Традиции и ритуалы

Мы называем русскими традициями обыкновение встречать Новый год в кругу семьи; за праздничным столом, не считая калорий, обильно выпивать и закусывать, полагаться на «авось» и печь куличи.

Все эти абсолютно разные привычки, обычаи, черты характера на уровне массового сознания интерпретируются именно как традиции, собственно и формирующие «наш» образ жизни. Вместе с тем, человек как бы и не фиксируют их, традиции растворяются в некоем автоматизме привычных для него действий или выбора «праздничного» поведения.

Вероятнее всего именно поэтому значимость традиций как этноконсолидирующего признака, судя по данным исследования «Национальное самосознание русских», осознается слабо, ее отметил лишь каждый пятый участник опроса.

В научных терминах традиция — понятие, которым постоянно пользуются не только социологи и антропологи, но и политики, выглядит не менее расплывчато и неопределенно, чем на уровне обыденного сознания.

Так, в частности, А. Першиц объемлет этим словом всю «культурную преемственность», в его трактовке традиция это «процесс внебиологической передачи поколения к поколению устоявшихся образцов поведения, равно как и сами эти образцы поведения»¹², причем в содержание этой категории включаются идеи, нормы и обычаи и др. Столь же многомерное определение традиции дается и Э.Маркаряном, который трактует ее как «выраженный в социально организованных стереотипах групповой опыт, который путем пространственно-временной трансмиссии воспроизводится в различных человеческих коллективах»¹³.

Наконец известный социолог Л. Ионин в своей монографии «Социология культуры» соотносит понятие «традиции» с каноном и стилем, однако сколько-нибудь ясного определения этой категории вообще не дает¹⁴.

Косвенное представление о смысле понятия «традиция» дает философия и социальная практика традиционализма, апеллирующего к «неизменной сущности» и «возвращению к истокам». Именно с этих позиций написаны работы известных европейских мыслителей Ж. Де Местра, Ф. Р. де Шатобриана, а позже — Ф. Ницше и М. Хайдеггера. К традиционалистам примыкали и русские «почвенники» второй половины XIX века: русский символ «почва» — это те же «истоки», которые ищет Шатобриан или Ницше.

Можно ли на этом основании утверждать, что традиция — есть исключительно «неизменная сущность» или «извечная почва», т. е. нечто незыблемое, «законсервированное» на века?

Действительно, традиции являются наиболее устойчивым, стереотипным пластом культуры, однако в отличие от ритуалов (обрядов) их следует рассматривать как видоизменяющееся, динамическое явление.

По мнению С. Арутюнова, «любая традиция — это бывшая инновация, и любая инновация — в потенции будущая традиция. В самом деле, ни одна традиционная черта не присуща любому обществу искони, она имеет свое начало, откуда-то появилась, следовательно, некогда была инновацией. И то, что мы видим как инновацию, либо не приживется в культуре, отомрет и забудется, либо приживется, со временем перестанет смотреться как инновация, станет традицией»¹⁵.

Наглядной иллюстрацией теоретического положения С. Арутюнова может послужить процесс формирования русской культуры, для которой, особенно с петровских времен, борьба традиции и инновации становится основным «движителем» ее развития.

В петровскую эпоху единый культурный поток как бы раздваивается на две параллельные, достаточно автономные линии — так называемой дворянской культуры, ориентированной на европейские идеалы, образцы и ценности (инновационный элемент) и народной культуры, продолжившей традиции допетровской Руси, пронизанной не только православными, но и дохристианскими обычаями и символами, специфическими представлениями о нормативном образе жизни и поведении.

Европейская культурная инновация вплоть до конца XVIII века встречала сильное сопротивление даже со стороны представителей высших сословий, подвергнутых насильственной европеизации.

Достаточно вспомнить хрестоматийного «Недоросля», основная интрига которого завязывается вокруг противостояния «традиционалиста» Стародума, с одной стороны, и г-жи Простаковой, символизирующей модель «инновационного» поведения, — с другой. Характерно, что эта комедия написана спустя почти век после начала внедрения культурных инноваций, но тем не менее ее автор — человек образованный, к тому же представитель «высшего класса», отдает свои симпатии консервативному Стародуму, а не героям, пытающимся следовать внедряемым европейским образцам поведения.

Почему «бритье бороды», проводившееся по личному распоряжению Петра, вызвало чуть ли не бунт в среде бояр и служивого дворянства? Борода на Руси искони считалась у взрослых мужчин важнейшим символом чести. Дернуть за бороду было ужасным оскорблением, за которое могли вызвать на поединок и даже убить на месте. Не случайно о жестоко осрамившемся человеке говорили: «собственную бороду оплевал». Лишение бороды воспринималось как бесчестие, вот почему так трудно насаждалась европейская «мода», разрушавшая традиционные нормы и установки.

Постепенное превращение европейской инновации в культурную традицию состоялось лишь в XIX веке, причем оно затронуло исключительно высшие сословия, что же касается крестьян — наиболее многочисленного класса России, то традиционный, патриархальный уклад жизни, причем в полном объеме, они сохранили вплоть до начала большевистской «трансформации», и это касается не только стереотипных форм поведения, но и быта, внешнего облика русского крестьянина, а в известной мере даже купца и разночинца.

Именно это причудливое взаимодействие традиционного (этнического) и инновационного (иноэтнического) элементов — европейски рафинированного ампира и суровых монастырских скитов, байронической меланхолии Лермонтова и бесшабашной удали частушки, Александринки и ярмарочного балагана, фрака и косоворотки — именно эта культурно-историческая «взвесь» и породила особый феномен русской художественной культуры Золотого и Серебряного веков, прерванный событиями Октября 1917 года.

Однако то, что культурная инновация за 200 лет так и не была освоена большинством социальных групп Российской империи, на мой взгляд, и стало далеко не второстепенным мотивом развития революционной ситуации начала XX века. «Хождение в народ» анархистов-шестидесятников и было во многом обусловлено не только, а возможно и не столько, идеологической доктриной, сколько пониманием всей важности преодоления той незримой культурной «стены», которая разделила русских в сущности на два, сначала чуждых друг другу, а затем и враждебных «народа».

В октябре 1917 года были разрушены оба противостоящих друг другу уклада жизни — «традиционный, и дворянский. На этих руинах начала формироваться очередная культурная инновация — советский образ жизни, который сегодня уже воспринимается как традиция, противостоящая культурному «атлантическому валу».

Процесс практически полной утраты русскими традиционной культуры, хранителем которой оставалась до конца 20-х гг. деревня, завершили два массовых «исхода» крестьян в города (первый — в результате насильственной коллективизации 30-х гг., второй — из разоренных войной сел на восстановление городов), когда уже и так полузабытые, повсеместно искореняемые традиции безвозвратно растворились в чаду коммунальных кухонь и колодцах городских дворов, сделав потерю необратимой. Попытки современных традиционалистов возродить народный «лад» остаются не более чем сентиментальной «гальванизацией» утерянного культурного пласта, которому наследовал иной, городской, уклад жизни и надэтническая массовая культура.

Впрочем, некоторые, даже давние, традиции, если трактовать их в самом общем смысле как межгенерационный социально обусловленный групповой стереотип, продолжают сохраняться, хотя сами люди и не осознают мотивов своего поведения.

Так, например, откуда взялась как бы иносказательная форма представления одного человека другому? «Меня зовут...» Действительно, при знакомстве мы крайне редко говорим: «я такой-то» или «мое имя такое-то». Это необъяснимым образом звучит как-то неловко, неудобно. Дело в том, что в древности имя считалось важной частью человеческой личности, его предпочитали хранить в тайне, чтобы «нечистый» не сумел воспользоваться именем для наведения порчи. Только родителям и самым близким людям было известно настоящее имя человека. Язычник, встречаясь с новым человеком, отвечал уклончиво: «меня называют (кличут) так-то»¹⁶. Как мы видим, эту традицию сохранили русские лексические формы, а мы безотчетно воспроизводим их из поколения в поколение.

В отличие от языка материализованные в коллективных действиях традиции в большей мере динамичны и подвижны, подтверждением этому могут служить известные строки А. С. Пушкина, характеризующие быт русской деревни:

«Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины.

У них на масленице жирной

Водились русские блины.

Два раза в год они говели,

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод.

В день Троицын, когда народ,

Зевая, слушает молебен,

Умильно на пучок зари,

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам»

Что сохранила современная бытовая культура? Пожалуй, одни лишь блины «на масленице жирной». Что же касается самой масленицы, то хотя ее «проводы» теперь устраивают повсеместно, — на праздник продают билеты, и его участники четко делятся на зрителей и артистов, «изображающих» традиционный обряд, чего, конечно, в прежней России не было: такого рода традиции были неотъемлемой частью жизни, а не ее художественным «изображением».

Вместо кваса сегодня пьют кока-колу; хоровод, хоть кое-где в глубинке еще и сохранился, но большинство горожан знакомы с ним тоже только в исполнении профессиональных или самодеятельных артистов, сами же танцуют совершенно по-иному. Что же такое — «круглые качели» и «подблюдны песни» — смогут правильно объяснить, пожалуй, одни только культурантропологи или историки.

А вот молебен «в день Троицын» — это уже не традиция, а обряд или ритуал, который значительно менее динамичен, дольше сохраняет свою низменность, сопротивляясь инновации. Общее между традицией и ритуалом то, что в основе обеих этих форм этнической культуры лежит система стереотипов, воспроизводимых из поколения в поколение.

В трактовке Э. Маркаряна обряды (ритуалы) — это стереотипные формы массового поведения, которые выражаются в повторении определенных стандартизированных действий.

(Заметим попутно, прерывая определение обряда, что традиция вовсе не обязательно предусматривает какие-либо «стандартизированные действия», в этом отношении она ближе к социальной норме, усваиваемой в процессе социализации).

Так же, как и традиции, обряды или ритуалы выступают в качестве эффективного средства социального регулирования: они поддерживают определенную иерархию социальных статусов, способствуют интериоризации групповых норм и ценностей, установлению групповой солидарности, снятию эмоциональных напряжений, утверждению основных жизненных состояний, таких как рождение человека, наступление половой зрелости, вступление в брак и смерть¹⁷.

В древности жизнь человека протекала в незримых границах, определенных ему сложной системой верований и обрядов, которые выполняли функцию «оберега», ту же, что впоследствии для православных христиан стал символизировать нательный крест.

Древнейшей ритуальной едой у славян была сладкая, на меду, каша, заправленная ягодами, которая символизировала идею плодородия, победы над смертью — Мораной. Ведь для того, чтобы сварить простейшую кашу, нужно было обеспечить «союз» Огня, Воды и Земли (зерно — продукт земли), а все эти три сути были для славян божествами, всем трем они поклонялись. Стоит ли удивляться, что языческая каша прекрасно вписалась в христианский ритуал и поныне живет под названием кутьи, которой угощают не только на поминках, но и под рождество.

Хлеб вообще для славян был священным, потому что олицетворял Жизнь: действительно, любой, кому случалось видеть (и трогать руками) тесто, заготовленное для пирога, подтвердит — оно кажется совершенно живым, теплым и дышащим. Именно поэтому на квашню, покрытую подушкой, перед свадьбой усаживали невесту, чтобы новая семья жила дружно, богато и многодетно, а уже после венчания молодых осыпали зерном.

Немало обрядов связано с оживанием нового Дома, который для наших предков обладал почти такой же мистической силой как и Хлеб.

Испытывая безопасность жилья, на первую ночь в новом доме закрывали кота с кошкой. На вторую — петуха с курицей. На третью — поросенка. На четвертую — овцу. На пятую—корову. На шестую — коня. И только на седьмую ночь в дом решался войти человек, конечно, лишь в том случае, если все животные наутро оставались живы и здоровы. Иначе — «хоть избу перекладывай», не то «жизни не будет». По наблюдениям этнографов этого обычая придерживались еще в начале XX века в Белоруссии. Даже сегодня в городском обиходе сохранилось поверье: въезжая в новую квартиру, пустить вперед себя кошку. Но теперь уже мало кто знает, с чем связан этот ритуал.

Наибольшее число обрядов всегда было связано с такими жизненными состояниями как рождение, вступление в брак и смерть, причем многие из них сегодня превратились в обычаи, смысл которых утерян или даже искажен, как, например, в отношении белого платья и фаты невесты, которые, по современным поверьям, символизируют ее чистоту и девственность.

Однако изначальный символический смысл этих обрядовых предметов совершенно иной. Дети принадлежали к роду родителей, и девушка, выходя замуж, переходила в род мужа. (Отсюда и словосочетание «выйти замуж», т. е. выйти из своего рода, покинуть его). Невеста должна была «умереть» в прежнем роду и заново «родиться» уже «мужней» женой. Белый же цвет — цвет траура, с древнейших времен он был для человечества цветом Прошлого, цветом Забвения. Черный в этом качестве появился сравнительно недавно. Другим «траурно-свадебным» цветом, кстати, был красный (народная песня: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» — это песня дочери, которая не хочет уходить из своей семьи к чужим людям).

Итак, белое или бело-красное платье — это «скорбное» одеяние девушки, «умершей» для своего прежнего рода.

Такой же символический смысл придавался и фате, которой невесте закрывали лицо, причем «роль» фаты раньше выполняла не прозрачная кисея, а плотный платок. Невесту никому нельзя было видеть, и нарушение запрета вело, по поверью, к всевозможным несчастьям и даже к смерти, ибо в этом случае нарушалась граница и Мертвый Мир прорывался в наш, неся беды и опустошение.

Старинную русскую свадьбу исследователи справедливо считают очень сложным и очень красивым обрядовым «действом», в ходе которого любой жест или слово были исполнены глубокого символического смысла. Характерно, что еще в прошлом веке в крестьянской среде бытовало такое воззрение: если был соблюден христианский брачный ритуал, но не было сватовства, «закрывания» невесты и обязательного «пира на весь мир» (т.е. на всю деревню) — общественное мнение отказывалось принимать этот брак, считать свадьбу действительной. И наоборот: если «языческие» элементы исполнялись «честь честью», то с венчанием можно было и повременить, приурочив его, например, к крестинам первого ребенка.

Крестины, кстати, — это тоже отголосок древнего языческого обряда, который особенно долго сохранялся у славян.

Вообще рождение ребенка было облечено целой «цепью» обрядовой символики: чтобы материнское тело легче раскрылось и выпустило дитя, женщине расплетали волосы, в избе раскрывали двери и сундуки, открывали замки и развязывали узлы. Если рождался мальчик — пуповину перерезали на топорище или на стреле, чтобы рос охотником и мастером. Если девочка — на веретене, чтобы выросла рукодельницей. Первой пеленкой сыну служила отцовская рубаха, а дочери — материнская. Отец—глава семьи — выносил новорожденного и показывал его восходящему солнцу, огню очага, месяцу, обязательно растущему, чтобы дитя хорошо росло, прикладывал к Матери-Земле, и наконец окунал в Воду (или обрызгивал, если было холодно). Так, малыша «представляли» всем стихиям Вселенной, отдавая под их покровительство¹⁸.

Отсюда сохранилось поверье: родиться на заре — к долгой и счастливой жизни, а почитание водной стихии перешло в христианский ритуал крещения.

Многие обычаи восточных славян, связанные с календарной обрядностью, вообще представляют собой симбиоз язычества и православия. Вот как, например, описывает Н. В. Гоголь устами своего пасечника смысл малороссийского «колядования»:

«Колядовать у нас значит петь под окнами накануне Рождества песни, которые называют колядками. Тому, кто колядует, всегда кинет в мешок хозяйка, или хозяин колбасу, или хлеб, или медный грош, чем кто богат. Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого принимали за бога, и что будто от того пошли колядки. Кто его знает? Прошлый год отец Осип запретил было колядовать по хуторам, говоря, что будто сим народ угождает сатане. Однако ж, если сказать правду, то в колядках и слова нет про коляду. Поют про рождество Христа, а при конце желают здоровья хозяину, хозяйке, детям и всему дому»¹⁹.

Именно так христианская ритуальная культура, вобрав в себя множество языческих элементов, тем самым обеспечивала культурную преемственность, которая была прервана «богоборческой» деятельностью большевиков, особенно активной в 20-30-е гг. А потому что обряды даже семейного цикла были в той или иной мере пронизаны верованиями, не обязательно даже христианскими, для воинствующих атеистов это не имело особого значения, постепенно, особенно после начала ускоренной индустриализации и урбанизации, стал исчезать весь этот исполненный глубокого символического смысла, интереснейший культурный пласт.

Прекрасно понимая роль обряда как средства социального регулирования, способствуя его установлению групповой солидарности, идеологи нового режима, начиная с А. В. Луначарского, занялись разработкой, «придумыванием» новых, идеологических, ритуалов и внедрением их в жизнь советского человека.

Так, прежние «престольные» праздники, связанные с календарной обрядностью, сменяются Днем международной солидарности трудящихся 1 мая, годовщинами Октябрьской революции, Международным женским днем 8 марта, Днем Красной Армии (23 февраля). Характерно, что крестьяне далеко не сразу приняли новые праздничные ритуалы. Так, в частности, 12 октября 1923 г. в газете «Правда» появляется на эту тему передовица, в которой автор ее выражает возмущение тем, что «в тысячах и тысячах деревень наш великий праздник Октября проходит совершенно незаметно, не в пример какому-нибудь «миколе» или "спасу"».

Знаменательно, что из насаждаемых праздничных обрядов с течением времени, а постепенно они все же были освоены большинством советских людей, «вымывается» их идеологическая сущность: так, Первомай становится просто праздником весны и мира, Женский День — коллективными «именинами» всей «прекрасной половины» советского народа, а День Советской Армии — «мужским» днем, когда поздравляют и одаривают всех мужчин, независимо от их связи с военной службой. Важно и то, чисто психологически, что любой праздник—это выходной день, когда можно встретиться с родными, с друзьями, устроить любимое всеми «застолье».

Не случайно поэтому то, что, по данным нашего исследования, каждый четвертый петербуржец отмечает сегодня (опрос проводился в 1994-95 гг.) и религиозные, и советские праздники. Мотив — очевиден: «для меня любой праздник — это праздник».

Еще в меньшей степени советским идеологам удалось утвердить новые ритуалы, связанные с трудовой деятельностью человека, а их в советское время было немало: календарные праздники рабочих профессий (День химика, День шахтера и т. п.); ритуалы посвящения в рабочую профессию, чествования трудовых династий, ветеранов, присвоения почетных званий лучшего по профессии и др.²⁰ Все эти обряды, не оформленные «красной датой» в календаре, так и не стали элементом непринужденного ритуального поведения.

Что же касается традиционных обрядов и праздников, то по данным исследований Института этнологии и антропологии РАН²¹, темпы и динамика их отмирания «под влиянием процессов секуляризации и интернационализации» оказались неодинаковыми для городского и сельского населения, что обусловила неравномерность культурно-бытовых изменений, социально-демографические особенности отдельных групп населения.

Однако даже безотносительно к «богоборчеству» городская среда существенно изменила само содержание календарной обрядности: традиционные праздники и обычаи, некогда связанные с земледельческим циклом, сегодня выполняют (кстати, точно так же и в других центрально- и западноевропейских странах) преимущественно этнопсихологическую и коммуникативную функции.

С конца восьмидесятых годов, когда стали прослеживаться процессы этнокультурного возрождения у всех народов СССР, в частности у русских, именно общность календарных обрядов и конфессиональное единство стали одним из этноконсолидирующих признаков народа, хотя по своей значимости и не сопоставимым с тем местом, что религия занимала прежде в русском сознании.

О постепенном возрождении традиционной календарной обрядности свидетельствуют многие материалы социологических исследований. Так, поданным ВЦИОМ (май 1995 г.) 82% русских в год проведения опроса праздновали Христово Воскресение (пасху), в то время как 1 мая отмечала лишь половина опрошенных. Исследование этнокультурной идентичности русской молодежи (1996 г.), проведенное по программе лаборатории этнической социологии и психологии СПбГУ, подтверждает эту тенденцию: празднование пасхи занимает в ряду «семейных традиций» третье место после обычая отмечать дни рождения членов семьи и наступление Нового Года, в то время как 1 мая отмечают лишь в каждой четвертой семье из числа опрошенных.

Насильственная секуляризация после 1917 года оказалась временным явлением жизни народа. Если довоенный период действительно отличал массовый отход от традиционных обрядов, инспирированный идеологией безбожия и практикой ее применения, то уже с конца 70-х гг., но особенно с начала перестройки отношение к религии принимает совершенно иной характер — она становится важным социальным институтом, призванным восстановить утраченную «связь времен» и этнокультурную идентичность.

Безусловно, характер самой «веры», отношение к ритуалу сегодня совершенно иное, чем 100 лет назад—это наглядно обнаруживают результаты нашего исследования. Так, всего лишь 4,6% верующих респондентов присутствуют на богослужениях не менее одного раза в неделю, т. е. в своем поведении отвечают традиционным стереотипам исполнения православного ритуала. Каждый пятый верующий петербуржец приходит в храм по «большим религиозным праздникам». Обе группы, даже в сумме, не соответствуют числу респондентов, объявивших себя верующими (33,7%). Наиболее распространенный тип религиозного поведения (45,5%) явно не согласуется с традиционными нормами («был в церкви несколько раз в жизни»).

Для современного русского человека православие и его ритуальная культура выполняют не столько роль приобщения к вере, сколько дают возможность, во-первых, утвердиться в своей «русскости», не случайно каждого третьего респондента приводят в храм «уважение к вере предков» (функция групповой самоидентификации), во-вторых же, успокоиться, обрести душевное равновесие (функция «эмоциональной разрядки» характеризует отношение к религии каждого четвертого верующего респондента).

При достаточно размытых религиозных установках петербуржцев поражает, на первый взгляд, неожиданно высокий рейтинг православной церкви, обнаруженный в ходе исследования. В числе иных социальных институтов, в частности, правительства, парламента, средств массовой информации и др., церковь получила наивысший балл по степени доверия (3,6 по пятибалльной шкале).

В отсутствие национальной идеи, на фоне ценностной «неопределенности», которая постепенно образовалась в течение последнего десятилетия, очевидно именно «консерватизм», незыблемость церковного ритуала оказались востребованными человеком, очутившимся как бы в разломе между двумя символическими «мирами», причем любым человеком, даже независимо от его религиозности.

Кроме того, церковь, по-видимому, выполняет роль ценностного авторитета посредством внушения значимости таких модальных для национального самосознания символов как «сострадание», «милосердие», «любовь к ближнему», которые люди не могут обрести в общении с другими социальными институтами, буквально разрываемыми желанием совместить несовместимые идеалы и стереотипы. Церковь же на этом фоне олицетворяет для многих психологическую устойчивость и основательность, столь ценимую в нестабильном обществе каждым его членом, неуверенным в своем завтрашнем дне.

Такую же роль социально-психологического «стабилизатора» выполняет и традиция, и обычай, этническая культура в целом — наиболее устойчивое «ядро» национального самосознания, основа групповой идентичности и солидарности.