Правильный поручик

 

Было это в те годы, когда пытались заморские английские господа да султан турецкий прикарманить кубанскую землю. Как гадюки подлые, наползли в адыгейские аулы турецкие да английские шпионы и давай адыгов своей ядовитой брехней отравлять. Чего только не врали они — говорили, что русские хотят адыгейскую землю захватить, а всех адыгейцев перебить; твердили, что русские — нечистые, гяуры. Соловьями разливались, обещая тем, кто пойдет воевать против русских, и оружие, и славу, и золотые английские монеты. Султанские приспешники — пши да орки силой заставляли адыгейских джигитов с русскими воевать, торговали кровью своего народа.

В то время пришел сюда, на берега студеной Лабы, Тенгинский полк и начал строить здесь укрепление — станицу. Шумели тогда в этих краях вековые леса. В реке было столько рыбы, что казаки шароварами ловили ее. А в степи, на плодородном черноземе, бушевали могучие травы выше человеческого роста.

Строили солдаты хаты и мечтали о том, как хмельной весенней зорькой пройдут они с сохой по этой нетронутой степной целине, как прорастут пшеничные зерна и вместо диких трав зашумят в степях хлеба, как заплещутся вокруг розовым морем сады.

Но кругом полыхала война. Ночами к самой станице подползали лихие джигиты и кинжалами снимали часовых. Пойдет казак в лес, только зайдет в кусты, как вдруг гулко грохнет откуда-то турецкий мултук — и нет казака.

— Пришло как-то в станицу Тенгинскую пополнение — сотня солдат и несколько офицеров. Прибыл с этой «оказией» молодой поручик — худощавый, маленький, быстрый.

Прошло немного времени, и приметили солдаты, что не похож этот поручик на остальных офицеров. Другие все привычными, понятными были: то в карты режутся, то чихирь пьют, то подвигами своими хвастают. А этот все один да один. Выйдет на берег Лабы, сядет на камень, смотрит, как бурун буруны догоняет, что-то шепчет и в книжечку записывает. А глянет — так страшно становилось от его взгляда, столько в нем тоски было.

Потолковали между собой солдаты и решили, что тоска эта от страха: боится, мол, офицерик под пулю угодить, потому и невеселый такой.

Но вскоре убедились солдаты, что поручик не трус, а храбрый до отчаянности. Купил он у казаков гнедого черкесского коня, дикого, быстрого, как ветер, и начал чудить. Другие офицеры за палисад боятся выйти, потому что кругом из-за каждого куста пули жди, а поручик заседлает коня, возьмет пистолеты да шашку и уезжает в степь или по берегу Лабы, как бешеный, мчится. Стреляли в него не раз, бурку пробили, картуз как-то сшибли, а ему все нипочем. Зачем ему была нужна такая лихость, никто догадаться не мог. И прозвали между собой солдаты нового офицера «чудным поручиком».

Служил в ту пору в Тенгинском полку старый бывалый солдат Иван Секачев. Двадцать лет тянул он солдатскую лямку, и уважали его не только солдаты, но и офицеры — «белая кость». В бою он был отважен, после боя — добр и приветлив, настоящий русский солдат.

Среди офицеров только один попался, который не уважал седин старого солдата, не ценил его отвагу и сметливость. Был в полку князек какой-то из Петербурга. Говорили, что сослали его на Кавказ из царской гвардии за растрату казенных денег. Так вот этот князек и донимал Секачева и других солдат злыми выходками.

Придрался как-то он к Секачеву, что честь, мол, он неправильно отдает. И придумал такое издевательство: надел свой белый офицерский картуз на столб, к которому коней привязывали, и велел старому солдату два часа маршировать мимо столба и честь картузу отдавать. Гоняет князек Секачева по солнцепеку, а сам присел в тени и наблюдает, скалится от удовольствия, как хорь на куру, и еще командует:

— Ногу выше, скотина!

Марширует старый солдат, потом обливается. И вдруг видит, из-за домов вышел поручик, посмотрел на него, послушал, как князек ругается. Передернулось лицо у поручика. Направился он легкой своей походкой к столбу и, не доходя несколько шагов, подобрался весь и тоже отдал честь белому картузу.

Князек даже подскочил от злости и закричал:

— Поручик! Почему вы не меня, а этот столб приветствуете.

А поручик подошел к нему, улыбнулся кривой усмешкой — и ответил:

— Так вы же сами, господин штабс-капитан, доказываете, что нет никакой разницы между вами и этим столбом, картуз на него свой надели, козырять ему заставляете солдата. А для меня даже приятнее этому столбу честь отдать, чем вам, — столб пользу приносит, к нему коней привязывают…

Князек даже позеленел от злости.

— Это оскорбление! Не угодно ли, господин поручик, дать мне за это удовлетворение!

— Когда хотите, господин штабс-капитан, — пожал плечами поручик.

Сверкнули его большие темные глаза, и вдруг выхватил он пистолет, взвел курок и почти не целясь выстрелил в картуз. Подбежал князек к столбу, схватил свой картуз, а в нем дырка, в самой середине, там, где лоб штабс-капитанский приходится.

Затряслись руки у князька, и крикнул он Секачеву:

— Пошел вон!

А сам в другую сторону подался.

Во второй раз поручик его проучил, когда напали на станицу турки. Посылал тогда князек солдат на верную гибель, напрямик через поляну, под вражеские пули. А сам сзади за палисад прятался. Увидел это поручик и вдруг крикнул ему.

— Русский офицер всегда пример своим солдатам показывает! Пойдемте впереди, штабс-капитан…

У князька даже поджилки затряслись от страха. Не решился он идти под пули. И солдат задержал, чтобы скрыть свою трусость.

С тех пор стали звать солдаты молодого офицера «правильным поручиком». Полюбили его, во время боев от пули, от шашки вражеской прикрыть старались.

Только все солдаты замечали, что держится поручик как-то особняком, разговаривает мало, а в глазах у него боль какая-то…

— Грызет, ребята, нашего поручика какое-то лютое горе, — говорил Секачев товарищам. — Потому он и под пули суется. Успокоить надо человека. Надо, чтоб высказал он, что его точит… Выскажет — легче станет…

И как-то, когда поручик, ссутулившись, сидел на берегу Лабы, Иван Секачев заговорил с ним:

— Что это вы грустите все, ваше благородие? Зачем понапрасну под пули лезете? Ведь молодой вы… Вам жить да жить.

Поднял офицер на солдата большие темные глаза, дрогнули у него над губой усики.

— А зачем мне жить, братец, коли томимся мы все в тюрьме? Душа свободы просит… Свободы или смерти…

Удивился тут Иван Секачев. Кругом приволье дикое, солнце горячее да радостное, леса шумят, степи медовым запахом дышат, а офицер о тюрьме говорит.

— Непонятно, ваше благородие! Посмотрите — простор какой, а вы про тюрьму говорите…

Дрогнуло лицо поручика, такая горячая тоска в глазах у него загорелась, что старый солдат опустил взгляд.

— Какое приволье, братец! Все мы в тюрьме, все мы в кандалах, за каждым жандарм в голубом мундире смотрит. Ты вон, наверное, уже не один десяток лет о своей деревне, о семье мечтаешь, а попробуй уйти домой…

Вздохнул тут старый солдат и долго молча стоял рядом с поручиком, глядя, как плясали и пенились быстрые волны реки.

Через несколько дней вернулся в станицу из-за Лабы казачий отряд. Привезли казаки с собой пленницу — худенькую черноглазую девочку-адыгейку, взятую в горах. Поселили ее у пожилой казачки Марфы, разрешили ходить по станице, но зорко стерегли, чтобы не убежала.

Девочка была дикая и пугливая, как горная козочка. Целыми днями она просиживала в темной горнице. Когда кто-нибудь заходил туда, она забивалась в угол, сжималась в комочек, дрожала и поблескивала большими глазами. Вечерами Марфа чуть не силой выводила ее на берег Лабы подышать свежим воздухом. Девочка садилась на берегу и горячими печальными глазами смотрела за реку. Она не пыталась бежать, понимая, что из этого ничего не выйдет — ведь если она бросится в воду, караульный казак на коне сразу же догонит ее.

Иногда девочка пела. Тоскливые, протяжные звуки рождались в ее груди, и слезы катились из ее карих глаз. И бывало, что на звуки этой песни из зарослей диких яблонь, на другом берегу, к самой Лабе выезжали адыгейские джигиты. Они долго маячили у светлой кромки воды, пока караульный не спугивал их выстрелом.

«Правильный поручик» почти каждый день приходил слушать пение девочки. Несколько раз он пытался конфетками ее угощать, спрашивал ее имя. Но пленница замолкала, закрывала лицо рукавом, и только ее большие глаза испуганно смотрели на офицера.

Как-то несколько дней шел дождь. Река разлилась, помутнела и неслась мрачная, яростная, с корнем вырывая высокие деревья, оглашая все вокруг гневным шумом.

Перед вечером из-за туч выкатилось солнце, и кровавые отблески замелькали на желтой быстрине Лабы. Девочка-адыгейка, как обычно, уселась на берегу, взмахнула широкими рукавами, словно птица крыльями, и запела. На другой стороне реки показалось трое джигитов. Их кони замерли возле самой воды, неподвижно застыли всадники, точно чернью нарисованные на розовом закатном небе. Караульный казак даже не вскинул ружья — он видел, что пуля не перелетит разлившийся поток. Он только нахмурился и кулаком погрозил джигитам.

Из-за хат к берегу медленно подъехал поручик. Его бурка, сапоги, темно-гнедой конь — все было забрызгано грязью. Он только что вернулся из дальней прогулки.

Девочка смотрела, смотрела за реку, потом вдруг вскочила, взметнула руки и с разбегу прыгнула с невысокой кручи в воду. Набежавший вал ударил ее, покрыл с головой, швырнул в быстрину. Где-то внизу мелькнуло ее бледное лицо и черная коса.

Поручик ударил шпорами коня. Скакун вскинул голову, затоптался на месте и, разбрызгивая комья глины, ринулся в воду.

— Ваше благородие! Куда вы? Пропадете, — крикнул караульный и выстрелил в воздух.

На скаку ловя ногами стремена, к берегу помчался дежурный казачий наряд. Далеко внизу в воде мелькнуло черное крыло бурки, оскаленная морда коня.

— Сгибли! И офицер и полонянка сгибли, — крикнул передовой казак, галопом мчась вдоль берега.

По другой стороне Лабы, разбрызгивая воду, скакали джигиты-адыги.

— Хлопцы, глядите! Вытащил он девчонку! На седло взял, — вдруг закричал один из казаков.

— Вытащить-то вытащил, да сам пропал… Его к тому берегу, прямо к черкесам сносит, — отозвался передовой.

Могучим рывком усталый конь выпрыгнул из быстрины на отмель. Было видно, как офицер, одной рукой сдерживая скакуна, нагнулся над спасенной девочкой. Выхватывая на скаку кривые клинки, к нему мчались джигиты.

— Сгиб! Сейчас собьют, — вздохнул казак.

— Может, пугнуть из ружья? — спросил второй.

— Пустое дело! Не долетит пуля… Ишь, Лаба какая широкая да яростная.

Передовой джигит был уже возле поручика. Тот бережно, обеими руками протянул ему неподвижное тело девочки.

— Взял! — тихо сказал один из казаков.

Джигиты и офицер слезли с коней и нагнулись над девочкой, положенной на песок.

Казаки столпились у воды, вглядываясь в другой берег. Девочка приподнялась, села и протянула руки к одному из горцев. Джигиты стали что-то говорить офицеру, горячо размахивая руками. Затем все сели на коней и скрылись в лесу, подернутом синеватой дымкой сумерек.

— В плен увели! Прощай теперь, правильный поручик, — вздохнул кто-то из солдат.

— Кто его знает! Может, и не пропал! Черкес — он тоже сердце имеет… Может, и вернется еще наш поручик, — задумчиво ответил черноусый сотник.

Поручик вернулся через неделю, когда Лаба уже вошла в свои берега. Вместе с двумя адыгейскими джигитами он выехал из леса, о чем-то поговорил с провожатыми, а затем спокойно, не торопясь переправился через реку. Его встречали и казаки, и солдаты, и офицеры. На поясе у поручика висел серебряный с чернью адыгейский кинжал.

— Теперь он и те черкесы — кунаки, друзья, вроде побратимов, — объяснил сотник.

Не встречал «правильного поручика» только старый солдат Иван Секачев. Несколько дней назад его отправили с турецкой пулей в груди в лазарет в Усть-Лабинскую крепость.

Недолго пробыл в Тенгинской поручик. Пожил он недели три в станице, поездил на своем гнедом скакуне, а затем начальство перевело его в другой полк. Среди солдат прошел слушок, что отправили его из станицы по доносу князька — за дружбу с адыгейскими джигитами, за то, что не давал он издеваться над солдатами.

Когда облетела золотистая листва с деревьев и загуляли по бурой степи холодные зимние ветры, в станицу Тенгинскую прибыла «оказия» и с ней вернулся из лазарета солдат Иван Секачев. Вечером в хате казачки Марфы сошлись самые старые солдаты полка, чтобы поздравить товарища с возвращением. Седоусый, худой, с желтым от лихорадки лицом, сидел Иван Секачев на почетном месте и разливал чихирь.

— Да, братцы, убили нашего «правильного поручика», нет его уже на свете, — вздохнув, сказал Иван.

В полутемной комнате наступила тишина. Бледный огонек каганца вздрогнул, и на стенах запрыгали серые тени.

— Где убили? Кто? Черкесы? — посыпались вопросы.

— Да нет, не черкесы… Офицер один убил, жандарм, наверное… Наш поручик против царя, слыхать, писал, чтобы, значит, все свободно жили на своей земле: и русские, и черкесы, и другие… Вот, говорят, за это его и убили…

Старый солдат роздал чарки и предложил:

— Выпьем же за то, чтобы сбылась думка о свободном житье, выпьем за светлую память нашего правильного поручика Михаила Юрьевича Лермонтова! Пусть будет земля ему пухом!

Седоусые солдаты молча чокнулись чарками и под злобный вой зимнего ветра, бьющегося в окна, выпили крепкий хмельной чихирь.