Проблематичность человеческого бытия

Здравый смысл относится к знанию как к тому, что может быть получено от кого-то или чего-то. Платон считал, что источником, хранящим истинное знание, является мир идей. Воспоминанием мы проясняем в своем сознании заключенное в нем знание. Демокрит считал таким источником внешний мир материальных вещей. Истекающие от предметов потоки легких атомов или потоки отражаемые, вышедшие из органов чувств человека, являются источником информации о предметах. Рациональность вещного мира у Гегеля является прообразом понятийных логических структур сознания человека. В любом из этих вариантов присутствует одни и тот же мотив: знания получают или извлекают. Тема производства знания вошла в теорию познания в XIX — XX веках. Человеческая оценка труда по производству знания связана с представлениями об усилиях воли, чувств и ума, но преодолению препятствий, трудностей ради получения неизвестного «х», которое мы называем знанием о мире. Но в таком понимании познания есть одна странность: отчего такая устремленность к неизвестному «х»? Полезностью знаний ситуацию не прояснить. Это заставляет, принуждает человека искать новых знаний? А поскольку познание и творчество есть выражение свободы, то можно спросить и так: что вынуждает человека добиваться свободы, стремиться к ней посредством творческого познания? Антропологический взгляд на человека нередко видит истоки свободы в поисковом инстинкте, любопытстве, любознательности, высшим выражением которой является любовь к мудрости», «любовь к истине». Такой телеологический взгляд на познание не может быть достаточным для понимания истоков творчества.

Поскольку творчество есть созидание новых обстоятельств бытия человека, которые не даны в уже освоенной действительности, то логично предположить, что творческое начало коренится в невозможности человеческого существования в наличных обстоятельствах. В этом оправдание творения нового мира своего бытия. Рассматривая, например, под этим углом зрения феномен техники, западногерманский философ Г. Рополь пишет, что «...акт изобретения вовсе не продолжает естественно исторически возникавшее, но является вестником нового мира вещей, созданных человеком: искусственный мир, противопоставляемый природному»^[133]. Можно, конечно, попытаться уйти от «невозможных» обстоятельств, но это не всегда возможно. Последнее имеет место тогда, когда обстоятельства жизнедеятельности вынуждают человека отказаться от той культуры, в которой только и можно существовать в качестве человеческого существа. «Невозможные» обстоятельства могут быть определены и самой культурой, когда раскрывается ее внутренняя противоречивость. Проблема «быть или не быть» существует лишь в контексте культуры. Проблематичность бытия человека связана с тем, что, с одной стороны, человеческое существование невозможно вне культуры, а с другой — существование в культуре оказывается в открывшихся обстоятельствах невозможным. Чтобы не впасть в акультурное состояние, человек творит новые элементы культуры. Проблема человеческого бытия заключается в том, как «быть» в мире при условиях невозможности «быть» в мире в качестве культурного существа. Обстоятельства действительности вынуждают человека «не быть» в мире. Простейший пример: как быть человеком, ориентирующимся на максиму «не убий», когда обстоятельства «говорят»: «убей!».

Проблема бытия может быть решена как положительно, так и отрицательно. Последний вариант решения — это самоубийство (в физическом, политическом, нравственном или ином плане). Противоположностью ему является творчество, которым обретается свобода. Самоубийство — это уничтожение самих возможностей какого-либо способа существования. Рассматривая самоубийство как философско-онтологическую проблему, А. Камю обращает внимание на то, что самоубийство — это не только, а иногда и не столько волевой субъективный акт, но самоубийство может быть и убийством человека невозможными и абсурдными обстоятельствами его бытия^[134]. Эта ситуация определяется как «нет выхода». Здесь «решение» проблемы бытия состоит просто в устранении возможности ее разрешения. Человек оказывается как бы раздавленным в тисках альтернативных обстоятельств бытия. Невозможность вынести это давление часто связана с утратой смысла своего существования в мире. Смысл утрачивается, когда человек перестает чувствовать и понимать себя как субъекта определения своих жизненных обстоятельств. Утрата смысла связана с утратой воли к бытию. Остается «быть» без желания «быть». В области науки эта ситуация означает отказ от познания и поиска истины (эвтаназия разума).

Возникновение знания как творческий акт мы рассматриваем как способ разрешения проблемы бытия человека в мире. Эвтаназия разума, о которой говорилось выше, может быть не только результатом скептицизма, но может быть порождена или обусловлена типом рациональности в культуре. Например, когда проблематичность бытия человека может адекватно не осознаваться (показательный пример — нечувствительность мифологического сознания к логическим противоречиям), или проблема оценивается как иллюзорная, надуманная, незначительная. В обоих случаях человек остается существовать как существо незнающее. В логике рассудка это отражено в суждениях типа «с одной стороны, А есть Б, а с другой стороны, А не есть Б». Говорить о предмете, что он «белый» и в то же время «не белый», значит, не знать предмет. В таких формулах выражается самоубийство разума, если дальше них он не идет. Проблематичность человеческого существования в мире на уровне сознания может быть выражена в форме антиномии, парадокса. Творческий акт, как альтернатива самоубийству, состоит в рождении нового знания, которое, разрешая антиномию-проблему, образует основу нового способа существования человека в мире.

Механизмы «творческого» спонтанного поведения существуют уже в живой природе. Эти механизмы срабатывают как раз в тех ситуациях, когда возникает угроза существованию живого организма или когда психическое ожидание оказывается обманутым. В этой связи представляют интерес исследования неврозов у высших животных и патологии их поведения. Физиологи провоцировали «экспериментальные неврозы» у животных. Например, вживляли в мозг собаки электроды, по которым передавались импульсы, вызывающие взаимоисключающие психические состояния (возбуждение и торможение), или создавались условия, провоцирующие противоположные формы поведения. Один импульс вызывает, например, состояние агрессии или свидетельствует о приеме пищи, а другой импульс вызывает состояние страха или боль. Если эти альтернативные факторы следуют с определенной близостью во времени, то возбуждение нервной системы накладывается на ее торможение. В этих условиях животное впадает в глубокий невроз, оно, так сказать, «сходит с ума». Но замечательно то, что, как пишет Б. Ф. Поршнев, «нервный срыв из-за столкновения возбуждения и торможения, из-за трудной или непосильной дифференцировки обязательно внешне выражается в тех или иных «нелепых» действиях животного»^[135]. Б. Ф. Поршнев предложил гипотезу о тормозной доминанте, которая раскрывает физиологическую природу неадекватных, спонтанных рефлексов. Он описывает опыты с собакой, суть которых в том, что «нелепое» аномальное поведение собаки в невротическом состоянии в результате многократного повторения закрепляется. Затем закрепившиеся аномалии снова подвергаются «невротическому срыву», тормозились, вызывая новые формы поведения^[136]. Иногда такие ситуации вызывают состояние сна (сильное торможение). Животное становится невменяемым. Аномалии могут выполнять полезную биологическую функцию, образуя основу наследственно закрепляемых «ритуалов» поведения животных. Аномалия становится нормой и служит задаче сохранения вида.

Как живое существо, человек не в меньшей степени подвержен описанным неврозам. Спонтанно возникающие при этом реакции и формы поведения могут быть выходом из парадоксальной ситуации бытия в мире. Помимо природы человек существует в мире культуры, которая также может вызывать невротические состояния. Последние были предметом исследований 3. Фрейда. Но невротические состояния возникают не только на уровне бессознательного, но и на уровне сознательных и осознаваемых актов. Последнее нас интересует больше всего. Для нас важно понять научное творчество как спонтанный аномальный (иррациональный) акт сознания, разрешающий проблему бытия человека посредством нового знания. Рассмотрим далее условия возникновения невротических состояний познающего разума.

Какой смысл мы обычно вкладываем в слова, когда говорим, что человеческое бытие в мире возможно? Прежде всего бытие должно быть определенным. Если речь идет о деятельном бытии человека, то возможными должны быть цели, средства, операции, результат и предмет деятельности. Цель должна быть реализуемой, средства эффективными, действия рационально организованными, предмет может быть присвоен. Возможность деятельности лежит в основе утвердительных суждений о мире. Например, «роза есть растение» — это суждение, за которым стоит возможность реальных действий с предметом «роза» как с растением, т. е. ее можно высаживать, осуществлять уход (полив, обрезка и т. д.), использовать для размножения и т. д. Определения допускают конструктивные действия по образованию предмета. Иные суждения предполагают возможность действий по сравнению предметов, их классификации и т. д. Суждение «А есть Б» предполагает возможной деятельность, в которой «А» показывает себя как «Б».

Когда бытие становится невозможным? Например, когда предметы действительности не могут быть присвоены. В этой ситуации деятельность невозможна, ибо она должна быть предметной. На деятельность налагается своеобразный запрет отсутствием доступности предмета. Запрет деятельности может быть связан также и с целью, средством, действием и результатом. Отрицание или запрет цели означает, что прежняя деятельность хотя и может осуществляться, но потеряла значение без своей цели. Так, производственная деятельность теряет смысл, если ее продукты не имеют потребительной ценности. В этом случае, если не происходит замены одной цели на другую, то способ существования человека перестает быть человечески значимым. Бесцельная деятельность становится бесчеловечной. А если у деятельности появляются бесчеловечные цели, то человек стремится подменить цель. Например, многие ученые, занимавшиеся разработкой атомного оружия, считали своей целью исследование природы. Или — в качестве оправдания — говорилось, что заниматься ядерной физикой интересно (Э. Ферми). В этих примерах стремление сохранить прежний способ деятельного существования связано с изменением цели или оценки ее характера. В принципе это всегда возможно. Теоретически можно допустить такую ситуацию, когда такая подмена оказывается невозможной. Это когда запрет относится к любым разрешенным целям. При этом в иерархии ценностей и целей бытия отрицанию, запрету подвержены прежде всего «низкие» ценности и цели, которые являются средствами для достижения более «высоких» целей. К примеру, такой самой «низкой» целью считается простое биологическое существование. Другая возможность отрицания любых целей — это их полная релятивизация, когда любая из них есть только средство для достижения других, а «высшая» цель становится средством для достижения самых примитивных целей. Если воспользоваться аристотелевским определением ценности как цели, желанной самой по себе^[137], то сказанное означает отсутствие ценностных ориентации в жизни человека. Поэтому такая деятельность не соответствует человеческому способу существования и в этом смысле является невозможной именно для человека.

Эффект «торможения», обусловленный условиями запрета, может быть связан со средствами деятельности. В силу каких-либо обстоятельств человек лишается средств деятельности (например, при запрете на применение насильственных средств), его существование становится проблематичным. В этом случае невозможно овладеть предметом без средств. Эта ситуация может обрести трагический характер: человек устремлен на овладение предметным миром, но не в состоянии это сделать. Эта «безрукость» создает тем большее напряжение, чем желанней цель и предмет. В такой ситуации «неврозы» разрешаются переносом субъективной активности в недеятельный план: страдание, рефлексирование. Правда, возможна и агрессия. Если существует возможность подмены недоступных средств другими со сходной эффективностью (скажем, при замене молотка камнем), то формируется новый тип деятельности — имитационный. Здесь новые средства не приводят к реальным результатам, совпадающим с целью. Смысл деятельности при этом связан не с достижением результата, а осуществлением операциональных процедур — процесс ради процесса. Это игровая деятельность, имитирующая прежнюю подлинную деятельность. В детской игре «дочки-матери» готовят «еду», «рожают» и «воспитывают» «детей», т. е. делают все, что есть в реальной семейной жизни, но без адекватных средств се осуществления.

Еще более сильным представляется запрет, налагаемый на сами действия. Этот случай во многом похож на предыдущий. Новым моментом здесь является то, что деятельность иной раз не может даже имитироваться. Это ситуация недеяния. Одним из выходов из данной ситуации является перенос действия во внутренний план, в сферу воображения.

Наконец, запрет может быть связан с предметом деятельности. Проблему своего бытия человек решает в этом случае путем переноса деятельности с сохранением целей, средств, системы действий и желаемого результата на другой предмет. Реальная прежняя деятельность трансформируется в ритуальную деятельность. Охота переносится в тир, реальный эксперимент превращается в моделирующий и т. д.

Во всех рассмотренных выше ситуациях запрета на отдельные элементы деятельности мы имеем дело с трансформациями се, с переходом ее в другую сферу. При этом происходит изменение смысла, цели, средства, действий и результата деятельности. Однако интересен другой предельный вариант запрета деятельности: никакая трансформация деятельности невозможна. Источником такой невозможности является сознание того, что всякая трансформация данной деятельности невозможна, поскольку при этом человек утрачивает статус субъекта деятельного отношения к миру. Недеятельное бытие (каковым может быть имитационное, иллюзорное или какое-то другое подобное существование) превращает человека в подобие вещного объектного бытия. Здесь имеет место противоречие между должным и сущим: в силу запрета человек не может быть субъектом разумного отношения к миру, но именно как разумное существо он должен определять свое бытие в мире сам, т. е. быть субъектом. Это экзистенциальное противоречие является для человека трагическим. Запретом человек «вытеснен» из мира в качестве субъекта, но «принят» в мир в качестве объекта. Субъективно это переживается как несуществование мира для моего Я и моего Я для мира. Для человека, поскольку он мыслит свое Я, кроме факта собственного существования в мире, которое не имеет признаков субъектного существования в самом этом мире, ничего другого нет. Осознание «не-предикатности» своего существования в мире заостряет проблему бытия: быть субъектом в самом мире или не быть в нем таковым (а стать вещью мира). Эта ситуация, когда человек не может быть субъектом деятельности в мире и не может не быть субъектом, логически разрешима, если предположить, что человек становится субъектом деятельности в небытии мира. В позитивном смысле это означаетрождение субъекта знания. Знание о мире — это способ субъектного существования в мире не в формах предметной деятельности, возможной в самом мире. Знание «о» как способ существования интенционального сознания есть человеческий субъективный способ присутствия в предметном мире, но не в качестве одного из предметов мира, а как раз в качестве субъекта. То есть человек присутствует в мире своим знанием о нем, а не как одна из форм бытия мира. В знании о мире, или знанием о мире, человек этот мир обретает, он им овладевает, но уже не непосредственно, а опосредованно, умозрительно. Как выражался Кант, это есть владение без держания, т. е. не эмпирическое владение^[138].

Предлагаемое решение проблемы бытия имеет только тогда смысл, когда человек стремится реализовать свое существование в запрещенной предметной деятельности не просто потому, что он хотел бы этого, но потому, что эта деятельность рассматривается им как должное его бытия. Столкновение запрета и понятия долга, противоречащего этому запрету, вызывает «невротическое» состояние, спонтанным аномальным выходом из которого является возникновение в человеке субъектного существования: субъекта знания. Таким образом, мы предлагаем трактовать возникновение знания как результат решения онтологической проблемы бытия человека в мире. Знание не возникает просто в силу отражательных способностей человека. Оно не возникает, если есть возможность выхода из «невротического» состояния путем трансформации деятельности. Знание является аномальным продуктом существования человека в тех условиях, когда действие, поступок становится невозможным (он тормозится запретом — как в опытах с животными). Знание возникает тогда, когда без него уже нельзя, так сказать, обойтись.

Рассмотрение знания как онтологическою феномена означает, что знание понимается не просто как информация о мире, а как форма знающего бытия человека. Знающее бытие противоположно познающему. Бытие человека, осуществляющего деятельность с предметами мира, есть бытие незнающее. Субъект деятельности - это активная сторона присвоения действительное¹ и, преобразования се. В самом процессе присвоения предмет сливается с деятельностью. Для осуществления присвоения вовсе не обязательно знать предмет. Если яхочу прикоснуться к «этому» предмету, то, вообще говоря, я не нуждаюсь в знании того, что это за предмет. Достаточно иметь «знание» о желанности этого предмета о его потребительных качествах. Сам но себе предмет нам не интересен, и мы можем с этой стороны его не знать. Речь здесь идет не о том, что деятельность всегда реализуется без знания предмета, а о том, что возможность деятельности с предметом не определяется знанием объективного бытия предмета. Предмет деятельности есть прежде всего именно предметдеятельности, а не предмет знания. Поэтому я и говорю, что предмет деятельности — это присвоение человеком как бытием познающим. Если бы деятельное бытие человека было бы одновременно и действующим, и знающим, то цель и результат деятельности всегда бы совпадали. Это не порождало бы проблем для существования человека в мире. Говоря же о проблематичности человеческого существования, мы предполагаем, что в деятельности всегда присутствует момент отношения к предмету как к предмету незнания (хотя бы частичного). В деятельности исчезает дистанция между субъектом и предметом. Знание же «о» предполагает дистанцированность субъекта от своего предмета. Поэтому субъект знания и субъект деятельности никогда не совпадают друг с другом. Субъект деятельности может быть познающим бытием человека в мире. А знающее бытие может не быть деятельным бытием в мире. Сказанное означает также, что предмет деятельности и предмет знания не обязательно совпадают друг с другом. Совпадение того и другого означало бы, что деятельность всегда есть или опредмечивание, или распредмечивание. Этот гегелевский вариант понимания соотношения знания и деятельности, где опредмечивание есть оборотная сторона распредмечивания. Но что верно для абсолютного духа, то не годится для человека.

Исследование генезиса знания в истории становления человеческого общества показывает, что онтологической основой возникновения внутренних образов вещей являются негативные формы поведения человека, такие, как, например, неприкосновение, неманипулирование, непроизнесение (речи) и т. д.^[139]. Образ коренится в удвоении действительности: «вторая действительность» появляется в результате запрета на «первую». Так, анализ искусства древних позволяет сделать вывод, что, скажем, наскальные изображения возникли из-за того, что реальные предметы изображения «первой» действительности находились под запретом: их либо нельзя, либо невозможно было трогать. Как писал Б. Ф. Поршнев, «женские статуэтки, изображающие неприкосновенную мать.., красная и желтая охра, изображающая огонь, к которому невозможно прикосновение, а также изображающая кровь, т. е. жизнь человека; зубы хищников, преимущественно клыки, изображающие пасть животного, прикосновение к которой невозможно; морские раковины, находимые на огромных расстояниях от морского побережья и изображающие недоступное для данной популяции море; тот же смысл изображения недоступного, вероятно, имеют и рисунки хижин, как и пасущихся или отдыхающих диких крупных животных. Все это как бы разные транскрипции одной и тон же категории «нельзя», «невозможно», однако преобразованный в «а все-таки трогаем»^[140]. Образ формируется и результате трансформации и развития «второй» действительности. Но это «внешнее удвоение» связано с «внутренним», т. е. с возникновением образа «первой» действительности. Люди «удваивают» мир, создавая мир искусственный, мир культуры, который является воплощением мнимого, представляемого. Как метко выразился Г. Рополь, мир культуры, включая технику, является «преодолением природы посредством человеческого сознания»^[141].