МЯТЕЖ БАРОНОВ

 

Несмотря на рассуждения Рузвельта о необходимости держаться «вне политики», уклониться от избирательной кампании 1944 года было невозможно. Ожидалось переизбрание Баркли, Тафта, Ная и других известных сенаторов, 435 членов палаты представителей и, возможно, самого президента. Ничто в то время не пользовалось большим вниманием — наряду с идеологическими спорами о правах штатов, честных правилах борьбы, об армии и подушном налоге, — чем вопрос об избирательном праве военнослужащих.

В конце января президент поднял этот вопрос прямо в конгрессе. Люди опасаются, говорил он, что огромное большинство, 11 миллионов военнослужащих, будет лишено права голоса на осенних выборах. Солдаты, разбросанные по всему миру, не могут мириться и с тем, что в 48 штатах различные избирательные законы. Федеральный закон об открепительных талонах, принятый в сентябре, — шаг вперед, но небольшой. В минувшем году проголосовали только 28 тысяч военнослужащих. Билль, принятый в декабре 1943 года сенатом и «рекомендующий» штатам принять закон об открепительных талонах, бессмыслен — это обман военнослужащих, «обман американцев». Президент обратился к конгрессу с просьбой задействовать заявленный администрацией законопроект, который обеспечит быстрое и простое голосование за федеральных кандидатов по имени или партийной принадлежности.

— Миллионы наших бойцов не располагают лоббистами или группами давления на Капитолийском холме, чтобы проследить, как осуществляется по отношению к ним справедливость, — добавил президент.

Как главнокомандующий он выражал возмущение. Признавая, что как таковой не имеет права вмешиваться в законодательные процедуры, президент требовал как «заинтересованный гражданин», чтобы каждый конгрессмен вставал с места и учитывался в ходе переклички, а не прятался за список, подводящий итог голосования.

Послание президента восприняли в конгрессе как объявление войны. Избирательная кампания 1944 года уже идет полным ходом, главнокомандующий сам — возможный кандидат в президенты. Сенатор Тафт, с налитым кровью лицом и размахивая руками, обвинял Рузвельта, что тот планирует использовать солдат в борьбе за четвертый срок президентства, подобно тому как раньше побуждал рабочих Администрации общественных работ маршировать на избирательные участки. В частном порядке республиканцы и сенаторы из числа демократов юга в резкой форме изливали свои чувства.

— Рузвельт считает, что мы вредим солдатам, — говорил один сенатор. — Почему, черт его побери?! Наши парни служат в армии и во флоте рядовыми солдатами и матросами, роют отхожие ямы и драят палубы. А его бездельники служат там подполковниками, майорами и лейтенантами, торчат в Голливуде, чтобы заграбастать ордена. Вредим солдатам! Почему же этот сукин сын...

Рузвельт стал проблемой. Сенатор‑республиканец Руфус С. Холман от штата Орегон заявил, что, если президент откажется баллотироваться кандидатом на пост главы государства на четвертый срок, законопроект будет принят. Сенатор‑демократ Мердок язвительно заметил по этому поводу:

— Я знаю, он за это молится; любой консервативный республиканец в Соединенных Штатах молится сегодня за то, чтобы Франклин Делано Рузвельт ушел из политики и предоставил ему хоть минимальную надежду на возвращение к власти великой старой партии. Но вот что я скажу им: американский народ все еще доверяет Рузвельту.

При этих словах галерея сената разразилась бурей аплодисментов, посыпались одобрительные возгласы.

В палате представителей дебаты приняли скверный оборот. Южане опасались, что закон об избирательном праве военнослужащих возобладает над практикой взимания налога за участие в выборах и позволит голосовать неграм.

— Кто стоит за этим законопроектом? — спрашивал в палате представителей Рэнкин. — Главный его печатный источник — «ПМ», издание коммунистической газеты «Дейли уокер», которое финансируется на средства уклоняющегося от налогов Маршалла Филда Третьего, а главный радиоисточник — Уолтер Уинчелл; что он такое — не буду говорить.

— Что же он такое? — заинтересовался один из республиканцев‑консерваторов.

— Жиденок, о котором я уже как‑то говорил. Он назвал нашу палату «палатой предосудительности».

Ни один из членов палаты не стал протестовать против антисемитского выпада, а после того, как Рэнкин завершил свою речь — голос дрожал от переполнявших его эмоций — выражением приверженности конституции и правам штатов, десятки конгрессменов поднялись с мест и неистово ему аплодировали.

Сенат и палата представителей неделями обсуждали законопроект, постепенно выхолащивая его содержание. К тому времени, когда документ поступил к Рузвельту, он превратился в одно название. Президент, раздраженный сумятицей и проволочками своих консервативных противников, а также оскоплением законопроекта, отказался его подписать. Согласно законопроекту, который стал законом без подписи президента, 85 тысяч военнослужащих участвовали в голосовании в ноябре посредством федеральных бюллетеней, хотя большое число их, особенно те, кто служил внутри страны, голосовали посредством бюллетеней штатов.

Дэвид Лилиентал впал в особую немилость приверженцев расизма и реакции. Первые месяцы 1944 года он постоянно сталкивался с инквизиторами конгресса, враждебными к Администрации долины реки Теннесси (АДТ) в целом и к нему лично в частности. Рэнкин принадлежал к числу приверженцев АДТ — считал себя ее «соучредителем», — но в ходе борьбы за реализацию проекта Лилиентал узнал, что этот уроженец Миссисипи пригрозил разнести их «вдребезги» из‑за того, что АДТ осмелилась принять негритянку на должность клерка с испытательным сроком. Основная угроза Лилиенталу исходила не от Рэнкина, а от Маккелара, дряхлеющего торговца политическими услугами и, вероятно, в наибольшей степени подверженного местническим интересам члена сената. Подвергнув Лилиентала тщательному допросу на заседании Комитета по распределению бюджетных средств, Маккелар сообщил прессе, что взял с президента «обязательство» устранить Лилиентала с должности. Позднее помощник президента Джонатан Дэниелс во время ленча сказал Лилиенталу, что ознакомил с заявлением Маккелара президента. Тот попросил Дэниелса передать Лилиенталу, что минувшей весной Маккелар приходил к нему с жалобами на председателя АДТ и сенатору сказано в ответ:

— Отлично, Кеннет, я сам намеревался отстранить Лилиентала от АДТ. Мне хотелось бы создать на северо‑западе Администрацию долины реки Колумбия — АДК — и поставить во главе ее Лилиентала, поскольку он успешно справился с важным делом. Но мне никогда не удалось бы провести через конгресс законопроект об АДК. Если вы хотите избавиться от него, возвращайтесь на Капитолийский холм и помогите провести этот законопроект.

Лилиентал терялся в догадках, какая часть этого сообщения — шутка, но оставался в должности.

Подобно прочим президентам, Рузвельт усвоил, что конгресс нельзя склонить к сотрудничеству при помощи искусных политических манипуляций, когда на карту поставлены крупные политические интересы и риски. В 1944 году законодательство по трудовой повинности демонстрировало ограниченные возможности президента влиять на Капитолийский холм. До Тегерана Рузвельт пребывал в нерешительности многие месяцы. Стимсон требовал от него выступления в конгрессе с радикальной инициативой, однако Комитет военной мобилизации и Совет по военному производству отнеслись к этой идее прохладно. Барух доказывал, что лучший способ мобилизовать и распределить трудовые ресурсы — создать для этого материальные возможности. Люди потянутся в самые важные отрасли промышленности за работой. По возвращении из Тегерана Рузвельт, не перестававший размышлять над этим, но уставший от бесконечных споров, поручил Розенману разработать в рамках законодательства по трудовым вопросам билль для включения его в обращение к нации, но так, чтобы об этом не знала ни одна душа.

Розенман страшно удивился: не говорить даже Бирнсу, Макнатту, Стимсону или Бернье — людям, которые работали над этой проблемой? Им тоже, подтвердил шеф: он не желает больше участвовать в спорах по этому вопросу.

— Хочу, чтобы об этом знали в данном кабинете только мы с тобой и Грейс.

Бирнс так возмутился, услышав об этих рекомендациях по радио, что, как рассказывал Розенман, вломился в кабинет президента и с обидой в голосе потребовал отставки. Рузвельт отговорил его. В такой же степени поразился и Стимсон, но пришел в такой восторг, что забыл возмутиться.

В начале 1944 года конгресс отнесся к законопроекту о трудовой и военной службе с такой же неприязнью, с какой обычно относился к предложениям, против которых возражали профсоюзы и бизнес. Между законодателями, чувствительными к экономическим неурядицам, и Стимсоном, усматривавшим моральный долг в принятии законопроекта, выходящего даже за пределы практических нужд войны, разверзлась пропасть. Закон о трудовой и военной службе связан с вопросом об ответственности, убеждал он конгрессменов:

— Он направлен на равномерное распространение принципов демократии и справедливости среди всего нашего населения...

Конгресс смотрел на это иначе; законопроект в комитете провалили. В конце концов Рузвельт занял позицию, близкую позиции Стимсона. Трудовая и военная повинность выше политики, убеждал он конгресс.

— Великая держава должна стремиться к великим целям.

Однако президент пришел к этой точке зрения слишком поздно, — он не склонил к ней членов администрации и потерпел неудачу в попытках убедить законодателей с Капитолийского холма.

 

Тем не менее первое, что делал президент по понедельникам утром, — это встречался с «Большой четверкой» конгресса — вице‑президентом Уоллисом, спикером Рэйберном, лидером сенатского большинства Баркли, лидером большинства в палате представителей Маккормиком. Через несколько лет Баркли характеризовал эти встречи таким образом. Рузвельт сидит в своей просторной кровати красного дерева, рядом кипа документов. Он облачен в ветшающий купальный халат, с которым не желает расставаться, и попыхивает сигаретой через длинный, скошенный вверх мундштук из слоновой кости. Уоллис то словоохотлив, то молчалив. Рэйберн отпускает короткие проницательные замечания. Сам Баркли часто высказывается от имени всех лидеров Капитолийского холма.

В конце февраля 1944 года эти обычно дружеские переговоры приобрели резкий характер. С минувшего октября, когда Моргентау представил Комитету палаты представителей по способам и средствам финансирования жесткие предложения президента относительно государственных сборов, законопроект администрации проходил сквозь строй законодателей чаще всего черепашьим шагом. В фискальных комиссиях терпеливо заслушивались десятки заинтересованных представителей. Большая часть прессы в стране настроена против налоговой программы администрации. Среди населения, судя по опросам Института Гэллапа, отсутствовало единство мнений. Комитет по способам и средствам финансирования не только отверг программу министерства финансов, но даже запретил его сотрудникам присутствовать на своих заседаниях. Постепенно палата представителей приняла новый законопроект комитета, который позволял надеяться лишь на сумму сборов, едва достигавшую 2 миллиардов долларов. Сенат отложил рассмотрение законопроекта до следующей сессии. В январе президент предупредил: реалистичный закон о государственных сборах должен предусматривать взимание налогов со всех чрезмерных прибылей, как индивидуальных, так и корпоративных; законопроект о налогах, ожидающий решения своей судьбы, не отвечает этим требованиям. Не озаботившись предупреждением, сенат принял законопроект, который предусматривал увеличение налоговых сборов лишь частично и далеко отставал от общей суммы 10,5 миллиарда долларов, требуемой президентом. Законопроект, по мнению администрации, страдал несправедливыми статьями и предпочтениями корыстных интересов.

Рузвельт считал, что в сфере финансов конгресс играет с динамитом. Сотрудники министерства финансов подсчитали, что в 1944 финансовом году индивидуальные доходы поднимутся до 152 миллиардов долларов и количество товаров и услуг поглотит лишь 89 миллиардов из этой суммы. Этот разрыв налоговая ставка 1943 года должна уменьшить на 21 миллиард. Но оставался инфляционный зазор, 42 миллиарда, который угрожал бы стабилизационным программам страны. Сбережения в виде облигаций военного займа и прочие сбережения не позволяли надеяться на уменьшение этого зазора, достаточное для нейтрализации угрожающего роста доходов населения. Налоги оставались необходимым средством как государственных сборов, так и стабилизации экономики.

На совещаниях с «большой четверкой» конгресса президент высказал свое возмущение по поводу отношения законодателей к законопроекту о налогах. Все, кроме Уоллиса, настаивали, чтобы президент подписал законопроект в любом случае. Рузвельт сказал, что подумает. Через неделю он принял решение; к этому времени позиция администрации стала жестче. Первоначально Бирнс выступал за то, чтобы президент подписал законопроект на основании, похожем примерно на такую ситуацию: вы попросили у матери доллар, а она дала вам 10 центов; вы возвращаетесь и просите остальные 90 центов. Однако аргументы Винсона и Пола настроили Бирнса против подписания законопроекта. Моргентау мрачно заметил: пусть президент позволит законопроекту стать законом без своей подписи.

Когда Баркли с коллегами явился в следующий понедельник на совещание с президентом, тот уже имел при себе готовое негласное послание со своим вето на законопроект. Он зачитал его посетителям, хранившим молчание. Затем Баркли снова стал спорить с Рузвельтом на эту тему. Президент соглашался уступить в одном‑двух вопросах, но был непреклонен в том, что считал уступками корыстным интересам. Лесной бизнес стал основной темой спора. Баркли доказывал, что за строительный лес должен взиматься налог с капитала, поскольку выращивание деревьев, пригодных в качестве пиломатериалов, занимает пятьдесят лет. Рузвельт сказал, что сам занимается лесоводством; бревна должны считаться урожаем и, следовательно, доходом от продажи.

— Отлично, господин президент, — продолжал Баркли, — совершенно очевидно, что вы собираетесь подвергнуть законопроект вето и дальнейший спор между нами бесполезен.

Удрученный Баркли, возвращаясь в Капитолий в автомобиле Уоллиса, не проронил ни слова. На следующий день его удрученность перешла в негодование: он познакомился с текстом президентского послания, обосновывающего вето, — внесены новые, резкие выражения.

Президент напоминал, что его просили составить законопроект таким образом, чтобы увеличить государственные сборы на 10,5 миллиарда долларов сверх существовавшего уровня. Выдающиеся общественные деятели (всем ясно — имелся в виду главным образом Уилки), отмечал президент, считали, что он запрашивает слишком мало. Законопроект конгресса призван обеспечить новые сборы на сумму 2,1 миллиарда долларов, но он автоматически исключает увеличение поступлений от налога на социальное страхование более чем на 1 миллиард долларов и предоставляет послабления в уплате существующих налогов, которые обойдутся казне минимум 150 миллионов долларов.

— В этом отношении законопроект имеет целью не сбор налогов, а освобождение от них, причем не тех, кто в этом нуждается, а корыстолюбцев.

Президент перечислил «неотчуждаемые» особые льготы для торговцев лесом и других.

— Некоторые полагали, что я одобрю законопроект по такой аналогии: запрошу в конгрессе для ведения войны во имя нынешнего и будущего поколений каравай хлеба, а удовольствуюсь малой коркой. Возможно, я так и поступил бы, если бы не обнаружил, что корка содержит слишком много несъедобных примесей.

И продолжал послание упреками конгрессу за неспособность упростить налоговые декларации и законы. Люди, добавил президент, «не хотят изучать высшую математику», чтобы разбираться в этом.

Несколько лет Баркли высмеивался в печати, особенно в «Тайм», как бестолковый и слабохарактерный лакей Белого дома. Читая теперь язвительные выражения Рузвельта, он воспринимал их как личное оскорбление и с горечью вспоминал, что стал либералом задолго до «нового курса». Прогрессивным идеям он обучался еще у Вудро Вильсона, когда приехал в 1913 году в Вашингтон из Падуки. Следовал линии Франклина Рузвельта при обсуждении правительственных программ, держал на Капитолийском холме знамя администрации, причем нередко без всякой поддержки со стороны Белого дома, а сейчас столкнулся с таким вот саркастическим посланием. Пришлось ему защищаться. В Кентукки, казалось, наметилась тенденция поддерживать республиканцев. В сенате, подобно другим выборным лидерам до и после него, он оказался между сенаторами лояльными президенту и теми, кто против Рузвельта, — они группировались в цитаделях власти, включая Комитет по финансам, в котором Баркли занимал высокое положение. Он прозондировал настроения в сенате и обнаружил среди своих единомышленников такое же возмущение. Собирался осудить послание президента немедленно, но первому это право предоставили председателю Комитета по финансам Джорджу. Баркли решил отложить свое выступление до утра. На следующее утро, покидая дом, он сообщил жене (она инвалид), что осудит вето президента и уйдет с поста лидера большинства.

— Действуй, я с тобой, — сказала жена.

Баркли держал речь при переполненных народом галереях — и не разочаровал аудиторию. Чтобы поддержать свой статус демократа, он начал с нападок на Уилки — этого «новейшего образца кометы Галлея, мечущейся туда‑сюда по небесному своду, чтобы высветить на небесах ряд фантастических знаков, которые ни я, ни другие не могут постигнуть». Во время выступления Маккелар, старый соперник Баркли, который однажды не разговаривал с ним несколько недель, хотя их кресла в сенате располагались рядом, напоминал пажа, доставлявшего написанные под диктовку Баркли листы из офиса сенатора. Баркли продолжал речь опровержениями пункт за пунктом «преднамеренно несправедливых заявлений» Рузвельта. Попытки президента сравнивать «свои крохотные посадки сосен с могучими дубами, камедными деревьями, тополями и елями... равносильна сравнению сверчка с жеребцом». Оценки президентом налоговых послаблений как льгот для корыстолюбцев являются «преднамеренными и расчетливыми ударами по юридической честности каждого конгрессмена. Не знаю, как другие конгрессмены, но что касается меня, я не намерен оставлять эти нападки без ответа». Сенатор завершил свою речь словами:

— Если в конгрессе Соединенных Штатов осталось хоть немного самоуважения, он преодолеет вето президента и превратит законопроект в закон, несмотря на возражения главы государства.

Как отметил репортер, в зале заседания последовали продолжительные аплодисменты сенаторов, вставших с мест. Журналисты бросились с галерей к пишущим машинкам и телефонам.

В это время Рузвельт находился в Гайд‑Парке. О предстоявшей речи Баркли и его отставке президента вскоре проинформировали Уоллис и Бирнс, но того, казалось, это не очень волновало. Он предложил Бирнсу забыть и «попросту не обращать внимания на эту чертовщину...». Хассету мягко заметил, что Албен, должно быть, страдает от контузии. Баркли устал, госпожа Баркли больна, сказал он затем; это просто кратковременная сенсация. Когда Бирнс стал настаивать на отправке примирительного письма, президент согласился, при условии, что глава мобилизационного ведомства сам напишет проект. Президент и бывший сенатор произвели сообща небольшой шедевр из утешения и искусной дипломатии.

«Я искренне надеюсь, — писал Рузвельт Баркли, — что вы не будете настаивать на своем намерении уйти в отставку с поста лидера сенатского большинства. Если вы все же решитесь, то, полагаю, коллеги не допустят вашей отставки. Но даже если они не сделают этого, надеюсь, вскоре „единодушно переизберут вас“.

Письмо Рузвельта соответствовало запланированному сценарию. Баркли вышел с совещания демократов сената, чтобы сообщить репортерам среди фотовспышек, со слезами на глазах, о своей отставке в качестве лидера большинства. Он удалился в свой офис, оставив коллег размышлять. Внезапно дверь конференц‑зала распахнулась, из него вырвался Том Коннэли — блистательный, в черном пальто, белоснежной накрахмаленной рубашке с золотыми запонками, с развевающейся седой гривой волос. Пробиваясь сквозь толпу репортеров и фотокорреспондентов к офису Баркли, он дважды прокричал:

— Дайте дорогу свободе!

За ним следовала небольшая группа сенаторов. Через несколько минут Баркли с триумфом ввели в конференц‑зал, где под одобрительные возгласы и аплодисменты единодушно переизбрали лидером сенатского большинства.

Это был час сената. Пресса захлебывалась в восторге. Наконец исполнитель поручений Белого дома посмел ослушаться хозяина, наконец конгресс восстал против диктатора. Затем последовало полное удовлетворение. Палата представителей большинством 299 к 95 преодолела вето Рузвельта на законопроект. То же сделал на следующий день сенат большинством 72 к 14. Эксперты министерства финансов констатировали, что это первый в истории законопроект о государственных сборах, который стал законом путем преодоления вето главы государства.

Буря, которую Рузвельт предсказывал, разразилась через несколько дней. Баркли, чувствовавший угрызения совести и дискомфорт в качестве героя сенатских баронов, написал президенту сердечное письмо. После того как снова побывал в Белом доме как лидер сенатского большинства, он стал выполнять свою роль как прежде. Рузвельт продолжал делать вид, что пропустил скандальный эпизод мимо внимания. Хассет не заметил в президенте ни тени горечи или обиды, даже когда шеф наблюдал в Гайд‑Парке вырубку леса и отправку на верфи девственных дубов. При этом, возможно, что и случайно, оказалось несколько фотокорреспондентов, сумевших запечатлеть на пленке колоссальные стволы деревьев. Хассет подсчитал, что прохождение налогового законопроекта вопреки президентскому вето позволит хозяину Гайд‑Парка сберечь на поставках леса 3 тысячи долларов.

Тем не менее обстановка стала не такой, как прежде. Наряду с утратой 8 миллиардов долларов налоговых сборов тяжелый осадок в душе президента оставила оргия враждебных ему эскапад в конгрессе и печати. Сенаторы‑демократы с запада и юга, например Эдвин С. Джонсон от штата Колорадо, публично выступали против четвертого срока президентства Рузвельта. Президента мучили сомнения. Зачем он использовал в отношении законопроекта право вето, отлично зная, что ничего этим не добьется? Зачем вообще нужно вето в таких жестких и издевательских условиях?

Газетчики наперебой предлагали версии. Вето объясняли по‑разному: президента подстрекал Уилки; Баркли вывел его из себя уничижительным замечанием о президентских елях; некоторые приверженцы «нового курса» — Моргентау, Бирнс, Розенман, Пол — фактически контролировали финансовую политику. Но выяснилось, что Рузвельт сам вставил большинство жестких выражений в сопроводительное послание к вето, и этот факт позволяет объяснить причину поведения Рузвельта. Домой из международной поездки он вернулся в склочную столицу. В. частности, бароны Капитолийского холма — Джордж, Маккелар, Рэнкин и остальные — казались средоточием местничества, эгоизма, жадности, мелочности, а все это, по мнению Рузвельта, подрывало военные усилия. Сам президент был менее терпелив, менее восприимчив к советам спикера конгресса, несколько меньше щадил чувства других. Поэтому вето на налоговый и другие законопроекты и согласие на то, чтобы законопроект об избирательном праве военнослужащих стал законом без подписи, резче обозначили расхождения между Белым домом и конгрессом, но это также пошло на пользу репутации президента.

Перед всеми политиками маячил призрак осенних выборов, решающее испытание голосованием избирателей. Как поступить Рузвельту? На обеде для корреспондентов президент откинул голову и захохотал, услышав, как Боб Хоуп выкрикнул:

— Я всегда голосовал за Рузвельта как президента! Мой отец всегда голосовал за Рузвельта как президента...