Менталитет и модальные ценности

Энциклопедический словарь" определяет менталитет как обобщенное понятие, обозначающее в широком смысле совокупность и специфическую форму организации, своеобразный склад различных психических свойств и качеств, особенностей и проявлений.

Еще в начале XX века это понятие было введено представителями историко-психологического и культур-антропологического направлений Л. Леви-Брюлем²³, Л. Февром, М. Блоком и др. и в первоначальной трактовке означало своего рода «психологическую оснастку» любой социальной общности, которая позволяет ей по-своему воспринимать как социальную среду, так и самих себя. Ментальная «оснастка» закладывается в процессе воспитания и, следовательно, обусловлена этнической культурой, поэтому менталитет можно с полным основанием отнести к разряду социокультурных феноменов.

Каково соотношение «менталитета» с «национальным самосознанием»? Современная социология рассматривает менталитет как своеобразное социально-психологическое ядро самосознания любой общности, позволяющее единообразно воспринимать социальную действительность, оценивать ее и действовать в ней в соответствии с определенными устоявшимися нормами и образами поведения, адекватно воспринимая при этом друг друга. В этом смысле менталитет можно назвать организующим началом, способствующим культурно-исторической преемственности.

В сравнении с менталитетом национальное самосознание значительно более устойчиво, оно сохраняется, пока существуют осознаемые его носителями границы «группового членства».

По-иному обстоит дело с менталитетом: социальный кризис всегда оказывает на него разрушающее воздействие, что приводит к появлению многочисленных форм маргинального и отклоняющегося (девиантного) поведения, к социальной аномии, которая, формируя острые кризисные для психики состояния у представителей данной общности, может привести не только к деструктивному в социально-политическом смысле поведению, но и к саморазрушению самой общности.

В подобной ситуации возникает особый кризисный (аномический, «дезинтегрированный») менталитет, отличающийся мозаичностью, ситуативностью, внутренней противоречивостью. Менталитет такого рода появляется, в частности, при ускоренном переходе от тоталитаризма к демократии с его специфическими формами — плюрализма, многопартийности, многоукладной экономики.

Именно с таким менталитетом мы имеем дело сегодня. Нельзя не учитывать, что русский менталитет уже дважды в этом веке подвергся насильственной ломке — первый раз в связи с событиями большевистской «модернизации» и формированием в ходе нее нового, советского, человека, когда, по словам великого русского философа Н. Бердяева, «русская жажда абсолютной свободы» обернулась рабством, а «русская жажда абсолютной любви» — враждой и ненавистью²⁴.

Вторично — с середины восьмидесятых годов, когда уже сознание советского человека, которое за 70 лет худо-бедно, но удалось «вылепить», достаточно жестко, без «сентиментов», трансформируют в соответствии с либеральной («западной») моделью ценностей.

Надо сказать, что «человеческий фактор» как в Российской империи и в СССР, так и в современной России традиционно если и учитывался, тем не менее, на фоне лелеемых властвующими элитами политических и экономических приоритетов всегда оставался фактором «второго сорта», который сам должен приспосабливаться к социальным инновациям.

Однако трансформация модальных для менталитета ценностей и стереотипов нормативного поведения — процесс не только длительный, но и чрезвычайно болезненный, что обусловлено психологическими сложностями адаптации к изменившейся «картине мира», к непривычной, и поэтому травмирующей психику, социальной среде.

Русский менталитет, образно говоря, представляет собой «двухслойный пирог», ибо, большевики, сокрушив политические институты прежней России, бытовые представления и установки людей достаточно умело приспособили к новым идеологическим «артефактам»: так, стихийный коллективизм, веками формировавшийся в общине²⁵, позволил утвердить в умах советских людей как приоритет «трудового коллектива» над индивидуальным интересом, так и понимание равенства как уравнительного принципа распределения доходов; что же касается некогда главной идентичности в имперской России — братства «во Христе», в православии, то она была трансформирована в классовую, а вера в царствие небесное сменилась столь же истовой верой в победу коммунизма.

Таким образом, система либеральных («западных») ценностей противостоит не только советской, но во многом и традиционной для русских «психологической оснастке».

Тем не менее, современное массовое сознание, хоть и отличается чертами кризисного менталитета, все еще сохраняет ряд модальных ценностей, которые препятствуют окончательному саморазрушению. К ним, судя по данным наших исследований, относятся следующие: эгалитаризм, патернализм и этатизм.

Эгалитаризм (от франц. Egalite — равенство) — это неприятие социальной стратификации, свойственной современному обществу, предпочтение равенства «в бедности» — неравенству «в богатстве». Знаменательно, что в массовом сознании продолжает удерживаться традиционное представление о неправедности богатства: «от трудов праведных — не наживешь палат каменных» (66,3%).

Контент-анализ свободных характеристик относительно понятий «социализм» и «капитализм» (в отечественном «исполнении»), высказанных респондентами в ходе исследования «Советский менталитет в массовом сознании русских» (1996,650 чел.), показал, что основным достоинством прежней системы видится равенство между людьми, трактуемое частью опрошенных как социальная справедливость (28,2%), в то время как основным недостатком современного общественного устройства, по мнению участников опроса, является неравенство (29,6%).

Сравнение именно по этой паре понятий («равенство» — «неравенство») обусловливает и другие ассоциативные характеристики обоих режимов.

Социалистический строй для его сторонников олицетворяет не только справедливость, но и «настоящую свободу», «счастливую жизнь», в то время как капитализм — это общество-фантом, где все мнимо: царит не свобода, а ее видимость («свобода умереть от голода»; «спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — это и есть сегодняшняя свобода» и т. п.), гражданские права существуют лишь на бумаге («права только на словах, но не на деле»); иллюзорна сама жизнь («все ненастоящее, кругом — ложь и обман»).

Если раньше торжествовала «законность», обеспечивающая социальные гарантии всем трудовым людям (12,3%), то нынешняя власть — «воровская», царят «беззаконие», «преступники», «мафия», «грабители у кормушки» (в сумме 6,9%), «хорошо только бандитам и жуликам».

Социализм — это «власть народа» («для народа», «в интересах народа»), между тем как капитализм — это «власть денег» («богачей», «толстосумов», «тех, кто нахапал народное добро» и т.п.). Если советская власть существовала «для человека» (вариант: «для простого человека»), то «криминальный режим» направлен против человека, «все покупается и продается».

Именно поэтому социализм у его сторонников вызывает самый положительный эмоциональный заряд («благо», «идеал», «радость», «счастье; «свет» и др.), а капитализм приводит к стрессовым состояниям («страх», «ужас», «безумие», «издевательство над простым человеком» и др.).

При таких характеристиках можно ли удивляться, что число суждений «за» социализм соотносится с числом суждений «за» капитализм в примерной пропорции 6:4, причем среди сторонников современной системы отношений оказываются почти исключительно молодые люди, в основном, мужчины с высоким уровнем образования, проживающие в Петербурге. В российской глубинке «ностальгия» по социализму еще более очевидна: так, в г. Мичуринске Тамбовской области у «социализма» оказалось 74,4% приверженцев, а у «капитализма» — лишь 25,6%.

Ценность равенства в определенном смысле — «ядро» русской-советской самоидентификации, ориентированной на коллективизм (православную «соборность», крестьянскую «общину», а позже «трудовой коллектив», суть которых прекрасно иллюстрирует пословица: «с миру по нитке — голому рубаха») и отторгающей индивидуализм прежде всего по нравственным мотивам как поведение «неправедное», а поэтому нетерпимое. Коллективизм же, предполагающий нормативность «усреднения» и маргинальность всякого индивидуального «высовывания» психологически более комфортен для многих русских-советских людей, к тому же взлелеянных советской педагогикой, нацеленной на формирование «члена общества», а не гражданина в подлинном смысле этого слова.

А ведь коллективизм и равенство в сущности пересекающиеся понятия. Вот почему равенство и воплощает в себе тот «потерянный рай», когда «все были вместе в счастье и в горе», людей объединяло «братство», основанное на «чувстве локтя». Неравенство плохо тем, что оно почти освящает «эксплуатацию» (16,5%), «справедливость для избранных», «презрение к бедным», «дележку на хозяев и рабов», «подчинение слабых более сильным».

Словом, капиталистическое неравенство это «рай — для одних и ад — для других», а если уж рай, то «кровавый».

Думается, использование библейских образов — не случайно, ибо при всем показном атеизме советские люди оставались глубоко верующими, только вера эта была не религиозной, а идеологической, где место «рая» занимала мечта о коммунизме, когда каждому будет «по потребности».

Размежевание людей по уровню доходов, социальная стратификация не может не восприниматься носителем прежнего, советского менталитета как нечто чужеродное и по традиционной шкале ценностей — несправедливое. Как раз подвижность социальных («достигаемых») статусов, переменчивость социального престижа и вызывает у многих чувство неопределенности и неустойчивости, шаткости своего частного существования. Необходимость постоянной «борьбы» за место на социальной «лестнице», причем в наших условиях особенно жесткой, и вызывает то чувство кошмара и безумия, о котором говорят респонденты.

Патернализм (от лат. Pater — отец) трактуется как ожидание отеческой заботы со стороны государства по отношению к рядовым гражданам, выступающих в роли «детей» и оценивающих государство — «отца» прежде всего по эффективности выполнения им своих родительских функций.

По данным наших исследований, стереотип патернализма выражен в ментальных установках современных россиян еще более весомо и отчетливо, чем эгалитаризм.

Так, 84,7% участников всероссийского опроса убеждены в том, что государство должно неусыпно заботиться не только о детях, стариках и инвалидах, но в равной мере обо всех гражданах.

Характерно, что подобная точка зрения является всеобщей и практически не коррелирует на значимом уровне ни с возрастом, ни с половой принадлежностью, ни с уровнем образования, ни с местожительством (разность по отдельным социально-профессиональным и возрастным группам или региональным выборкам не превышает 5%).

Косвенные индикаторы, использованные в петербургском опросе 1996-97 гг. («Динамика ценностей в массовом сознании петербуржцев», выборка — квотная), подтвердили выявленную ранее тенденцию.

Почти две трети жителей города (60,7%) полагают, что уровень материального благополучия семьи зависит, прежде всего, от «властей», а не от собственных усилий. Кто-то больше уповает на федеральные власти, кто-то — на городские, это в конечном счете — частности, важно другое — человек в обеспечении достойного существования рассчитывает не на собственную активность, а как прежде — на решения уже, правда, не партии, но правительства. Характерно, что менее трети участников опроса (30,4%) имеют дополнительный заработок, хотя как раз в Петербурге, где проводился опрос, в отличие от российской глубинки, существует немалая сфера приложения деловой инициативы.

Именно поэтому сторонники прежней социальной системы существенным достоинством ее считают как раз «заботу о людях», уверенность, что тебя «не оставят без куска хлеба» (характерное «не оставят» явно направлено в сторону государства). Оборотную сторону этой «заботы» символизирует советское словцо «получка»: за свой труд ты получишь ровно столько, сколько тебе «дадут», поэтому и «высовываться» нечего, «выше головы не прыгнешь».

Восприятие государства сквозь призму выполнения им «отеческих функций», конечно, сложилось значительно раньше установления советской власти и внедрения этой идеологемы.

Российский авторитаризм, окончательно утвердившийся в эпоху Петра I, собственно и основывался на том, что государь (персонификация государства) и «око государево» (выражаясь современным языком, правящая элита), принимая на себя «попечение» о благе подданных, взамен этого требовали от них беспрекословного подчинения интересам государства, жестко пресекая при этом всякую инициативу «частного человека», даже принадлежащего к высшему сословию. Подобные отношения отразились и в языке и в социальной практике: с одной стороны, «царь-батюшка», олицетворяющий государство и располагающий по своему усмотрению судьбами отдельных людей, и, с другой, — миллионы этих «маленьких людей» — ходоков за «правдой», простаивающих у «парадных подъездов» власти, в тщетной надежде на «отеческую» справедливость.

Естественно, что в подобных условиях для статусного продвижения, если иметь в виду представителя высших классов, или просто для выживания прочих «холопов» требовалось «послушание старшим» и «верноподданичество» (т.е. лояльность), а вовсе не инициатива и личная активность.

Новый, советский, режим в сущности воспроизвел, правда, уже в иных идеологических формах, те же отношения между частным (советским) человеком и государством, представленным «партией и правительством». Лояльность уже новой власти, исполнительность, «трудовая дисциплина», социальная мимикрия гражданина СССР поощрялись прибавкой в зарплате, садовым участком, путевкой, включением в очередь на квартиру или машину, персональной пенсией и т. п.

Вся жизнь человека была изначально задана, расписана государством (условно говоря, от приема в октябрята до торжественных проводов на пенсию), и он, этот человек, в своем социальном инфантилизме как в панцире чувствовал себя вполне комфортно. В социальном отношении советские люди продолжали оставаться детьми до самой смерти, и такое, поощряемое в силу своей нормативности, поведение формировалось точно так же как и ценность равенства/коллективизма всей системой институциональной социализации.

Сегодня социальное продвижение, жизненный успех и, вполне понятно, уровень материального благополучия впрямую зависят от индивидуальной активности человека, потому-то он так часто и несчастен как ребенок-сирота, брошенный своим отцом-государством. На мой взгляд, трансформация этой установки в массовом сознании, если и вообще возможна, то займет еще более длительное время, чем преодоление эгалитаристских ориентации.

Этатизм (от франц. Etat — государство) тесно связан с патернализмом и понимается как особое ценностное отношение к государству — «державе», которое прежде всего (в отличие от полузабытых или не осознаваемых традиций и обычаев) и обеспечивает национальную консолидацию. «Державность» для русского человека — это своего рода рационализация этнических чувств, нормативная основа этноисторического сознания.

В исследовании «Национальное самосознание русских» (1994-95 гг.) индикаторами «исторической памяти» и вместе с тем косвенными показателями модальности «державных» установок стали ценностные представления о прошлом в форме ответов на открытый вопрос: «Какие события в национальной истории лично у вас вызывают чувство гордости? А какие — чувство стыда?» (метод свободных характеристик с последующим контент-анализом суждений).

Великая Отечественная война для участников опроса — главное событие отечественной истории, вызывающее непреходящее чувство гордости за государство и народ (59,8% респондентов включили войну в свой «положительный» исторический ряд), всего лишь для 2,1% петербуржцев войну символизирует трагедия ленинградской блокады, горечь человеческих потерь и разрушений, в памяти остальных — «великая победа заслонила все испытания». Характерно, что войну вспоминали не только люди немолодые — ее современники, но и молодежь, для которой события тех дней — уже история в прямом смысле (37,1%).

Отечественная война с Наполеоном стала в ответах жителей нашего город «фаворитом» дореволюционной истории (10,6%).

Думается, это не случайно. Именно в этих двух войнах россияне проявили не только мужество и героизм, но и чувство общенационального согласия, которого, а это интуитивно чувствует большинство наших граждан, сегодня так не хватает нашей стране. История, таким образом, компенсирует, замещает то, что человек не находите своей повседневности, как бы «реабилитируя» к тому же и расшатанное событиями последнего десятилетия национальное достоинство. Именно поэтому «историческая память» носит отчетливо этатический характер.

Каждый пятый-шестой из числа ответивших на этот вопрос воспринимают Россию не как национальную колыбель, родившую великих поэтов и ученых, но именно государство со статусом великой державы. Восхищают его «мощь», «могущество», «величие», «размах», «огромная территория», «военное превосходство», то, что «мы были самыми сильными и нас все боялись». Причем это мнение исключительно единодушное— его высказывают и пожилые и молодые, мужчины и женщины, люди с неполным средним и с высшим образованием.

Даже полет Юрия Гагарина (12,8%) — единственное, для участников опроса, сколько-нибудь значимое событие истории российской науки и техники интерпретируется как «завоевание космоса» и «проявление могущества Советского государства».

Около 5% петербуржцев гордятся вообще всеми военными победами, которые вела Россия «от Ледового побоища до падения Берлина». «Поход Олега на Царь-град» соседствует с «освободительными балканскими войнами», «победы Суворова» и «завоевание Крыма Потемкиным» упоминаются наряду со «взятием Риги войсками Петра» и «покорением Казанского ханства» — названы практически все войны и крупные сражения, которые вела Россия за свою тысячелетнюю историю.

Конечно, ответы были частично «спровоцированы» формулировкой вопроса, однако нас интересовало как раз содержание чувства национальной гордости как исторического «ядра» национального самосознания, а им оказалась «державность» со всей соответствующей атрибутикой.

Закономерно ли это? Для участников опроса воспоминание о громких победах как бы смягчает национальную обиду и ущемленность, сформировавшуюся в ходе распада СССР — не случайно именно это событие признано петербуржцами «самым горьким итогом перестройки» (11,3%).

Ностальгия о «державном» прошлом — это еще и неосознанная компенсация за подлинную и мнимую униженность перед Западом (14,7%), люди стыдятся «подачек МВФ», их раздражают «вывески на иностранных языках», «засилие иностранных фирм», «оглядка на США», «холуйство» перед Западом, который в русском сознании олицетворяет собой как бы антитезу державности.

Действительно, Запад в русском миропонимании — это понятие вовсе не географическое, в некий «не-наш» дух и образ жизни, стиль поведения и способ самореализации. Да и само отношение — подражание или отвержение мы устремляем не столько к западу реальному, сколько к воображаемому, существующему исключительно в собственных представлениях, в национальном самосознании.

В одном случае все западное не просто отвергалось как «не-наше», но и предавалось анафеме — поначалу и Петр Великий был чуть ли не «всенародно» объявлен Антихристом не за одно лишь небрежение православием, но и за чужой, западный стиль поведения и правления, в противовес богомольному и понятному Алексею, который без труда вписывался в привычный ряд царей московских. Всех европейцев на Руси долгое время вообще величали «немцами», т. е. немыми, а католиков за истинных христиан и не принимали вовсе, отводя роль единственных ревнителей христианства — себе, православным.

В XIX веке в кругах славянофилов противопоставление России и Запада обретает уже концептуальный характер: Россия — не Европа, а, следовательно, не «запад», а нечто уникальное, проросшее из собственной «почвы». Распространению подобных идей способствовала и классическая русская литература (так, в «Войне и мире» Кутузов — своего рода русский «ответ» западному полководцу — Наполеону).

В другом случае, напротив все «западное», начиная от моды и свободного владения французским языком (первая сатира на приобщение к западному образу жизни — фонвизинский «Недоросль») до политических институтов (декабристы, безусловно, были «западниками!») всячески превозносилось, превращаясь в общепринятый эталон поведения и единственно достойный пример общественного устройства.

Бесспорно, что и в наши дни отношение к Западу, все еще не реальному, а мифологизированному, точно так же раскалывает надвое российское общество, как и в прошлом веке. Усугубляющееся недоверие многих социальных групп современной России к демократическому движению в целом и процессу трансформации связано не только с неумелым использованием «не-наших» рецептов, но и с тем, что реформирование воспринимается как «прозападнический» курс, в контексте которого превращение России в «нормальное» государство трактуется как «поношение» Державы, ибо оно предполагает, что сегодня Россия — государство «ненормальное», а это, конечно же, обидно.

Мировоззренческий характер восприятия «Запада» сложился в годы советской власти, когда образ «Запада» подвергся существенной идеологической переработке: тогда быть антикоммунистом означало быть «западником», ибо советскими «почвенниками» стали коммунисты. Особый случай А. Солженицына — антикоммуниста, но и «антизападника» — только исключение, как раз раздражающее многих своей невстроенностью в мир привычных стереотипов политического самоопределения, где «западник» — либерал и рыночник, а «антизападник» — неокоммунист и национал-патриот. Эта схема безусловно присутствует и в массовом сознании.

При ответе на вопрос: «В интересах Запада — нам помочь или нас ослабить?» (исследование «Советский менталитет в массовом сознании русских») «державники» оказались в большинстве — 68% опрошенных убеждены в «происках» наших поводырей по рыночному «неизвестному», в то время как противоположного суждения придерживается вдвое меньшее число респондентов (32%). Причем число «подозрительных» преобладает даже в молодежной выборке (56%), наиболее толерантной ко всем социальным нововведениям.

Державность — не просто антеза «не-нашему» Западу, и даже не символ сильного государства-отца, способного обеспечить всеобщее равенство и достойное существование своих «детей», а нечто значительно более экзистенциальное: ведь держава в русской трактовке противостоит не только западному образу жизни, но и нормально устроенному государству с разделением властей и законопослушными гражданами, обладающими не только свободами, но и чувством ответственности перед обществом и самими собой.

Не потому ли «державность» в традиционном смысле и «власть твердой руки» все еще видятся многим единственной альтернативой тому «хаосу» и «беспределу», который, по мнению участников опроса, царит сегодня в нашей стране?

Две трети опрошенных осенью 1996 года россиян (67,8%) убеждены в том, что Россия должна сохранить статус великой державы, даже если это ухудшит ее отношения с Западном и для этого потребуется навести «порядок» и установить «власть твердой руки» (65,2%). Противников державных устремлений — втрое меньше (соответственно 20,7% и 21,2%), примерно каждый девятый респондент в ответе затруднился.

Весьма симптоматично, что в своей ориентации на Россию как великую державу участники опроса достаточно единодушны: так, число сторонников этатизма (69,0%) и авторитаризма (62,5%) преобладает даже в возрастной группе 18-25 лет, а также в среде специалистов с высшим образованием (соответственно 62,4% и 65,1%). За «великую державу» своими ответами голосуют и петербуржцы (67,3%), и мичуринцы (74,2%), и донские казаки, опрошенные в Новочеркасске (67,0%) и жители сибирского поселка Ижморский (77,2%). Что же касается ориентации на авторитарную власть, то здесь различия между регионами вообще не превышают 2%.

В определенном смысле именно «державность» в традиционном для национального самосознания смысле вбирает в себя и другие модальные ценности наших современников: «величие» державы предполагает не только мощь и силу, направленную «вовне», но и отеческую заботу о своих «детях», способность обеспечить равенство и социальную справедливость.

Конечно, кризисный менталитет внутренне противоречив, однако «психологическая оснастка» народа в своих наиболее глубинных символах болезненно воспринимает трансформацию привычной повседневности, именно поэтому, судя по данным наших исследований, социально-психологическая тревожность постоянно растет: неуверенность в завтрашнем дне — это «знаковое» состояние большинства граждан современной России.

7.4. Мифология «русской души»

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная,

Матушка — Русь!

Н. А. Некрасов

Известные строчки русского поэта не случайно предваряют этот раздел, посвященный тому образу русского «национального духа», который сложился стараниями не столько ученых, сколько мыслителей и поэтов. Это тоже своего рода case-study, если с некоторой натяжкой применить этот социологический термин к мифологической реальности.

Некрасовский образ Руси как эманации русского человека для любого исследователя интересен прежде всего тем, что художник возможно впервые в нашей культурной традиции осмелился обнажить истинный смысл пресловутой загадки русской души — душа эта загадочна, потому что внутренне противоречива, именно этим и объясняется непредсказуемость поведения и отдельного человека, и народа в целом.

Вся история России — это непрерывная борьба взаимоисключающих противоположностей, заложенных в коллективное самовыражение не одним только необъятным пространством, но и евразийским характером культурно-исторической почвы.

По мнению английского исследователя М. Бэринга, «в русском человеке сочетаются Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков»²⁶. Это взгляд как бы «извне», а вот иное видение национального «духа», изнутри: современный российский философ В. Н. Сагатовский предлагает в качестве «нашего» коллективного портрета четырех братьев Карамазовых: «бескорыстие любви Алеши, неудержимость эмоционального порыва Дмитрия, до конца идущая рефлексия Ивана, подлая маргинальность Смердякова»²⁷ — все это, по его мнению, сочетается в характере русского народа.

И. Ильин так выразил сочетание в национальном характере основного противоречия и великих возможностей, возникающих при его разрешении:

«Доселе он колеблется между слабохарактерностью и высшим героизмом. Столетиями строили его монастырь и армия, государственная служба и семья. И когда удавалось им их дело, то возникали дивные, величавые образы: русские подвижники, русские бессеребренники, претворяющие свой долг в великую преданность, а закон — в систему героических поступков, и в них свобода и дисциплина становились живым единством»²⁸.

«Русские» достоинства и недостатки со свойственным ему изяществом перечислены Н. О. Лосским в заключительной части книги «Характер русского народа»: «гостеприимство, мягкость, любовь к детям, женственность, ловкость, любовь к пассивным удовольствиям, доброжелательность, гуманность, жалость к страдающим, широта натуры и щедрость»²⁹ парадоксально соотносятся в народной душе с экстремизмом, максимализмом, требованием всего или ничего, невыработанностью характера, отсутствием дисциплины, дерзким испытанием ценностей, анархизмом, чрезмерностью критики.

Эти свойства, по мнению философа, «могут вести к изумительным, а иногда и опасным расстройствам частной и общественной жизни, к преступлениям, бунтам, к нигилизму, к терроризму. Большевистская революция есть яркое подтверждение того, до каких крайностей могут дойти русские люди в своем смелом искании новых форм жизни и безрадостном истреблении ценностей прошлого»³⁰.

Словно продолжением этого перечня национальных «пороков» представляется тонкое замечание видного монархиста В. В. Шульгина: «Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак. При соответствующем вожаке русские могут быть очень сильны. Их лучшие качества складываются, будучи толкаемы в одном направлении, их нестерпимые недостатки (грызня, взаимное недоброжелательство) парализуются. Ведомые подлинным вожаком, русские могут с успехом конкурировать с другими народами во всех тех областях, где вожаческая организация вообще пригодна»³¹.

Мысль В. В. Шульгина верна не только в отнесении к периоду «Совдепии», как называли русские философы советскую власть, она приложима и к нынешным временам: действительно, в условиях стихийного рынка, который сложился в современной России, «вожаческая организация», если воспользоваться терминологией Шульгина, т. е. государство-«отец» с харизматическим лидером во главе, — вряд ли пригодна, она рассчитана на иные социальные отношения и институты, но русский человек не может и не хочет отказаться от традиции «быть ведомым» и «толкаемым» в одном направлении. Сегодня он несчастен не одной лишь материальной неустроенностью своего бытия, но и неумением жить самостоятельно, без «страховки», не в этом ли женственность природы русского народа, о которой без устали толковали русские философы Серебряного века?

Наиболее емко и завершенно выглядит идея о внутренней противоречивости национального характера в концепции Н. А. Бердяева о русских «антиномиях»³².

По мнению Бердяева, высказанному в 1915 году, «для западного культурного человечества Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством»³³.

Эта непостижимая для европейца тайна, как полагает русский философ, состоит в том, что «Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада»³⁴. Эта же мысль, сформулированная более лапидарно, лежит в основе заверений современных российских консерваторов в том, что в России невозможно построить западного типа рыночную экономику, ибо стремление к материальному благополучию и жизненный прагматизм изначально не присущи русским.

Что же касается «дара средней культуры», то с этом утверждением Н. Бердяева трудно не согласиться: действительно, на фоне блистательной «классики» Золотого и Серебряного века, традиционной образованности, начитанности русской интеллигенции, неуемного интереса любого русского человека к тайнам бытия и души (эту черту «русскости», кстати, в разное время, но равно талантливо отразили в своей прозе А. Платонов и В. Шукшин), в России практически отсутствует культура быта, культура благосостояния, «эстетики» частной жизни.

Суть этого явления вбирает понятие «жизненный комфорт», не имеющее русского аналога. Именно поэтому советские люди, пересекая тогда еще невидимую границу Эстонии или Латвии, открывали для себя совершенно незнакомый мир, устроенный не только удобно и целесообразно, но и эстетично, мир укоренившейся средней культуры.

В чем же, по Бердяеву, заключается антиномичность русского бытия?

Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире, анархизм — это явление русского духа³⁵. Русский человек, пишет философ, как будто бы хочет не столько свободного государства, сколько свободы от государства. Мы уже говорили о противоположных по сути понятиях «свобода» и «воля», свобода от государства — это и есть мечта «вольного» человека от Кропоткина и Бакунина до Нестора Махно. От государства уходили на Дон и Терек русские мужики, от государства скрываются современные сибирские «бичи», ибо не одна лишь социальная неприкаянность приводит большинство из них к бездомному существованию, но и психологическая приуготовленность к отказу от нормативного жизнеустройства. Да, они маргинальны, но разве не маргинальна и сама воля по сравнению со свободой?

Но Россия и самая государственная, самая бюрократическая страна в мире, утверждает Н. Бердяев, ибо все в России превращается в орудие политики, а самый безгосударственный народ покорен бюрократии и «как будто даже не хочет свободной жизни»³⁶. Действительно, чиновничество (а в советское время — «номенклатура») уже с петровских времен, когда была введена «Табель о рангах», стало становым хребтом государственной системы, оплотом ее стабильности. И сегодня, точно так же как и в гоголевские времена, разве не трепещет «коллежский асессор» перед современным «тайным советником»? Деление на «простых людей» (или «народные массы»), с одной стороны, и разного уровня и рода «начальников», — с другой, было и остается основой неявной, но всеми признаваемой социальной стратификации «по-русски».

Россия — «самая не буржуазная страна в мире, страна странничества и искания Божьей правды», в душе народной, полагает философ, существует «некое бесконечное искание невидимого града Китежа, абсолютной божественной правды и спасения для всего мира»³⁷. В каком-то смысле «невидимый град Китеж» — это и большевистское понимание коммунизма, где «каждому — по потребности», а мировая революция — чем не идеологизированный «абсолют», которого жаждет русская душа? Прививка большевистской интерпретации марксизма именно на русской почве потому-то и оказалась столь прочной и длительной, что вряд ли какой-нибудь иной народ столь истово, как наш, поверил бы в материализацию «Китежа» на нашей, хронически неустроенной и вздыбленной земле.

А вот и антитеза: Россия — страна «неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна лишенная сознания прав личности, страна инертного консерватизма (...) Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самостоятельности и активности, всегда полагаются на то, что другие за них сделают». — Думаю, что и это замечание философа не только констатирует прежнюю, ушедшую реальность, но и кажется провидческим: патерналистские ожидания в новых экономических условиях — и есть то отсутствие «самостоятельности и активности», которое отмечает Н. Бердяев. Понимание «прав человека» и, в частности, правосознание все еще не вошло в «психологическую оснастку» народа, не стало его модальной ценностью, что, кстати, в полной мере подтверждают и данные наших исследований³⁸.

Именно так «поэтическое» допущение философа неожиданно преобразуется в социологический факт, так что в действительности мифология и социальная практика не так уже и разделены, как это может показаться на первый взгляд. Ведь именно этой внутренней противоречивостью, которую концептуализировал Н. Бердяев в начале века, и можно объяснить, во всяком случае — отчасти, реальную непредсказуемость коллективного поведения русских особенно в кризисные, переломные моменты истории. Не потому ли столь приблизительны сегодня и вполне профессиональные прогнозы социологов относительно электорального поведения россиян, не потому ли не всегда срабатывают старания квалифицированных «имиджмейкеров», выстраивающих «публичный образ» политика по западным канонам представления о социальных ожиданиях «частного человека»?

Русскую непредсказуемость формировал сам склад земли и государства, который требовал централизации и подчинения всей жизни государственному («державному») интересу. Не пошла ли, к слову, модальная «широта души» от той «ушибленности ширью», о которой не уставал говорить Н. Бердяев? Ведь удержание необъятных пространств не могло не порабощать индивидуального человека: землепроходцы XVI-XVII вв., «работая» на приращение государства, в то же время, устремляясь в неизведанное, освобождались от мощной государевой «десницы» точно так же, как и мужики, бежавшие на Дон.

Издавна заложенное «державное» сознание воспринимает сегодня распад СССР как трагическое «сжатие» исторически освоенной территории, не случайно русские всегда значительно больше гордились размерами своей страны («одна шестая суши»), подсчитывая, сколько «франций» и «бельгий» можно поместить, к примеру, в Красноярском крае, чем культурными и экономическими достижениями своего народа. Не потому ли потеря статуса «сверхдержавы» ущемляет национальное самолюбие многих больше, чем бедственное состояние русской культуры или ставшее привычным бездорожье («было бы куда ехать»)?

Не меньшее значение традиционно имело и географическое расположение этого пространства — на стыке Европы и Азии. Философская концепция евразийства, которой отдал дань и А. Блок («да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами») основана на двойственности (а следовательно, противоречивости) природы народа и государства в равной мере и европейского, и азиатского.

По мысли «евразийцев», русских нельзя включить в любую, более широкую культурную зону, поскольку они формируют свой самостоятельный ареал, объединяющий утро-финнов, тюрков, славян и «туранский» Восток, при этом невозможно различить в этом культурном конгломерате чье влияние сильнее и существеннее³⁹.

Л. Н. Гумилев⁴⁰, говоря о Евразии, имеет ввиду не только континент, но и суперэтнос с тем же названием. По его концепции Россия стала наследницей в равной степени и Византии («третий Рим»), и Тюркского каганата, и Монгольского улуса, а ей традиционно противостоят — на Западе — Европа, на Востоке — Китай, на Юге — исламский мир. Разнообразие ландшафта Евразии повлияло и на этногенез ее народов. Русские осваивали поймы рек, финно-угры — водораздельные пространства, тюрки и монголы — степи, а палеоазиаты — тундру. Именно поэтому, полагает ученый, при разнообразии географических условий для народов Евразии объединение оказалось не только естественным, но даже выгодным процессом.

При всей спорности гумилевской теории, повторяющей в своих основных чертах классическое евразийство 20-х гг., необъятность Русской земли и ее порубежное состояние действительно во многом определило историческую судьбу народа и его психологию. Случайно ли эта немереная «земля» в русском языке — это и почва, и государство («Русская земля, ты уже за холмом» — восклицает князь Игорь), и народ, его населяющий («земляки»)?

В своей тысячелетней истории Россия подобно гигантскому маятнику то приближалась к Европе, то отдалялась от нее. Древнерусское государство бесспорно было государством европейским (кстати, и по географии своего расположения), причем опережающим многие европейские страны периода раннего средневековья хотя бы по уровню грамотности (свидетельством тому новгородские берестяные грамоты и, к примеру, тот факт, что Анна Ярославна, королева Франции, в отличие от своего неграмотного супруга кроме старославянского знала еще латынь и греческий язык).

После монголо-татарского нашествия «Московия» — вассал Золотой Орды как бы качнулась на несколько веков а Азию, чтобы вновь вернуться в Европу с началом петровских реформ, правда, прежде всего своим социальными институтами и образом жизни высших сословий.

Большевики вновь отгородились от Европы железным занавесом идеологии, хотя и родившейся от немецких философов, но основательно обращенной в «азиатчину» основателями Советского государства.

С середины 80-х гг. началось очередное возвращение России в Европу, отличное от петровского тем, что сегодня во многом насильственной «европеизации» подвергаются абсолютно все социальные группы без исключения. Правда, нельзя забывать о том, что принадлежность русских к христианскому миру как бы психологически всегда сдвигала Россию в Европу, хотя большая часть ее территории, особенно после распада СССР, расположена в Азии.

Пространность земли, на которой формировалось государство, обусловила и неравномерность развития отдельных частей политического пространства. Даже в современной России, несмотря на существование средств массовой информации, «столицы» и глубинка живут совершенно несхожей, особой жизнью, причем это касается не столько даже политических предпочтений, сколько стереотипов поведения. И сегодня Россия — это не Москва, и не Петербург, что, кстати, слабо учитывает «столичная» политическая элита.

«Порубежное» (между Европой и Азией) состояние русской культуры отразилось на языке, характерной чертой которого стала переимчивость: отторгая современные «холдинги» и «саммиты», современные языковые пуристы забывают о том, что почти каждое пятое-шестое русское слово не славянского, а тюркского происхождения.

Осваивать, переиначивая на свой лад — вообще свойство русской натуры. Вспомним блоковское: «мы любим все — и жар холодных чисел, и дар божественных видений, нам внятно все — и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений...»

Переплавка чужого до неузнаваемости видна ив заимствовании западных политических институтов в ходе общественных переустройств: первых русских «сенаторов» царь Петр собственноручно порол за нерадивость, Государственная Дума, и прежняя, и нынешняя, мало похожи на европейские парламенты, а разделение властей в России — не правовая норма, а инструмент политической борьбы, так же как президент не столько выборный и сменяемый глава государства, сколько (в ожиданиях граждан) — «отец Отечества», каким себя объявил еще первый русский реформатор Петр.

Характерной чертой национальной психологии является полемичность мысли, своего рода «русская логика» — противопоставление, а не сравнение, «Нет, я не Байрон, я другой...» или «не то, что мните вы, природа...» И если толстовский Кутузов — антитеза Наполеону, то и Россия в целом — антитеза Западу в философской первооснове большинства романов Ф. Достоевского.

Ту же полемичность нетрудно обнаружить и в политической традиции от первых коммунаров («весь мир насилья мы разрушим, а затем мы новый мир построим») до современных радикалов, для которых острое противостояние все еще предпочтительнее компромисса.

«Золотая середина», взаимные уступки воспринимаются большинством политиков как предательство, вызывая неприятие не только у них самих, но и в массовом сознании. Центризм для русского — в чем-то ущербен, какая-то «неметчина», будто не оппоненты, а враги выступают на политической арене как римские гладиаторы, и эта историческая нить тянется от первого «врага народа» князя Курбского до современных «красно-коричневых» или «агентов влияния».

Своего рода нравственным радикализмом можно назвать и традиционное на Руси правдоискательство: Даниил Заточник, Иван Карамазов, протопоп Аввакум и доктор Живаго — все эти и многие другие реальные люди и вымышленные герои в разные эпохи и в различной социальной среде строили свою жизнь согласно внутреннему «категорическому императиву». Своего рода крайними правдоискателями-фанатиками были ведь и народники, и большевики первого призыва, как бы к ним не относиться.

Различное понимание нравственности лежит в основе православного (т. е. русского) сознания, с одной стороны, и западного — протестантского, — с другой. Европеец формируется на ценностях протестантской этики с ее приоритетом личности, индивидуальной самореализации и совершенствования, между тем как православные добродетели — прежде всего коллективизм (общинность), скромность и трудолюбие («не для себя, для мира»). При всей борьбе с православием большевики, кстати, весьма грамотно использовали эти традиционные установки, просто направив их в иное, идеологическое русло.

Сергий Радонежский, наиболее почитаемый русский святой, как известно, сам растил хлеб, духовно подпитывал начинания Дмитрия Донского, со своей братией защищал и родную обитель от иноверцев. По-иному была устроена жизнь западных монастырей, где иноки жили подаянием, продажей индульгенций, а в мирские дела старались не вмешиваться.

Старчество, описанное Достоевским в «Братьях Карамазовых», традиции Оптиной пустыни, куда за духовным утешением и просветлением шли и крестьяне, и купцы, и дворяне—воплотило в себе национальные ожидания, понимание русскими роли духовных наставников в мирской жизни.

Однако в России, поистине в духе бердяевских антиномий, церковь в то же время стала орудием государственной политики, «ветвью» самой государственности, формируя с нею некий симбиоз, отразившийся в официальной формуле «православие, самодержавие, народность». Священный Синод, учрежденный Петром и встроенный в политическую структуру Российской империи, возглавляемый светским лицом — обер-прокурором, представляющим государство, закрепил это место церкви в российской жизни, превратив священника в своего рода «чиновника от религии», обеспечивающего преемственность государственной идеологии. Характерно, что и сегодня церковь, формально отделенная от государства, исподволь начинает выполнять свою прежнюю функцию, к которой ее светская власть как бы незаметно подталкивает.

«Мужество непротивления» и юных княжичей Бориса и Глеба, погибших по наущению брата, но не выступивших против него, и Михаила Тверского, убитого в Орде за непокорство, и староверов, сжигавших себя во имя истинной веры вместе с домочадцами — черта не столько религиозного, сколько национального самосознания русских. Стремление героев Достоевского во всем дойти до крайности, до предела, их бескомпромиссность — гениальное отражение, пожалуй, ядра национальной психологии.

Эту «предельность» как важнейшую для русских черту характера, справедливо отмечает Д. С. Лихачев⁴¹. Несомненно эта «предельность» шире одного лишь географически-пространственного приложения, двинувшего когда-то наших предков на Восток, «встречь солнцу» и достигших «земного предела» — Тихого океана.

Предельность искоренения религии в двадцатые годы сменяется такой же предельностью ее возрождения; безудержность «очарования» коммунистической идеологией — столь же безудержным ее отвержением, особенно в годы перестройки. Безудержная некритичность возводит политиков на пьедестал харизматического вождя, она же их оттуда с позором низвергает. И здесь мы вновь возвращаемся к внешней якобы схожести и внутренней противоположности понятий «свобода» и «воля» (случайно ли однокоренное «своеволие», т. е. воля для себя, эгоизм?) «Предельность», а выражаясь современным языком, радикализм — свойство вольного, но не свободного человека.

Действительно трудно оспорить то, что в своем практическом воплощении свобода в современной России — это не столько свобода сотрудничества и диалога, основанного на правосознании, сколько своевольное навязывание своего понимания свободы ради сокрушения чужой. Мыслима ли в России ситуация лондонского Гайд-парка, где на небольшом расстоянии друг от друга различные ораторы обращаются к своим слушателям зачастую с противоположных позиций? Свобода — терпима, воля — чаще всего агрессивна.

Сегодня, после отказа от идеологического единомыслия, две стороны национальной психологии, как бы сфокусированные в понятиях «свобода» и «воля», борются в каждом русском человеке, в каждом из нас.

Борются между собой и два образа русского народа: условно говоря, «азиатский», с чертами «инертного консерватизма» и вместе с тем «бунтарства» и «европейский», признающий права личности каждого, даже совершенно несимпатичного «мне лично» человека, в котором «моя» свобода подразумевает и свободу и соседа по дому, и соседа по многонациональной России.

Каков же истинный образ русского народа? С мифологическими преувеличениями или заключенный в сухие колонки цифр статистика, демографа, социолога?

Думается, и тот, и другой. Ибо, выискивая исторические аналогии и прецеденты, вчитываясь в страницы классических романов, мы невольно мифологизируем и саму реальность, воспроизводим символические архетипы в своих мотивах, установках, действиях. Но и наука, в особенности этническая социология и психология, пытаясь обнаружить научную истину в исследованиях коллективного сознания народа, тоже создает его «образ», более аналитичный и, хочется верить, объективный.