АУТИЧНЫЕ ДЕТИ

Загадка, встающая перед нами в каждом ребенке особенно велика, если перед нами ребенок, нуждающийся в душевном уходе. Мы выйдем на путь к ее разрешению, если сумеем проникнуть во внутреннюю ситуацию ребенка. И в случае аутичного ребенка ­ это особенно тяжело. Столь многое в его поведении представляется непонятным, что лишь с большими усилиями мы можем проникнуть в ядро его существа, тогда как ему самому выход к другим людям представляется закрытым.

Душевный уход за детьми, нуждающимися в нем, значительно облегчает то, что собственное духовное сущностное ядро такого ребенка нетронуто, а его измененное поведение обусловлено расстройством инструмента его телесности, из-за чего интактный духовный облик может проявляться лишь несовершенным образом. Недостаточность телесного инструмента может выдавать себя во внешности ребенка, в телесных деформациях, двигательных особенностях, ненормальностях обмена веществ и т.д. Мы могли бы употребить здесь образ пианиста, играющего на расстроенном рояле.

Но как быть в том случае, когда инструмент кажется в порядке, но несмотря на это поведение ребенка тяжелейшим образом расстроено? Если перед нами ребенок, чьи внешние проявления не только не бросаются в глаза, но иногда даже весьма неплохо сформированы, у ребенка ­ ярко выраженное и осмысленное выражение лица, но о его внутренней жизни либо нельзя узнать ничего, либо можно узнать какие-то непонятные фрагменты. Ребенок владеет речью ­ но не говорит; хорошо видит и слышит ­ но ведет себя как слепой или глухой. Ребенок отворачивается от любого человеческого контакта, к которому дети, нуждающиеся в душевном уходе, особенно восприимчивы. Ребенок, который не может или не хочет использовать свои, безусловно имеющиеся способности, в то время, как другие дети, нуждающиеся в душевном уходе, выжимают из своих ограниченных возможностей все, что из них можно выжать. И здесь уже не кажется адекватным образ расстроенного инструмента телесности, из которого пианист может извлекать лишь диссонансы. Не изменить ли нам этот образ так: пианист отворачивается от правильно настроенного инструмента и по непонятным причинам отказывается его использовать?

Детей, которые задают нам эту загадку, называют “аутичными детьми”. Это название не вполне отражает существо состояния; но другие обозначения “дети с нарушенным восприятием” или “психотические дети” ­ также не вполне адекватны, так что мы оставили в конце концов первое название. Термин “аутизм” первоначально был применен цюрихским психиатром Е. Блейлером по поводу подростковой шизофрении для характеристики недостаточности контакта таких подростков с действительностью.

Во время второй мировой войны (1943-1944) два врача, один из которых жил в США, другой в Вене, опубликовали независимо друг от друга результаты своих наблюдений о сходных образах болезни у детей, для которых оба применили термин “аутизм”. Аспергер (Вена) описал более легкую форму отклонения как “аутическую психопатию”. Каннер (университет Дж. Гопкинса) обозначил как “ранний детский аутизм” более тяжелую форму, которую мы далее и будем преимущественно рассматривать.

Позднее стали различать дальнейшие формы: “психотический аутизм”, который может развиваться как реакция на недостаток человеческого участия, например, при госпитализации; “органический черепно-мозговой аутизм”, первопричина которого ­ повреждение головного мозга, и т.д. Все эти формы связаны между собой через многообразные переходы.

Но когда имеют дело с такими детьми, строгая классификация становится, по меньшей мере спорной. Каждый из них ­ уникальный случай. Но взятые вместе ­ они особенно загадочны и труднопостижимы.

Лучше всего исходить из каннеровского описания главных симптомов аутизма. К этому затем можно будет присоединить дальнейшие наблюдения и мысли.

Первый кардинальный симптом, собственно “аутизм”, инкапсуляция по отношению к человеческому окружению, часто заметен уже в первые годы жизни. Ребенок не отвечает взгляду матери улыбкой; не тянется ручками ей навстречу, когда она хочет его взять. В других случаях развитие представляется протекающим без нарушения, чтобы затем, чаще в возрасте от 2 до 3 лет ­ резко измениться в аутическом направлении. Кажется, что дети не воспринимают в других людях собственно человеческого. Они рассматривают другого человека лишь как предмет, который, возможно, стоит у них на пути и от которого они уклоняются или перелезают через него. Этот предмет под названием “человек”, может, однако, оказаться полезным как сидение. “Ты ­ моя автостоянка” сказал, садясь своему воспитателю на колени, один уже весьма исправленный ребенок, который вообще мог произвести хорошее впечатление. В самом этом высказывании, если не воспринимать его как шутку, звучит разве что нечто от несколько механического постижения ближнего. Рука воспитателя используется как инструмент: ребенок направляет ее к желаемому предмету, чтобы овладеть им. Дети избегают зрительного контакта; они смотрят сквозь других людей или мимо них. Они используют дар речи ­ не как средство для взаимопонимания, так как другие люди не существуют для них как существа, с которыми можно было бы общаться. Игнорирование собственно человеческого настолько бросается в глаза, что в этом подозревали “нарушение физиономического узнавания”11.

В очевидном противоречии с погрешностями человеческих взаимоотношений часто стоит тесная связь с матерью или другим воспитателем, которая по своему безличному характеру обозначается как “симбиоз”. Дети полностью зависимы от этого воспитателя, который знает и чувствует все их потребности в отношении еды, одежды, жилища и т.д., и без него ­ совершенно беспомощны. Это напоминает несамостоятельность сосунка или малыша, но с тем различием, что там личное отношение уже находит выражение в улыбке и признательности.

Второй каннеровский кардинальный симптом ­ ужасающая приверженность к неизменности ситуации (“sameness”), страх изменений, проявляющийся в том, что дети на всякое изменение привычного пространственного и временного порядка реагируют состоянием сильного испуга. Расстановка мебели в комнате, порядок игрушек в шкафу ­ не может быть изменен. К примеру ­ во время завтрака мармелад должен всегда быть справа и быть желтого цвета. Прогулка должна проходить в одном и том же порядке, всякое отступление может вызвать тяжелое возбуждение. Это ­ как если бы чувство самоутверждения в мире, переживаемое здоровым ребенком в общении с другими людьми, основывалось бы в данном случае исключительно на соотношениях мира вещей. Внимание при этом направляется полностью на количественные соотношения вещей. Предметы, скажем туфли, тряпки или кексы, без учета их собственного значения приводятся в абстрактный порядок, организуются в длинные ряды. Бросается в глаза чувство симметрии. Один 8­летний мальчик, потеряв пуговицу на правой стороне своих джинсов, ни в коем случае больше не застегивал таковую и слева. Мюллер-Видеман в своей поучительной штудии12также подробно останавливается на пространственной аранжировке аутичных детей: “Один наш ребенок ежедневно каждое утро вынимал всю обувь из шкафа, отделял левую обувь от правой и выстраивал их рядами правую ­ с одной стороны и левую ­ с другой, так, чтобы соответствующие пары стояли точно симметрично друг против друга. Такой симметричный порядок наблюдается у аутичных детей также в последовательном складывании в ряды строительных кубиков или цветных карандашей и т.п. в неком зеркальном узоре, так что симметричные ряды расходятся вправо и влево, исходя из средней точки. Сюда относится также и поведение ребенка, который в ответ на просьбу выдвинуть ящик шкафа, выдвигал также и все остальные ящики точно до уровня первого, до совершенно точного соответствия всех ящиков. Здесь пространственно-геометрический порядок удовлетворяется принесением в жертву значения содержимого каждого ящика: они выдвигаются и задвигаются”.

Дети питают пристрастие к закрытым пространствам. Это может проявляться в сидении часами в шкафу или в том, что уже 4­ и 5-летние неохотно покидают детскую кроватку с решеткой. Эта потребность в замкнутости может превращаться в абстракцию и переходить на переживание лежащих вне ребенка предметов. Мюллер-Видеман12приводит характерные примеры: “Эти дети пытаются создать “замкнутое” пространство, которое в отношении расположения вещей ­ совершенно, и тем самым способствует безопасности, исключая при этом, однако, межчеловеческие интенции и отношения. Тому свидетельство ­ множество примеров, как, скажем, поведение одного нашего ребенка, беспрерывно выкладывавшего замкнутые ряды или круги из чурбашков. За столом этот ребенок вдруг вскакивает и ставит свою тарелку на другой стол перед другим ребенком в тот момент, когда этот ребенок дал свою тарелку няне: ведь нарушен порядок тарелок на этом столе, и он должен восстановить своей тарелкой замкнутый круг”.

Со страхом ребенка перед изменениями непосредственно связана их приверженность к неодушевленным вещам. Выключатели, авторучки, игрушечные автомобили, коробки, чурбашки и т.д. притягивают их непреодолимо, в то время, как другие люди их не только не интересуют, как уже было сказано, но как таковые, не существуют для них вовсе. Причем выбор этих вещей вполне дифференцирован: один ребенок интересуется авторучками, другой штепселями и т.д. Почти у всех таких детей пристрастие к воде, особенно текущей. Также шум, особенно технический ­ очаровывает их, например ­ воющий тон пылесоса. Дорис Вебер11отмечает: “Заветным желанием двух наших пациентов (6 и 2 года) был вентилятор. После того, как оба мальчика получили по вентилятору в подарок от своих родителей, они могли часами сидеть перед ним и созерцать его однообразное движение”. Такие дети обладают необычайной ловкостью вызывать состояние равновесия или движения. Я неоднократно видел, как один такой ребенок закручивал поставленную на острие кнопку, удерживая ее долгое время во вращательном равновесии: кунстштюк, с которым мы, взрослые, не могли справиться, несмотря на усердные попытки. Но в такой деятельности детей не отмечается развитие; в ней ­ лишь автоматическое повторение одного и того же.

Развитие речи ­ проявляет особое своеобразие. Почти всегда оно запаздывает. Так как дети не реагируют на звуки и шумы, их поначалу легко принимают за глухонемых. Во многих случаях они все же учатся говорить. При этом по многим признакам можно заключить, что понимание речи у них присутствует задолго до того, как они начнут говорить. Эти безмолвные дети ­ не немые. Они обладают даром речи, но не разговаривают потому, что не имеют потребности в общении. Такое молчание при наличии возможности речи обозначается как мутизм.

Долгое время речь может представлять собой повторение, подобное эхолалии. Если затем дети и начинают выражать нечто свое, это часто действует как игра слов и еще не носит характера общения. При этом могут возникать оригинальные словесные образы. Один мальчик, например, назвал понос “брюшным насморком”. Способность к словосочетанию и словообразованию особенно свойственна аутичным психопатам Аспергера. Когда же, наконец, речь употребляется для общения, поражает всегда монотонная, механическая, бедная чувствами манера речи.

Большие трудности имеют дети со словом “Я”. Точка, которой в нормальном детском развитии Я-сознания маркируется то, что ребенок себя самого обозначает как “Я” либо не наступает вовсе, либо сильно запаздывает. На пути к местоимению “Я” выступает характерная манера выражения, “местоменное обращение вспять”. Ребенок может, например, спросить воспитателя: “что я тебе подарю?” думая, однако, при этом: “что ты мне подаришь?” Я и ты, первое и второе лицо ­ меняются местами. К этому явлению мы еще вернемся в связи с другими феноменами обращения вспять.

Как трудности по отношению к слову “Я” связаны с глубокими нарушениями развития Я-сознания, так и долгое избегание употребления слова “да”13указывает на нарушение отношения к миру. Употребляя слово “нет”, дети несомненно имеют понятие и о “да”. В этом предпочтении отрицания, отказа в словоупотреблении мы можем видеть параллель с уже упомянутым “отрицанием”, неиспользованием имеющихся способностей.

Если ребенок до 5-ти лет не научился говорить ­ это неблагоприятный знак для дальнейшего развития.11Вообще, возможности развития этих детей весьма различны. Они могут в течение года под влиянием ухода достигнуть значительной степени улучшения. То, что здесь набросано как очерк аутического поведения, может дать лишь разрез, от которого каждый ребенок отличается индивидуальным образом.

Каннер в своих исследованиях нашел, что почти все аутичные дети происходят из интеллектуальных семей. Отцы обычно ­ профессионалы высокой квалификации (инженеры, врачи, адвокаты), матери ­ в большинстве с высшим образованием. Часто оба родителя ­ академики. Каннер считал, что можно усматривать причинную взаимосвязь “эмоционально фригидного” характера интеллектуальных родителей с возникновением аутизма. В главе I уже было указано, как понимать такую взаимосвязь между душевной атмосферой окружения и собственно аномальностью ребенка. Сегодня уже нельзя говорить о преобладании интеллектуальных профессий у родителей. Встречаются все профессии. Конечно, сегодня интеллектуальная душевная конституция пронизывает все профессиональные слои.

В сегодняшних исследованиях на передний план все более выступает причинная роль черепномозговых повреждений, находимых у многих аутичных детей. Так как, к сожалению, черепномозговые повреждения в раннем детстве очень часты, спрашивается, почему очень немногие из этих детей становятся аутичными. Очевидно, встает вопрос о наследственности. Однако против роли наследования свидетельствует тот факт, что из однояйцевых близнецов один может быть здоровым, другой ­ аутичным.13

Исследуются также и биохимические причины. Находят, например, нарушения обмена белка14и цинка15. О значении обмена веществ говорит также то, что при тяжелых расстройствах пищеварения у детей (целиакия) также может проявляться аутичное поведение.16

Потребуются еще многие исследования для решения загадки аутизма. Однако, из данных феноменов уже сегодня можно прочесть, в каком направлении искать решение этой загадки. Это должно выясниться в следующей главе.