СИМПОЗИУМ» НА ПОДМОСКОВНОЙ ДАЧЕ

 

Залитый солнцем Казанский вокзал, казалось, снялся с насиженного места и перенесся в одну из далеких юж­ных республик, поезда из которых он принимал уже несколько десятков лет. Его просторные залы и перроны заполняли смуглые люди в халатах и тюбетейках. Экспрессы высыпали из металлического нутра толпы пасса­жиров. Человеческое месиво галдело на разных языках, суетилось, мельтешило у подножия высоченных стен ори­гинального творения архитектора Щусева, а сверху не­щадно палило совсем не московское жаркое солнце. И только там, откуда отходили электрички, было поспо­койнее. Еще не наступил час пик, и москвичи не рину­лись из раскаленных каменных джунглей под спаситель­ную сень зеленого пригородного кольца.

Двое молодых людей, лет по двадцати пяти, едва успели на электричку. Двери с шипением захлопнулись за их спинами.

– Пойдем в вагон, Валя?

– Нет, Костик, мест достаточно, а народу мало. На­сидеться успеем на даче, а так и покурим еще.

Электричка плавно отошла от перрона.

Валентин достал из кармана пачку сигарет «Кэмел» и протянул приятелю.

– Ого, – сказал Костя, – изволите курить американ­ские?

– А что, – отозвался Валентин, – чай, мы в столице живем! Общаемся, так сказать, с загнивающим Западом в рамках принципов мирного сосуществования. Это не в твоем Павлограде...

– Павлодаре, – поправил Костя.

– Это один черт. Я б от такого «дара» отказался безоговорочно и бесповоротно, а ты вот...

– А что я? Теперь тоже в Москве. Отработал три года и вернулся. Или я не москвич!

– Ты, Костя, хаммер! Так и надо!

– Как ты меня назвал?

– Хаммер. Молоток то есть по-английски. Это у нас новое словечко появилось такое... Означает оно, что молодец ты, Костя! Понял там, у себя в провинции, что пуп вселенной приходится на сей стольный град? Где будешь работать?

– Пока не решил, – уклончиво ответил Констан­тин. – Есть несколько вариантов. Надо подумать.

– Можешь рассчитывать на меня. Правда, сам еще пока числюсь по народному театру во Дворце культуры завода. Но уже имею дело в телевидении, в документалке снял три сюжета, к «Мосфильму» подбираюсь. Кое-какие связи и в театрах есть.

– Да ты, Валя, молодец! – воскликнул Констан­тин. – Или этот, как его, хаммер...

Приятели рассмеялись и пошли вовнутрь – посидеть в вагоне и поболтать «за жизнь». За три года разлуки у обоих накопилось много всяких впечатлений.

Встретились они случайно около двух часов назад. Валентина Вигрдорчика, своего однокашника и приятеля но институту культуры, Костя Колотов увидел на стан­ции метро «Площадь Революции». После восторженных восклицаний и крепких объятий Валентин привел Колотова в летний павильон «Метрополя», заказал коньяк, боржом и фрукты, а когда выпили по рюмке, предложил Косте отправиться с ним вместе в Удельную, к Сонечке Ромовой.

– Там, старичок, собирается небольшой «симпозиум». Будут и наши, и кое-кто из крупных киношников. Хотя режиссер Ромов и почил в бозе, его дача в Удельной ста­раниями Варвары Иосифовны не захирела. Также там собираются общества, я тебе дам! Но мамы сегодня не будет, она кости греет в Пицунде. Однокашница Соха проходит за хозяйку. Значит, как ты понимаешь, детский крик на лужайке обеспечен. Едем, не пожалеешь, дедуля! Надеюсь, ты не забыл нашу славную Соху?

Костя помнил Сонечку Ромову, миловидную и бездар­ную дочь действительно талантливого кинорежиссера. Он не забыл ее серые глубокие глаза, которые, что греха таить, не давали ему покоя целых два, а то и три курса. Вспомнил он и еще кое о чем и для вида поколебался. Неудобно, мол, не приглашен. Но Валя Вигрдорчик был напорист и стоек. Наконец Костя согласился. Тогда они допили коньяк и отправились на Казанский вокзал.

– Кто будет из наших? – спросил Костя на платфор­ме, когда они сели в электричку.

– Из наших? – переспросил Вигрдорчик. – Соня бу­дет, ты будешь. Ну и ваш покорный слуга... Хватит?

– Не густо, – сказал Колотов.

– А ты хотел весь курс созвать?

– Весь не весь... Послушай, Валя, а ты ничего не слыхал о Васе Рахлееве?

– Вася в Сибирь умотал, работает там режиссером музыкально-драматического, поставил современную оперетту. Недавно «Совкулътура» его хвалила.

– А про Ирину Вагай ничего не слышно?

– Кажется, она тоже в Сибири. Сибирь теперича, друг мой запечный, оченно модная штука стала. В народ­ном театре Ирина. С нею Соха Ромова вроде бы перепи­сывается. У нее и спросишь.

– В Москве-то много наших?

– Кто был с пропиской, все остались сразу, либо в первый же год прикатили обратно. На радио есть наши ребята. Кто в телевидение залез, кто самодеятельностью руководит... Пристроились неплохо, подхалтуривают на стороне, обрастают связями – в Москве без них труба дело. Ты, дед, на меня опирайся, я тебя пристрою, все будет оки-доки, не дрейфь. Да и у Сони через помершего папу есть связишки. Опять же Варвара Иосифовна к тебе благоволила, хотя и не дала карт-бланш на союз с дщерью, искала кого пофартовее...

– Я и не добивался этого! – недовольным тоном пе­ребил его Костя. – И вообще эти пристраивания не но мне.

– Узнаю Василия Грязнова! – вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. – Ты все тот же, рыцарь печального образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!

Довольный каламбуром, он рассмеялся.

– Раздалась она, твоя бывшая пассия... Кушать боль­но любит. Только вот ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером... Ведь организатор она неплохой и папино имя умеет ис­пользовать по делу. Кентов у нее половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка?.. Ну вот и нам скоро выходить.

 

– Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!

– Этот пижон – с одесской студии. Он привез свою картину про моряков на конкурс, – шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки с виски «баллантайн». – Работает под биндюжника, а вообще, серая личность.

– Что такое театр в наши дни? – продолжал тем временем киношник из Одессы. – Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напомнить о том, старом добром времени, давно канувшем в Лету. Но эта бледная тень-таки не имеет никакого влияния на события современности и на саму, те сезеть, действительность. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда кушаньем для узкого круга ценителей.

– А театр Эллады? – подбросил вопрос Вигрдорчик.

– Ха! – сказал одессит. – Вы вспомнили за такую древность... Но этот ваш коррэктив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, – он так и произносил это слово, резко нажимая на оборотное «э», – эти самые афинские и прочие грэки-таки принадлежали к избранному слою. Как мне помнится, рабов на трагэдии Эсхила не приглашали. И в Риме был такой же по­рядок...

– А народный театр Ренессанса? – опять вклинился Валентин. – Карнавалы, ярмарочные представления, ве­личественные действа, принятые на вооружение католи­ческой церковью?

– Так то же балаган! Я ж имею сказать, юноша, за театр в его классическом обличье, про тот, что начинает­ся с вешалки. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе или, те сезеть, народу нужно хлеба и зрэлищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрэлищ – это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте рэдакторских рогаток, и я переверну мир!

– А он и так неплох, мир наш, – проговорил Кос­тя. – Зачем же ставить его вверх ногами?

– А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? – прищурившись, спросил одессит.

– Режиссер, – ответил Костя.

– И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Ста­леваров»? «Премию» Гельмана? А может быть, «Челове­ка со стороны»?

– Этих пьес я не ставил.

– А что вы ставили?

– «Вишневый сад», «Сирано де Бержерак», «Десять дней, которые потрясли мир».

– Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Брон­ной? Из «Современника»? С Театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?

– Костик учился с нами, – вмешалась в разговор Сонечка, – потом работал в Молодежном театре, в этом, как его... На целинных землях, в общем.

– Понятно, энтузиаст и землепроходец, значит, – успокаиваясь, проговорил одессит. – В провинции оно, конечно, все по-другому смотрится... Теперь и Одесса-мама совсем окраина России.

– Костя перебирается в Москву, здесь будет рабо­тать, – добавила Сонечка.

– Ну вот и ответ на все вопросы. Собственно, и спо­рить было не из чего. Риба ищет где глубже, а чело­век – где риба! Так у меня в моей фильме один герой, капитан траулера, изъясняется – здоровая у него фило­софия.

– А у вас она, философия эта, тоже здоровая? – спросил Костя.

– Послушайте, салага, не надо со мной заводиться... Дядя Гоша этого совсем не любит. С дядей Гошей надо ладить. И ша!

– Мальчики! Мальчики! – вскричала Сонечка Ромова. – Перестаньте спорить. Валя, налей мужчинам виски!

Режиссер повернулся к Сонечке:

– Выпить – оно, конечно, творческому человеку трэба. И знаете шо? Вот ваш папа, простите меня, дорогая хозяюшка, он знал, что толпе трэба. Он дюже хорошо разумел за массовость искусства, добрэ усекал по части наших кинских дел.

Резкий автомобильный сигнал заставил всех вздрог­нуть.

– Это Кэйт! – воскликнула Сонечка. – А ведь гово­рил, что не сможет заехать, такой противный...

Сквозь металлические прутья ворот виднелся постав­ленный у обочины «вольво» бежевого цвета.

– Хау ду ю ду! – крикнула Сонечка гостю. – Гутен таг, дорогой Кэйт!

– Наше вам с кисточкой! – отозвался Кэйт, приветливо улыбаясь Соне, пожимая ей обе руки сразу и вни­мательно взглянув на Костю.

– Знакомьтесь. Это Костя, мой однокашник, а это Кэйт. Наш общий друг.

– Вы часто ели вместе одну и ту же кашу? – спросил Кэйт.

Соня недоуменно глянула на него.

– Вы сказали, Соня, про этого молодого человека: однокашник. И я мог думать...

Соня расхохоталась:

– Ах, вот вы о чем! Ну и шутник! Мы учились с Костей в одном институте, про таких людей говорят – однокашник...

– Еще одна идиома для моей коллекции, – сказал Кэйт. – Вы позволите мне сразу записать...

Он достал из кармана блокнот и поршневую ручку.

– Записывайте, да поскорее. Идемте на веранду, там вас ждут гости и виски. И режиссер Сагайдаенко, из Одессы.

– О, Сагайдаенко! Интересный мастер. Но я имею времени в обрез и приехал только сказать, что не могу провести у вас вечер. Один коктейль – и пора ехать.

Соня подхватила Кэйта под руку и увлекла к веранде.

– Кто это? – спросил Колотов у Вигрдорчика, когда они стояли с коктейлями в дальнем углу.

– Кэйт! Рубаха-парень! Веселяга и поддавальщик. Он то ли дипломат, то ли аккредитованный в Москве представитель западного пресс-агентства. Хорошо знает и кино, и театр и по части литературы мастак. Сигареты достает, любое пойло... Одним словом, хаммер. Тебя Соня познакомила? Тогда любую импортягу через Кэйта до­станешь.

– А ему какой в этом интерес?

– А общение? С загадочной русской душой общение? Сейчас, брат, на Западе к нашей душе повышенный интерес, за это валютой платят. А Кэйт вроде книгу пи­шет...

– И скольким бутылкам виски эквивалентна твоя душа, Валя?

– Ну, ты брось эти намеки! Я просто использую эту лошадиную морду – и все. А до моей души ему не до­браться.

– Смотри, Валя, такие дяди ничего даром не дают.

– Чересчур бдительным стал ты в своем Павлограде.

– Павлодаре.

– Ну, значит, в нем... Знаем мы, дорогой провинци­ал, и про наведение мостов, и про деидеологизацию, и про попытки мирного врастания... У нас во дворце такие зубры международное положение читают, что только дер­жись. А как же мирное сосуществование? Разрядка, Хельсинки? Ведь не означает же все это, что мы зверем на них должны смотреть? Так что, брат, мы тут дело знаем туго. И вовсе даже не лопухи.

– Ну-ну, – только и ответил Вигрдорчику Колотов, что еще он мог сказать.

Кэйт выпил свой коктейль, простился со всеми и уехал. Костя успел заметить, что он передал одесскому кинорежиссеру визитную карточку. Одессит согласно по­кивал головой и бережно спрятал ее в желтый объеми­стый бумажник.

В воротах появились еще две пары. В одном из парней Колотов узнал молодого актера, снявшегося недавно в многосерийном фильме о гражданской войне. Он узнал его, несмотря на то что экранный кавалерист-буденновец отпустил длинные пряди волос, лежавшие на плечах мод­ного пиджака с блестящими пуговицами. Остальные были Колотову неизвестны.

– Был женихом Ирины Вагай, – шепнула про актера Сонечка Ромова. – Вот дуреха, отказалась от него, уеха­ла в свой Рубежанск! А теперь этого парня к премии представляют. Могла бы стать лауреатшей. Серж далеко пойдет.

– Как она? – спросил Костя. – Ты вроде переписы­ваешься с нею?

– Давно не писала, только на днях отправила ей письмо. Кэйт вот тоже про Ирину спрашивал.

– Кэйт? А он-то при чем?

– О, Костик! Тут такая история! Гранд романтик... У них ведь любовь была.

– У Ирины и у этого типа? Откуда они знают друг друга?

– Ирина на последнем курсе с ним познакомилась, в Доме кино. Ты знаешь, он даже жениться на ней хотел.

– Выдумываешь, Соня.

– Точно! Наверно, она и этому вот красавчику отказа­ла из-за Кэйта. А потом вдруг взяла и уехала в свою Тьмутаракань. «Ты уедешь к северным оленям, в жаркий Туркестан уеду я...» Правда, когда в Москву приезжала, встречалась с Кэйтом у нас на даче.

– Интересно, – сказал Костя. – И даже весьма. «Та­кие вот бывают у вас интересные дела», – с горечью по­думал он.

 

«ХВАТИТ УБИЙСТВ НА ПЛЯЖЕ!»

 

Вадим Николаевич обвел собравшихся тяжелым взгля­дом. Глаза его были красными, воспаленными.

– Мы собрались, товарищи, для того, чтобы подвести предварительные итоги, – начал Королев, – и выработать наконец эффективные способы ведения этого дела, кото­рое должно же когда-нибудь быть сдвинуто с мертвой точ­ки, черт возьми! Хватит убийств на пляже!

«Опять не сдержался, – подумал Андрей Иванович. – Нет, положительно он нуждается в отдыхе. Иначе и дело не пойдет».

– Что мы имеем? – продолжал Королев. Он уловил укоризненный взгляд Гукова и взял себя в руки. – Два убийства на пляже – вот что мы имеем в первую очередь. И утечку материалов из секретной лаборатории. Судя по обстоятельствам дела, можно взять за основу такую вер­сию. Ирина Вагай, являясь вражеским агентом, установила связь с кем-нибудь из лиц, имеющих доступ к закры­тым материалам. Официально таких лиц трое. Заведую­щий лабораторией, инженер Муратов и сам автор откры­тия инженер Кравченко. Кто из них? А может быть, есть и четвертый, о котором мы не подозреваем.

– Автора, пожалуй, можно исключить, – заметил Ва­силий Мелешин, один из самых молодых сотрудников от­дела.

Все повернулись к нему, и Мелешин покраснел, глянул на Гукова, под руководством которого он участвовал в этом деле. Андрей Иванович кивнул ему ободряюще.

– Резонно, – произнес Гуков. – Но и Кравченко мог проявить неосторожность... Невзначай поделиться инфор­мацией с коллегой или еще как...

– Это мы учитываем, – сказал Королев, – и потому тщательно изучаем окружение всех троих сотрудников «Сигмы». Пока ничего путного не получили. Но пойдем дальше. Режиссер Вагай получает секретные материалы. Теперь она должна передать их некоему Иксу. Либо это сам хозяин, либо его связник. Но женщину охватывает раскаяние. Она надеется приподнять черный занавес и пытается сообщить нам обо всем, начинает писать заявле­ние, затем отправляется на пляж, где ее убивают. Поче­му? Можно предположить, что шефы Ирины Вагай узнали о колебаниях агента. Возможно, она пригрозила им разо­блачением. Все это нам предстоит узнать. Вопрос: знали ли они о том, что материалы находятся у Вагай? У Анд­рея Ивановича есть одно соображение, на котором он предлагает построить расследование. Слово товарищу Гукову.

– Мне думается, что они не знают о передаче мате­риалов Ирине Вагай. Более того, я уверен: им еще ничего не известно, – сказал Андрей Иванович. – Ночной визит в ее квартиру не в счет. Могли искать улики связи Ири­ны с нами, могли искать и подтверждение тому, что она дрогнула, заколебалась. И они бы нашли их, эти едва на­чатые заявления в наш адрес. Но «гостя» спугнула двор­ничиха, а утром начался осмотр квартиры. За результа­тами осмотра тщательно следили, и когда увидели, что легенда с несчастным случаем у них прошла – а это ваша заслуга, товарищи, – то успокоились. И теперь... Но, прежде чем я расскажу о своем предположении, мне хо­телось бы, чтобы Вадим Николаевич продолжил рассказ о предполагаемом развертывании дальнейших событий.

– Со вторым убийством дело обстоит еще туманнее, нежели с первым, – вздохнул Вадим Николаевич. – По­судите сами, товарищи. Смерть Тимофея Старцева не дает нам ни одной прямой зацепки. Если по делу об убийстве Ирины Вагай мы можем перекинуть мостик к обнаружен­ным в квартире документам, то убийство Старцева в рав­ной степени может быть и политическим, и заурядно уго­ловным. Что склоняет нас к первому варианту? То, что Старцев обнаружил, как якобы она тонула. Это раз. Те­перь я все больше склоняюсь к мысли о том, что в этой части Старцев лгал, все было иначе. Второе. Его личные связи с погибшей. По уголовной же версии, наиболее до­стоверной причиной является ревность одного из много­численных рубежанских рогоносцев, ставших таковыми по милости этого красавчика. Включая, товарищи, и началь­ника спасательной станции. Он один из наиболее возмож­ных кандидатов в убийцы. Эта версия по-прежнему тща­тельно исследуется товарищами из уголовного розыска. Параллельно изучают они и другие возможности, близкие им по роду работы. Но пока оставим это в стороне. Связан ли Тимофей Старцев с первым преступлением? Является ли он сообщником, которого убрали по не понятным еще для нас причинам? Или Старцев и есть убийца Вагай, уничтоженный для запутывания следов? А может быть, именно он приходил в ту ночь к Ирине и наказан за то, что не выполнил задания? Не стал ли он таким же колеб­лющимся, как и убитая женщина? Мог оказать свое влия­ние на поведение Старцева и насильственный характер смерти Ирины Вагай... Что скажете, товарищи?

Первым взял слово заместитель Королева, седой высо­кий человек, опытный работник. Гуков вспомнил, что в этом году он готовится уйти на пенсию. С сорок первого года все воюет и воюет бывший «смершевец». И «лесных братьев» брал, и по убежищам-схронам, где прятались оуновские бандиты, пришлось ему поползать... Королёв­ский зам разобрал все выдвинутые его шефом положения и согласился, что оба убийства связаны между собой. Он предложил ряд мер по установлению канала утечки за­крытых материалов из лаборатории. Дельно выступал за­меститель. «Есть еще порох в пороховнице, – отметил Гу­ков, – не оскудели сметливостью старые кадры».

Дошла очередь и до Васи Мелешина. Тот встал, бес­помощно завертел головой, глянул на Андрея Ивановича, словно искал поддержки.

Гуков улыбнулся.

– Мы... в общем... – проговорил Мелешин, – Андрей Иванович и я... словом... Вместе!

– Нельзя ли пояснее! – недовольно поморщился Ко­ролев. – Что значит «вместе»?

Андрей Иванович, продолжая улыбаться, поднялся со стула, успокаивающе повел рукой в сторону Мелешина.

– Вася прав, – сказал Гуков. – Мы вдвоем вырабо­тали ряд мер, которые и хотим вам предложить. Кстати, тут больше от Васиных идей, нежели от моих. Если он и смутился сейчас, то от невозможности четко разделить ав­торство.

– Мы ведь все вместе придумали, Андрей Иванович! – взволнованно сказал Мелешин. – Но только после того, как вы... Без вас бы я и не додумался!

– Хорошо, Вася, хорошо... Разве в этом суть? Пусть товарищи послушают тебя. Учись излагать свои соображе­ния перед коллективом. Начинай рассказывать о нашей задумке, а будет надобность, я тебе помогу.

Мелешин приободрился, откашлялся, подтянулся и, слегка отвернувшись от пытливого взгляда Королева – чтоб не смущал, – заговорил...