Заветный колос

 

Хутор наш на самом берегу Кубани-матушки стоит. Весной, когда идет с гор вода, река под самые сады подходит. Тогда яблоньки наши колхозные прямо в воду смотрятся и роняют свой цвет в быстрые кубанские волны.

И вот говорят самые древние деды, что есть у нас где-то на берегу Кубани особенное место. Кто на этом месте спать ляжет, к тому ночью выйдет из реки старик Урожай и подарит заветный колос. А колос этот будто из червонного золота выкован. Такой он большой и тяжелый. Зерна — одно к одному: крупные — чуть поменьше горошины, тугие, со звоном, и в колосе их ровно сотня.

Рассказывают, что когда-то на месте хутора и там, где сейчас поля колхозные раскинулись, шумел лес, такой густой, что через него и пробраться было трудно. И вот пришел на это место казак Батог. Был он самый коренной казак — из Запорожской Сечи пришел. Но пока ходил по Кубани в походы, атаманы да паны всю землю, которую пахать можно было, между собой разделили. Батогу и его товарищам, простым казакам, только и остались терновники да лесная чащоба — бери не надо! Посмотрели казаки на эту дичь да лесную глушь и закручинились: видят, не поднять им эту землю. Кто послабее — к панам в батраки нанялись, кто посмелее — в горы пошел искать свободные земли. А Батог ушел из станицы, пробрался через чащобу к берегу Кубани и решил:

— Здесь останусь! Здесь поле расчищу и курень построю!

Променял он саблю свою добрую на топор и взялся за работу. Целыми днями колючий терн да дубы рубил и корни цепкие корчевал. Оборвался весь, одичал, но, знай, оселедцем трясет и твердит:

— Все равно свое возьму! Будет у меня поле!

Расчистил он кусок земли сажен десять в длину и столько же в ширину, глубоко вскопал жирный чернозем и, завершив труд свой тяжелый, лег отдыхать под кустом на берегу Кубани.

Проснулся утром, глядит, а вся его земля снова колючим терном покрылась, будто и не корчевал он его. Удивился казак, почесал потылицу, покрутил усы. А потом нахмурил густые брови, расправил широкие плечи и снова давай корчевать — только корни да кусты в разные стороны полетели. К вечеру опять поляна чистым черноземом дымилась.

А на следующее утро снова не видно стало земли под густым терновником.

— Что за бес мне все дело портит, чтоб ему на ежа сесть, — выругался Батог. — Не бывать тому, чтобы казак бесу уступил! Будет у меня поле!

И снова взялся он за работу. Очистил к вечеру опять всю поляну, а когда солнце зашло, лег под кустом и решил:

— Нет, сего дня я спать не буду! Дождусь, как черти придут на мое поле кусты втыкать, — повяжу проклятых хвостами да на дубу повешу!

Долго ждал казак. Но потом не то с усталости, не то от плеска кубанских волн сморила его дремота. Только стал он носом клевать, вдруг слышит: зашумела вода, будто сом возле берега плещется. Открыл Батог глаза и видит: расступились кубанские волны и выходит на берег старик. Сам грузный, тяжелый, плечи — косая сажень, бронзовая борода до колен спускается, желтые волосы сединой тронуты. Вышел он на берег, зашагал к казаку — земля загудела.

Подошел, поднял хмурые широкие брови и глянул на Батога. А глаза у старика ясные, зоркие, как у сокола.

— Не спишь? — спросил он гулким могучим голосом. — Полюбился ты мне, казаче! Не хотел я тебе сначала свою заповедную землю отдавать… Да вижу, что упорный ты и никакой работы не страшишься. Я таких люблю! Ладно, работай на земле, я тебе помогать буду!

Тут поднял он руку, широкую, как лопата, дернул себя за бороду, вырвал клок и протянул казаку:

— На, возьми на счастье. Будет у тебя теперь поле богатым да урожайным до тех пор, пока не разгневаешь ты меня ленью своей или еще чем…

Сунул старик что-то колючее в руку Батогу и пошел обратно к воде.

— Кто ты, диду? Как зовут тебя? — крикнул казак.

Зашумели, расступились кубанские волны и скрылся в них старик, только голос его прогремел над рекой:

— А звать меня Урожаем!

Тут заснул Батог так крепко, что ничего больше не слыхал.

Проснулся утром, когда лесные птицы запели, встречая зарю. Глянул на поле свое — лежит оно черное, чистое и парок над ним клубится. Расправил казак руку и видит: лежит на ладони колос, тяжелый, словно золотой, на сто наливных зерен.

В этот же день посеял Батог эти зерна на своей поляне. А когда дали они густые и сочные всходы, еще старательнее стал казак ухаживать за своим полем. Каждую сорную травинку выдергивал, любую птицу, что над всходами кружиться начинала, он отгонял, а в знойную, засушливую пору целыми ночами воду с Кубани носил, поливал пшеницу.

И выросла эта пшеница на диво: в рост человека, соломка крепкая да толстая, а колос — один к одному, каждый по сто зерен.

Начали золотиться колосья. И вот как-то сидит казак на берегу, полем своим любуется. Вдруг слышит голос:

— Что за чудо?! Сколько на свете живу, такой пшеницы не видывал! Чудо, а не пшеница! Чья это такая?

Вскочил казак на ноги и видит: выходит из-за кустов сам пан атаман. Глаза у него от удивления выкатились, как у рака, усы вислые затряслись, а руки так к колосьям и тянутся.

— Моя это пшеница, пан атаман, — сказал Батог.

— Твоя?! Хорошая пшеничка! Продай мне ее на корню! Добрую цену дам!

— Нет, не продажная она… Я ее на семена оставлю!

Блеснул глазами атаман, но потом вдруг развел добродушно руками и улыбнулся.

— Ну, не хочешь — твое дело! Я тебе же помочь хотел! Пшеничка, конечно, так себе… Не продашь — не надо. Я ведь к тебе не за пшеницей. В гости я пришел тебя звать, по-соседски, значит… Что ты все один да один сидишь в своем лесу… Пойдем ко мне, горилки выпьем…

Подумал Батог и решил: какая беда будет, если я у атамана горилки хлебну? Небось, не обеднеет он от этого…

— Спасибо вам, пан атаман, на вашей ласке… Как же можно от горилки отказываться.

Привел атаман казака в свой богатый курень, наставил на стол штофы и полштофы, пареное и жареное — и давай угощать.

Очнулся Батог только на третий день под столом. Вылез оттуда, поблагодарил атамана и уходить собрался.

— Постой, куда ты, казак? — спрашивает атаман.

— Пшеницу мою пора убирать! Пойду…

Нахмурил тут брови атаман, затряс толстым брюхом и давай кричать:

— Какую пшеницу? Нет у тебя пшеницы, продал ты мне ее на корню, вместе с землей… Вот и бумага, ты на ней собственной рукой крест поставил, пан есаул видел… И деньги у тебя в кармане…

Полез казак в карман и достал оттуда горсть медяков. А атаман подошел к нему и стал уговаривать:

— Иди ко мне в батраки! Будешь других учить, как такую пшеницу растить. Я тебя не обижу. Курень тебе построю, кормить-одевать буду…

Так и стал вольный казак батраком.

К весне нагнал атаман в лес людей, раскорчевали они землю, посеяли заветную пшеницу. Все сделали так, как показывал Батог, а пшеница выросла обыкновенная, не больно рослая, с обычными колосками. Конечно, ухаживали они за полями не так, как казак Батог ухаживал за своей пашней — кому же охота все силы свои отдавать на пользу пану-мироеду.

Тогда и построился наш хутор на берегу Кубани-матушки и поселил в нем атаман своих батраков.

Сильно ругался пан, когда увидел, что и пшеница выросла обычная, и урожай не больно высокий. Не раз ходил Батог ночью на знакомое место — все думал, что снова к нему старик Урожай выйдет и колосьев заветных даст. Но так и не видел он больше старика, видать, прогневался на него Урожай за то, что не уберег он свое поле или, может быть, не хотел для пана колосья давать. И умер Батог в своей бедной мазанке на старой соломе.

Сын его, молодой Батог, тоже на панов батрачил до самой Октябрьской революции. А потом, когда образовался наш колхоз, все мечтал о том, чтобы достать для артели заветный колос.

Сначала он все на берег Кубани спать ходил — искал то место, про которое ему отец рассказывал. Ходил, ходил, почитай, под всеми кустами ночевал, но так и не встретил старика Урожая.

Потом стал он пробовать сеять на наших полях пшеницу разных сортов. И Украинку, и Кубанку, и Мелянопусы разные сеял. Часто снимали мы хорошие урожаи — по сто и сто двадцать пудов с гектара, но не получалось таких колосьев, чтобы в каждом по сотне зерен было.

А как подросла у Батога дочка, комсомолка Дуся, — она за поиски заветного колоса принялась. Стала она различные сроки посева пробовать, по-разному почву обрабатывать, всякие удобрения применять. Ей, конечно, легче было, чем отцу, который только три зимы в школе учился. Дуся наша среднюю школу закончила, а потом в Краснодаре специальные агрономические курсы прошла. Но и ей никак не удавалось заветный колос получить.

Написала она тогда письмо в Москву, в один институт, что изучает зерновые. Приехали к нам в колхоз вскорости два московских ученых: один веселый, молодой, в вышитой рубашке, а другой постарше — худой, с бородкой клинышком, клетчатые штаны на коленях пузырями, а дальше в чулки запрятаны.

Молодой сразу в степь отправился на полевые станы, а старший на хуторе остался. Стали мы его спрашивать:

— Как, товарищ ученый, вывести такую пшеницу, чтобы в каждом колосе по сто зерен было и по триста пудов с гектара снимать? Какие удобрения надо в почву вкладывать? Как землю обрабатывать?

Блеснул на нас ученый круглыми очками и ответил:

— Дело здесь не в удобрениях. Дело в хромосомах! Надо скрестить такие сорта, чтобы увеличить число хромосом. Тогда и колосья с сотней зерен получатся… В общем, я вам выведу такую пшеницу.

Удивились мы, зачем эти самые хромосомы считать. Предложили ученому счетовода нашего в помощники, но он отказался, сказал, что сам управится.

За обедом, когда кушал приезжий ученый колхозного цыплака, рассказал ему Батог про заветный колос. Покрутил гость козлиной бородкой и заявил:

— Сказки все это! Без хромосом это невозможно…

Вскочила тут Дуся и сказала:

— Думается мне, дорогой товарищ, что дело тут не в хромосомах, а в условиях, в которых будет расти пшеница. Да еще сорта имеют значение. Мичурин так писал!

Покрутил носом гость, строго взглянул на Дусю и ничего не ответил. А отец потом устроил девушке целый концерт за то, что берется она спорить с ученым человеком.

Но Дуся наша — не пугливого десятка. Посмотрела она на отца своими яркими глазами-васильками, косы русые поправила и ответила ласково, но твердо:

— Напрасно вы меня ругаете, батя! Неправильно говорит этот самый приезжий товарищ!

Сказала так Дуся и с попутной машиной в степь уехала — другого ученого разыскивать.

А тот, что в штанах с пузырями, — на хуторе остался.

Вечером заявил он нам, что привык спать на свежем воздухе, и улегся под грушей на берегу Кубани. Наверно, хотел старика Урожая повидать, поспорить с ним насчет своих хромосом, — потому что каждую ночь ложился он на новом месте, весь берег изъездил.

Месяца два этот приезжий в нашем колхозе прожил — все хромосомы считал и цыплаков ел. Днем сидел в хате да таблицы составлял, а ночами на берегу Кубани похрапывал.

Так и не встретил он старика Урожая, не вывел заветного стозерного колоса, только насморк здоровый от кубанских туманов получил. Мы уже бояться начали, что гость всю нашу птицеферму съест, когда собрался он и укатил обратно в Москву.

Уж потом в газете мы прочитали, что выгнали его из института, чтобы больше у него времени было счетоводством заниматься.

А другой ученый иным человеком оказался. С месяц он по степи кочевал, все поля наши осмотрел: то землю исследовал, то пшеницу изучал. А когда вернулся на хутор, загорелый, с выцветшими от солнца бровями, то сразу колхозникам заявил:

— Будет у вас заветный колос! И даст вам его не какой-нибудь чудесный старик, а Дуся. По правильному, мичуринскому пути она идет. А я ей, в чем надо, помогу.

Прожил он у нас еще несколько месяцев и за это время обучил Дусю, как отбор лучших колосьев делать, как опыление производить, и другим полезным делам. А потом, когда уехал от нас, то стали они с Дусей переписываться: та ему в Москву о своих опытах пишет, а он из Москвы ей нужные советы шлет.

По его советам Дуся на чудеса не рассчитывала и хромосомы не считала. Спала она в своей хате, а не на берегу Кубани. Да и спала-то девушка мало — с утренней зорьки до темноты в поле работала. А вечером засветит лампу и до поздней ночи над книгами сидит.

Два года трудилась девушка на своем опытном участке, ночей не досыпала.

Станем мы ей говорить:

— Брось, Дуся! Урожаи у нас и так хорошие, до двухсот пудов с гектара доходит. А заветный колос все равно, видать, не вывести…

А она сведет черные брови, глянет строго васильковыми глазами, расправит плечи, как, должно быть, дед ее делал, и ответит:

— Можно этого добиться, и я добьюсь!

Упрямой натуры девушка. Если решила, так как сказала — ничем ее не свернешь!

Чего она только не делала на своем опытном участке! И пахоту на тридцать сантиметров производила, и удобрения всякие пробовала, и пшеницу различных сортов скрещивала.

А молодой московский ученый у нас в колхозе своим человеком стал — каждый год к нам приезжал и вместе с Дусей на опытном участке трудился.

И вот как-то летом прибегает Дуся в правление колхоза, улыбается, глаза-васильки радостью горят.

— Идемте, — говорит, — на мой опытный участок, я вам чудо покажу!

Пошли мы с ней. Привела она нас к небольшой деляночке посередине поля, а на ней пшеница шумит выше роста человека. Колосья от тяжести перегибаются и червонным золотом горят.

— Вот, — сказала Дуся, — заветные колосья!

Подошли мы поближе, глянули — и дух захватило. Каждый колос в ладонь длиной, зерна — как горошины, стали считать их — со счета сбились, больше сотни в каждом колоске.

А дивчина стоит, разрумянилась, как весенняя зорька, и улыбается радостно.

На следующий год засеяли мы этой пшеничкой два гектара и получили с каждого гектара по триста шестьдесят пудов семян. Придет весна — и на всех наших колхозных полях зашумят, зашепчутся заветные колосья.

Дуся теперь Героем стала — золотая звездочка горит у нее против сердца.

Вот какие люди живут на кубанской земле — сказку обгоняют!