ВПЕРЕД К ПОДБРЮШЬЮ?

9 января 1943 года, поздним субботним вечером, Рузвельт, Гопкинс, Макинтайр и небольшая группа сопровождения сели в президентский поезд на секретной платформе у здания Бюро гравировки и печати. Президент выглядел оживленным и расслабленным, — ему предстояло увидеть новый континент, Черчилля, боевые части. Он снова полетит в самолете, впервые после знаменитого полета на съезд демократов в Чикаго в 1932 году. Он первый президент, летавший на самолете; первый американский глава государства, который покидает Соединенные Штаты в военное время; первый после Линкольна, кто посещает действующий театр войны. Дальняя поездка, посещение зоны боевых действий, создание прецедентов — никакое другое сочетание событий не сделало бы Рузвельта более счастливым.

По прибытии рано утром в понедельник в Майами — в воскресенье пыхтящий локомотив совершил долгий, нагоняющий сон переезд через штаты Каролина и Джорджия — Рузвельт весело обменивался с Гопкинсом впечатлениями: «невероятная поездка» все‑таки происходит.

Задолго до наступления темноты панамериканский гидросамолет вырулил в бухту Майами и стартовал в направлении Тринидада вместе с Рузвельтом и компанией на борту — все сидели в своих креслах с пристегнутыми ремнями безопасности. Ничто не проходило мимо внимания президента. Он попросил пилота пролететь над крепостью в Гаити, пробежал взглядом по джунглям Голландской Гвианы, по Амазонке, резко расширявшейся в устье, обратил внимание на коммерческие суда, выходившие из бразильского порта Белен. Затем начался долгий ночной перелет в Батерст, в Британской Гамбии, где летающая лодка приводнилась в большой бухте в устье реки Гамбия. Здесь с ночи ожидал президента на якорной стоянке крейсер «Мемфис». Поднятый на корабль, Верховный главнокомандующий жестко опустился на кормовую палубу, когда споткнулся один из его носильщиков. На следующее утро президента доставили автомобилем из Батерста, в прошлом порта вывоза черных рабов, в аэропорт. Он успел заметить мрачные лица туземцев, облаченных в лохмотья.

— Грязь, болезни, высокая смертность, — вспоминал он позднее в разговоре с сыном Эллиоттом.

«К‑54 Дуглас» доставил президента и окружение из Батерста через заснеженные вершины гор Атлас в Касабланку; там их ожидали Майк Рейли и Эллиотт. С трапа сбросили маскировочную сетку и президента быстро перенесли из самолета в бронетранспортер. Вскоре он уже ехал через эдем зеленых парков и прекрасных клумб к отелю «Анфа» — там состоится конференция. Отель — высокое белое здание в форме корабля, с широкими балконами, откуда открывались виды на сверкающую голубизну Атлантического океана, — и окрестности превращены в военный городок, огороженный колючей проволокой. Охраняла его бдительная стража: батальон вооруженных пехотинцев под неусыпным командованием генерала Джорджа К. Паттона‑младшего, а также зенитные батареи и эскадрилья британских истребителей, оснащенных радарами и приборами ночного видения. Президента поместили в большом бунгало. Спальня дачного особняка, с обилием драпировки и оборок, явно принадлежала когда‑то француженке. Рузвельт осмотрелся и присвистнул:

— Теперь все, что нам нужно, — это мадам нашего дома.

Бунгало Черчилля находилось в 50 ярдах; вскоре появился сам премьер — выпить перед обедом. Рузвельт пригласил Черчилля и его военачальников — Брука, Паунда, Маунтбэттена, сэра Чарлза Портала — пообедать вместе с ним и сопровождавшими его военными и помощниками.

Застолье продолжалось всю ночь до раннего утра, когда зазвучали сирены воздушной тревоги. Свет погас, и участники встречи остались за столом при свечах. Вечером вели оживленный разговор на свободные темы — о войне, о семьях и друзьях, о Сталине, о французах. Преобладала атмосфера веселья и раскованности, но оживление все же было несколько искусственным. Ранее, днем, на первой встрече начальников штабов сторон, выявились серьезные разногласия по стратегии.

Все тот же старый спор, но сейчас он имел более актуальное значение, чем прежде. На первой встрече в течение часа говорил Брук, излагая британские предложения по зачистке от противника побережья Северной Африки с последующим захватом Сицилии и одновременным наращиванием военной мощи в Англии для осуществления в удобное время десантной операции через пролив. Затем свою позицию в категорической форме изложил Маршалл: главная задача 1943 года — десант через пролив; никакого отвлечения сил на другие цели. После ленча Брук предложил Кингу высказаться о положении в Тихоокеанском регионе. Начальник штаба ВМФ США ждал этого приглашения, полагая, что англичане относились без должного внимания к обстановке в другой части земного шара. Он предупредил: японцы консолидируют свои завоевания; без существенной помощи Чан Кайши, возможно, придется выйти из войны. Кинг предложил: 30 процентов военных ресурсов (вдвое больше нынешнего соотношения, по его оценке) направляется в Тихоокеанский регион, 70 процентов — на другие фронты. Англичане заметили — едва ли это научный способ разработки военной стратегии.

В ходе совещаний, происходивших в течение нескольких последующих дней, Маршалл настойчиво держался предложения освободить Северную Африку и немедленно переключить основные усилия на десантную операцию через пролив. Он возражал против ведения боевых действий на рутинной прагматичной основе, против принятия разрозненных тактических решений, не связанных с «главным замыслом». Любое отвлечение сил действует в отношении основных усилий как всасывающая труба насоса.

У Маршалла почти не было шансов отстоять свою позицию. Британские штабисты действовали как единая, монолитная сила; пригнали в Касабланку целый корабль управления: оснащенный штатом штабных работников и средствами коммуникации, он пришвартовался в бухте в качестве центра поддержки. С целью согласования позиций штабисты заблаговременно проводили продолжительные и частые встречи; Дилл информировал их о точках зрения американской стороны. Накануне первого совещания начальников штабов сторон они встретились с премьер‑министром, определившим линию, которой им следует придерживаться в переговорах с американцами. С другой стороны, окружение Рузвельта — военачальники и помощники — было разобщено. При всем их согласии, что необходимо разгромить Германию до победы над Японией, Кинг не мог не учитывать прежде всего обстановку в Тихоокеанском регионе, где большую роль играл флот. Арнолда волновала больше всего перспектива усилить рейды бомбардировочной авиации с территории Соединенного Королевства, пока откладывается десант через пролив. Все американские плановики работали в условиях неявной энергичной конкуренции за военные поставки. Одному из британских очевидцев показалось, что армия и флот Соединенных Штатов поделили между собой мир, причем к последнему отошла обширная зона Тихого океана; что стороны вели состязание за распределение ресурсов.

Лишь один человек мог дать Маршаллу шансы на успех — его Верховный главнокомандующий. Рузвельт держался позиции на полпути между Маршаллом и Черчиллем, на полпути между желаниями совершить рывок в подбрюшье и десант через пролив. В то время как президент не переставал считать операцию «Раундап» основной задачей, он давал также волю воображению при обсуждении тактических прагматичных предприятий, особенно когда рядом находился Черчилль, увлекавший его ими. Инструктируя своих штабистов по вопросу о том, как вести себя с американцами, премьер‑министр советовал им не щадить времени для общения с американскими военными вести с ними продолжительные дискуссии и быть терпеливыми — «капля точит камень». Такой же тактики он придерживался в общении с президентом. В ответ Рузвельт отнюдь не проявлял строптивости. Британский подход импонировал ему, потому что держал выбор открытым, способствовал быстрым успехам без потерь, обещал выход Италии из войны, способствовал активизации американских военных усилий, обеспечивал русских хотя бы подобием второго фронта. На четвертый день конференции Черчилль мог сообщить своему военному кабинету, что Рузвельт решительно настроен на проведение очередной военной операции в Средиземноморье. Поддержка президентом операции «Раундап» отнюдь не ослабла. Но, заняв среднюю позицию, он не отдалялся от англичан, не шел наперекор Маршаллу и давал гарантии Эйзенхауэру в том, что твердо привержен главной задаче, десанту через пролив, и рассматривал операцию в Средиземноморье как этап на пути решения главной задачи.

Через десять дней дебатов, порой горячих, начальники штабов сторон, в полной парадной форме, во время встречи с Рузвельтом и Черчиллем представили руководителям своих стран согласованный план действий. План состоял из перечня приоритетов. Как ни парадоксально, список начинали не операция в подбрюшье, не десант через пролив, но обеспечение безопасности морских коммуникаций в Атлантике. Призрак стратегии «приоритет Атлантики» все еще маячил на горизонте. Второй приоритет — помощь России. Третий — операции в Средиземноморье, в частности захват Сицилии. Далее шел десант через пролив и затем Тихоокеанский регион. Англичане ликовали — считали, что сумели навязать все пункты конвенции. Брук, разочарованный, что в плане не упоминалась Италия, утешался мыслью, что ходом событий это определится в качестве очередного шага, как высадка в Африке поставила в повестку дня захват Сицилии.

Вопрос командования союзными силами разрешился довольно легко. Даже при том, что американские войска увязли в грязи в Тунисе, Эйзенхауэр произвел столь сильное впечатление на своих военных партнеров и политических лидеров способностью руководить и сплачивать союзные штабы, что не оставалось сомнений — он сохранит за собой верховное командование. Некоторых англичан, особенно Брука, беспокоила нехватка у американского генерала боевого опыта; беспокойство их, однако, было снято тем, что одним из заместителей Эйзенхауэра сделали генерала сэра Гаролда Александера, наделив его правом непосредственно командовать боевыми частями, а Артур У. Теддер и сэр Эндрю Каннингэм назначены соответственно командующими ВВС и ВМС. Маршалл добивался производства Эйзенхауэра в полнозвездные генералы, чтобы уравнять его в звании с британскими военачальниками, но Рузвельт сказал, что не стоит повышать Эйзенхауэра в звании, пока он не отличится в ходе реальных боевых действий и не изгонит немцев из Туниса. Вскоре президент уступил, и Эйзенхауэр получил свою четвертую звезду.

Рузвельт надеялся, что избежит обсуждения политических проблем в Касабланке и сосредоточится на военных. Однако в ходе конференции над ним довлела весьма серьезная проблема — французская фракционность. В конце конференции президент выступил с доктриной, которая имела далеко идущие политические последствия.

Призрак де Голля присутствовал на конференции с самого начала. Для многих участников французского подполья, партизан «Свободной Франции», он оставался гордостью, хотя и строптивой, а также символом французского Сопротивления. Он мог свободно взывать к возвышенным идеалам патриотизма и величия Франции, в то время как Жиро и другим французским деятелям в Африке приходилось идти на компромиссы с англо‑американскими оккупантами, вишистами и превратностями военной обстановки. Эйзенхауэр, не имевший политического опыта и получавший противоречивые указания от Государственного департамента, предоставил офис Марселю Пейрутону, вишисту, противнику Лаваля. В США и Англии вновь зазвучали голоса протеста. Рузвельт называл Дарлана временной необходимостью, но теперь был избавлен от него убийцей. Однако либералы возмущались: почему он и Черчилль все еще заигрывают с коллаборационистами в войне против фашизма?

Считаясь с этими протестами, хотя и делая вид, что они его не волнуют, Рузвельт видел очевидный выход из положения в организации встречи в Касабланке де Голля и Жиро, с тем чтобы они могли прийти к согласию о формировании временного руководства на период борьбы французов за освобождение страны, восстановление республики и — в качестве нового стимула — за руководство, выражающее интересы французского народа. Эйзенхауэру не составляло труда подготовить для этого «жениха» Жиро, однако «невеста» в Лондоне оставалась неприступной и надменной. У де Голля на это были основания: он презирал Пейрутона и всю свору вишистов и пораженцев. Кроме того, хотел, чтобы символ власти и славы Франции не был замаран соглашением о прекращении огня и связями с вишистским режимом, чтобы этот символ мог защищать интересы Франции как от врагов, так и от союзников до полного освобождения страны. Он действительно стремился — и просил об этом — встретиться отдельно с Жиро, но идею вынужденного визита в англо‑американский лагерь для общения с другими французами считал глубоко оскорбительной.

Но Рузвельт и Черчилль в равной мере были полны решимости заставить де Голля приехать в Касабланку. Черчилль просил Идена в Лондоне передать генералу, что, если он не приедет, президент и премьер будут вести дело без него и игнорировать его движение. Де Голль приехал против своей воли, но сохранял строптивость. В переговорах с Черчиллем и Жиро оставался крайне неуступчивым; не собирался иметь дело с Жиро, пока в Алжире находились представители вишистского режима. Генерал требовал высшего политического контроля, в то время как Жиро, будучи вторым лицом в руководстве, мог бы командовать возрожденной французской армией. Американцы столь не доверяли де Голлю, что Майк Рейли и другие агенты службы безопасности стояли с оружием в руках за дверями комнаты Рузвельта, пока французский генерал выступал со своими гневными тирадами. Тем не менее никакого соглашения не достигли.

Теперь этот долговязый субъект вызывал негодование у Рузвельта и Черчилля. Президент говорил приятелям, что де Голль сравнивал себя в одном случае с Жанной д'Арк, а в другом — с Клемансо. Это преувеличение, но де Голль самим своим поведением выставлял себя в карикатурном виде в глазах других лидеров — он и был персонажем карикатуристов. И все же Рузвельту и Черчиллю приходилось восхищаться французом. Президента завораживал его благородный вид. Черчилль не мог не задуматься над тем, почему этот надменный человек, беженец, эмигрировавший из своей страны под угрозой смертного приговора, совершенно зависимый от доброй воли англичан и американцев, без средств и опоры, все‑таки бросал вызов судьбе.

Во время застоя в переговорах произошел любопытный эпизод. Мэрфи и его британский партнер Гаролд Макмиллан сновали между виллами в тщетных попытках добиться компромисса. Жиро выразил готовность подписать почти любое соглашение, которое позволило бы ему сосредоточиться на военных вопросах, но де Голль оставался непреклонным. Конференция приближалась к концу, у Рузвельта и Черчилля нарастала тревога в связи с возможным возвращением домой при сохранении раскола среди французов и проблемы дарланизма. В последний день конференции Жиро навестил Рузвельта; он принес с собой два документа — частично они касались военных и экономических проблем, обсуждались ранее, но содержали также политические положения, которые облегчали усилия Жиро по объединению «всех» французов, сражающихся против Германии, и наделяли его «правом и полномочиями отстаивать все интересы Франции в военном, экономическом, финансовом и моральном планах», до тех пор пока французы не сформируют в конце концов собственное конституционное правительство. Президент быстро просмотрел и подписал эти документы, расстроив, таким образом, переговоры, тщательно подготовленные, с целью заключить политический «брак» между Жиро и де Голлем, не получив одобрения премьера и даже не уведомив его. Когда в Вашингтоне и Лондоне позднее узнали о поступке Рузвельта, всех охватило оцепенение. Черчилль втихомолку вынужденно изменил текст соглашения, чтобы восстановить баланс влияния между двумя французами.

Почему Рузвельт подписал документы? Согласно одной версии, де Голль просто вывел президента из себя. Но ведь Рузвельт имел дело и с гораздо более экспансивными людьми, чем француз, и при этом не терял хладнокровия. По другой, более правдоподобной, версии, документы — часть заговора с целью оказать давление на де Голля, своего рода дуло пистолета, призванное ускорить навязываемый «брак». Неизвестно, однако, знала ли вообще строптивая «невеста» об этом пистолете. Некоторые деятели в Касабланке давали другие объяснения эпизоду. Они считали, что Рузвельт во время встреч был чересчур весел и беззаботен. Макмиллану он казался пребывающим постоянно в счастливом, праздничном настроении — «не переставал улыбаться и шутить». Быть может, оценка Макмиллана продиктована традиционной британской сдержанностью, но Эйзенхауэр и Мэрфи, независимо друг от друга, тоже отмечали беззаботное и даже фривольное поведение президента.

Неудивительно счастливое, праздничное настроение Рузвельта: через неделю после забот, связанных с конференцией, он получил возможность посетить американские войска в полевых условиях; надеялся даже побывать на фронте, но военные воспротивились. Президент совершил 110‑мильную автомобильную поездку в Рабат, где под открытым небом отведал ветчины с картофелем вместе с 20 тысячами солдат 5‑й армии генерала Марка Кларка, — военные музыканты играли при сильном ветре «Танцевальный оркестр Александера» и «Во глубине Техаса». Затем президент посетил расположение 9‑й пехотной дивизии, где «почувствовал, что ближе к слезам, чем когда‑либо» (так он говорил журналистам), ведь ребята отправлялись на фронт. Затем поехал в Порт‑Лиоте посмотреть на древнюю мавританскую крепость, которую французские защитники удерживали под интенсивным огнем американского флота, и возложил венки на могилы солдат и американского, и французского кладбищ. На обратном пути потешался ужимками в переднем джипе Рейли и его подчиненных — они то делали вид, что заметили в небе самолеты, то прикидывались, будто вываливаются из кузова, отвлекая внимание посторонних от следовавшего за ними бронированного седана.

В столь беспечном и веселом настроении Рузвельт пребывал и в следующий вечер — развлекал султана Марокко и его сына. Гости из королевской семьи, в свободном белом шелковом облачении, подарили президенту высокую диадему для супруги. Эллиотт уверял, что отец подмигнул ему — оба представили Элеонору, восседающую в Белом доме в этом изделии из золота поверх прически. С самого начала встречи Черчилль сохранял сумрачный вид — приходилось соблюдать мусульманский обычай воздержания от спиртных напитков. Мрачное расположение духа у него усилилось, когда президент воспользовался случаем поговорить с султаном о чаяниях колониальных народов — независимости и окончании эпохи колониализма после войны. Макмиллан расценил это выступление Рузвельта как провокационное, а Мэрфи беспокоился, что де Голль узнает об этой попытке обхаживать королевскую семью Французского Марокко.

Конференция в Касабланке 24 января достигла почти одновременно кульминации и завершения. Почти весь предыдущий вечер Рузвельт, Черчилль, Макмиллан, Мэрфи и Гопкинс все еще пытались найти подходящую формулу, которую поддержали бы и де Голль, и Жиро. Утром Рузвельт подписал документы Жиро. Черчилль в это время обрабатывал де Голля, но безуспешно. Затем с ним беседовал на повышенных тонах Рузвельт, но тоже безрезультатно. Некоторое время на вилле Рузвельта происходила игра в кошки‑мышки — участники поочередно покидали виллу и приходили вновь. К полудню Рузвельту это надоело — снаружи собрались репортеры и фотокорреспонденты в надежде услышать важные заявления по итогам конференции. Однако помощникам обоих лидеров удалось наконец свести двух французов на вилле Рузвельта, где президент и премьер оказали на де Голля беспрецедентное давление. Наконец он согласился подписать меморандум о единых с Жиро действиях.

В это время Рузвельт действовал с присущим ему проворством. Не следовало ли запечатлеть это событие на фотопленку? Участники встречи вышли на террасу, а главные лица расселись в четырех креслах. Собираются ли де Голль и Жиро обменяться рукопожатиями? Французские генералы стоя опасливо протянули друг другу руки под щелканье и стрекотание фотокамер. Рузвельт и Черчилль наблюдали с плохо скрываемым удовлетворением. Потом французы отправились формулировать свое коммюнике.

Этой сцены Рузвельт ждал. Ныне в Касабланке, как часто в Вашингтоне, он, образно говоря, «запер» спорщиков в комнате и навязал им соглашение. Но в этот раз, как и прежде, согласие больше производило впечатление на публику, чем было прочным по существу. К полудню де Голль и Жиро составили красноречивую, но маловыразительную декларацию о единстве. Ирония состояла в том, что, несмотря на все разговоры Рузвельта о «браке» под дулом пистолета, «супруги» не произвели на свет младенца и даже не помышляли о нем. Генералы расстались так и не разрешив своих разногласий.

Когда французы ушли, Рузвельт и Черчилль занялись пресс‑конференцией. Первым выступил Рузвельт. Говорил о тесном взаимодействии американцев и англичан на подобных встречах, о решимости военных руководителей двух стран оказать всю возможную помощь «героической борьбе Китая». Затем президент сделал паузу.

— И вот еще. Думаю, мы давно вынашиваем это в сердце и голове, но вряд ли премьер‑министр и я излагали это на бумаге. Речь идет о нашем убеждении, что мир на Земле может установиться лишь после полного уничтожения германской и японской военной мощи.

Кое‑кто из англичан знает нашу историю — у нас был генерал по имени Улисс Симпсон Грант, но в моей и премьер‑министра молодости его прозвали Грант Безусловная Капитуляция. Уничтожение германской, японской и итальянской военной мощи означает безусловную капитуляцию Германии, Италии и Японии. Это дает разумную гарантию мира в будущих международных отношениях. Это не означает, что надо уничтожить население Германии, Италии и Японии, — необходимо порушить господствующую в этих странах философию, основанную на экспансии и подчинении народов.

Другие представители Объединенных Наций, добавил президент, думают так же.

Черчилль был поражен. Он обсуждал с Рузвельтом вопрос о безоговорочной капитуляции вскользь и обменивался по нему мнениями с представителями своего военного кабинета, в частности о том, следует ли выдвигать это требование Италии. Но не предполагал, что Рузвельт собирается озвучить его, а огласка имеет тут большое значение. Позднее, объясняя причины, побудившие его сделать такое заявление, президент говорил: свести де Голля и Жиро оказалось не так трудно, он вспомнил о Гранте и Ли; «...затем неожиданно началась эта пресс‑конференция, а подготовиться к ней ни у Уинстона, ни у меня не оставалось времени. Мне пришло в голову, что Гранта называли стариной Безусловная Капитуляция, и я тотчас высказал это вслух». На самом деле концепция безоговорочной капитуляции возникла не столь спонтанно, как представлял Рузвельт, поскольку ранее консультативная группа Государственного департамента ознакомила его со своим единодушным мнением: от Германии и Японии следует потребовать безоговорочной капитуляции. Что удивило британских партнеров Рузвельта, так это огласка политики, имеющей решающее значение для большой стратегии и военной дипломатии, — еще одно свидетельство, что Рузвельт переживал в Касабланке состояние эйфории.

Состояние это вряд ли прошло и в последние часы африканского сафари Рузвельта и Черчилля. Премьер настоял, чтобы президент съездил с ним в Марракеш, — он, по словам Черчилля, славился своими прорицателями, заклинателями змей и борделями, а также несравненными видами гор Атлас. Словом, два лидера проделали многокилометровый путь через пустыню, обсуждая сложные политические проблемы и беседуя на более легкие темы. В это время американские войска охраняли дорогу, а в небе барражировали боевые самолеты.

Когда путешественники прибыли на свою виллу в Марракеше, солнце уже садилось. Черчилль взобрался на крышу — посмотреть на заснеженные вершины гор и малиновое предгорье при вечернем свете. Слуги на руках подняли президента вверх по винтовой лестнице — ноги его болтались, как у куклы чревовещателя. Вечером президент и премьер поужинали в компании около десятка веселых собеседников. Оба лидера выступили друг перед другом с короткими дружескими речами. Президент провозгласил тост в честь английского короля. Черчилль запел, Рузвельт присоединился к хору поющих.

— Люблю этих американцев, — сказал Черчилль своему врачу перед ужином. — Они так великодушны.

На следующее утро премьер, в шлепанцах и легком светлом костюме с драконами, поехал вместе с президентом на аэродром — проводить друга в продолжительную поездку домой.