Герман Гессе Сиддхартха

Герман Гессе

Сиддхартха

Перевод: Б. Д. Прозоровской

Под сенью родительского дома, на солнце речного берега у лодок, в тени салового леса, в тени смоковниц вырос прекрасный сын брахмана, юный сокол Сиддхартха, вместе с Говиндой, своим другом, сыном брахмана. Солнце

САМАН

 

Вечером того же дня юноши догнали высохших аскетов-саман И выразили

свое желание стать их спутниками и учениками.

Саманы согласились.

Сиддхартха подарил свое платье бедному встреченному по дороге брахману.

Теперь он имел на себе только повязку вокруг чресел и кусок материи без

швов, землистого цвета, служивший ему плащом. Пишу он принимал только раз в

день и притом лишь такую, которая не была приготовлена на огне.

Он постился пятнадцать дней подряд. Постился двадцать восемь дней. Тело

его исхудало, щеки обтянулись. Знойные грозы горели в его ставших огромными

глазах. На высохших пальцах выросли длинные ногти, подбородок оброс сухой,

всклокоченной бородой. Ледяным становился его взгляд, когда он встречал

женщин; уста кривились презрением, когда он проходил через город с нарядно

одетыми людьми. Он видел, как торговали купцы, как отправлялись на охоту

князья, как родственники оплакивали своих покойников; видел непотребных

женщин, предлагающих свои ласки, врачей, хлопочущих у ложа больных, жрецов,

назначающих день посева, видел обменивающихся ласками влюбленных, кормящих

грудью матерей. Но все это казалось ему не стоящим его взгляда, все это была

ложь, смрад, от всего смердело ложью, все имело только видимость смысла,

счастья, красоты, на самом же деле было несознаваемым тленом. Горечью

отзывалось все в мире. Мукой была вся жизнь.

Одну только, единственную цель ставил себе Сиддхартха: опустошать свою

душу, вытравить из нее всякие стремления и желания, всякие грезы, всякие

радости и страдания. Умереть для самого себя, перестать быть Я, обрести

покой в опустошенном сердце, самоотрешившейся мыслью быть готовым к приятию

чуда -- такова была эта цель. Когда все личное будет преодолено и умрет,

когда смолкнут в сердце все желания и страсти, тогда должно будет проснуться

основное, сокровеннейшее в человеческом существе -- то, что уже не есть

"Я"-великая тайна.

Молча выстаивал Сиддхартха под отвесно падающими солнечными лучами,

ожигаемый болью, сгорая от жажды, и стоял до тех пор, пока не переставал

чувствовать и боль, и жажду. Молча стоял он в дождливое время года; с волос

его струилась вода на озябшие плечи на мерзнущие бедра и ноги -- стоял до

тех пор, пока и плечи, и ноги не переставали ощущать холод, пока они не

утрачивали всякую чувствительность. Молча садился он среди усеянных шипами

растении; из обожженной кожи капала кровь, из нарывов выступал гной, но

Сиддхартха продолжал сидеть, как пригвожденный, не двигаясь с места, и сидел

до тех пор, пока кровь не переставала течь, пока он не чувствовал более ни

уколов, ни жжения.

Сиддхартха сидел прямо, как столб, и приучался сберегать дыхание,

довольствоваться как можно меньшим количеством воздуха, приучался и совсем

задерживать дыхание; вместе с дыханием он приучался замедлять и биение

сердца, уменьшать число его ударов, пока сердце почти совсем не переставало

биться.

Под руководством старейшего из аскетов Сиддхартха упражнялся в

самоотрешении и самопогружении, по новым правилам саман. Вот белая цапля

пролетела над бамбуковым лесом. И Сиддхартха тотчас же воспринимал цаплю в

свою душу, летал над лесами и горами, сам становился цаплей, пожирая рыб,

голодал вместе с цаплей, кричал голосом цапли, умирал смертью цапли. Мертвый

шакал лежал на песчаном берегу, и душа Сиддхартхи входила в труп,

становилась мертвым шакалом, лежала на берегу, вздувалась, смердела,

разлагалась, растерзывалась гиенами и коршунами, превращалась в скелет,

становилась прахом и развеивалась по полю. Но испытав смерть, разрушение и

распыление, изведав мутное опьянение круговорота, душа Сиддхартхи

возвращалась назад, снова томимая жаждой и, как охотник, вновь высматривала

лазейку, через которую можно было бы вырваться из круговорота вещей туда,

где наступал конец закону причинности, где начиналась чуждая страданию

вечность. Он умерщвлял свои чувства, умерщвлял свою память; он ускользал из

своего "Я" в тысячу чужих оболочек, становился животным, падалью, камнем,

деревом, водой, но всякий раз, пробуждаясь,-- при свете ли солнца или в

сиянии месяца -- снова находил себя, снова становился "Я", носился в

круговороте, чувствовал жажду, подавлял ее, и вновь томился жаждой.

Многому научился Сиддхартха у саман, много путей узнал он, чтобы уйти

от Я. Он научился отрешаться от своего "Я" путем страдания, добровольным

претерпеванием боли, голода, жажды, усталости. Он достигал самоотрешения и

путем размышления, удалением из своего ума всяких представлений. Этими и

другими путями он научился достигать же лаемого -- тысячи раз он покидал

свое "Я", часами и днями пребывал в "Не -- Я". Но хотя этими путями он

уходил далеко от "Я", конец каждого пути неизменно подводил его обратно к

"Я". Хотя бы Сиддхартха тысячу раз ускользал от "Я", пре бывал в "Ничто",

пребывал в животном, или камне,-- неми нуемым было возвращение, неизбежно

наступал час, когда он снова находил самого себя,-- при свете ли солнца, в

сиянии ли месяца, в тени или под дождем -- снова становился Я и Сиддхартхой

и снова испытывал муки вынужденного кружения в круговороте.

Рядом с ним подвигался и Говинда, его тень; он шел теми же путями,

подвергал себя тем же истязаниям. Редко говорили они между собой о

чем-нибудь ином, помимо того, что требовалось служением и упражнениями.

Иногда они вдвоем отправлялись по деревням, чтобы выпрашивать пищу для себя

и своих наставников.

-- Как ты полагаешь, Говинда,-- спросил однажды Сиддхартха, когда они

шли побираться,-- как ты полагаешь, подвинулись мы вперед? Достигли мы

какой-нибудь из наших целей?

На что Говинда ответил:

-- Мы учились и продолжаем свое учение. Ты, Сиддхартха, станешь великим

саманой. Ты быстро усвоил все упражнения - старые саманы часто восторгались

тобой. Ты со временем станешь святым, о Сиддхартха!

Но Сиддхартха заметил на это:

-- Я смотрю на дело иначе, друг мой. Всему, чему я доныне научился у

саман, я мог бы научиться скорее и более простым путем. В любой харчевне

квартала, населенного публичными женщинами, среди извозчиков и игроков в

кости, я мог бы, о друг мой Говинда, научиться тому же.

И сказал Говинда:

-- Ты шутишь, Сиддхартха! Каким образом ты мог бы у таких жалких

созданий научиться самопогружению, задерживанию дыхания, нечувствительности

к голоду и боли?

И Сиддхартха тихо, словно говоря с самим собой, ответил:

Что есть погружение? Что означает оставление своего тела? Какой смысл

имеет пост или задерживание дыхания? Все это -- бегство от "Я", все это лишь

кратковременное убегание от мук своего бытия, кратковременное самоусыпление,

дабы не чувствовать страдания и бессмысленности жизни. Но то же временное

освобождение, ту же кратковременную бесчувственность погонщик волов находит

на постоялом дворе, когда выпьет несколько чашек рисового вина или

перебродившего кокосового молока. Тогда он перестает чувствовать свое Я,

перестает чувствовать страдание жизни; на короткое время ему удается

одурманить себя. В своей чаше с рисовым вином, над которой он задремал, он

находит то же самое, что находят Сиддхартха и Говинда, когда путей

продолжительных упражнений выходят из своей телесной оболочки и пребывают в

Не-Я. Вот как обстоит дело, о Говинда! И сказал Говинда:

-- Ты говоришь так, друг, хотя и ты знаешь, что Сиддхартха не погонщик

волов, а самана не пьяница. Правда тому, кто пьет, удается одурманить себя,

он находит временное освобождение и покой, но ведь его самообман проходит, и

он убеждается, что все осталось по-старому; он не стал мудрее, не приобрел

познаний, не поднялся на высшую ступень.

Но Сиддхартха заметил на это с улыбкой:

-- Не знаю, я никогда не напивался, но что я , Сиддхартха, в своих

упражнениях и самопогружениях нахожу лишь временное усыпление и так же далек

еще от мудрости, от искупления, как ребенок в чреве матери, это-то я знаю, о

Говинда, это-то я хорошо знаю...

И в другой раз, когда оба они вышли из лесу, чтоб попросить в деревне

для своих братьев и учителей немного пищи, Сиддхартха снова заговорил о том

же;

-- Ну, что же, Говинда, как по-твоему -- мы на верном пути? Ближе ли мы

стали к познанию и искуплению? Не вертимся ли мы, в сущности, в круге -- мы,

рассчитывавшие вырваться из круговорота?

И ответил Говинда:

-- Многое мы узнали, Сиддхартха, и многое еще остается нам узнать. Нет,

мы не вертимся в круге, мы поднимаемся вверх. Наш круг -- это спираль, на

несколько ступеней мы уже поднялись выше.

И сказал Сиддхартха: -- Сколько по-твоему лет старейшему самане, нашему

до стопочтенному учителю? Ответил Говинда:

-- Лет шестьдесят, верно, будет ему. А

Сиддхартха на это;

-- Шестьдесят лет прожил он на свете, а Нирваны не достиг. Он проживет

и семьдесят, и восемьдесят. И мы с тобой проживем столько же, будем

подвигаться, будем поститься и размышлять, а Нирваны все-таки не

достигнем,-- ни он, ни мы. О Говинда, сдается мне, из всех саман,

существующих в мире, быть может, ни один не достигнет Нирваны. Мы тешим себя

надеждами, мы приобретаем знания и умения, которыми сами себя дурачим. Но

того, что одно только и является существенным,-- настоящего пути мы не

находим.

-- Не говори таких страшных слов, о Сиддхартха!--сказал Говинда.--

Возможно ли, чтобы среди стольких ученых мужей, среди брахманов и стольких

ищущих и подвигающихся святых мужей ни один не нашел настоящего пути?

Сиддхартха же голосом, в котором звучало столько же печали, сколько

насмешки -- тихим, немного печальным, немного насмешливым голосом, ответил:

-- Скоро, о Говинда, друг твой оставит стезю саман, по которой так

долго шел вместе с тобой, Я томлюсь жаждой, о Говинда, а на этом долгом

пути, пройденном вместе с саманами, я ни капли не утолил этой жажды. Все

время я жаждал познания, все время меня осаждали вопросы. Год за годом

расспрашивал я брахманов, вопрошал священные Веды, обращался к благочестивым

саманам -- год за годом... Быть может, о Говинда, было столько же умно и

целесообразно и обращаться с такими вопросами к птице-носорогу или к

шимпанзе. Сколько времени я потратил и все еще трачу на учение, а пришел

лишь к тому выводу, что ничему нельзя научиться. Мне кажется, на самом деле

нет ничего такого, что мы называем "учением": есть только, о друг мой,

знание, и оно везде, оно -- Атман, оно во мне и в тебе, и в каждом существе.

И у меня является мысль, что этому знанию ничто так не враждебно, как

желание знать, как учение...

Но тут Говинда остановился среди дороги, воздел руки к небу и

проговорил:

-- Не пугай, о Сиддхартха, своего друга такими речами! Воистину, твои

слова пробуждают тревогу в моем сердце. Подумай только: к чему же тогда все

благочестивые молитвы, к чему высокопочтенное сословие брахманов, что толку

в святости саманой, если, как ты говоришь, ничему нельзя научиться? Что же,

Сиддхартха, станется со всем, что на земле почитается священным, ценным,

достойным уважения?

И Говинда тихо, про себя, проговорил стих из Упанишад:

Кто мыслями, с чистой душой, погрузится в Атмана,

Словами не выразить сердца его блаженство.

 

Сиддхартха же молчал. Он обдумывал слова, сказанные ему Говиндой, и

старался продумать их до конца,

-- Да,-- размышлял он, стоя с опушенной головой,-- что же в таком

случае остается от всего, что кажется нам священным? Что вообще остается?

Что сохраняет свое значение?

И он покачал головой.

Однажды, когда оба юноши пробыли уже около трех лет у саман, разделяя с

ними их подвижническую жизнь, до них какими-то путями дошла не то подлинная

весть, не то слух, Моява: будто явился некто, прозванный Гаутамой,

Возвышенным. Буддой, и будто этот некто преодолел в себе страдания мира и

остановил колесо возрождений. Окруженный учениками, он странствует по земле,

возвещая свое учение -- нищий, не имеющий ни дома, ни жены, в желтой одеянии

аскета, но с ясным челом, блаженный. И брахманы и князья склоняются пред ним

и становятся его учениками.

Эта молва, этот слух, эта сказка то и дело возникали вновь, звучали то

здесь, то там. В городах об этом говорили брахманы, в лесу саманы. Снова и

снова имя Гаутамы-Будды доходило до юношей, поминаемое то добром, то злом,

сопровождаемое то славословиями, то хулой.

Подобно тому, как в стране, опустошаемой чумой, когда возникает слух,

что там-то и там-то находится человек, мудрец ученый, который одним только

словом или дуновением уст своих в состоянии излечить всякого заболевшего

чумой -- слух этот быстро разносится повсюду, все говорят о нем: одни с

верой, другие с сомнением, третьи тотчас же пускаются в путь, чтобы

разыскать этого мудреца, этого спасителя,-- так точно пронеслась по стране

эта благоуханная молва о Гаутаме-Будде, мудреце из рода Шакья. Этот Будда,

по словам верующих, обладал высшим знанием, он сохранил память о своих

прежних существованиях, он достиг Нирваны и никогда больше не должен будет

вернуться в круговорот, никогда не погрузится вновь в мутный поток

перевоплощений. Много чудного и невероятного рассказывалось о нем -- будто

он творит чудеса, будто он поборол дьявола и беседует с богами. Враги же и

неверующие говорили, что этот Гаутама-тщеславный совратитель, что он

проводит свои дни в излишествах, презирает жертвоприношения, что он не

обладает никакой ученостью, не признает подвижничества и истязания плоти.

Дивно звучала молва о Будде, какими-то чарами веяло от рассказов о нем.

Ведь мир в самом деле страдал недугом. Тя желым бременем была жизнь, а тут,

в этой молве, словно забил целебный родник, зазвучала благая весть, полная

утешений и высоких обетовании. Везде, куда только проникал слух о Будде, во

всех странах Индии юноши приходили в возбуждение, сердца их наполнялись

томлением и надеждой, В городах и селах сыновья брахманов радушно принимали

всякого странника и пришельца, если он приносил какую-нибудь весть о нем, о

Возвышенном, о Шакьямуни.

И к саманам в лесу, к Сиддхартхе и Говинде, проникла эта весть,--

проникала медленно, по капле, но каждая капля была чревата надеждой, каждая

капля была чревата сомнением. Между собой оба друга мало говорили об этом,

так как старейший из саман относился неприязненно к этой молве. Он слышал,

что этот якобы Будда раньше был аскетом и жил в лесу, но потом вернулся к

мирской жизни и наслаждениям, и это внушило ему дурное мнение о Гаутаме.

-- О Сиддхартха,-- сказал однажды Говинда своему другу,-- я сегодня был

в деревне, и один брахман предложил мне войти к нему в дои. Там оказался сын

брахмана из Ма-гадхи, который видел Будду собственными глазами и слышал его

проповедь. Поистине, у меня дыхание сперлось в груди, и я подумал: "О, если

бы и я, если бы мы оба, Сиддхартха и я, сподобились услышать учение из уст

Того Совершенного!" Скажи, друг мой, не пойти ли и нам туда, чтобы слушать

проповедь самого Будды?

И ответил Сиддхартха:

-- Я всегда, о Говинда, полагал, что ты останешься у саман, всегда

думалось мне, что ты мечтаешь лишь о том, чтобы прожить свои шестьдесят или

семьдесят лет, все более совершенствуясь в тех знаниях и подвигах, которые

украшают саману. И что же? Оказывается, что я слишком мало знал Говинду,

мало проникал в сердце, оказывается, что ты, дорогой, хочешь вступить на

новую стезю и идти туда, где Будда возвещает свое учение.

И сказал Говинда:

-- Тебе угодно насмехаться надо мной -- что ж, смейся. Сиддхартха! Но

разве и в тебе не проснулось желание услышать это учение?.. И не ты ли

когда-то говорил мне, что уже не долго будешь ходить по стезе саман?

Тогда Сиддхартха засмеялся своим особенным, ему одному свойственным

смехом, и голосом, в котором звучала и легкая печаль, и легкая насмешка,

сказал:

-- Ты прав, Говинда. Верно то, что ты говоришь, и верно ты запомнил мои

слова. Но припомни и другое, сказанное мною тогда же -- а именно: что я

утратил веру во всякие учения и проповедь, что у меня мало доверия к словам,

которые мы слышим от учителей. Но все-таки, милый, я готов услышать

проповедь Будды, хотя сердце говорит мне, что лучший плод его учения мы уже

вкусили.

Говинда же сказал:

-- Твоя готовность радует мое сердце. Но скажи, как понять твои слова?

Каким образом мы могли вкусить лучший плод от учения Гаутаиы еще раньше, чем

услыхали самое учение?

И сказал Сиддхартха:

-- Будем наслаждаться этим плодом и ждать дальнейшего, о Говинда! Плод

же, которым мы и теперь уже обязаны учению Гаутамы, заключается в том, что

оно побуждает нас покинуть саман... Даст ли оно нам еще иное и лучшее, о

друг мой, покажет будущее -- будем ждать этого со спокойным сердцем.

В тот же день Сиддхартха сообщил старшему из саман, что они порешили

уйти от них. Он высказал это решение с почтительностью и скромностью, какие

подобают младшему и ученику по отношению к старшему, но самана рассердился,

что оба юноши хотят оставить его, возвысил голос и осыпал их грубыми

бранными словами.

Говинда испугался и пришел в замешательство. Сиддхартха же подошел к

нему близко и шепнул на ухо:

-- Сейчас я покажу старику, что кое-чему научился у него.

И, подойдя вплотную к самане, с сосредоточенной душой, он взглянул ему

прямо в глаза, приковал к себе его взгляд, заставил его замолкнуть, подчинил

его волю своей и мысленно приказал ему сделать то, чего он желал от него. И

старик замолк, взгляд его стал неподвижен, воля была парализована, руки

повисли бессильно -- он всецело подпал очарованию Сиддхартхи. Мысль же

последнего овладела аскетом, и тот должен был совершить то, что она внушала

ему. И вот старик стал отвешивать поклоны, делать благословляющие жесты и

бормотать напутственные пожелания. Юноши же ответили поклоном на поклоны,

поблагодарили за добрые пожелания и ушли прочь.

По дороге Говинда заметил:

-- О Сиддхартха, ты вынес от саман гораздо больше, чем я ожидал.

Трудно, очень трудно зачаровать старого саману. Поистине, если бы ты остался

у них, то скоро научился бы ходить по воде.

-- У меня нет никакого желания ходить по воде,-- сказал Сиддхартха.--

Пусть старые саманы тешат себя подобными штуками!

 

ГАУТАМА

В городе Саватхи каждый ребенок знал имя Возвышенного Будды; в каждом доме с готовностью наполняли чашу для сбора подаяний, безмолвно протягиваемую учениками Гаута-мы. Близко от города находилось любимое

ПРОБУЖДЕНИЕ

Покидая рощу, где пребывал Будда и где остался его друг, Сиддхартха почувствовал, что в этой же роще он оставил за собой и всю свою прежнюю жизнь, что он навсегда расстался с нею. И это ощущение так захватило его,

Часть вторая.

КАМАЛА

 

С каждым шагом на своем пути Сиддхартха узнавал что-нибудь новое -- ибо

мир принял теперь в его глазах совсем иной вид, и все в нем очаровывало его

сердце. Он видел, как солнце вставало над покрытыми лесом горами и

опускалось за пальмами отдаленного морского берега. Ночью он видел на небе

стройное движение звезд и серповидный месяц, плывший, как ладья, по синеве

неба. Видел деревья, звезды, животных, облака, радуги, скалы, травы, цветы,

ручьи и реки, видел, как сверкала на кустах утренняя роса, как синели и

белели отдаленные высокие горы. Птицы распевали, пчелы жужжали, ветер

колыхал серебристые рисовые поля. Все это, со всем своим многообразием и

пестротой, существовало всегда. И раньше светили солнце и луна, шумели реки

и жужжали пчелы. Но раньше все это было для Сиддхартхи лишь мимолетным и

обманчивым видением, мелькавшей перед его глазами завесой, на которую надо

смотреть с недове рием, которая на то и существует, чтобы быть сорванной и

уничтоженной мышлением, так как она не была сущностью, так как сущность

пребывала по ту сторону доступного, зримого, видимого. Теперь же его

раскрывшиеся глаза останавливались на всем, что лежало по эту сторону; они

видели и познавали видимое, искали родины в этом мире, не искали сущности

вещей, не стремились в потусторонний мир. И как прекрасен мир, когда глядишь

на него таким образом -- так просто, так по-детски, без всяких исканий!

Прекрасны месяц и звезды, прекрасны ручьи и берега, леса и утесы, козы и

золотые жуки, цветы и бабочки. Как славно, как чудесно ходить по свету, с

детской ясностью и бодростью во взгляде, с душой, раскрытой для всего

близкого, чуждой недоверия! Не так палило теперь солнце голову, иначе

прохлаждала лесная тень, иной вкус имели вода в ручье и цистерне, бананы и

дыни. Короткими казались дни и ночи; каждый час быстро мелькал, словно парус

на море, а под парусом плыло судно, наполненное сокровищами, наполненное

радостью. Сидд хартха видел целое племя обезьян, куда-то перебиравшееся под

высоким сводом леса, по самым верхним ветвям, слышал их дикое похотливое

пение. Сиддхартха видел, как баран преследует овцу и овладевает ею. Он

видел, как в поросшем тростником озере охотится терзаемая вечерним голодом

щука, как в страхе убегает от нее молодая рыба, выскакивая из воды, сверкая

на воздухе чешуей. Силой и упорной страстью веяло от быстро расходившихся

кругов, поднятых на воде стремительным преследованием охотника. Все это

всегда было, да он-то ничего не замечал -- он был слишком далек от всего

этого. Но теперь его интересовало все, что его окружало, он сам был частицей

окружающего мира. Через его глаза проносились и свет, и тень, месяц и звезды

проходили через его сердце.

Дорогой Сиддхартха припоминал все то, что пережил в саду Джетавана;

ученье, которое он слышал там, божественного Будду, прощание с Говиндой,

разговор с Возвышенным. Вспоминалось ему каждое слово, сказанное им Будде, и

с изумлением он заметил, что высказывал тогда мысли, которых, в сущности,

еще не сознавал хорошенько. Ведь он сказал Гаутаме, что его, Будды,

сокровище и тайна не в учении, а в том невыразимом и непередаваемом словами,

что им когда-то пережито было в минуту просветления. Но ведь он затем именно

и идет теперь в мир, чтобы пережить подобное же самому; да он уже и сейчас

начал переживать это. Самого себя он должен теперь переживать. Правда, давно

уже он знал, что его Я -- есть Атман, что оно той же вечной субстанции, как

и Брахма. Но никогда на самом деле он не находил этого Я, потому что хотел

уловить его в сеть мысли. Если, бесспорно, не тело было этим Я, и не игра

чувств, то им не были также ни мысль, ни ум, ни заимствованная от других

мудрость, ни таким же путем приобретенное искусство выводить заключения,

ткать из продуманного новые мысли. Нет, и мир мыслей принадлежит еще

потустороннему, и нет никакой пользы убивать случайное "Я" чувств, чтобы

взамен усиленно питать случайное "Я" мыслей и приобретаемого от других

знания. И то, и другое -- как мысли, так и чувства -- прекрасные вещи, за

которыми одинаково скрывается истинный смысл всего. И к тем, и к другим надо

прислушиваться, играть ими, ничего в них не следует ни презирать, ни

переоценивать, а во всем подслушивать звучащие в глубине тайные голоса. И он

решил вперед стремиться лишь к тому, что внушал его внутренний голос,

задерживаться там, где советовал его голос. Почему Гаутама когда-то, в тот

великий час, сел именно под деревом Бо, где его осенило откровение? Потому

что он услышал голос -- в его собственном сердце раздался этот голос --

повелевавший ему искать отдыха под этим деревом. И он не отдал предпочтения

умерщвлению плоти, жертвоприношениям, омовениям или молитвам, не предпочел

еду и питье, сон и грезы -- он послушался голоса. Так именно повиноваться --

не приказу жизни, а внутреннему голосу, быть всегда готовым идти на его

призыв -- вот что хорошо и необходимо; ничто иное не является необходимым.

Ночью, когда он спал в соломенной хижине, принадлежавшей перевозчику

через реку, Сиддхартхе приснился сон: перед ним стоял Говинда, в желтом

одеянии аскета. Лицо Говинды было печально. Печально он спросил: "Зачем ты

покинул меня?" Тогда он обнял Говинду, обхватил его руками, но когда он

прижал его к груди и поцеловал, то почувствовал, что перед ним не Говинда, а

женщина. Из платья этой женщины выставлялась наружу полная грудь, а он,

Сиддхартха, лежал у этой груди и пил. Сладко и крепко было молоко из этой

груди. От него исходили ароматы мужчины и женщины, солнца и леса, животных и

цветов, аромат всевозможных плодов, всяческих наслаждений. Оно опьяняло,

дурманило. Когда Сиддхартха проснулся, через дверь хижины видно было

поблескивание бледной реки, а из лесу громко и звучно доносился призыв совы.

Как только занялся день, Сиддхартха попросил хозяина-перевозчика переправить

его на другой берег. Тот перевез его через реку на своем бамбуковом плоту.

Красным светом мерцала широкая река на утреннем солнце.

-- Прекрасная река! -- заметил Сиддхартха своему спутнику.

-- Да,-- сказал перевозчик,-- это прекрасная река, я люблю ее больше

всего. Часто я прислушиваюсь к ней, часто заглядываю ей в очи, и всякий раз

чему-нибудь научаюсь от нее. Многому можно научиться у реки.

-- Благодарю тебя, милостивец,-- сказал Сиддхартха, выйдя на берег.--

Мне нечем заплатить тебе за гостеприимство и переправу. Я бездомный

скиталец. Я сын брахмана и самана.

-- Я и сам догадался, кто ты,-- сказал перевозчик,-- и не ждал от тебя

ни платы, ни иного вознаграждения. Ты оплатишь мне в другой раз.

-- Ты думаешь? -- весело спросил Сиддхартха.

-- Уверен. Вот еще одно, что я узнал от реки: все возвра щаются. И ты,

самана, вернешься сюда. А теперь прощай. Да будет твоя дружба мне наградой.

Вспоминай меня всегда, когда будешь приносить жертвы богам.

С улыбкой они попрощались друг с другом. С радостным чувством

Сиддхартха думал о дружбе и приветливости пере возчика. "Он совсем как

Говинда,-- думал Сиддхартха, улыбаясь. Все, кого я ни встречаю на своем

пути, похожи на Говинду. Все благодарны, хотя сами имеют право на

благодарность. Все почтительны, все готовы стать друзьями, охотно повинуются

и мало думают. Похожи на детей люди!"

Около полудня он пришел в какую-то деревню. На улице, у глиняных

мазанок, возилась детвора. Они играли зернышками тыкв и раковинами, кричали

и дрались, но при виде чужого саманы в испуге разбежались. В конце деревни

дорогу пересекал ручей, а на берегу ручья стояла на коленях молодая женщина

и стирала. Когда Сиддхартха приветствовал ее, она подняла голову и с улыбкой

взглянула на него, причем он заметил, как блеснули белки ее глаз. Он крикнул

ей обычное приветствие странствующих монахов и спросил, как далеко еще до

большого города. Тогда она поднялась с места и подошла к нему. Ее влажные

губы красиво алели на молодом лице. Она стала обмениваться с ним шутками,

спросила, поел ли он и правда ли, что саманы проводят ночи в лесу одни и не

могут иметь при себе женщин. При этом она опустила свою левую ногу на его

правую и сделал такое дви жение, какое делает женщина, приглашающая мужчину

к любовному наслаждению. Сиддхартха почувствовал, как закипает в нем кровь,

и так как в эту минуту ему вспомнился сон, то он смело наклонился к женщине

и коснулся губами темного соска на ее груди. А когда он поднял глаза, то на

ее улыбающемся лице прочел желание, а в сузившихся глазах страстную мольбу.

И Сиддхартхой овладел прилив вожделения. Но так как он ни разу еще не

коснулся женщины, то с минуту помедлил, хотя руки его уже протягивались,

чтобы охватить ее. И в эту-то минуту он с содроганием услышал внутренний

голос, и голос этот сказал: "Нет". И тотчас же улыбающееся лицо молодой

женщины утратило для него все свое очарование, и он увидел лишь влажный взор

охваченной вожделением самки. Ласково потрепал он ее по щеке, повернулся и

проворно скрылся из глаз разочарованной женщины в бамбуковой роще.

В тот же день, еще до наступления вечера, он добрался до большого

города, чему был очень рад, так как теперь его тянуло в общество людей, уже

много времени прожил он в лесах, и крытая соломой хижина перевозчика была

первым за все это долгое время кровом, под которым он проводил ночь. Перед

самым городом, у обнесенной красивой оградой рощи, путнику попалось

навстречу маленькое шествие из нагруженных корзинами слуг и прислужниц.

Среди них в разукрашенных носилках, несомых четырьмя слугами, сидела на

красных подушках под пестрым паланкином женщина -- их госпожа Сиддхартха

остановился у входа в рощу и глядел на шествие -- видел слуг, служанок,

корзины, видел паланкин и сидевшую под ним женщину. Под высокой причес кой

черных волос он увидел очень светлое, очень нежное, очень умное лицо,

ярко-красный, как только что вскрытая смоква, рот, выхоленные и нарисованные

дугой брови, темные глаза, умные и зоркие, светлую длинную шею, выступавшую

из золотисто-зеленой верхней одежды, спокойно лежавшие светлые руки, длинные

и узкие, с широкими золотыми обручами на сгибах.

Сиддхартха видел, как она прекрасна, и сердце его радо валось. Он низко

поклонился, когда носилки приблизились к нему, и, снова выпрямившись,

взглянул на светлое прелестное лицо, на миг заглянул в умные, осененные

высокой дугой бровей глаза, вдохнул в себя аромат неизвестных ему

благовоний. С улыбкой ответила на его поклон прекрасная женщина,-- еще миг,

и она скрылась в роще, а вслед за нею скрылись и слуги.

Чудесное предзнаменование для моего вступления в этот город! -- подумал

Сиддхартха. Его потянуло войти тотчас же в рощу, но он сдержался. Только

теперь дошло до его сознания, как глядели на него слуги и прислужницы при

входе, сколько пренебрежения, недоверия и презрения было в их взглядах.

Ведь я пока еще самана,-- думал он,-- я все еще имею вид аскета и

нищего. Не таким я должен оставаться, не в таком виде я могу вступить в

рощу!

И он засмеялся.

Первого встреченного на дороге человека он расспросил о роще и о том,

кто эта женщина, и узнал, что это загородный сад знаменитой куртизанки

Камалы и что, кроме него, ей принадлежит еще дом в городе.

После этого Сиддхартха вступил в город. Теперь у него была цель.

Преследуя эту цель, он старался втянуться в городскую жизнь, смешивался

с толпой на улицах, останавливался на площадях, отдыхал на каменных ступенях

у реки. К вечеру он подружился с одним подмастерьем цирюльника, которого

впервые увидал за работой в тени лавки, а потом снова встретил молящимся в

храме Вишну и которому он рассказывал историю про Вишну и Лакшми. Ночь он

провел у лодок на берегу реки, а рано утром, прежде чем в лавку цирюльника

явились первые клиенты, он дал подмастерью обрить ему бо-роду, постричь

волосы, причесать и натереть их благовонной мазью. Потом пошел и выкупался в

реке.

Когда вечером прекрасная Камала в носилках направлялась в свою рощу,

Сиддхартха стоял уже у входа и на свой поклон снова получил кивок

куртизанки. Вслед за этим он сделал знак одному из слуг, который шел

последним в ее свите, и попросил его доложить своей госпоже, что с ней

желает говорить молодой брахман. Через некоторое время слуга вернулся,

предложил дожидавшемуся Сиддхартхе последовать за ним, и молча повел его в

павильон, где лежала на диване Камала, после чего оставил их одних.

-- Не ты ли это вчера стоял у входа и кланялся мне? -- спросила Камала.

-- Да, я уже вчера видел и приветствовал тебя.

-- Но ты, кажется, вчера носил длинную бороду и волосы были покpыты

пылью?

-- Совершенно верно, ты очень наблюдательна: ты видела Сиддхартху, сына

брахмана, который оставил свою родину, чтобы стать саманой и в течение трех

лет был таковым. Но теперь я оставил эту дорогу и пришел в этот город. И

первым лицом, встреченным мной перед тем, как я вступил в город, была ты. И

вот что я хотел сказать тебе, придя сюда, о Камала. Ты первая женщина, с

которой Сиддхартха говорит не с опущенным взором. Никогда больше я не стану

опускать глаза, когда встречу на пути прекрасную женщину.

Камала улыбнулась и стала играть веером из павлиньих перьев.

-- И только для того, чтобы сказать мне это, пришел ко мне Сиддхартха?

-- спросила она.

-- Чтобы сказать тебе это и чтобы поблагодарить тебя за то, что ты так

прекрасна. И если тебе благоугодно будет, то я попросил бы тебя, Камала,

быть моей подругой и наставницей, ибо я еще совершенный невежда в том

искусстве, которое ты знаешь в совершенстве.

При этих словах Камала громко расхохоталась.

-- Вот уж не случалось со мной, чтобы пришел самана из лесу и захотел

учиться у меня! Ни разу еще не бывало, чтобы ко мне явился самана с длинными

волосами и со старой рваной повязкой вокруг чресел! Многие юноши приходят ко

мне, бывают между ними и сыновья брахманов, но они являются в прекрасной

одежде, в изящной обуви, с благоухающими волосами и с полными кошельками.

Вот какого рода юноши посещают меня, о самана.

Сиддхартха же ответил:

-- Вот я и получил от тебя первый урок. Да и вчера я уже кое-чему

научился благодаря тебе. Я обрил бороду, причесался и умастил волосы. Мне, о

прекрасная, недостает теперь только немногого -- хорошей одежды и обуви да

денег в кошельке. Знай же: более трудные задачи ставил себе Сиддхартха, а не

такие безделицы, и справлялся с ними. Как же мне не достичь того, что я

вчера поставил себе целью: стать твоим другом и узнать от тебя радости

любви. Ты увидишь, какой я способный ученик, Камала -- я научился более

трудным вещам, чем то, чему должна научить меня ты. Итак, скажи,--

Сиддхартха такой, как он есть -- с умащенными волосами, но без платьев, без

обуви и денег, тебя не удовлетворяет?

Со смехом воскликнула Камала:

-- Нет, почтеннейший, этого мне мало, у него должны быть платья,

прекрасные платья, прекрасная обувь, много денег в кошельке и подарки для

Камалы. Теперь ты знаешь, самана из лесу. Ты запомнил это?

-- Да, я запомнил это! -- воскликнул Сиддхартха.-- Как я могу не

запомнить того, что сказано такими устами? Твои уста, как свежевскрытая

смоква, Камала. И мои уста алы и свежи; они подойдут к твоим, увидишь. Но

скажи мне, прекрасная Камала, неужели ты совсем не боишься саманы,

пришедшего из лесу, чтобы учиться любви?

-- Почему же я должна бояться саманы, глупого саманы из лесу, который

пришел от шакалов и еще совсем не знает, что такое женщина?

-- О, он силен, этот самана, и ничего не боится. Он мог бы взять тебя

силой, прекрасная девушка. Он мог бы похитить тебя, мог бы заставить тебя

страдать!

-- Нет, самана, этого я не боюсь. Разве стал бы какой-нибудь самана или

брахман опасаться, что кто-нибудь может придти, схватить его и похитить у

него его ученость, его благочестие, его глубокомыслие? Нет, ибо все это

составляет его неотъемле мую собственность, из которой он уделяет лишь

столько, сколько хочет и кому хочет. Точно так же с Камалой и радостями

любви. Прекрасны и алы уста Камалы, но попробуй поцеловать их против воли

Камалы -- ни капли сладости не почуешь ты в поцелуе, который при иных

условиях может быть таким сладким. Ты любознателен и способен, Сиддхартха --

Узнай же и то: любовь можно вымолить, купить, получить как дар, найти на

улице, но взять силой нельзя. Ты избрал бы ложный путь. Нет, было бы жаль,

если бы такой красивый юноша, как ты, взялся за дело совсем не так, как

следует.

Сиддхартха с улыбкой отвесил ей поклон.

-- Ты права, Камала, было бы жаль. Очень даже жаль! Нет, ни одной капли

сладости с твоих уст я не хочу лишиться, так же, как и ты должна изведать

всю сладость моего поцелуя. Итак, решено: Сиддхартха вернется, когда у него

будет все, чего ему пока не хватает -- платье, обувь, деньги. Но скажи,

прелестная Камала, не можешь ли ты дать мне еще один маленький совет?

-- Совет? Отчего же? Отчего не дать совета бедному, неве жественному

самане, пришедшему из леса от шакалов?

-- Посоветуй же, милая Камала: куда мне идти, чтобы как можно скорее

найти те три вещи?

-- Друг, это многие хотели бы знать. Ты должен делать то, чему

научился, и требовать в уплату денег, платья и обуви. Hным путем бедному не

добыть денег. Что же ты умеешь?

-- Я умею размышлять. Умею ждать. Умею поститься.

-- И больше ничего?

-- Больше ничего. Впрочем, я еще умею сочинять стихи. Согласна ты дать

мне за стихи поцелуй?

-- Согласна, если твои стихи понравятся мне. Ну-ка скажи их!

И Сиддхартха, после краткого раздумья, произнес следующие стихи:

 

В тенистую рощу свою вошла прекрасная Камала.

У входа же в рощу стоял самана -- юноша смуглый.

Низко, лотоса прекрасный завидев цветок,

Склонился последний, улыбкой его наградила Камала.

Чем жертвы богам приносить, самана юный подумал,

Приятней стократ поклоняться прекрасной Камале!

 

Громко захлопала Камала в ладоши, так что золотые браслеты зазвенели.

-- Твои стихи прекрасны, смуглый самана. И, право же, я ничего не

теряю, если заплачу тебе за них поцелуем.

Она взглядом привлекла к себе; он же, склонив свое лицо к ее лицу,

прижался губами к ее устам, походившим на свежевскрытую смокву. Долго длился

поцелуй Камалы, и с глубоким изумлением почувствовал Сиддхартха, как умно

она учит его, как ловко управляет им, то отталкивая, то привлекая, и что за

этим первым поцелуем имеется еще длинный ряд других, один непохожий на

другой, искусно рассчитанных и испробованных поцелуев, которые ему еще

предстоит изведать. Он глубоко перевел дух, изумляясь, как дитя, той массе

знания, достойного изучения, которая раскрывалась перед ним.

-- Твои стихи великолепны! -- воскликнула Камала.-- Будь я богата, я бы

наградила тебя за них золотыми монетами. Но трудно тебе будет зарабатывать

стихами столько денег, сколько тебе надо будет. А тебе понадобится много

денег, если ты хочешь стать другом Камалы.

-- Как ты умеешь целовать, Камала! -- пробормотал Сиддхартха.

-- Да, это-то я умею. Оттого у меня и нет недостатка в платьях, обуви,

браслетах и всяких прекрасных вещах. Но что будет с тобой? Неужели ты только

и умеешь, что размышлять, поститься и сочинять стихи?

-- Я умею также петь песни при жертвоприношениях,-- сказал

Сиддхартха,-- но я не хочу больше петь их. Я знаю и волшебные заклинания, но

не хочу больше произносить их. Я читал священные книги.

-- Стой!--прервала его Камала.-- Ты умеешь читать? А писать?

-- Конечно, умею. Многие это умеют.

-- Большинство этого не умеет. И я не умею. Это очень хорошо, что ты

умеешь читать и писать. Очень хорошо. И волшебные заклинания еще могут

пригодиться тебе.

В эту минуту прибежала прислужница и что-то шепнула на ухо своей

госпоже.

-- Ко мне сейчас придут! -- воскликнула Камала.-- уходи поскорей,

Сиддхартха, никто не должен тебя видеть здесь -- заметь себе это. Завтра мы

свидимся снова.

Прислужнице же она приказала дать благочестивому брахману белый плащ.

Не отдавая себе отчета, как это случи-лось, Сиддхартха дал увести себя

девушке, которая привела его окольными путями в садовую беседку, вручила ему

верх-нее платье и вывела в кустарник, с настоятельным напомина-нием сейчас

же выбраться из рощи.

Он охотно исполнил приказание. Привычный к лесу, он бесшумно выбрался

из рощи и перелез через ограду. С довольным видом вернулся он в город, неся

под мышкой свернутое платье. В заезжем доме, где останавливались приезжие,

он встал у дверей, молча прося накормить его, и молча принял кусок рисового

пирога. Быть может, завтра уже -- думал он,-- я ни у кого не буду просить

подаяния.

Внезапно в нем вспыхнула гордость. Он уже не был саманой, и потому не

подобало ему более просить милостыню. Он отдал пирог собаке и остался без

пищи.

-- Как проста жизнь, которую ведут в мире! -- подумал Сиддхартха.-- Она

не представляет никаких затруднений. Все было трудно, тяжело и, в конце

концов, безнадежно, пока я еще был саманой. Теперь же все легко, так же

легко, как урок поцелуев, полученный мной от Камалы. Мне нужно добыть платье

и денег, больше ничего. Это маленькая близкая цель, она не может лишать меня

сна.

Он уже и раньше расспросил о городском доме Камалы и на другой день

пошел к ней туда.

-- Дела идут отлично,-- воскликнула она ему навстречу.-- Тебя ждут у

Камасвами -- это богатейший купец в нашем городе. Если ты понравишься ему,

он возьмет тебя к себе на службу. Будь умен, смуглый самана. Я устроила так,

что о тебе рассказали ему другие. Будь любезен с ним, он обладает большим

влиянием. Mо и не скромничай слишком. Я не хочу, чтобы ты стал его слугой,

ты должен быть с ним на равной ноге, иначе я не буду довольна тобой.

Камасвами начинает стариться и хотел бы отдохнуть. Если ты придешься ему по

нраву, он сделает тебя доверенным лицом.

Сиддхартха весело поблагодарил ее. Узнав, что он уже второй день ничего

не ел, Камала приказала принести хлеба и плодов и угостила его.

-- Тебе везет,-- сказала она на прощанье,-- перед тобой раскрываются

одна дверь за другой. Чем это объяснить? Ты обладаешь какими-нибудь чарами?

На что Сиддхартха ответил:

-- Вчера я говорил тебе, что умею мыслить, ждать и поститься, а ты

находила, что такие знания не могут приносить никакой пользы. А между тем

они очень даже могут пригодиться, Камала, ты увидишь это. Ты увидишь, что

глупые лесные саманы изучают и умеют делать много прекрасных вещей, чего вы

не умеете. Третьего дня я был еще растрепанным нищим, вчера я уже целовал

Камалу, а скоро я стану купцом и буду обладать деньгами и всеми теми вещами,

которым ты придаешь цену.

Так-то оно так,-- согласилась она.-- Но что было бы с тобой без меня?

Чем был бы ты, если бы Камала тебе не помогла?

Милая Камала! -- сказал Сиддхартха, выпрямляясь во весь рост,-- когда я

пришел к тебе, в твою рощу, я сделал первый шаг. Я принял тогда твердое

намерение научиться любви у прекраснейшей из женщин. А с той самой минуты,

как я возымел это намерение, я знал, что сумею его выполнить. Я знал, что ты

мне поможешь -- знал уже с твоего первого взгляда у входа в рощу.

-- А если бы я не захотела?

-- Но ты захотела. Смотри, Камала: если ты бросаешь камень в воду, то

он быстро, кратчайшим путем, идет ко дну. Так же точно поступает Сиддхартха,

когда он ставит себе какую-нибудь цель. Сиддхартха ничего не делает, он

только ждет, мыслит, постится, но он проходит через существующее в мире, как

камень через воду, ничего не делая для этого, не шевельнув пальцем. Он

отдает себя влекущей его силе, он дает себе упасть. Его цель сама по себе

уже влечет его, ибо он не допускает в свою душу ничего, что

противодействовало бы этой цели. Вот чему Сиддхартха научился у саман!

Глупцы называют это чарами и воображают, что эти чары приобретаются с

помощью демонов. Но демоны тут ни при чем, да никаких демонов и нет. Всякий

может колдовать, всякий может достигать своих целей, если он умеет мыслить,

ждать и поститься.

Камала внимательно слушала его. Ей нравился его голос, нравился его

взгляд.

-- Может быть, оно так и есть, как ты говоришь, мой друг,-- тихо

проговорила она.-- А может быть все дело в том, что Сиддхартха красивый

мужчина, что его взгляд нравится женщинам и поэтому счастье идет ему

навстречу.

Сиддхартха попрощался с ней поцелуем.

-- Пусть будет так, моя наставница! Хотел бы я, чтобы взор мой всегда

нравился тебе, чтобы ты всегда приносила мне счастье!

 

У ЛЮДЕЙ-ДЕТЕЙ

Сиддхартха отправился к купцу Камасвами, в указанный ему богатый дом. Через ряд комнат, украшенных драгоценными коврами, слуги проводили его в покой, где он должен был дожидаться хозяина.

САНСАРА

Долгое время Сиддхартха вел мирскую, полную наслаждений жизнь, не отдаваясь ей, однако, всецело. Его плоть, по давленная в годы пламенного аскетизма, проснулась; он изведал богатство, изведал сладострастье, изведал

У РЕКИ

 

Сиддхартха уже был далеко от города. Он шел лесом и сознавал одно, что

он не может больше вернуться назад, что жизнь, которую он вел в течение

стольких лет, кончилась -- он изведал ее и пресытился до тошноты Умерла

певчая птичка, которую он видел во сне Умерла птичка в его собственном

сердце Он слишком запутался в сансаре, со всех сторон он впитывал в себя

отвращение и смерть, как губка впитывает воду -- до полною насыщения И

теперь в нем уже не оставалось ничего, кроме этого отвращения ко всему -- не

было ничего такою на свете, что могло бы прельстить, порадовать, утешить его

Одно только страстное желание еще жило в нем -- не думать больше о

себе, успокоиться, умереть Хотя бы гром гря-нул с неба и поразил его! Хоть

бы тигр выскочил и сожрал его! Если бы достать какое-нибудь вино или яд,

который привет бы ею в бесчувственное состояние, принес бы забвение и сон,

но сон без пробуждения! Ведь нет такой грязи которой бы он себя не

загрязнил, нет такою греха и безумия, какого бы он не совершил, нет такой

душевной муки, какую бы он не предуготовил себе. Можно ли после этого

оставаться жить? Можно ли по-прежнему дышать, чувствовать голод, по прежнему

есть, спать, жить с женщиной? Неужели это верчение в круге еще не

закончилось для него?

Сиддхартха пришел к большой реке, протекавшей через лес, той самой,

через которую некогда, когда он был еще молодым человеком и шел из города

Гаутамы, его переправил один перевозчик. Дойдя до реки, он нерешительно

остановился на берегу. Усталость и голод одолевали его. Да и к чему идти

дальше, куда, для какой цели? Нет, для него не существует больше никаких

целей, есть только одно глубокое мучительно-стpастное желание -- стряхнуть с

себя весь этот кошмар, выплюнуть что выдохшееся вино, положить конец этой

жалкой и позорной жизни

У самого берега росло кокосовое дерево, склонявшееся к реке Сиддхартха

оперся о дерево плечом, обхватил рукой ствол и стал глядеть в зеленые воды,

безостановочно катившиеся под ним. Он глядел и глядел, и его все сильнее

охватывало желание оторваться от своей опоры и дать себя поглотить воде.

Страшная пустота глядела на него из воды, и ей отвечала такая же пустота в

его душе. Да, он дошел до последнего предела. Ничего больше не оставалось

ему, как вычеркнуть себя, разбить неудавшуюся форму своей жизни, кинуть ее

под ноги издевающимся богам. Вот то сильное рвотное средство, которого он

искал! Уме реть, разбить форму, которую он ненавидел Пусть он достается на

съедение рыбам, этот пес -- Сиддхартха, этот безумныи, пусть пожирают рыбы

это мерзкое, прогнившее тело, эту одряхлевшую от излишеств душу! Пусть

пожирают его рыбы и крокодилы! Пусть терзают его демоны!

С искаженным лицом глядел он в воду, увидел свое отражение и плюнул в

него Потом в глубоком изнеможении отнял руку от ствола дерева и слегка

повернулся, чтобы прямо, во весь рост, грохнуться в воду и погибнуть Закрыв

глаза, он готов был броситься навстречу смерти.

В этот миг из каких-то отдаленных тайников его души, из давнишних

переживаний его постылой жизни, вырвался звук Это было одно лишь словечко,

один слог, который он пробормотал про себя совершенно бессознательно --

древнее начальное и заключительное слово всех брахманских молитв, священное

"Ом", означающее приблизительно "Совершенное" или "Совершенство" И в тот

самый миг, когда звук "Ом" коснулся слуха Сиддхартхи, его заснувший ум

внезапно проснулся и мгновенно сознал всю нелепость его поведения

Сиддхартха ужаснулся Так вот до чего он дошел! До такой степени он

сбился с пути, до такой степени позабыл все, когда-то уже познанное, что мог

искать смерти, что в нем могло вырасти желание -- такое ребяческое желание

-- найти успокоение путем уничтожения тела То, к чему не привели все муки,

все отрезвление, все отчаяние последнего времени- произошло в ту самую

минуту, когда слово "Ом" проникло в его сознание Он пришел в себя, перед ним

блеснул выход из его жалкого положения, из того лабиринта, в котором он

очутился

-- Ом!--прошептал он-Ом!

И вспомнил Брахму, вспомнил о неуничтожаемости жизни, вспомнил все то

божественное, что он успел позабыть

Но все это длилось один лишь миг, сверкнуло и исчезло, как молния

Сиддхартха опустился на землю у подошвы кокосового дерева Сраженный

усталостью, со словом "Ом" на устах, он положил голову на корни дерева и

погрузился в сон

Глубок был его сон, без всяких сновидении Давно уже не знал он такого

сна Когда через несколько часов он проснулся, то ему показалось, что он

проспал целые годы Он слышал тихие всплески воды, но не мог дать себе отчет,

где он и кто привел его сюда Раскрыл глаза, с удивлением увидел над собой

деревья и небо и вспомнил, где он и как сюда попал Но вспомнил не сразу В

течение некоторого времени прошедшее было для него как бы окутано дымкой,

оно казалось ему таким далеким, таким бесконечно далеким, бесконечно

безразличным Он сознавал только то, что с прежней жизнью (в первые минуты

проснувшегося сознания эта прежняя жизнь казалась ему одним из старых, давно

уже пережитых воплощении, одним из прежних существований его теперешнего

"Я"), что с этой прежней жизнью он покончил, что, полный отвращения и горя,

он даже хотел положить конец самой жизни, но у какой-то реки под кокосовым

деревом пришел в себя со священным словом Ом на устах, заснул и теперь

проснулся новым человеком. Тихо проговорил он слово Ом, с которым заснул, и

ему показалось, что весь его продолжительный сон был ни чем иным, как только

длительным сосредоточенным выговариванием -- вслух и мысленно -- слова Ом,

погружением и полнейшим растворением в этом Ом, в безымянном Совершенном.

Какой, однако, это был чудесный сон! Никогда после сна он не чувствовал

себя до такой степени свежим, обновленным, помолодевшим. Может быть, он и в

самом деле умер и родился вновь, в новой телесной оболочке? Да нет, он

узнавал свою руку, свои ноги, узнавал место, где лежал, узнавал это Я в

своей груди, этого Сиддхартху, своенравного, странного. Но этот Сиддхартха

все же как-то переменился, обновился; этот Сиддхартха чувствовал себя

замечательно выспавшимся, замечательно бодрым, радостным и полным интереса

ко всему.

Сиддхартха приподнялся и тут только увидел чужого человека, монаха в

желтом одеянии, с обритой головой, сидевшего против него в позе созерцания.

Он внимательно поглядел на этого человека, у которого обриты были не только

волосы на голове, но и борода, и скоро узнал в монахе Говинду, друга своей

юности, Говинду, ставшего учеником возвышенного Будды. И он, Говинда, также

постарел, но лицо его сохранило свое прежнее выражение -- выражение усердия,

верности, искания, нерешительности. Когда же Говинда, почувствовав его

взгляд, открыл глаза, то Сиддхартха увидел, что тот его не узнает. Говинда

высказал свою радость, что Сиддхартха очнулся. Очевидно, он давно уже сидел

тут и ждал его пробуждения, хотя и не узнавал его.

-- Я спал,-- сказал Сиддхартха.-- Как же ты попал сюда?

-- Да, ты спал,-- ответил Говинда.-- Нехорошо спать в таких местах, где

водятся змеи и куда приходят лесные звери. А я, господин, ученик

Возвышенного Гаутамы Будды, Шакьямуни, и проходил с толпой других монахов по

этой дороге, когда увидел тебя лежащим и погруженным в сон в таком месте,

где спать опасно. Я пытался разбудить тебя, господин, но заметив, что сон

твой очень глубок, отстал от своих и остался при тебе. А потом, по-видимому,

я и сам заснул, несмотря на то, что намерен был охранять твой сон. Плохо же

я исполнил свою обязанность -- усталость одолела меня. Но теперь, раз ты

проснулся, позволь мне уйти, чтобы я мог догнать своих братьев.

-- Благодарю тебя, самана, за то, что ты охранял мой сон,-- сказал

Сиддхартха.-- Благожелательные люди -- ученики Возвышенного! Теперь,

конечно, ты можешь уходить.

-- Иду, господин. Желаю тебе всегда доброго здоровья.

-- Спасибо тебе, самана. Говинда сделал знак приветствия и проговорил:

-- Прощай!

-- Прощай, Говинда! -- сказал в ответ Сиддхартха. Монах

остановился.

-- Позволь, господин, узнать -- откуда тебе известно мое имя?

Сиддхартха улыбнулся:

-- Я знаю тебя, о Говинда, знаю с того времени, когда ты еще жил в

хижине своего отца, когда мы посещали вместе школу брахманов, знаю со

времени наших жертвоприношений и ухода к саманам до того часа, когда в роще

Джетавана ты примкнул к ученикам Возвышенного.

-- Ты Сиддхартха! -- громко воскликнул Говинда.-- Теперь-то я узнаю

тебя! Не понимаю, как я не узнал тебя тотчас же. Приветствую тебя,

Сиддхартха. Великая моя радость, что я снова вижу тебя.

-- И я рад встрече с тобой. Ты охранял меня во время сна и еще раз

благодарю тебя за это, хотя и не нуждался в охране. Куда направляешься ты,

друг?

-- Никуда. Мы, монахи, всегда странствуем, пока не наступит дождливое

время года. Мы постоянно переходим с места на место, живем по уставу,

возвещаем учение, собираем подаяния, идем дальше. Всегда мы так живем. Но

ты, Сиддхартха, куда идешь?

Сиддхартха ответил:

-- Я, как и ты, мой друг, никуда не направляюсь. Я иду куда глаза

глядят -- я странствую.

-- Ты говоришь, что странствуешь,-- сказал Говинда.-- И я верю тебе. Но

прости, О Сиддхартха, ты не похож на странника. Ты носишь платье богача, на

тебе обувь знатного, и твои волосы, пахнущие ароматом благовонной воды, не

могут быть волосами странника; такие волосы не бывают у саманы.

-- Верно, дорогой. Ты наблюдателен, все замечает твой зоркий глаз. Но

ведь я и не говорил тебе, что я самана. Я сказал лишь, что странствую. Так

оно и есть: я странствую.

-- Ты странствуешь,-- сказал Говинда.-- Однако немного встретишь ты

странников, которые странствуют, одетые и обутые как ты, с такими волосами.

Много лет я хожу по белу свету, а такого странника ни разу не встречал.

-- Верю, Говинда, что ни разу не встречал. Но на этот раз, сегодня,--

ты встретил именно такого странника, в таких именно башмаках, в таком

платье. Вспомни, милый: все преходяще в мире образований -- преходящи, в

высшей степени преходящи наши одеяния, прически наших волос, преходящи самые

волосы и тело наше. Я ношу платье богача -- это ты верно заметил. Ношу

потому, что сам был богачом; я причесан, как миряне, люди, преданные

наслаждениям, ибо и сам был одним из них.

-- А теперь, Сиддхартха, кто ты теперь?

-- Не знаю, столько же знаю, как и ты. Я иду, куда глаза глядят. Я был

богачом, а теперь перестал быть таковым. А чем стану завтра -- не знаю.

-- Ты потерял свое богатство?

-- Я потерял его, или вернее -- богатство потеряло меня. У меня больше

нет состояния. Быстро вращается колесо пере рождений, Говинда. Где теперь

брахман Сиддхартха? Где самана Сиддхартха? Где богач Сиддхартха? Быстро

меняется все преходящее -- ты знаешь это, Говинда.

Долго Говинда глядел на друга молодости, и во взгляде его читалось

сомнение. Потом поклонился, как кланяются знатным, и пошел своей дорогой.

С улыбкой на лице глядел ему вслед Сиддхартха. Он все еще любил его,

этого верного, нерешительного, старого друга. Да и мог ли он в эту минуту, в

этот чудный час после своего удивительного сна, весь проникнутый "Ом", не

любить кого и что бы то ни было? В том-то именно и состояла волшебная

перемена, совершившаяся в нем во время сна и благодаря слову Ом, что он все

любил теперь, что он преисполнен был радостной любви ко всему, что видел. И

в том-то именно -- казалось ему теперь -- и состояла его прежняя болезнь,

что он никого и ничего не мог любить.

С улыбкой на лице Сиддхартха глядел вслед уходящему монаху. Сон очень

подкрепил его, но зато голод терзал сильнейшим образом -- ведь он уже два

дня ничего не ел, а давно уже прошло то время, когда он был нечувствителен к

голоду. С болью, но вместе и с улыбкой, он вспомнил об этом времени. Тогда

-- припомнилось ему -- он похвалялся перед Камалой тремя вещами, тремя

благородными всепобеждающими искусствами: поститься, ждать, мыслить. В этом

было его богатство, могущество и сила, в них была его твердая опора. В

прилежные, посвященные упорной работе годы своей молодости он изучал эти три

искусства и ничего более. А теперь он утратил их. Ни одним из них он не

владел более -- ни искусством поститься, ни искусством ждать, ни искусством

мыслить. И ради каких презренных вещей он пожертвовал ими! -- ради того, что

является самым преходящим -- ради чувственных наслаждений, ради привольной

жизни, ради бо гатства. Странно в самом деле сложилась его жизнь. А теперь

как будто бы похоже на то, что он стал таким же, как все люди -- как

люди-дети.

Сиддхартха продолжал размышлять о своем положении. Не легко давалось

ему теперь мышление; ему, в сущности, не хотелось думать, но он принуждал

себя к этому.

-- Теперь,-- размышлял он,-- когда все наиболее преходящие вещи

ускользнули от меня, я снова стою в мире, как стоял когда-то, ребенком --

ничего я не могу назвать своим, ничего я не умею, ничего не знаю, ничему еще

не научился. Как все это странно! Теперь, когда молодость прошла, когда мои

волосы наполовину поседели, когда силы убывают -- теперь я, как ребенок,

начинаю все сызнова.-- Он снова невольно улыбнулся. Да, странной была его

судьба! Его жизнь была уже на ущербе, а он снова остался с пустыми руками,

гол как сокол, в полном неведении. Но никакого огорчения от этого сознания

он не чувствовал -- его даже смех разбирал -- хотелось хохотать над собой,

над этим странным нелепым миром!

-- Твоя жизнь уже идет под гору,-- сказал он самому себе, и рассмеялся.

Но тут взгляд его упал на реку, и он обратил внимание, что ведь и река

всегда течет вниз, под гору, а все же шумит и поет так весело. Это

понравилось ему. Он ласково улыбнулся реке. Разве это не та самая река, в

которой он хотел утопиться -- когда-то... лет сто тому назад? Или это ему

только приснилось?

-- Странно, в самом деле, сложилась моя жизнь,-- думал он,-- странными

она шла зигзагами. Мальчиком я имел дело только с богами и

жертвоприношениями. Юношей я предавался только аскетизму, мышлению и

самопогружению, искал Брахму, почитал вечное в Атмане. Молодым человеком

последовал за монахами, жил в лесу, претерпевал зной и холод, учился

голодать, умерщвлял свою плоть. Потом учение великого Будды озарило меня

дивным светом. Я почувствовал, как мысль о единстве мира обращается в моих

жилах, как моя собственная кровь. Но и от Будды, и от великого знания меня

потянуло прочь. Я ушел и изучал у Камалы искусство любви, у Камасвами --

торговлю, накоплял богатства, мотал деньги, научился баловать свою утробу,

угождать своим страстям. Много лет потерял я на то, чтобы растратить ум,

разучиться мыслить, забыть единство, и не похоже ли на то, что медленно,

кружными путями, я вернулся теперь к детству, из мыслящего мужа стал

взрослым ребенком? И все же этот путь был очень хорош, все же птичка в моей

груди, оказывается, не умерла. Но что это был за путь! Через сколько

глупостей, пороков, заблуждений пришлось мне пройти, сколько мерзкого,

сколько разочарований и горя пришлось пережить,-- и все лишь для того, чтобы

снова стать, как дитя, и начинать все сызнова! Но так оно и должно быть, мое

сердце одобряет это, мои глаза улыбаются этому. Я должен был впасть в

отчаяние, должен был докатиться до безумнейшей из всех мыслей-до мысли о

самоубийстве, чтобы быть в состоянии принять благодать, чтобы снова услыхать

слово слов -- Ом, чтобы снова спать и пробуждаться по-настоящему. Я должен

был стать глупцом, чтобы вновь обрести в себе Атмана. Должен был грешить,

чтобы быть в состоянии начать жить сызнова. Куда же еще приведет меня путь

мой? Он нелеп, этот путь, идет зигзагами, быть может, даже вертится в круге

-- но пусть. Я пойду дальше по этому пути.

Удивительно радостное чувство волновало его грудь.

-- Откуда,-- спрашивал он свое сердце,-- откуда в тебе это веселье? уж

не от долгого ли хорошего сна, который так подкрепил меня? Или от слова Ом,

произнесенного мною? А может быть, оттого, что я бежал, что мое бегство

удалось, что я наконец свободен и стою под небом, как дитя? О, как славно

то, что я бежал, что я освободился! Как чист и прекрасен тут воздух, как

легко дышится им! Там, откуда я бежал, все пахло притираниями, пряностями,

вином, изобилием, ленью. Как я ненавидел этот мир богачей, распутников,

игроков! Как я ненавидел самого себя за то, что так долго оставался в этом

ужасном мире! Сколько зла я сам себе причинил, как я себя ограблял,

отравлял, терзал, как состарил себя, каким стал злым! Нет, никогда не стану

воображать, как бывало раньше, что Сиддхартха человек мудрый. Но одно я

хорошо сделал, за одно я должен похвалить себя -- за то, что я перестал

ненавидеть и причинять зло самому себе, что я покончил с той безумной и

пустой жизнью. Хвала тебе, Сиддхартха,-- после стольких лет, проведенных

самым безрассудным образом, ты снова наконец напал на хорошую мысль,

совершил нечто дельное: ты услыхал пение птички в своей груди и последовал

ее голосу!

Так он хвалил себя, радовался своему поступку, и с любо пытством

прислушивался к своему желудку, ворчавшему от голода. Порядочная доля

страдания и муки -- чувствовал он -- изжита им до конца за последнее время;

до отчаяния, до смерти чуть не довела его та жизнь. Но теперь все обстоит

отлично. Он мог еще долго оставаться у Камасвами, наживать деньги, расточать

их, ублажать свое тело и давать своей душе погибать от жажды. Еще долго мог

бы он прожить в этом покойном, так мягко выстланном аду, не случись того,

что с ним было: не настань тот миг полнейшей безнадежности и отчаяния, тот

страшный миг, когда он висел над рекой и готов был уничтожить себя. Что он

пережил это отчаяние, это глубочайшее отвращение и все-таки не поддался ему,

что птичка -- этот бодрый источник и внутренний голос -- еще жива в нем --

вот что так радовало его, вот чему он улыбался, вот отчего так сияло лицо

его под поседевшими волосами!

-- Хорошо,-- думал он,-- изведать самому все то, что надо знать. Что

мирские удовольствия и богатства не к добру -- это я знал еще ребенком.

Знал-то давно, да убедился лишь теперь. И теперь я знаю это не только

понаслышке, я убедился в этом собственными глазами, собственным сердцем,

собственным желудком. Благо мне, что я это знаю!

Долго еще он размышлял о совершившейся в нем перемене и прислушивался к

радостно распевавшей в нем птичке. Но разве эта птичка не умерла в нем,

разве он не чувствовал ее смерти? Нет, что-то другое умерло в нем, нечто

такое, что уже давно жаждало смерти. уж не то ли самое, что он когда-то, в

годы своего пламенного подвижничества, хотел убить в себе? уж не его ли это

Я, его маленькое, тревожное и гордое Я, с которым он боролся столько лет, и

которое каждый раз заново одерживало над ним победу? То Я, которое после

каждой попытки умерщвления снова оживало, запрещало радость, испытывало

страх? уж не оно-то ли наконец умерло сегодня, вот здесь, в лесу, у этой

прелестной реки? И не потому ли, что оно умерло, он чувствовал себя сегодня,

как дитя, был так полон доверия, радости, так чужд страху?

Теперь только стал Сиддхартха догадываться, почему, будучи брахманом и

подвижником, он тщетно боролся с этим Я. В этой борьбе его чрезмерное знание

-- слишком много он заучил священных стихов и правил для жертвоприношений,--

чрезмерное самоистязание и усердие только были ему помехой. Он был тогда

полон высокомерия -- ведь он всегда был самый умный, самый старательный,

всегда на шаг впереди всех, всегда в нем преобладало духовное начало, всегда

в нем чувствовался священник или мудрец. В это-то священничество, в это-то

высокомерие и духовность и заползло его Я, там оно засело крепко и росло, в

то время, как он воображал, что умерщвляет его постом и покаянием. Теперь он

убедился, что прав был тот внутренний голос, который говорил ему, что

никакой учитель не приведет его к искуплению. Оттого-то он и должен был уйти

в мир, расточать свои силы на наслаждения и власть, на женщин и деньги,

должен был стать торгашом, игроком в кости, пьяницей и корыстолюбцем, пока

не умер в нем священник и монах. Оттого-то он и должен был влачить годами

это безобразное существование, выносить с омерзением пустоту и

бессмысленность загубленной жизни, выносить до конца, до горького отчаяния,

пока не умер в нем Сиддхартха-кутила, Сиддхартха-корыстолюбец. Он умер

наконец! Новый Сиддхартха проснулся после того сна. И этот Сиддхартха в свою

очередь состарится, и этот когда-нибудь должен будет умереть. Бренным

созданием был Сиддхартха, бренными были все создания в мире. Но сегодня этот

новый Сиддхартха был молод, был как дитя, сегодня он полон был радости.

Вот какие мысли проносились в голове Сиддхартхи, и в то же самое время

он с улыбкой прислушивался к недовольству своего желудка, радовался жужжанию

пчелы. Весело глядел он на катящуюся реку. Никогда ни одна река не нравилась

ему так, как эта, никогда голос и образ уносимой течением воды не казался

ему таким прекрасным и красноречивым. Ему казалось, что эта река может ему

сказать что-то особенное, что-то такое, чего он еще не знает, но что ему

необходимо узнать. В этой реке Сиддхартха хотел утопиться, в ней и потонул

сегодня старый, усталый, отчаявшийся Сиддхартха. Новый же Сиддхартха

чувствовал глубокую любовь к этой катящейся воде и решил про себя, что не

так-то скоро уйдет от нее.

 

ПЕРЕВОЗЧИК

-- Я тут останусь,-- подумал Сиддхартха.-- Эта та самая река, через которую я переправлялся когда-то по пути к людям-детям. Тут был приветливый … такой перевозчик -- пойду и разыщу его. По выходе из его хижины и началась

СЫН

 

Со страхом и слезами мальчик присутствовал при погребении матери. С

испуганным и угрюмым видом он слушал Сиддхартху, когда тот назвал его своим

сыном и приветствовал его появление в хижине Васудевы. Целыми днями он

просиживал, бледный, на могильном холме, едва дотрагивался до пищи,

отворачивал свой взгляд от отца, закрывал для него свое сердце, всем видом

своим и поведением протестуя против постигшей его судьбы.

Сиддхартха снисходительно относился ко всем выходкам мальчика. Он

уважал его печаль. Он понимал, что он еще чужой для сына, что тот не может

любить его, как отца. Мало-помалу он заметил, что одиннадцатилетний мальчик

-- избалованный маменькин сынок, выросший в богатстве, привыкший к тонким

кушаньям, к мягкой постели, к покорности слуг. Сиддхартха понял, что

опечаленный утратой, избалованный мальчик не может сразу и добровольно

примириться с жизнью в такой чуждой и бедной ему обстановке. Он поэтому не

принуждал его ни к чему, делал за него многие работы, выбирал для него самый

лучший кусок, утешая себя надеждой, что понемногу, лаской и терпением,

приобретет его любовь.

Богатым и счастливым называл он себя, когда нашел сына. Но время шло, а

мальчик по-прежнему оставался чуждым и мрачным, обнаруживал гордое

строптивое сердце, не хотел ничего делать, был непочтителен со стариками,

опустошал плодовые деревья Васудевы. И Сиддхартха начал понимать, что сын

принес ему не счастье и мир, а горе и заботу. Но он любил сына, и милее ему

были горе и забота, внушаемые любовью, чем счастье и радость, но без

мальчика.

С тех пор, как молодой Сиддхартха жил вместе с ними, оба старика

поделили между собой работу. Васудева стал один справляться с перевозом, а

Сиддхартха, чтобы не отлучаться от сына, принял на себя все домашние и

полевые работы.

Долгое время, долгие месяцы ждал Сиддхартха, что сын наконец поймет

его, примет его любовь,-- быть может, ответит взаимностью. Долгие месяцы

ждал и Васудева, молчал и не вмешивался. Но однажды вечером, после того, как

Сиддхартха-мальчик снова измучил отца своими капризами и упрямством, причем

умышленно разбил обе имевшиеся в хижине миски для риса, он отвел своего

друга в сторону и заговорил с ним о сыне.

-- Прости,-- сказал он,-- но моя дружба к тебе не позволяет мне больше

молчать. Я вижу, что тебя мучает, вижу, какое у тебя горе. Твой сын, милый,

причиняет тебе заботу, да и мне также. Не к такой жизни, не к такому гнезду

привыкла птичка. Ты отказался от города и богатства из пресыщения и

отвращения, он же против воли должен был покинуть все это. Я спрашивал реку,

друг мой, много раз спрашивал ее. Но река смеется -- она смеется над нами

обоими, над нашей глупостью. Вода стремится к воде, молодость тянется к

молодости. Твоему сыну здесь не место -- ему нужна для правильного роста

другая почва. Спроси и ты реку, прислушайся и ты к тому, что она говорит.

С горестью взглянул Сиддхартха на морщинистое лицо друга, всегда такое

ясное и приветливое.

-- Но как могу я расстаться с ним? -- сказал он тихо и сконфуженно.--

Дай мне еще сроку, милый. Ведь я борюсь, я всеми силами стараюсь покорить

его сердце; любовью и ласковым терпением я хочу полонить его. Пусть и он со

временем научится понимать реку. И он из числа призванных.

Улыбка Васудевы расцвела еще теплее.

-- О да,-- и он из призванных, и ему предстоит жизнь в вечности. Но

знаем ли мы -- ты и я -- к чему он призван, к какому пути, к каким делам, к

каким страданиям? Немало ждет его в жизни страданий, ведь сердце у него

гордое и суровое, много страданий, много ошибок, много несправедливостей

выпадет на его долю, немало грехов он взвалит себе на плечи. Скажи мне,

милый: ты ведь не воспитываешь твоего сына? Не неволишь его? Не бьешь, не

наказываешь?

-- Нет, Васудева, я ничего подобного не делаю.

-- Знаю. Ты его не неволишь, не бьешь, не приказываешь ему, так как

знаешь, что мягкое крепче твердого, вода сильнее скалы, любовь сильнее

насилья. Прекрасно, я одобряю твой образ действий. Но не ошибаешься ли ты,

полагая, что ты его не принуждаешь, не наказываешь? Разве ты не налагаешь на

него цепей своей любовью? Не пристыжаешь его ежедневно, не подавляешь своей

добротой и терпением? Разве ты не вынуждаешь его, этого высокомерного и

избалованного мальчика, жить в хижине в обществе двух стариков, питающихся

бананами, считающих даже рис лакомством, в обществе людей, мысли которых не

могут быть его мыслями, сердца которых стары, бьются тише и иначе, чем его

сердце? Разве все это не является для него принуждением, наказанием?

Пораженный Сиддхартха опустил глаза. Потом тихо проговорил:

-- Что же, по-твоему, я должен делать? И Васудева

ответил:

-- Отведи его обратно в город, верни в дом матери -- там, наверно, еще

остались прежние слуги. А если никого не оста лось, то отведи его к учителю

-- не ради учения, но чтобы он попал в общество других мальчиков и девочек,

чтобы он попал в тот круг, к которому принадлежал раньше. Тебе никогда не

пpиходило это в голову?

-- Ты видишь мое сердце насквозь,-- печально произнес Сиддхартха.-- Не

раз я думал об этом. Но посуди -- как могу я оставить его в этом мире, при

его и без того не кроткой натуре? Не станет ли он еще более своенравным, не

увлечется ли наслаждениями и властью, не повторит ли он все ошибки своего

отца? Кто знает, не погибнет ли он окончательно в сансаре?

Еще ярче засияла улыбка перевозчика. Он ласково дотронулся до руки

Сиддхартхи и сказал:

-- Спроси об этом у реки, друг. Послушай, как она будет смеяться над

твоим вопросом. Неужели ты серьезно полагаешь, что твои ошибки могут

избавить твоего сына от подобных же ошибок? И каким способом ты можешь

уберечь его от сансары? Учением, молитвой, увещаниями? Милый, неужели ты

совсем позабыл ту историю о сыне брахмана Сиддхартхе, которую ты когда-то

рассказал мне на этом самом месте? Кто уберег саману Сиддхартху от сансары,

от греха, от алчности и безумства? Разве уберегли его от всего этого

благочестие отца, наставления учителей, его собственное знание, собственные

искания? Какой отец, какой учитель мог помешать ему самому переживать свою

жизнь, самому познакомиться со всей ее грязью, самому грешить, самому испить

горькую чашу и самому же выйти на дорогу? Неужели ты, мой милый, думаешь,

что кого-нибудь может миновать эта чаша? И что таким исключением будет

именно твой сыночек, потому что ты его любишь, потому что тебе так хотелось

бы уберечь его от горя, страдания и разочарования? Но хотя бы ты ради него

претерпел смерть, тебе все же не удастся избавить его ни на йоту от

ожидающей его участи.

Никогда еще Васудева не говорил так долго. Сиддхартха дружески

поблагодарил его, горестно вошел в хижину и долго не находил сна. Друг не

сказал ему ничего такого, чего бы он сам не думал и не знал. Но это знание

он не в состоянии был применить на деле. Сильнее этого знания была его

любовь к мальчику, его нежность, его страх потерять сына. Разве случалось

ему до такой степени отдавать кому-нибудь свое сердце, разве когда-нибудь

случалось ему любить человека так слепо, с такой болью, не встречая

взаимности и чувствуя себя все-таки счастливым этой любовью?

Сиддхартха не мог последовать совету друга -- он не в со стоянии был

расстаться с сыном. Он позволял мальчику ко мандовать над ним, держать себя

с ним непочтительно. Он молчал и ждал, каждый день начиная сызнова немую

борьбу кротости, безмолвную войну терпения. Молчал и Васудева и ждал,

приветливый, всепонимающий, долготерпеливый. По части терпения оба не имели

себе равных.

Однажды, когда лицо мальчика особенно сильно напоминало ему Камалу,

Сиддхартха внезапно вспомнил слова, когда-то в дни молодости сказанные ему

последней: "Ты не способен любить",-- сказала она ему -- и он согласился и

сравнил себя со звездой, а людей-детей -- с падающими листьями. И все же в

словах Камалы он почувствовал тогда упрек. В самом деле, он никогда не мог

всецело, до самозабвения, отдаться другому человеку, никогда не совершал

ради другого безумств любви. Он считал себя совершенно неспособным на это, и

в этой-то его неспособности -- казалось ему тогда -- и заключалось то

большое различие, которое существовало между ним и людьми-детьми. Но теперь,

с тех пор, как у него появился сын, и сам он, Сиддхартха, стал одним из

последних; и он страдал из-за другого человека, любил другого человека, весь

отдаваясь этой любви, совершал ради нее безрассудства. Теперь и он наконец,

хоть и поздно, испытал эту самую странную, самую могучую из всех страстей,

страдал от нее, страдал мучительно, и все же чувствовал себя счастливым,

словно в чем-то обновленным, словно чем-то обогащенным.

Конечно, он сознавал, что такая слепая любовь к сыну есть слабость,

обыкновенная человеческая страсть, что и она -- сансара, не совсем чистый

источник, мутная вода. Но вместе с тем он чувствовал, что и такая любовь

имеет свою ценность, что она даже необходима, как все вытекающее из глубины

человеческого существа. И эту жажду следовало утолить, и эти страдания надо

было изведать, и такие безрассудства надо было совершить.

А сын между тем заставлял его совершать их одно за другим -- он

заставлял отца ухаживать за ним, смиряться перед его капризами. Этот отец не

обладал ничем, что могло бы восхищать мальчика или внушать ему страх. Он был

добряк, этот отец -- добрый, ласковый, кроткий человек, быть может, очень

благочестивый, быть может, даже святой. Но все это были такие качества,

которые ничуть не пленяли мальчика. Скучно было ему в обществе этого отца,

державшего его, как в плену, в своей жалкой хижине. Надоел он ему

смертельно, а то, что на каждую скверную проделку мальчика он отвечал

улыбкой, на каждое обидное слово отзывался ласковым словом, на каждую

злобную выходку отвечал добротой -- это-то именно и представлялось ему самой

ненавистной уловкой со стороны старого ханжи. Гораздо приятнее было бы

мальчику услышать от отца угрозы, претерпевать наказание.

Но наступил день, когда чувства молодого Сиддхартхи прорвались наружу,

и он открыто выступил против отца. Последний поручил ему набрать хвороста.

Но мальчик не пошел, а остался в хижине с дерзким и взбешенным видом, топнул

ногой о землю, сжал кулаки и в неистовой вспышке бросил отцу прямо в лицо

всю свою ненависть и презрение.

-- Сам ступай за своим хворостом! -- крикнул он с яростью.-- Я тебе не

слуга. Я ведь знаю, почему ты меня не бьешь -- ты не смеешь! Я знаю -- своей

всегдашней кротостью и снисходительностью ты хочешь только унизить меня --

это твой способ наказания. Ты хотел бы, чтобы я стал таким же мудрым. А я --

так и знай -- тебе назло я предпочту стать грабителем и разбойником и

попасть в ад, чем стать таким, как ты. Я ненавижу тебя. Ты не отец мне, хотя

бы ты десять раз был любовником моей матери.Гнев и горе так и душили его и

вырывались в необузданных и злобных словах, направленных против отца. Потом

он убежал и вернулся домой лишь поздно вечером.

Но на другое утро он окончательно исчез. Вместе с ним исчезла и

маленькая сплетенная из двухцветной коры корзинка, в которой перевозчики

хранили те медные и серебряные монеты, которые они получали как плату за

перевоз. Исчезла и лодка. Сиддхартха увидел ее лежащей на другом берегу.

Мальчик бежал.

-- Я должен пойти за ним,-- сказал Сиддхартха, который после вчерашней

сцены с мальчиком еще весь дрожал от горя.-- Ребенку нельзя ходить одному

через лес. Он погибнет. Мы должны соорудить плот, Васудева, чтобы

переправиться через реку.

-- Мы построим плот, чтобы привести обратно лодку, похищенную

мальчиком,-- сказал Васудева.-- А за ним гоняться не следует, мой друг. Он

уже не ребенок, он сам за себя постоит. Он направился в город, и он прав --

не забывай этого. Он делает то, что тебе следовало сделать. Он сам заботится

о себе, идет своей дорогой. Ах, Сиддхартха, я вижу, что ты страдаешь, но над

такими страданиями следовало бы посмеяться. Да ты и сам скоро будешь

смеяться над ними.

Сиддхартха ничего не ответил. Он уже взял в руки топор и начал

сколачивать плот из бамбука, а Васудева помогал ему, связывая стволы

сплетенной из трав бечевой. Потом они переправились на ту сторону, и, так

как их унесло вниз течением, то им пришлось тащить плот по берегу против

течения.

-- Зачем ты захватил топор? -- спросил Сиддхартха.

-- На случай, если весло пропало,-- ответил Васудева.

Но Сиддхартха понял, почему его друг захватил топор. Он опасался, что

мальчик забросил или сломал весло, чтобы отомстить и помешать им

преследовать его. И в самом деле, в лодке весла не оказалось. Васудева

показал рукой на дно лодки и взглянул на друга с улыбкой, словно говоря:

"Разве ты не видишь, что тебе говорит твой сын? Разве не видишь, что он не

хочет, чтобы его преследовали?" Но он не сказал этого вслух, и принялся

обтесывать новое весло. Сиддхартха же попрощался с ним, чтобы отправиться на

поиски бежавшего, и Васудева не возражал.

Но когда он успел уже пройти лесом значительное расстояние, у

Сиддхартхи явилась мысль, что напрасны его поиски. Либо,-- подумал он,--

мальчик уже далеко опередил его и теперь находится в городе, либо же, если

он еще в лесу, то наверно будет прятаться от своего преследователя.

Продолжая размышлять, он пришел к сознанию, что он, в сущности, совсем не

тревожится за сына, что он в глубине души знает, что тот не погиб, что ему в

лесу не грозила никакая опасность. И все же он шел безостановочно -- уже не

для того, чтобы спасти мальчика, но из желания хоть раз еще повидать его.

Так он шел до самого города.

Когда поблизости от города он вышел на большую дорогу, то остановился у

входа в прекрасный парк, который когда-то принадлежал Камале и где он

впервые увидел ее в носилках. В душе его ожили воспоминания о том времени:

он увидел себя таким, каким стоял тогда у входа -- молодым, обросшим

бородой, почти ничем не прикрытым саманой с запыленными волосами. Долго

стоял он и смотрел в открытые ворота сада, где монахи в желтых рясах

расхаживали между прекрасными деревьями.

Долго стоял он, погруженный в раздумье, созерцая картины прошлого,

прислушиваясь к истории своей жизни. Долго стоял он, глядя вслед монахам, но

вместо них видел молодого Сиддхартху, видел молодую Камалу гуляющими под

высокими деревьями. Он с совершенной ясностью видел самого себя, видел, как

его угощала Камала, как он получил ее первый поцелуй, как он гордо и

презрительно оглянулся на свое прошлое брахмана, как гордо и жадно

устремился в мирскую жизнь. Он видел вновь Камасвами, видел своих слуг,

пиры, игроков в кости, музыкантов, видел певчую птичку Камалы в клетке,

вновь переживал все это, дышал воздухом сансары, и затем снова чувствовал

себя старым и утоленным, снова переживал тогдашнее отвращение и желание

покончить с собой, и снова исцелялся священным "Ом".

Простояв долгое время у ворот сада, Сиддхартха понял, как нелепо было

то желание, которое привело его сюда. Он понял, что не может ничего сделать

для сына, что он не вправе приставать к нему. Словно рана, горела у него

глубоко в сердце любовь к бежавшему, но в то же время он чувствовал, что не

следует растравлять эту рану, что надо дать ей распуститься в цветок и

излучать из себя свет.

Но в этот час рана еще не цвела, еще не излучала света, и потому он

оставался печальным. То желание-цель, которое привело его сюда, вослед

убежавшему сыну, теперь сменилось чувством пустоты. Печально опустился

Сиддхартха на землю, чувствуя, как что-то умирает в его сердце, чувствуя

пустоту, не видя перед собой никакой радости, никакой цели. Так сидел он

погруженный в себя и ждал. Этому-то он научился у реки: ждать, иметь

терпение, прислушиваться. И он сидел и слушал, сидел в пыли проезжей дороги

и прислушивался к своему сердцу, которое билось так устало и печально, и

ждал какого-нибудь голоса. Не один час просидел он таким образом -- он уже

не видел никаких картин, он все глубже погружался в пустоту, не видя перед

собой никакой дороги. А когда рана начинала гореть особенно сильно, он

беззвучно произносил слово "Ом", преисполнялся этого Ом. Монахи в саду

увидели его, и так как он уже много часов сидел, съежившись, на одном месте

и на его седых волосах накоплялась пыль, то один из монахов вышел из сада и

положил перед ним два банана. Старик даже не заметил этого.

Из этого оцепенения его пробудила чья-то рука, коснувшаяся его плеча.

Он тотчас же узнал это нежное, стыдливое прикосновение и пришел в себя. Он

поднялся и приветствовал Васудеву, который последовал за ним. А когда он

взглянул в приветливое лицо Васудевы, в его маленькие, словно заполненные

одними улыбками морщинки, в ясные глаза, тогда и он улыбнулся. Тут он увидел

перед собой положенные монахом бананы, поднял их, один протянул перевозчику,

а другой съел сам. После чего молча отправился с Васуде-вой в лес и вернулся

к перевозу. Никто не обмолвился ни словом о том, что произошло в этот

день,-- никто не произнес имени мальчика, не говорил о его бегстве, не

вспоминал про нанесенную им рану. Придя в хижину, Сиддхартха лег на свое

ложе, и когда Васудева через некоторое время подошел к нему, чтобы

предложить чашку кокосового молока, то нашел его уже погруженным в сон.

 

ОМ

 

Долго еще горела рана Сиддхартхи. Не раз случалось ему переправлять

через реку проезжих, имевших при себе сына или дочь, и ни разу не случилось,

чтобы он не почувствовал зависти, не подумал: "Столько людей, столько тысяч

людей обладают этим сладостнейшим счастьем -- почему же я лишен этого? Ведь

и злые люди, воры и убийцы, имеют детей, любят их и любимы ими -- один лишь

я лишен этого блага". Так просто, так неразумно размышлял он теперь, до

такой степени уподобился он людям-детям.

Совсем иными глазами глядел он теперь на людей -- менее рассудочно,

менее гордо, зато с большей теплотой, с большим интересом и сочувствием.

Когда он перевозил людей обычного типа -- людей-детей, дельцов, воинов,

женщин, то они уже не казались ему чуждыми, как бывало: он понимал их,

понимал и сочувствовал их жизни, руководимой не мыслями и умозрениями, а

инстинктами и желаниями. Он чувствовал себя таким же, как они. Уже близкий к

совершенству, переживая свое последнее личное горе, он все же смотрел на

этих людей, как на своих братьев. Их суетные, мелкие желания и вожделения

перестали казаться ему смешными -- они были ему теперь понятны, достойны

любви, даже уважения. Слепая любовь матери к своему ребенку, глупая слепая

гордость отца, восторгающегося воображаемыми достоинствами своего сынка,

слепая неукротимая страсть к украшениям и жажда восхищенных мужских взоров у

молодой тщеславной женщины -- все эти ребячества, все эти простые, нелепые,

но необыкновенно сильные, живучие и властно требующие удовлетворения

инстинкты и страсти уже не казались Сиддхартхе ребячеством. Он убедился, что

люди живут ими, что ради них они совершают бесконечно многое-предпринимают

путешествия, ведут войны, претерпевают всевозможные лишения и страдания. И

он научился теперь их любить за это. Он видел жизнь, живое, неуничтожаемое,

видел Брахму в каждой из человеческих страстей, в каждом че ловеческом

поступке. Достойными любви и удивления казались ему теперь люди в своей

слепой верности, слепой силе и упорстве. Mичем они не стояли ниже, ни одного

преимущества не имел над ними ученый и мыслитель, кроме одного,

единственного: сознания, сознательной мысли о единстве всего живущего. И

подчас у Сиддхартхи даже возникало сомнение, действительно ли это знание,

эта мысль имеют такую высокую ценность, не представляет ли и это знание одно

из ребячеств мыслящих людей-детей. Во всем прочем, на его взгляд, мирские

люди стояли не ниже, а часто даже и выше мудреца, подобно тому, как и

животные, в своем упорном, не уклоняющемся в сторону стремлении к достижению

необходимого им, подчас кажутся стоящими выше людей.

Медленно развивалось и созревало в Сиддхартхе сознание, что такое, в

сущности, мудрость, в чем заключалась цель его многолетних исканий. Ведь, в

конце концов, она сводилась лишь к готовности души, к способности к тайному

искусству -- во всякую минуту, среди всяких переживаний мыслить,

чувствовать, вдыхать в себя единство. Медленно, словно цветок, распускалось

в нем это сознание, и на старом детском лице Васудевы он находил отблеск его

сияния: гармонию, уверенность в вечном совершенстве мира, улыбку, единство.

Но рана в душе все еще горела -- с тоской и горечью вспоминал

Сиддхартха своего сына, лелеял в сердце свою любовь и нежность, растравлял

свое горе, совершал все безумства любви. Вовек неугасимым казалось это

пламя.

И вот однажды, когда рана горела особенно сильно, Сидд хартха,

снедаемый тоской, переправился через реку, вышел из лодки и готов был уже

отправиться в город, чтобы разыскать сына. Река текла медленно и тихо -- это

было в сухое время года -- но голос ее звучал как-то странно, словно она

смеялась! Река звонко и явственно смеялась над старым перевозчиком.

Сиддхартха остановился, склонился над водой, чтобы лучше слышать, и в

медленно протекавшей воде увидел свое лицо. В этом отраженном лице было

нечто, напомнившее ему о чем-то позабытом. Он подумал и вспомнил: это лицо

походило на другое, которое он когда-то знал, любил и вместе с тем боялся.

Оно походило на лицо его отца, брахмана. И Сиддхартха вспомнил, как некогда,

юношей, вынудил отца отпустить его к аскетам, как он простился с ним, как

ушел и никогда не возвращался. Не заставил ли он своего отца страдать

столько же, сколько он страдал теперь из-за своего собственного сына? Не

ожидает ли и его, Сиддхартху, такая же участь? Не комедия ли это, не

странная и глупая вещь -- это повторение, этот бег в роковом круге?

Река смеялась. Да, это так -- все повторяется, все, что не было

выстрадано до конца и искуплено. Одни и те же страдания повторяются без

конца. И Сиддхартха снова сел в лодку и вернулся в свою хижину, вспоминая

своего отца и сына, осмеянный рекой, борясь с самим собой, близкий к

отчаянию и в то же самое время склонный громко хохотать над собой и всем

миром. увы, еще не зацвела его рана, еще не примирилось сердце с судьбой,

еще не засияла радость победы из его страдания. Но все же в нем уже

шевелилась надежда, и когда он вернулся в хижину, то почувствовал

непреодолимое желание раскрыть свою душу перед Васудевой, все показать, все

высказать другу, с таким совершенством умевшему слушать.

Васудева сидел в хижине и плел корзинку. Он уже не работал у перевоза;

его зрение ослабело, и не только зрение, но и руки. Неизменным и цветущим

оставалось только ясное, исполненное благожелательности выражение его лица.

Сиддхартха подсел к старику и начал медленно рассказывать. Все, о чем

они до сих пор ни разу не заговаривали, все рассказал он теперь: о том, как

он побежал вслед за сыном в город, о своих жгучих страданиях, о своей

зависти при виде счастливых отцов, о том, что он сам сознает всю

безрассудность своих желаний и о тщетности своей борьбы с ними. Все он

поведал своему другу -- обо всем он мог теперь свободно говорить, даже о

самом мучительном. Он раскрыл перед ним свою рану, рассказал и о своем

сегодняшнем бегстве, о своей ребяческой затее отправиться в город и о том,

как его высмеяла река.

И в то время, как он говорил, а Васудева спокойно слушал, Сиддхартха

сильнее, чем когда-либо, ощущал, как благотворно на него действует это

свойственное его другу умение слушать. Он чувствовал, как все его страдания,

тревоги и тайная надежда переливаются в слушателя, и только последняя

возвращается к нему назад. Показать такому слушателю свою рану было все

равно, что купать и охлаждать ее в реке, пока жар не спадет и она не

сольется с рекой.

И, продолжая говорить и исповедоваться, Сиддхартха все более и более

чувствовал, что тот, кто слушает его, уже не Васудева, не человек, что этот

неподвижно сидящий слушатель всасывает в себя его исповедь, как всасывает

дерево дождевую воду, что этот неподвижно сидящий -- сама река, само

божество, само вечное. И по мере того, как Сиддхартха переставал думать о

себе и о своей ране, сознание происшедшей с Васудевой перемены все более

овладевало им. Но чем более он чувствовал эту перемену, тем менее она его

удивляла, тем яснее он сознавал, что все это совершенно естественно, что

Васудева уже давно, почти всегда был таким, только он, Сиддхартха, не

замечал этого, мало того,-- что он и сам почти ничем не отличается от

Васудевы. Он понял, что видит теперь старого Васудеву в таком свете, в каком

народ видит богов, и что это не может долго продолжаться. В своем сердце он

уже начал прощаться с Васудевой. Но при всем том он продолжал рассказывать о

себе по-прежнему.

Когда он кончил свою исповедь, Васудева поднял на него свои ласковые,

несколько ослабевшие глаза, и молча, без слов, озарил его взглядом, полным

любви, радости, понимания и знания. Он взял руку Сиддхартхи, повел его к их

обычному месту на берегу, сел рядом с ним и улыбнулся реке.

-- Ты слышал, как она смеялась,-- сказал он.-- Но ты не все слышал.

Давай прислушиваться, ты услышишь еще многое.

Они стали слушать. Мягко звучало тысячеголосое пение реки. Сиддхартха

глядел в воду, и в текущей воде перед ним проходили образы: сначала

показался отец, одинокий, оплакивающий своего сына, потом он увидел себя,

также одинокого, также прикованного цепями тоски к далекому сыну. Прошел и

этот сын, такой же, как он, одинокий, бурно стремящийся вперед по горючей

стезе своих молодых желаний -- все они стремились к одной цели, каждый был

словно одержим своей целью, и каждый страдал. Река пела голосом, в котором

звучали страдание и страстная тоска. Со страстным нетерпением она стремилась

к своей цели, страстной жалобой звучал ее голос.

-- Слышишь? -- спросил немой взор Васудевы. Сиддхартха

кивнул головой. -- Слушай лучше! -- прошептал Васудева. Сиддхартха

напряг все свое внимание. Образ отца, его собственный и образ сына слились

вместе; один за другим всплывали образы Камалы, Говинды и других людей, но

все расходились, растворялись в реке и, вместе с нею тоскуя, желая, страдая,

стремились к цели. И голос реки зазвучал тоскою, жгучей болью, неутолимым

желанием. Сиддхартха видел, как спешила к своей цели река, состоявшая из

него, его близких и всех когда-либо виденных им людей. Все волны и воды

стремились к какой-нибудь цели -- к водопаду, озеру, к стремнине, к морю;

все цели достигались, а взамен их являлись новые цели. Вода превращалась в

пар, поднимавшийся к небу; пар становился дождем и устремлялся вниз,

становился источником, ручьем, рекой и снова начинал стремиться, катиться к

цели. Но вот звучавший страстным томлением голос реки изменился. Он слышался

теперь, горестный и ищущий, но другие голоса присоединились к нему -- голоса

радости и горя, добрые и злые, смеющиеся и печальные, сотни, тысячи

голосов...

Сиддхартха все слушал. Он теперь весь превратился в слух. Словно

совершенно пустой, он впитывал в себя все звуки и чувствовал, что теперь и

сам изучил вполне искусство слушать. Он и раньше не раз слышал все эти

многочисленные голоса в реке, но сегодня они звучали как-то особенно. Уже он

не мог больше различать одни голоса от других -- радостные от плачущих,

детские -- от голосов взрослых. Все сливалось теперь в одно -- жалобы

тоскующих и смех умудренных, крики гнева и стоны умирающих -- все составляло

одно, все сочеталось вместе, все переплеталось в тысячекратном сплетении. И

все вместе -- все голоса, все цели, все порывы и страдания, все наслаждения,

все доброе и злое -- все вместе взятое составляло их. Все вместе взятое было

потоком событий, было музыкой жизни. А когда Сиддхартха внимательно

прислушивался к реке, к ее тысячеголосой песне, когда он не обращал

преимущественного внимания ни на жалобы, ни на смех, не уходил своим Я в

один какой-либо голос, а слушал их все одновременно, внимал всему и слышал

единство, тогда эта великая песнь, распеваемая тысячами голосов, оказывалась

состоящей из одного единственного слова; это было слово Ом -- совершенство.

-- Слышишь? -- снова спросил глазами Васудева. Ярко сияла улыбка Васудевы;

она светилась над всеми морщинками его старого лица, как парило Ом над всеми

голосами реки. Ярко светилась его улыбка, когда он взглядывал на друга, и

так же ярко засияла теперь такая же улыбка и на лице Сиддхартхи. Его рана

зацвела, его горе стало излучать свет, его Я слилось с вечностью.

В этот час Сиддхартха перестал бороться с судьбой, перестал страдать.

На лице его расцвела радость знания, которому не противится уже воля,

которое познало совершенство, примирилось с течением событий -- с потоком

жизни, которое страдает и радуется вместе со всеми, отдается общему потоку,

входит в единство.

Когда Васудева поднялся со своего сиденья на берегу и, взглянул в глаза

Сиддхартхи, увидел в них радостный свет знания, он слегка, со свойственной

ему нежной и осторожной манерой, коснулся рукой его плеча и сказал:

-- Я ждал этого часа, мой милый. Теперь, когда он наступил, позволь мне

уйти. Долго я ждал этого часа, долго я был перевозчиком Васудевой. Теперь

довольно. Прощай, хижина, прощай, река, прощай, Сиддхартха!

Сиддхартха низко склонился перед уходящим.

-- Я это знал,-- тихо проговорил он.-- Ты уходишь в леса?

-- Я ухожу в леса, я ухожу в Единство! -- сказал Васудева с сияющим

лицом.

И все с тем же сияющим видом он ушел. Сиддхартха провожал его глазами.

С глубокой радостью и глубокой серьезностью он смотрел ему вслед, видел его

полную мира походку, его озаренную сиянием голову, его светящуюся фигуру.

 

ГОВИНДА

Вместе с другими монахами Говинда провел однажды время отдыха в парке, подаренном куртизанкой Камалой ученикам Гаутамы. Тут он не раз слышал об одном старом перевозчике, живущем на расстоянии одного дня пути по берегу