Мистика и творчество

Рассмотренные акты творческого мышления напоминают описания мистического опыта сознания. Это неслучайно. Традиция мистицизма связана с анализом духовных актов «высшего» порядка. Я солидарен с тем подходом к оценке и анализу мистического опыта, который связан с попыткой раскрыть рациональный смысл этого опыта. Я согласен, например, с мнением киевского философа А. К. Шевченко, что «этот феномен представляет собой совершенно самостоятельный вид «духовного делания», по структуре своего опыта существенно отличающийся как от классической мудрости, так и от религиозности»^[157]. Заслуживает внимания попытка представить в обобщенной форме некоторые отличительные черты мистического опыта, что позволяет раскрыть рациональный смысл этого вида «духовного делания».

Первая заключается в том, что этот опыт связан с онтологией, характеризующейся отношением сакральное — профанное. Практической реализацией этой онтологии является повторение архетипического действия. Этот опыт позволяет достигать, например, в процессе медитации особого ритуального «знания-состояния», которое выступает «в качестве антитезы дискурсивно-доказательному интеллектуальному знанию»^[158]. Особенностью такого рода знания-состояния является, согласно мистикам, то, что знание здесь выступает силой, могущей непосредственно воздействовать на реальность. Другой характерной чертой является то, что мистически достигаемое знание является безобъектным, безымянным, беспредикатным. Сосредоточенность не на внешних предметах, а на самопознании означает отсутствие знания «о». Онтологии бытия противопоставляется онтология небытия или «ничто». Это отмечается и А. К. Шевченко: «Отвергаются все субстанциональные предикаты Вещей, ...объявляются ложными все Имена, фиксирующие эту субъектно-предикатную определенность»^[159]. Из этого следует третья особенность: идеал состояния недеяния. Еще одной особенностью является то, что автор называет «измененным состоянием сознания»^[160]. Это состояние просветления П. Флоренский характеризовал как «восхищение» души, поскольку это состояние переживается как захваченность души некой силой^[161]. Наконец, мистический опыт стремится оказаться «по ту сторону добра и зла». Традиционно этическая ориентация предполагает подведение действий человека под рационально оформленный императив. Императив не предусматривает всех возможностей поведения человека. Мистический опыт предполагает возможность выведения человека за пределы регламентации, обязанностей, стандартов поведения. Так что этика мистицизма направлена против этики самообуздания посредством внешних правил.

Тот опыт души, который традиционно называется мистическим, есть по сути опыт ее пробуждения, рождения заново. Подобный опыт оказывается необходимым в тех ситуациях, которые ранее были определены как проблематические относительно бытия человека в мире «добра и зла». Как считал известный немецкий мистик Мейстер Экхарт, в этом опыте творения, самосозидания души осуществляется Бог^[162]. Па наш взгляд, мистика ценна тем, что стремится осмыслить своими, разумеется, средствами процесс творчества и опыта рождения субъекта знания. Творческое познание (в том числе и в науке) сродни мистическому опыту: его можно повторить, но готовых правил для этого нет; душа, сознание рождаются каждый раз заново.

Одним из немногих в существующей литературе описаний акта рождения души являются глубокие наблюдения П. Флоренского над своим опытом сознания. В этих воспоминаниях рождение предстает как способ разрешения трагического состояния сознания, связанного с переживанием проблематичности существования разумной личности. Эти воспоминания отражают практически все черты мистического опыта, которые были отмечены выше. Предваряющие акт «рождения» состояния П. Флоренский характеризует как «тайную неудовлетворенность», «необъяснимую и беспредметную тоску». «Между мною и мною, — писал П. Флоренский, — залегало чуждое мне, но непреодоленное, научное мировоззрение, миропонимание»^[163]. События душевной жизни, непосредственно предшествовавшие акту «восхищения» души словом «Бог», он вспоминает так: «Мне была невыносима какая бы то ни было вещь в моей комнате, а в особенности — на столе, даже книга. Так вот... я спал глубоким сном, похожим на обморок... Сильным было мистическое переживание тьмы, небытия, заключенности. Я испытывал огромное страдание, которое подавляло меня, хотя тут не было каких-либо учитываемых причин сознавать свою гибель и свою смерть. Это было как самоощущение заживо погребенного, когда над ним лежат целые версты черной непроницаемой земли. ...Я ощущал также бессильными все свои интересы, занятия. Не то, чтобы появилось какое-либо сомнение в правильности или неправильности физики и всего прочего, даже в самой природе. Нет, все это просто осталось по ту сторону чего-то, мне необходимого, стало необсуждаемым, лишенным какого бы то ни было жизненного значения, тряпками, которых не станешь ни хвалить, ни порицать при агонии. ...Я ощутил бессилие всего, занимавшего меня до тех нор, в той, новой для меня, области мрака, куда я попал. Тут свои потребности, свои страдания. Очевидно, должны быть и свои средства, и свои радости. Непосредственным чувством я искал их, но не находил; бросался к выходам, но наталкивался на стены и путался в подземельях и проходах. Мною овладело безвыходное отчаяние, и я сознал окончательную невозможность выйти отсюда, окончательную отрезанность от мира видимого. (И вот наступает кульминация. — И. Н.). В это мгновение тончайший луч, который был не то незримым светом, не то—неслышанным звуком, принес имя — Бог. Это не было еще ни осияние, ни возрождение, а только весть о возможном свете. Но в этой вести давалась надежда и вместе с тем бурное и внезапное сознание, что — или гибель, или спасение этим именем и никаким другим. Я не знал, ни как может быть дано спасение, ни почему. Я не понимал, куда я попал и почему тут бессильно все земное. Но лицом к лицу предстал мне новый факт, столь же непонятный, как и бесспорный: есть область тьмы и гибели, и есть спасение в ней.

Этот факт открылся внезапно, как появляется на горах неожиданно грозная пропасть в прорыве моря тумана. Мне это было откровением, открытием, потрясением, ударом.

От внезапного этого удара я вдруг проснулся, как разбуженный внешней силой, и, сам не зная для чего, но, подводя итог всему пережитому, воскликнул на всю комнату: «Нет, нельзя жить без Бога!»

...Пережитое во сне было сильно, но слишком глубоко, в точном значении этого слова, и поэтому не имело себе никакой формулы. Когда же эта последняя сказалась, то естественно возникло чувство неожиданности, несмотря на внутреннее признание этой формулы, как выражающей пережитое»^[164].

Описанный пример мистического опыта, традиционно называемого мистическим, характерен, как нам представляется, вообще процессу возникновения нового знания и — через него —субъекта знания, видящего мир иначе, чем до этого опыта. Негативная оценка мистического опыта, отрицающая его продуктивное значение, связана с тем, что он выводит человека из своего бытия в мире в некое неопределенное «ничто». Это небытие интерпретировалось апофатическим богословием как Бог. Да и могло ли быть иначе, когда цель богословских сочинений была заранее предопределена. Важнее, на мой взгляд, присмотреться к тому, как рассматривается Бог-небытие. Если, к примеру, взять сочинение Николая Кузанского «Об ученом незнании», то там Бог трактуется как единство творящего и творимого, причины и следствия. Искусство творения, сосредоточенного в уме Творца, не описывается чертами созданных им произведений. «В области видимого нет ничего, кроме цвета, — разъясняет эту мысль Николай Кузанский, — зрение не от области видимого; зрение не имеет цвета»^[165]. Бог подобен этому зрению, которое само бесцветно. Бог непричастен к любым определениям нашего ума, почерпнутым из мира «сотворенного». Поэтому, согласно Николаю Кузанскому, Бог как небытие может быть постигнут только незнанием. Это небытие характеризуется единством, единственностью, неделимостью, бесконечностью и вечностью и выступает абсолютной и истинной мерой всех сотворенных вещей. С нерелигиозной точки зрения Бог может быть понят как одно из имен небытия. Тогда анализ мистического опыта ценен как исследование акта рождения творящего духа.