Изумрудная рыбка: палатные рассказы

Николай Николаевич Назаркин

Изумрудная рыбка: палатные рассказы

 

 

Изумрудная рыбка: палатные рассказы

  Предисловие Вот что я хочу сказать читателям…

Про рыбалку

  Однажды в пятницу мы с Серым решили пойти на рыбалку. Ну, то есть решили мы… А в пятницу мы уж твердо решили, что завтра с утра – все. Тем более что Юрка из восьмой палаты сказал, что здесь до…

Свадебный автобус

  Наш корпус – пятиэтажный. Потому что он старый. Еще до войны построен. Тут… Но дверь там все равно всегда закрыта, так что спускаться вниз неинтересно. Тем более что там всегда воняет…

Изумрудная рыбка

  Пропала зеленка. И во всем виноват Серый. То есть он, конечно, не виноват. Но… И сказать ему ничего нельзя. Потому что он посмотрит только – а как не дать, если человек серьезно просит? – и все. Я…

Завтрашние сосиски

  Сегодня у нас вторник. Значит, завтра у нас среда. По средам на завтрак дают… Сосиски – это очень неплохо. Хотя я сосиски, в общем, не очень люблю. Я котлеты люблю и копченую колбасу. Но сосиски –…

Четыре с половиной литра

  Мы сидели и вспоминали, как мы маленькие были. – А помнишь, – говорит Пашка, – как мы про кровь спорили?

Арбуз с творогом и колбасой

  У нас карантин. Это значит, что мам не пускают нас посещать. Вообще‑то пап тоже не пускают. И дедушек не пускают. И бабушек не…

Ах, миледи!

  Самое худшее в больнице – это заболеть. Когда не кровотечение или еще… Боксы – это карантинное отделение у нас на втором этаже. Палатки такие, только маленькие. На одного или двух. И никуда…

Про личную жизнь

  Мы с Серым сидели на диване в конце коридора и ничего не делали. Мы… На другом конце коридора малышня всякая устроила гонки на колясках. Только они сюда не доезжают. У гонщиков руки…

На ЭКГ

 

Я зашел один раз к Серому в палату по делам. А тут зашла Надя.

Надя – это медсестра. Новенькая.

Вообще‑то Лина Петровна сказала, что ее надо называть «Надежда Илларионовна». Юрка сразу сказал, что «Илларионовна» – дурацкое имя. А Серый сказал, что ни фига не дурацкое, а если Юрка скажет, что дурацкое, то Серый даст ему в глаз. А я сказал, что дам во второй глаз.

А Надя сказала, что ее можно называть просто Надя. Она еще не очень старая, лет двадцать пять – ну, примерно.

Она вошла в палату и сказала:

– Мышкин и Кошкин!

Тут Серый уткнулся лицом в подушку и начал хрюкать. Это он смеялся так. Если в подушку тихо смеяться, то как будто плачешь. А если громко – как будто хрюкаешь. Серый очень громко хрюкал.

– Моя фамилия, – немного обиженно сказал я, – Кашкин. С буквой «а». А вот его фамилия, – и я ткнул пальцем в хрюкающую спину Серого, – его настоящая фамилия Мышкин‑Поросенков!

Серый еще больше захрюкал, даже сидеть стало неудобно, как вся кровать тряслась.

– Ой, прости, пожалуйста, Кашкин с буквой «а»! – улыбнулась Надя. – Здесь очень неразборчиво написано.

Это точно. Мы, когда сидели на рентген, пытались про наши болезни почитать – ни фига не понятно!

– Вы ходячие? – спросила Надя.

– Мы – бегающие, – сказал я.

А Серый уже не мог хрюкать и только пищал в подушку свою. Серого легко рассмешить, трудно его обратно из смеха достать.

– Тогда пошли, бегающие, – сказала Надя. – Вам на ЭКГ назначено.

Да, точно. ЭКГ – это электро… чего‑то там. Про сердце.

Мне Василь Васильич, мой лечащий, назначил вчера, когда сказал, что скоро будет операцию делать. А я у него спросил: «А зачем мне про сердце? У меня сердце отличное!» А он сказал: «Да я‑то тебе верю. Но на ЭКГ ты все равно сходи. А то помрешь у меня на столе, а у меня бумажки не будет. Как тогда тебя похоронить?» Василь Васильич – он ничего, веселый и понимающий.

А зачем Серому – я не знаю. Наверное, тоже для бумажки.

И мы пошли на ЭКГ.

ЭКГ – это в новом корпусе. Мы думали, что Надя нас через верх поведет, через переход, а она поехала вниз. Она хотела по улице пройти, потому что погода была ничего себе, летняя.

Но когда мы подошли, чтобы на улицу выходить, летняя погода окончилась и пошел дождь.

– Ох, как неприятно! – сказала Надя. – Придется теперь опять подниматься!

У нас в старом корпусе лестницы такие длинные и широкие. А лифты – маленькие и с дверками. Дверки ничего себе, толстые. Мы с Серым однажды даже поспорили – можно за ними спрятаться, если будут из пулемета стрелять, или нет? Я все‑таки думаю, что нет. Потому что это лифт, а не танк.

И мы пошли ждать лифта, чтобы поехать наверх.

И тут Серый говорит:

– А зачем наверх? Давайте через подвал пройдем, тут раз‑два – и готово!

Точно! Как это он придумал первым! Через подвал гораздо интереснее, чем через переход. Потому что переход – он обыкновенный, а в подвале всякие интересные вещи. Например, лампочки в круглых сетках. Как в кино про Штирлица.

– Через подвал? – спросила Надя. – Вообще‑то так не положено…

Но это она так говорила, для нас. Чтобы мы не думали, что она чего‑то там нарушает. Потому что мы маленькие, и это нам еще рано знать. С этими взрослыми иногда столько проблем!

И мы с Серым стали просить Надю идти через подвал.

И тут нам повезло, потому что лифт с дверками встал на третьем этаже и стоял там очень долго. Наверное, толстый профессор Олег Степанович хотел уехать вместе с толстым профессором Арменом Суреновичем. А у них пуза – во! В сто тыщ раз больше лифта. Ну, примерно.

И мы пошли через подвал.

Мы спустились только, а Серый уже говорит:

– Надя, смотри! Видишь краску? Знаешь, это какая краска? Думаешь, обыкновенная краска? Ха‑ха! Это специальная секретная военная краска. Такой специальной краской еще танки красят – и их с самолета совсем не видно!

Я хотел сказать, что такой краски не бывает, чтобы не было видно с самолета, потому что с самолета все прекрасно видно, в сто тыщ раз лучше, чем просто так! А это вообще какая‑то дурацкая полузеленая краска, которую с самолета можно увидеть за сто тыщ километров!

Но я же не мог сказать, что Серый врет.

А мы пошли дальше, и Серый стал показывать на разные провода, которые там по стенам приделаны. Толстые и тонкие. Он рассказывал, что это секретные провода до самых главных ракет, и если сбросят бомбу, то ни фига не будет, потому что провода спрятаны в подвале.

Это нам телефонщик Иннокентий Борисыч рассказывал, когда приходил на наш этаж.

А когда Серый рассказывал, что нам Иннокентий Борисыч рассказывал, я внутри смеялся. Потому что видел, что Надя тоже внутри смеется. Потому что Иннокентий Борисыч к ней на наш этаж приходил и тоже, конечно, про секретные провода рассказывал.

Тут Серый увидел, что мы внутри смеемся, и замолчал. А то я уже хотел перестать с ним дружить, если он будет все время один разговаривать.

А теперь я тоже мог разговаривать.

Мы как раз подошли к одной большой двери, и я сказал:

– Это знаешь, какая дверь? Это дверь в специальную секретную лабораторию. Там секретные штучки делают. Такие штучки, которые, знаешь, – одна капля, маленькая, ну как из капельницы с почти зажатым зажимом, – и сто тыщ человек – фью! И нету.

– Сто тыщ? – спросила Надя.

– Или даже двести, – сказал я. – Очень трудно посчитать, ты же понимаешь.

– Понимаю, – кивнула Надя.

Мы еще прошли мимо ящиков. Они были деревянные и пахли так очень деревянно, а еще с железными полосками и с синими печатями. Про ящики Серый сказал, что там еда специальная, если вдруг война – и кухня перестанет работать. Я сказал, что хорошо бы, чтобы кухня просто так, без войны перестала. И Надя тоже так сказала. Мы вместе сказали, в один голос. И посмеялись, потому что смешно получилось.

А потом подвал как‑то быстро кончился, и мы пришли на ЭКГ. А там был уже обычный коридор с обычными лампочками и никаких интересных вещей, как в подвале.

 

«Еще поплачь!»

 

Мы сидели на кровати у Толика и играли в шахматы. Толик с Серым играли, а я болел. Мне было труднее всех, потому что когда ходил Толик – я болел за Толика, а когда ходил Серый – я болел за Серого.

Только играть было трудно, потому что стонал Тёпочкин. У него вообще‑то было имя – Денис, но все звали его Тёпочкин, потому что он был Тёпочкин.

Он лежал на другой стороне палаты и стонал. Иногда он стонал «о‑о‑о», а иногда «м‑м‑м». Из‑за него Толиков конь по‑дурацки прыгнул куда не надо.

– Заманал стонать просто, – пробурчал Толик себе под нос.

Это он говорил, что у него все ребята во дворе так говорят. Ну и подумаешь!

– Угу, – сказал Серый, который теперь думал, что Толик поддается, потому что не хочет больше играть. – Еще поплачь!

Это нам с Толиком так понравилось, что мы хором повторили:

– Слышь, Тёпочкин! Еще поплачь!

И тут вошла тетя Инна, мама Сереженьки из нашей палаты. Она пришла, вообще‑то, пол протирать, но сразу про пол забыла и стала на нас кричать. Она кричала:

– Ах вы, ироды бездушные! Человек мучается – и никакого сочувствия! Да как же вам не стыдно!..

И еще другие всякие такие вещи.

Я хотел ей сказать: «Тетя Инна! Но ведь этот Тёпочкин специально стонет, потому что Лина Петровна как раз сейчас будет уколы делать обезболивающим, кому надо!»

А Серый бы добавил: «А у Тёпочкина уже восьмой день после операции, ему уже колоть не положено, вот он и стонет!»

А Толик бы сказал, как самый спокойный: «И сочувствия у нас никакого нету, потому что мы ничего все равно сделать не можем. И незачем ему на нас стонать».

А я бы еще сказал: «Тёпочкин своими стонами дурацкими только мешает другим людям жить!»

А Серый бы еще тогда: «Чего он стонет, ну чего? Прям потерпеть не может, мимоза заморская!»

И я бы тогда еще сказал: «Заманал он уже своими стонами дурацкими!» – потому что мне очень это слово нравилось.

И Толик бы еще тогда сказал: «И вообще, вон Ивановы маленькие – и то не стонут!»

Ну, здесь он, конечно, немножко соврал бы. Ивановы все‑таки плачут по ночам в подушку. Но это потому, что они домой хотят, я сам тоже плакал, когда совсем маленький был. А от боли они только совсем чуть‑чуть.

Но разве взрослым чего объяснишь?!.

А тетя Инна все кричала и даже тряпкой на нас замахнулась:

– Кыш отсюда, лоботрясы бесчувственные! Глаза б мои вас не видели, как вашим матерям только не стыдно!

Ну и ладно.

Мы с Серым разобрали свои костыли и поскакали к дверям. А Толик уйти не мог – у него капельница, и еще часика на два так.

 

Кап

 

Два верблюда за одного рыцаря, ха! Вот еще! Я так братьям Ивановым и сказал:

– Вот еще! А этот верблюд вообще неправильный! Одногорбый какой‑то!

Тогда они за своих верблюдов обиделись, наверно, и сказали, что верблюды самые правильные, правильнее всех, это у меня рыцарь неправильный, потому что пешком. Рыцари пешком не ходят.

Тут я сказал, что ни фига, еще как ходят, когда у них лошадь заболеет или еще чего‑нибудь такое там. Тогда Ивановы сказали, что у меня, наверно, сам рыцарь больной – от лошади заразился. А я сказал, что это их верблюды сами больные, вот. И мы хотели уже почти друг в друга солдатиками кидаться, только ждали, когда настоящая злостность придет. И еще жалко было, потому что когда кинешь – солдатик как бы в плену получается, а когда настоящая злостность, то уже не жалко.

Тут вошла Елена Львовна и сказала:

– Кашкин! В процедурную!

И все, больше ничего. Если бы Катя Васильевна вошла бы, например, она обязательно стала бы в наши дела лезть и сказала бы, чтобы мы не шипели, как бездомные коты, а разошлись по‑хорошему. И еще сказала бы, что я уже большой и как мне не стыдно. Но Ивановых же двое! Так бы я и сказал, если бы Катя Васильевна зашла.

А Елена Львовна ничего такого не сказала, только меня позвала – и все. Она процедурная сестра, уколы там всякие делает, капельницы, а за нами не следит. Если бы все взрослые были такими… тут я не успел додумать, потому что Елена Львовна крикнула:

– Ну, скоро ты там?

– Я тапочки искал, – сказал я, и мы пошли.

В процедурной везде кафель, как в ванной, только там не тепло, а холодно. От холодильников, наверное, их там четыре штуки стоит. На одном написано: 0(1) , а на других еще: А(2) ,В(3) и АВ(4). Это группы крови, значит.

– Садись, – сказала Елена Львовна.

Я сел на табуреточку такую круглую у стола. Стол посередине стоит, длинный, и весь пленкой закрыт. Это чтобы от крови не пачкаться.

Так что я сел, а Елена Львовна подстелила такую большую клеенку, чтобы рука не мерзла, и для чистоты тоже, и сказала:

– Руку давай.

– Правую или левую? – спросил я.

– Какую не жалко, – сказала Елена Львовна.

Она иногда так шутит, что непонятно, правда она шутит или нет. Потому что у людей по глазам видно, когда они смеются. А у Елены Львовны они не смеются.

Я головой повертел, чтобы посмотреть, чего мне собираются делать. Если пробирки стоят в пенальчике таком, то это одно дело, а если шприцы на столе лежат, то совсем другое, правда ведь. Там у стола стояли разные стойки, на которые капельницы вешают, но ни пробирок, ни шприцев не было.

– А мне чего, капать, что ли? – спросил я.

Вообще‑то капельницы – не для процедурной дело. Их в палате ставят, потому что больные, то есть мы, лежать должны. Долго ведь. Так что понятно, почему я удивился.

– Что ли, что ли, – сказала Елена Львовна и подушечку положила такую кожаную, длинную, как колбаса.

Это под руку, чтобы не очень уставала и прямо лежала.

Ну, я подумал и правую руку дал. Если левую дать колоть, то придется смотреть на окно, а оно почти все белой краской закрашено – и ничего интересного. А если правую – то видно дверь. Она, конечно, закрыта сейчас, но вдруг кто‑нибудь придет.

Елена Львовна мне рукав закатала до плеча, руку выше локтя жгутом перетянула и стала вены щупать. Пальцы у нее такие… сухие, вот. От спирта. Вот и сейчас ватку на бутылочку положила, два раза перевернула, чтобы спирт попал, и внутри локтя, у синей вены, смазала. Сразу холодно стало. А Елена Львовна за иголку взялась уже.

Тут я отвернулся на минуточку. Не потому, что боюсь, вот еще! Ну, просто… Ы‑ы‑ых! Уф! Когда я повернулся обратно, Елена Львовна уже системку подключила и приклеивала ее к руке двумя полосками пластыря. В переходничке, возле самой иголки, было видно, как кровь, моя, которая туда попала, смешивается с прозрачным чем‑то.

– Не волнуйся, это ненадолго, – сказала Елена Львовна, открывая зажимы.

Она установила колесико зажима на средний режим и постучала еще ногтем по колбочке фильтра. Кап‑кап‑кап – закапало в фильтре. Ну, то есть так, конечно, не закапало. Это если на полную зажим открутить, тогда так закапает. Но кто же на капельницах на полную откручивает! А сейчас капало медленнее. В фильтре очень хорошо видно. Капли сначала набирались на верхней трубочке, толстели там, как резиновые. Переливались, отражая свет верхних сине‑белых ламп. И только потом, когда думаешь, что они уже никогда не упадут, они отрывались и – кап! – падали.

Я посмотрел на пакет, который на самом верху висел, откуда мне капали, и сказал:

– Витаминчики, да?

– Новый препарат какой‑то, – ответила Елена Львовна. – Поэтому тут и капаем. Чтобы под наблюдением.

Только она ничего не наблюдала, а села всякие бумаги писать у маленького столика. Так что так же нормально мог и в палате полежать. С Ивановыми… Нет, с ними не стоит, а вот с Пашкой мог бы поразговаривать. Хотя Пашка не ходячий, так что я потом к нему приду. Ну ничего, если капельница, то можно и с Ивановыми.

Но это я так, мечтал. Чтобы не скучно было. Потому что я только спину Елены Львовны видел, пишущую, да еще кап‑кап эти медленные. Я стал на что‑нибудь другое смотреть. Вот на центрифугу у стены, например. Ничего особенного, ящик такой железный, но Серый говорил, что там можно до тысячи сто оборотов в минуту раскрутить чего‑нибудь! Тыща сто в минуту! Интересно, если туда мышь посадить, она просто помрет или ее совсем в лепешку размажет? И как? Сразу, или она еще пискнуть успеет?

Я стал вспоминать в уме, с какой скоростью космонавтов крутили. Они‑то в лепешку не превращались.

– Ты чего сопишь? – спросила Елена Львовна. Она все‑таки следила, значит. – Не дует там?

Дует – это когда иголка от ерзанья из вены выскочит, и тогда шишка получается. Как будто воздухом надули. Елена Львовна подошла, вену с иголкой пощупала, зажим еще поправила. Ничего у меня не дуло, конечно. Так что она опять села бумажки писать, а я смотрел на капли. Как они выпячивались на конце трубочки, вытягивались, толстели, словно резиновые, переливались в свете сине‑белых верхних ламп и только потом, когда думаешь, что они никогда уже не упадут…

 

Уши улыбаются

  В понедельник после завтрака пришла Катя Васильевна. Она следила, чтобы мы… А потом стали врачи приходить. К своим больным. А моя Елена Николавна никак не шла. Но я не очень волновался. Я все…

За мороженым

  Во вторник иногда на завтрак давали пшенную кашу с хлебом с сыром, а иногда с… – Теть Свет, там сыр или яйцо?

Наш коридор

  Я встал за конфетой. Мне мама в прошлое посещение конфет принесла шоколадных.… А баба Света, Виталикова бабушка, сразу начала ворчать, что «вот‑де ходят туда‑сюда, ироды, по только что…

Синий свет

  Тихо. Потому что ночь. Ну, не совсем ночь, а просто отбой. Я лежу в кровати и смотрю на потолок. На потолке три длинные синие полосы – одна…

А это для родителей

  Герои автобиографических рассказов Николая Назаркина – дети, место действия –… Жизнь этих ребят – лечебно‑профилактические будни: процедуры, капельницы, уколы…