный материал в зависимости от требований ситуации; иногда эта фаза сводится к мгновенному перцептивному акту, однако она может характеризоваться также более или менее сложной деятель-яостыо, которая проявляется при последовательных повторениях и приводит к постепенному усвоению материала; б) фаза сохране­ния, охватывающая более или менее длительный период времени, в ходе которой запоминаемый материал сохраняется в скрытом со­стоянии; в) наконец, фаза реактивации и актуализации усвоенно­го материала, вызывающая мнемические процессы, доступные на­блюдению.

Объектом непосредственного изучения психолога являются лишь процессы, относящиеся к первой и последней фазам. Что ка­сается процесса сохранения, то о нем можно судить только на ос-

См.: Ф л о>р е с Ц. Память. — В тт.: Экспериментальная психология (под ред. П. Фресса и Ж- Пиаже), вып. IV. М., 1973.

новании наблюдений за мнемическими действиями, в которых он выражается.

Различают grosso modo три крупных категопии мнемических процессов: первая категория касается процессов воспоминания,. которые включают в себя воспроизведение материала, усвоенного в предшествующей ситуации (например, воспроизведение наизусть стихотворения, текста, теоремы, рядов слов, чисел, иностранных слов, рисунка или, наконец, пути, пройденного когда-то), и раз­личные формы сообщений о зрелище или событии, участником или свидетелем которых был индивид.

Вторую категорию составляют процессы узнавания, предпола­гающие идентификацию субъектом ситуации, в которой он действо­вал в прошлом, или, и более общей форме, перцептивно-мнемиче-скую идентификацию объекта, который был ранее воспринят и в данный момент присутствует в перцептивном 'поле.

Третью категорию составляют процессы повторного заучивания, которые позволяют судить о наличии процесса сохранения мате­риала на основании уменьшения числа повторений.

Разумеется, деятельности, характеризующие воспоминание, узнавание и повторное заучивание, объединяет то, что они зависят от мнемических средств, которые, в свою очередь, находят свое вы­ражение в этих деятельностях. Тем не менее, как мы'увидим, ука­занные деятельности соответствуют иногда совершенно различным психологическим ситуациям: действующие в каждом случае про­цессы и переменные, которые могут изменять эффективность этих процессов, не всегда одинаковы в разных ситуациях. Однако эти различия, помимо специального интереса, который они представля­ют, служат источником ценной информации для психолога; по­скольку эти процессы являются относительно самостоятельными, в каждом из них находят свое специфическое проявление опреде­ленные аспекты влияния прошлого опыта.

2. О некоторых ограничениях при рассмотрении поставленных проблем

Мнемическая деятельность индивида в каждый данный момент есть результат многочисленных факторов, связанных прежде всего с условиями заучивания и особенностями задачи, с характером деятельности, выполняемой после завершения упражнений, усло­виями конкретной ситуации, в которой исследуется память, и ха­рактером последней (воспоминание,-узнавание, повторное заучи­вание), с ранее приобретенными навыками, влияющими как на за­поминание, так и на другие мнемические процессы, и, разумеется, с мотивацией, установками и интересами, которые могут играть иногда решающую роль.

Среди этих факторов для рассматриваемой нами проблемы-су­щественное значение имеют те, которые относятся к научению, по­тому что: 1) хотя память не сводится к научению, однако зависи­мость ее от последнего является весьма значительной; 2) память можно объяснить лишь в рамках теорий, описывающих в одной и той же системе понятий и явления научения, и мнемические явле­ния. Поэтому применительно к каждой из проблем, которые будут рассмотрены в этой главе, мы укажем, в какой мере и почему си­стематические изменения, наблюдаемые в научении под влиянием экспериментальных воздействий, оказывают последующее влияние на эффективность памяти...

I. МЕТОДОЛОГИЯ

Первые экспериментальные методы изучения мнемических про­цессов были предложены Германом Эббингаузом (1850—1909). Эббингауз" нашел однажды у… В дальнейшем к этим классическим методам прибавились но­ вые методы в духе…

А. Метод заучивания Эббингауза

этот метод применяется исследователями и в настоящее время, од­нако'его следовало бы называть,методом последовательных вос­произведений, поскольку… При этом методе можно получить два показателя, характери­зующих скорость… В области памяти этот метод является адекватным при иссле­довании различных мнемических процессов, охватывающих…

Б. Метод постоянного числа предъявлений

В. Метод уравнивания в заучивании Вудвортса Этот метод, как отметил Джиллетт (1936), позволяет умень­шить недостатки двух…

Г. Метод антиципации Эббингауза

В настоящее время при применении этого метода используется прибор, обеспечивающий постоянную экспозицию всех элементов ряда и одинаковый временной… Какая бы разновидность методики ни применялась, получают 4 следующих… Этот открывающий богатейшие возможности метод представля­ет большой интерес для изучения ассоциативных механизмов…

Д. Метод парных ассоциаций Калкинса

мент каждой пары играет роль стимула, второй — ответа. В инст­рукции испытуемым говорится, что они должны запомнить пары таким образом, чтобы при… Этот метод можно применять также в сочетании с методом ан­тиципации…

Е. Метод узнавания

Как правило, опыт на узнавание практически можно организо­вать следующим образом: допустим, заучивается ряд из 10 стиму­лов, которые затем смешивают… При прочих равных условиях относительная трудность опыта на узнавание зависит… При анализе результатов, полученных в опыте на узнавание, следует учитывать, что испытуемый может случайно выбрать…

Г, М

л —1 '

где R_c — показатель окончательного узнавания, В — число пра­вильных идентификаций, М — число ошибочных идентификаций и п — общее число предъявлений.

Ж. Метод реконструкции Мюнстерберга и Бигхэма

Заучиваемые элементы предъявляются в одном и том же по­рядке, который требуется запомнить во время заучивания. После окончания заучивания испытуемому предъявляют те же элементы, но в ином порядке. Задача испытуемого заключается в том, чтобы расположить их в первоначальном порядке. Наиболее адекватным показателем является, по-видимому, коэффициент корреляции меж­ду правильной классификацией стимулов и классификацией, осу­ществляемой испытуемым. В этом случае используют «го» Спир-мена или «tail» Кендэла.

250 *

Метод сбережения Эббингауза

Психометрическая оценка памяти испытуемого существенно изменяется в зависимости от применяемых методов исследования: например, при прочих равных… Повторное заучивание должно удовлетворять двум условиям: а) оно должно… Различие между числом проб при "первоначальном и повторном заучивании составляет величину абсолютного сбережения…

Б. Разнородный материал и эффект

Фон Ресторф

Т а б л и ц а 2 Воспроизведение однородных и разнородных пар стимулов в опыте фон Ресторф     Слоги Фигуры Числа Буквы Цв ета . Всего …

А. Исследование ассоциативной силы вербальных стимулов

Методика, использованная Глейзом (1928) при стандартизации слогов и Уитмером (1935) при стандартизации триграмм соглас­ных, состояла в том, что…   Осмысленность материала, научение и память

Б. Влияние осмысленности материала на научение и память

а. При одинаковом времени упражнения число запоминаемых стимулов тем больше, чем выше степень осмысленности этих сти­мулов. В исследовании,… Таблица 3 Зависимость количества правильных воспроизведений, при постоянном времена упражнения, от степени осмысленности…

Проблема оптимального распределения упражнений

а. Влияние изменения периодов отдыха. Если систематически варьировать временные интервалы между упражнениями, оставляя неизменной длительность… Трэвис (1937) изучал влияние интервалов в 5 мин, 20 мин, 48 ч, 72 ч и 120 ч на… было достигнуть максимальной продуктивности научения? В ис­следовании Йоста (1897) испытуемые заучивали ряды…

Гипотезы, объясняющие эффекты распределения упражнений

забывания Мак-Геч— постулируют, что в течение этих интервалов возникает возможность устранения процесса торможения, умень­шающего вероятность… Гипотеза, согласно которой преимущества распределенного на­учения перед… Гипотеза Мюллера и Пильцекера (1900) является более общей и потому более приемлемой, чем предыдущая. Она исходит из…

Феномен Бэлларда

лось сразу же после заучивания, второе — через различные про­межутки времени, от 24 ч до 7 дней. На рис. 27 представлена ди­намика воспроизведения… Опираясь на собственные результаты, Бэллард пришел к за­ключению, что…  

12 4 5 6

Интервал времени, дни

В известном опыте Бэлларда (1913) испытуемые должны'были заучивать разный материал (стихотворение, отрывки прозы и т. д.) за время, недостаточное для достижения критерия полного усвое­ния. Каждый испытуемый подвергался двум испытаниям сохране­ния по методу воспроизведения: первое воспроизведение проводи-

⁶ Библиография работ, проведенных по этой проблеме за период 1903—1935 гг., содержится в статье Г. Мак-Геч (1935).

Заключение

Рассмотренные нами работы касаются главным образом ассоциа­тивной памяти, связанной с усвоением изолированных стимулов, расположенных в определенной последовательности либо органи­зованных попарно. Все изложенные факты показывают, что слож­ность мнемических процессов едва ли возможно описать посред­ством одной простой объяснительной модели, предполагающей ограниченное число элементарных факторов: сохранение ряда слов, слогов или фигур нельзя объяснить лишь пространственно-времен­ной смежностью стимулов и процессами механического повторе­ния. Разумеется, важность этих условий не следует преуменьшать, поскольку они благоприятствуют образованию ассоциативных свя-

⁶ Используя такой же метод, как Бэллард, Магдсик (1936) обнаружил явления реминисценции в пределах от 1 ч до 1 недели у крыс (лабиринты). В этом случае улучшение воспроизведения трудно объяснить повторением в уме.

 

зеи и увеличивают долговременное сохранение усвоенных ответов. Однако у взрослого человека механическое повторение является исключением, и чтобы достичь его, необходима предварительная тренированность испытуемых, чтобы они могли бы образовать и сознательно поддерживать лишь установку на повторение, исклю­чая все другие установки; однако и в этом особом случае дело не только лишь в повторении задачи и в ее особенностях, определен­ную роль играет также прошлый опыт субъекта, -который может выступать даже в неосознаваемой форме, как об этом свидетель­ствуют среди прочих работы, посвященные изучению частоты, при­вычности и осмысленности стимулов.

Наряду со свойствами стимулов и упражнением в выполнении задачи на эффективность и психологическое содержание воспроиз­ведения и узнавания детерминирующее и часто решающее влияние оказывают мотивация, индивида, его аэффективные реакции, уста­новки, привычки, способы организации и восприятия стимулов и т. д., действующие на уровне научения и мнемической деятельно­сти. В конечном счете и воспроизведение и торможение ассоциа­ций, так же как и различные расстройства памяти, представляют собой продукт взаимодействия этих факторов, которые удалось выделить в тщательных исследованиях, занявших три четверти века.

Наконец, очевидно, что значение этих работ выходит далеко за пределы лабораторного эксперимента. Только что рассмотренные явления характерны также и для мнемической деятельности, име­ющей место в повседневной жизни. Разумеется, реконструкция прошлого в форме воспоминания производится большей частью посредством интеллектуальных операций, которые позволяют упо­рядочивать последовательность событий жизни человека, локализо­вать их во времени и восстанавливать причинные связи между ними. Однако эти реконструкции, которые выражаются в деятель­ности рассказывания, исследованной П. Жане (1928), не являются исключительно дедуктивными; они зависят также от точного со­хранения фактов, в процессе воспроизведения которых фунда­ментальную" роль играют ассоциативные процессы и различные динамические факторы, рассмотренные в этой главе.

Литература

В a Hard P. Obliviscence and reminiscence, Brit. J. Psychol., 1913, Monogr.

suppl. 1,2. В i n e t A. Sommaire des travaux en cours a la Societe de Psychologic de 1'enfant,

Annee psychol., 1904, 10, 116—130. Binet A., Henry V. Le development de la memoire visuelle chez les enfants.

Revue grn. des Science, 15 mars 1894, extrait en Annee psychol., 1894, 1,

402—404. Bolton T. The growht of memory in school children, Amer. J. Psvch. 1892,

4, 362—380.

 

Boreas Th. Experimental studies of memory: II. The rate of forgetting. Prak-tika, de l'Acad. d'Athenes, 1930, 5, 382p.

Brown W. To what extent is memory measured by a single recall J. exp. Psy­chol., 1923, 49, 191 — 196.

Calkins M. Association, Psychol. Rev., 1894, 1, 476—483.

Dahl A. Uber den Einfluss des Schlafens auf das Wiedererkenneru Psychol. Forsch., 1928, 11, 290—301.

Ebbing haus H. Uber das gedachtnis: Untersuchungen zur experimentellen Psychologie, Leipzig, Dunker and Humblot, 1885.

Ehrlich S., F lores C, Le Ny J.—F. Rappel et reconnaissance d'elements appartenant a des ensembles deffins, Annee psychol., 1960, 60, 29—37.

Fl о r e s C. Etudes sur les relations entre le rappel et la reconna issance, Annee psychol., 1968 b, 58, 365—376.

Gates A. Recitation as a factor in memorizing, Arch, psychol. 1917, 6, 40.

Gibson E. Intra — list generalization as a factor in verbal learning, J. exp. Psy­chol., 1942, 30, 185—200.

Glaze J. The association value of nonsense syllables, J. genet. Psychol., 1928, 35, 255—267.

Hall V. The effects of time interval on recall, Brit. J. Psychol., 1936, 27, 41—50.

Heine R. Uber Wiedererkennen und ruckwirkende -Hemmung, Z. Psychol., 1914, 68, 161—236.

Henderson E. Study of memory for connected trains of thought, Psychol. Monogr., 1903, 5, 1—94.

Hovland C. Experimental studies in rote learning theory: I. Reminiscence follo­wing learning by massed and by distributed practice, J. exp. Psychol., 1938, ' 22, 201—204.

Janet P. L'evolution de la memoire et de la notion du temps, Paris, A. Cha-hine, 1928.

Jenkins J., Dallenbach K. Obliviscence during sleep and waking Amer. J. Psychol., 1924, 35, 605—612.

Johnson L. Similarity of meaning as a factor in retroactive inhibition, J. geh Psychol. 1933, 9, 377—388.

Lepley W. Serial reactions considered as conditioned reactions, Psychol. Mo­nogr., 1934, 46, 205.

McGeoch J. The influence of degree of learning upon retroactive inhibition. Amer. J. Psychol. 1929, 41, 252—262.

McGoech J., Irion A. The psychology of human learning, N. Y. Longmans Green and Co., 1952.

Munsterberg H., Bigham J., Psychol. Rev., 1894, 1, 33—44; ibid., 453—461.

Noble' С An analysis of meaning, Psychol:-Rev., 1952, 59, 421—430.

Postman L. The generalization gradient in recognition memory, Amer. J. Psy­chol., 1951, 42, 231—235.

Robinson E., Brown M. Effect of serial position upon memorization. Amer. J. Psychol., 1926, 37, 538—552.

Seward G. Recognition time as a measure of confidence Arch. Psychol., 1928, 16, 5—54.

Spight J. Day and night intervals and the distributions of practice, J. exp. Psychol., 1928, 11, 397—398.

Travis R. The effect of the lenght of rest period on motor learning, J. Psycho!., 1937, 3, 189—194.

Van Ormer E. Retention after intervals of sleep and of waking, Arch, Psychol., 1932, 21, 137.

W i t a s e k 'S. Uber lesen und Rezitieren in ihren Beziehungen zum Gedachtnis, Z. Psychol., 1907, 44, 161—185, 246—278.

Williams O. A study of the phenomenon of reminiscence, J. exp. Psychol., 1926, 9, 368—387.

Wolfe. Untersuchung uber die Tongedachnittss, Philos. Studien, 1886, 3.

W о о d w о r t h R., S с h 1 о s b e r g H. Experimental- Psychology N. Y. Holt. 1954.

 

Развернуть

Открыть в широком формате