НОВАЯ ПАРТИЯ?

Выждав приличную паузу на время выступлений на съезде демократов, Дьюи возобновил пропагандистскую кампанию против усталой администрации и единоличного правления. Рузвельт знал, что лучший способ противостоять этой кампании скорее практические дела, чем слова. Его продолжительная поездка в Калифорнию, на Гавайи и Аляску призвана послужить свидетельством, что у главнокомандующего сохранилась неистощимая энергия и уверенность. Но у Дьюи свои козыри. Все так зависит от воли одного человека; по мере того как складывались линии противостояния на внутреннем фронте, появлялись зловещие признаки, что у главы исполнительной власти высокое давление и организм его немощен.

Перед тем как покинуть Сан‑Диего, чтобы присутствовать на учениях десантных войск, президент беседовал в своем железнодорожном вагоне с сыном Джеймсом. Внезапно лицо отца побледнело и исказилось гримасой боли.

— Джимми, не знаю, вынесу ли я это... мне ужасно больно....

Несколько минут президент не открывал глаз, лицо вытянулось, туловище колебалось в такт болевым волнам. Он не позволил Джимми отменить намеченное мероприятие. Потом пришел в себя и продолжил поездку к месту учений. Сколь ни тревожен этот эпизод, Бруенну о нем не сообщали.

Но вокруг здоровья президента распространялось много слухов. В Белом доме циркулировала даже история, что в мае в Хобко президенту сделали тайком операцию. На Гавайях Рузвельт получил из Вашингтона, от Гопкинса, весть что сотрудник ФБР в Гонолулу сообщил Дж. Эдгару Гуверу об отмене тихоокеанской поездки президента из‑за его слабого здоровья. Гопкинс выражал в телеграмме надежду, что сообщение неверно, но, если и верно, отмене поездки нужно дать другие объяснения. («Противник не жалеет времени и сил для спекуляций вокруг вашего здоровья».) Лихи ответил, что президент работает по четырнадцать часов в день и никогда не был в лучшем состоянии здоровья. Он потребовал, чтобы сотрудника ФБР привлекли к дисциплинарной ответственности за ложное сообщение.

Фотокамера, распространявшая по всему свету сияющее лицо Рузвельта, тоже могла быть жестокой. Один снимок президента, получивший широкое распространение и сделанный во время речи с выражением согласия принять выдвижение своей кандидатуры на новый срок президентства, изображал его изможденное, потемневшее лицо с открытым дряблым ртом. Розенман сетовал: во время съемки не было Эрли, а то он, как и прежде, не позволил бы тиражировать такой снимок.

Возможно, президенту во время произнесения речи недоставало контакта с аудиторией. Или он вспомнил свой драматический полет на съезд в Чикаго в 1932 году для предложения «нового курса» американскому народу. Или вспомнилась речь согласия 1936 года, когда он объявил, что «нынешнее поколение американцев переживает встречу со своей судьбой». Разумеется, после возвращения на континент из тихоокеанской поездки ему хотелось общения с живой аудиторией. Он попросил Майка Рейли устроить ему произнесение речи на бейсбольном стадионе в Сиэтле. Рейли, которого беспокоила проблема обеспечения безопасности, обратился за советом к Розенману и Гопкинсу. От них пришла телеграмма с указанием на то, что президенту не следует совершать тайком поездку в одном направлении и затем открыто выступать перед гражданской аудиторией на обратном пути. Почему бы не выступить с палубы своего эсминца, под защитой его орудий? Идея президенту понравилась.

В разговорной форме он отчитался о своей тихоокеанской поездке перед тысячами докеров Бремертона и слушателями федерального радио. Его выступление показалось помощникам почти катастрофой. Президент говорил под открытым небом, при сильном ветре. На выпуклой палубе подтяжки оратора, которыми в годы войны он пользовался все меньше, доставляли ему много неудобств. Выступлению не хватало задушевности и стройности. У Розенмана екнуло сердце, когда он сел перед радиопередатчиком и услышал запинающуюся речь.

Чего не знал Розенман, как, вероятно, и сам Рузвельт, в начале речи президент выдержал первый и единственный в своей жизни приступ грудной ангины. Даже Бруенн, стоявший непосредственно позади него, не мог сказать, что происходит. Около пятнадцати минут острая боль терзала грудную клетку Рузвельта, распространяясь на плечи, затем медленно утихла. Сразу после выступления Рузвельт пожаловался на боль Бруенну. В течение часа взяли анализ на лейкоциты и сняли электрокардиограмму. Явных отклонений в работе организма не обнаружилось.

Снова оживились досужие разговоры. Розенману было известно все, о чем говорят на коктейль‑вечеринках в Вашингтоне и Нью‑Йорке, какие вопросы интересуют людей. Не утратил ли хозяин Белого дома свои бойцовские качества; не станет ли он грушей для ударов Дьюи? Некоторых приближенных Рузвельта беспокоило не столько это, сколько нежелание президента входить в политические детали. Казалось, ему безразлично обсуждение кандидатуры вице‑президента в Белом доме. В Сан‑Диего он сказал Джимми, что ему все равно, кого изберет съезд — Дугласа, Бирнса или Трумэна, — самое важное продолжать войну. Речь в Бремертоне — свое первое общение с американцами после обращения в связи с согласием выдвинуть свою кандидатуру тремя неделями раньше — он подготовил на борту эсминца в спешке, без помощи спичрайтеров. И все же до президента доходили разговоры о его плохом здоровье. Когда Рейли признался, что позволил репортерам взглянуть на президента в Хобко, чтобы опровергнуть назойливые утверждения о его госпитализации в Бостоне или Чикаго, губы Рузвельта жестко сомкнулись, в глазах появился блеск.

— Майк, эти газетчики — свора мерзких упырей.

Один из наиболее эффективных приемов президента, по крайней мере на начальной стадии избирательной кампании, — он подчеркивал позицию главы государства, возвышающегося над схваткой. Пока активисты типа Икеса рвали и метали, пока кандидат республиканцев добивался дебатов со своим соперником, Рузвельт продолжал исполнять функции президента, оставляя под критическими стрелами оппозиции возможно меньшее число своих сторонников.

Статус президента позволял выдвигать и подписывать популярные законопроекты., В начале лета он подписал законопроект о правах военнослужащих, революционизировавший сам подход к проблеме их возвращения с войны. Делался меньший акцент на материальном вознаграждении, чем на образовании и индивидуальном росте. После демобилизации военнослужащему гарантировалась учеба на всех уровнях, от общеобразовательной школы до аспирантуры, в течение года плюс срок службы в вооруженных силах, итого до четырех лет. Закон предусматривал также федеральные гарантии половины суммы кредитов, предоставленных ветеранам на покупку или строительство домов, ферм, собственности для бизнеса. Санкционировались существенные пособия для безработных ветеранов. Создавался механизм помощи ветеранам в поисках работы. Предусматривалось строительство новых госпиталей. Закон о правах военнослужащих стал краеугольным камнем системы ветеранских льгот, созданной в годы войны: пособия на иждивенцев, выплаты по демобилизации, широкое медицинское обслуживание, пенсии в связи с гибелью или инвалидностью ветерана‑кормильца, страхование жизни в условиях военного времени, гарантирование бывшим военнослужащим рабочих мест и т. д.

— Это выразительное напоминание мужчинам и женщинам на военной службе, — говорил президент, подписывая законопроект, — что американский народ не намерен бросать их на произвол судьбы.

Подобные действия и заявления — не подарок для республиканцев.

Статус президента позволял строить впечатляющие планы на послевоенное будущее. В конце лета Рузвельт предложил, возможно, самый грандиозный из этих планов: выдвинул проект развития бассейна реки Миссури на базе концепции Администрации реки Теннесси (АДТ), предусматривающей наличие в речном бассейне одной большой реки и сопутствующего ей набора взаимосвязанных проблем и возможностей. Отвергая проекты частичного развития бассейна, президент бросал вызов бесчисленным группам, которые сформировались вокруг существовавших в бассейне энергетических, ирригационных, транспортных, сельскохозяйственных и коммерческих компаний, бизнеса сферы отдыха и развлечений. Он высказался также за изучение бассейнов рек Арканзас и Колумбия на предмет преобразований по модели АДТ.

Статус президента предполагал укрепление правопорядка. В августовскую жару транспортная система Филадельфии, в которой были заняты почти миллион работников, остановилась, когда водители троллейбусов, трамваев и автобусов не вышли на работу из‑за того, что восемь черных получили право вождения. Руководители забастовки протестовали: в перерывах между рейсами белые водители сидят на одних скамьях с черными, а «у цветных — клопы». Тысячи людей добирались на работу пешком в сорокаградусную жару; в кварталах, населенных черными, росла напряженность. Президент вмешался в события издалека, будучи в тихоокеанской поездке. По его настоянию армия взяла транспортную систему под контроль. Забастовщикам приказали вернуться на рабочие места. Два дня прошло в ожидании выполнения приказа; затем 8 тысяч вооруженных солдат вошли в город, арестовали руководителей забастовки. Молодых забастовщиков предупредили: возможно аннулирование их отсрочки от военной службы. К каждому из водителей, подчинившихся приказу, приставили по два солдата. Троллейбусы вновь пришли в движение. Права негров на работу обеспечены.

В эти летние месяцы Рузвельт затеял в рамках своей большой внутриполитической стратегии любопытное предприятие: как правило, он избегал стратегического планирования, и даже по истечении ряда лет все еще неясно, занимался ли президент фундаментальной политической реформой или просто предпринимал хитрый предвыборный ход.

Разумеется, политическое положение требовало решительного противоборства. К 1944 году Рузвельт и Уилки обескуражены и расстроены поведением консерваторов своих партий. Президентские демократы и республиканцы подвергались обструкции своих противников в конгрессе. Рузвельту не удалось провести в конгрессе важные законопроекты, например о налогах; откровенно вызывающе вели себя в отношении президента демократы юга. После неудачи в Висконсине Уилки настолько утратил политическое влияние, что даже не присутствовал на съезде республиканцев в качестве делегата, не говоря уже о возможности выступить перед его участниками или в Комитете по партийным платформам. Его еще больше, чем Рузвельта, огорчали противники в конгрессе. Уилки осудил как предательство молодого поколения Америки пункт программы республиканской партии, касающийся послевоенной международной безопасности, — фактически повторял формулу Макинака. В обстановке четырехпартийной политики этого периода ничего странного, что Уилки имел больше друзей на съезде демократов, чем среди республиканцев, и высказывались предложения в частном порядке сделать его партнером Рузвельта в выборной кампании в качестве кандидата на пост вице‑президента.

Однажды в конце июня президент вызвал в свой кабинет Розенмана и сообщил, что бывший губернатор Пенсильвании Джиффорд Пинчо — долгое время лидер президентских республиканцев — недавно встретился с Уилки и затем посетил президента. Уилки и Пинчо обсудили возможность создания в Америке нового политического учреждения. Как вспоминал Розенман, Рузвельт далее сказал:

— Это идея Уилки. Его только что побили консерваторы собственной партии, выстроившиеся за Дьюи. Теперь ясно, что реакционеры в нашей партии добиваются и моего скальпа, — сами видите из событий на юге.

Думаю, пришло время избавить демократическую партию от реакционных элементов на юге и привлечь в нее либералов из республиканской партии. Уилки — лидер этих либералов. Он обсудил с Пинчо идею коалиции либералов из обеих партий, а консерваторы этих партий объединились бы по собственному усмотрению. Я согласен с Уилки на сто процентов. Время вполне подходящее — как раз после выборов.

Нам нужны две реальные партии — одна либеральная, другая консервативная. Сейчас каждая партия расколота диссидентами.

Разумеется, я говорю о долговременной политике, о том, чего нельзя сделать в этом году. Но мы осуществим это в 1948‑м и начнем заниматься этим сразу после осенних выборов. Из либералов обеих партий Уилки и я сформируем новую, действительно либеральную партию Америки.

Президент попросил Розенмана съездить в Нью‑Йорк повидаться с Уилки и как следует изучить идею. Розенман предупредил босса, что Уилки может использовать встречу как способ включиться в кампанию по выборам президента. Рузвельт предложил Розенману заранее предупредить Уилки, что проект создания новой партии не имеет ничего общего с предстоящими выборами.

Встреча состоялась тайком в Сент‑Реджи — настолько секретно, что Уилки отходил ко сну, когда официант накрывал ленч. Он был полностью согласен с тем, чтобы воссоединение партийных фракций происходило после выборов. Обе партии, говорил он, представляют собой гибриды либералов и реакционеров. После войны начнется конфронтация либералов и интернационалистов против консерваторов в одной партии и изоляционистов — в другой.

— Сообщите президенту, что я готов посвятить этому почти все свое время, — сказал он Розенману.

Собеседники почти два часа обсуждали лидеров и группы — из числа профсоюзов, расовых и религиозных организаций, мелких фермеров, студентов, малого бизнеса, интеллектуалов и либеральных республиканцев, — которые могли составить ядро сплоченной либеральной партии. Уилки настаивал только, чтобы его встреча с президентом состоялась не раньше дня выборов.

Рузвельт остался доволен отчетом Розенмана о встрече.

— Прекрасно, прекрасно, — повторял президент.

С Уилки он увидится в удобное время. Но, не выжидая и даже не поставив в известность Розенмана, написал Уилки 13 июля письмо с предложением встретиться после его возвращения из поездки на запад. Уилки не ответил на письмо, предпочел выжидать. Когда распространились слухи о письме к нему президента, стал еще более осторожным — подозревал в этих слухах преднамеренную утечку информации из Белого дома с целью вовлечь его в предвыборную кампанию Рузвельта. Между тем Уилки показывал письмо Генри Люсу и, как минимум, одному приятелю.

За возвращением Рузвельта из тихоокеанской поездки последовала неразбериха. Президент сначала отрицал, а затем признал, что предлагал встречу с кандидатом в президенты 1940 года. Уилки, по‑прежнему уклоняясь от встречи, попытался затем использовать для контактов с президентом бывшего губернатора штата Огайо Джеймса М. Кокса, кандидата в президенты от демократов 1920 года, но это только усугубило сумятицу. Вопрос оставался в неопределенном состоянии, когда в начале сентября Уилки положили в больницу с диагнозом сердечная недостаточность.

Что происходило? В эпицентре событий, считал Розенман, находились два наиболее авторитетных политических лидера Америки, два мировых лидера. Их воодушевляло великое дело — консолидация либеральных, интернационалистских сил в Америке, — которое они могли претворять в жизнь с большими шансами на успех, чем другие. Но на самом деле им не удалось даже приступить к работе.

Одна из причин состояла в переменах, происшедших с Уилки в последние годы жизни. Будучи одно время деятелем практического склада, он превратился в страстного идеолога. Мазал дегтем своих противников‑республиканцев, называя их реакционерами, изоляционистами, узколобыми, подверженными патологии политиками. Его возмущал не только изоляционизм, но также расизм дома и за рубежом. Он читал Мюрдаля и соглашался с ним: война — решающее испытание для народного будущего; расовая проблема — это фактически проявление кризиса американской демократии; наиболее вопиющие унижения негры понесли в вооруженных силах. Но кроме того, автор «Единого мира» удручен тем, как год выборов, насыщенный борьбой узкопартийных интересов, разрушает мечту об эффективной глобальной организации.

А Рузвельт, кто такой Рузвельт? По мнению Уилки, лидер партии столь же беспринципной, как и республиканцы. Администрацию «нового курса» он часто обвинял в приверженности к натужной и циничной целесообразности, в злоупотреблении моральными принципами и властью. К Рузвельту относился неоднозначно. В период избирательной кампании до партийного съезда резко критиковал, отчасти чтобы сохранить свое республиканское реноме. В практическом смысле он гораздо ближе к Рузвельту, чем к руководству республиканцев конгресса. Но прагматизм Рузвельта выводил его из себя. В середине августа Уилки писал Гарднеру Коулзу, что сыт по горло прагматичными политиками и ничто не заставит его служить кому‑либо из них: «Мне лгут в последний раз».

Но лгал ли ему Рузвельт? Следует ли считать все происходящее лишь уловкой избирательной кампании? Уилки не мог этого утверждать. С одной стороны, президент, кажется, хотел консолидации партийных фракций, но после выборов. Естественно, он рассматривал свое переизбрание как шаг в направлении реализации проекта великой новой партии. Более того, президент вел борьбу с противниками в своей собственной партии, а также в партии Уилки вполне открыто. В 1938 году даже пытался произвести чистку партии от консервативных демократов. С другой стороны, ввел Стимсона и Нокса в состав администрации 1940 года без серьезных усилий укрепить доверие к себе президентских республиканцев. Ему нравилось в период избирательной кампании заниматься интригами с целью раскола и подчинения великой старой партии. С ним трудно работать над решением сложнейших проблем объединения партийных фракций. Он подбрасывал Уилки предложения занять разные посты в администрации; возможно, это предвыборные хитрости.

Определенности здесь нет; лучше дождаться, когда пройдут выборы, и после этого серьезно заняться реализацией проекта, решил Уилки. А пока он мог влиять на кандидатов в президенты от обеих партий. Но 8 октября Уэнделл Уилки умер.