Огненный всадник

 

Глубокой ночью окружил матросский красногвардейский отряд станицу. Потом процокали конские подковы к ревкому и по всей станице поднялся злой и тревожный собачий лай. Комиссар отряда, скуластый матрос с тяжелым, недобрым взглядом черных глаз, вызвал председателя ревкома и сказал:

— Плохо работаете, бдительность потеряли! Есть данные, что в станице вашей офицерье ховается, оружие копит, готовится выступить против Советской власти. Давай список всех офицеров, товарищ председатель!

К рассвету усталые матросы-красногвардейцы стали сносить в ревком найденные винтовки, пулеметы, наганы и приводить арестованных.

Сорок человек было в списке. Тридцать девять прятали свой злой взгляд от пронизывающих глаз комиссара и, кто трусливо, кто дерзко, отвечали на его вопросы. А сороковой — невысокий, но крепкий и ловкий казачина смело глянул в недобрые глаза матроса, улыбнулся и поздоровался:

— Здравствуйте!

Комиссар удивленно окинул взглядом поношенную, простенькую одежонку арестованного и ответил:

— Здорово! Кто ты есть такой?

Арестованный передернул крепкими плечами:

— Человек! Зовут Епифаном. Фамилия — Ковтюх...

— Смелый, — удивился комиссар. — Офицер?

— Был офицером... А теперь — хлебороб...

— Ты смотри, комиссар, сколько блямб на него генералы царевы навешали! — сказал один из матросов.

И швырнул на стол офицерский китель с четырьмя Георгиевскими крестами.

— Между прочим, — сверкнул глазами на матроса Ковтюх, — это не блямбы, а награды за храбрость...

— Видать, ты есть самая главная здешняя контра! — крикнул комиссар. И брякнул кулаком по столу так, что аж кресты на кителе зазвенели. — Говори добром — с кем связь держал, где оружие? А то сейчас пойдешь налево!

И снова чуть шевельнулись от усмешки маленькие, золотистые усики Епифана Ковтюха.

— Оружие мое сейчас — это коса да плуг, другого не имею... А связь теперь держу только с волами своими...

Зашумели тут матросы, забряцали оружием. Комиссар гневно рванул из деревянной кобуры тяжелый маузер. Только Ковтюх стоит и спокойно улыбается, будто в гости к куму пришел.

И вдруг распахнулась дверь ревкома. В комнату, расталкивая матросов, вбежала целая толпа казаков-фронтовиков. Кто деревяшкой, вместо ноги по полу цокал. Кто култышкой оторванной руки тряс. И давай рассказывать матросам, какой геройский человек Епифан Ковтюх, как он в разведку на турецком фронте ходил, как с десятком друзей захватил турецкую батарею, какой он был простой и заботливый, несмотря на офицерские погоны, данные ему за храбрость. И еще доказывали, что сам он бедняцких кровей и до фронта скот в станице пас.

Смягчился тогда строгий взгляд комиссара.

— Ладно, товарищ Ковтюх! Вижу, промашку в твоем деле допустили... Но ответь мне все же на один вопрос: почему ты не с нами, почему не воюешь за народное счастье?

— А потому, что надоело мне уже воевать. Сколько лет воюю... Хочется хлеб растить.

Покачал головой матрос.

— Эх, браток, не понял ты еще, видать, что сейчас не отсидишься в своей хате, все равно воевать придется! Когда две волны в море сшибаются, посреди них на ногах не устоять... Отпускаю я тебя! Ступай домой — и думай. Завтра утром придешь и дашь ответ — с нами идешь или в своем кутке отсиживаться будешь...

Задумчивый, хмурый вышел Епифан из ревкома. Зашел домой, успокоил жинку и зашагал за станицу, к лиману. Сел на бережку и стал смотреть, как горячее солнце прохладу воды плавит в сверкающее серебро.

И то ли от солнца знойного, то ли от дум невеселых и усталости, помутилось все перед глазами Ковтюха, словно черным дымом затянулось. Закрыл глаза Епифан. А когда снова поднял отяжелевшие веки, увидел: стоит перед ним красный всадник на огненном коне. Бьет копытом неспокойный конь, вскидывает головой. А всадник сурово и строго смотрит на Епифана яркими, пламенными глазами.

— Кто ты? — удивленно спросил Ковтюх.

— Я — гнев и горе народное! — берущим за сердце голосом ответил всадник. — Сотни лет таил меня в своих сердцах народ... Вспомни, сколько наш народ изведал горя — напастей! Как корчились в петлях-удавках, звенели кандалами в Сибири те, кто вставал за народ. Как умирали с голоду женщины и дети для того, чтобы пухла мошна купцов-лиходеев. Как сгорали от чахотки в дымных заводских цехах молодые парни, создавая богатство кровососов-буржуев. Как гибли солдаты в войнах, которые нужны были только царю, да его черной своре...

— Чего ты от меня хочешь? — выкрикнул Ковтюх.

Я хочу посмотреть, жива ли в тебе совесть? Хочу узнать, не напрасно ли родила тебя мать-батрачка, не даром ли кормила земля? — Взгляд огненного всадника стал таким горячим и пронзительным, что Епифан прикрыл глаза рукой. — Если ты пойдешь за мной — я покажу тебе трудный, но светлый путь. Если ты трусливо уйдешь в сторонку — все горе и слезы народные, все беды и напрасные смерти народа будут жечь и сушить твое сердце, пока не станет оно пустой погремушкой в твоей груди...

Смолк грозный голос огненного всадника. Епифан отнял ладонь от глаз...

Никого перед ним не было. Сверкающие морщинки волн набегали на берег. Шептались камыши. И в их неясном гуле расслышал Епифан удаляющийся гул копыт огненного всадника.

Поднялся тогда на ноги Ковтюх и широким шагом пошел в станицу. Тяжело и твердо ступая, вошел он в ревком и сказал комиссару:

— Я решил! Иду с вами!

Матрос кивнул чубатой головой и просто ответил:

— Я так и думал, браток...

Говорят, что с той поры огненный всадник еще не раз являлся красному командиру Епифану Ковтюху.

...Заварили раз лихие вороги под станцией Тоннельной злую смуту в красноармейских рядах. Льстивыми уговорами да лживыми посулами стали склонять бойцов сдать оружие и сдаться белым генералам-вешателям.

Забурлили тогда дурные споры да свары. Командиров никто не хотел слушать. Одни плакались, что белые уж больно сильны. Другие по своим хатам истосковались. Третьи своих голодных детей пожалели. Четвертые сами в командиры метили. А давно известно: где в войске междоусобица — там врагам — радость...

Красные бойцы спорили, кричали, оружием друг другу грозили. А враги той порой готовились сжать, сдавить их смертельной петлей-арканом.

Стоял тогда Епифан Ковтюх среди этой смуты-свары и думал невеселые думы...

Вдруг видит: мчится по дороге огненный всадник, конь его летит такой легкой поступью, что и пыль за ним не клубится. Подскакал всадник к расшумевшейся толпе, осадил горячего коня и крикнул Ковтюху:

— Чего стоишь?! Принимай команду, веди людей! Спасай их от смертных врагов! Веди! А я с тобой буду!

Шагнул тогда вперед Ковтюх, легонько вспрыгнул на телегу, ожег толпу гневным, огненным взглядом и заговорил. И слова у него рождались такие, что сердца пламенем жгли, души будоражили своей правдой.

И развеяли эти слова все сомнения, всю лживую лесть и уговоры, одурманивающие людей, как свежий утренний ветер разгоняет гнилой туман.

— Веди нас, Епифан! Верим тебе! Веди! — закричала толпа.

Уверенным, властным взмахом руки приказал Ковтюх бойцам строиться в роты и взводы. И не стало шумливой, бессильной толпы, а появилась могучая армия.

Оглянулся Епифан на огненного всадника. Тот кивнул ему головой, пришпорил коня и умчался вдаль, растаял в степном мареве...

...А еще было так. Слева вздымались горные кручи, справа, под обрывом, билось о берег волнами сердитое море. Впереди — мост через реку. И нет другого пути.

А за мостом уже готовы шить свои смертные строчки вражеские пулеметы. И белоказаки ощупывают мушками винтовок серую ленту дороги.

Посмотрел на мост Епифан Ковтюх зорким, опытным взглядом, пересчитал вражеские пулеметы, и тоска сдавила его сердце. Видел он, что не пройти, не пробиться здесь ни пешим, ни конным.

И вдруг слышит рядом строгий голос:

— О чем задумался, красный командир?! Выбрось сомнения из сердца. Помни, за какое дело бьешься! Готовь атаку! Я впереди всех поскачу!

На рассвете построились за скалой красные казаки. Кони храпят, близкий бой чуют. Сами казаки угрюмо в землю глядят, знают, что на верную смерть посылает их командир. И никто из них не видит, что рядом с Епифаном гарцует на огненном коне огненный всадник.

— Ну, подавай команду, командир! — сказал огненный всадник.

Рванул из ножен шашку Епифан и помчался за огненным всадником. А за ним дробно застучали копыта казачьих коней, со свистом вылетели из ножен клинки.

Затараторили, застучали белогвардейские пулеметы. В бешенстве вспыхивали и гасли их сверкающие глаза. Но неверными были их смертные дорожки, словно дрожали от страха руки пулеметчиков. И винтовки врагов палили торопливо, вразнобой.

Как бубен, звенел под копытами красноармейских коней длинный мост.

И вот уже остался он позади. Уже сверкают гибельным блеском красноармейские шашки на другом, на вражеском берегу. И бегут, зайцами ныряют в кусты кизила отборные белые вояки...

Бросил в ножны свой клинок Епифан Ковтюх и оглянулся, разыскивая огненного всадника. Но его уже не было. Только пламенем сверкнул впереди, на повороте дороги, развивающийся хвост его чудесного коня.

Рассказывают, что спасшиеся от красноармейских шашек белогвардейцы, добравшись до своих, бормотали что-то об неуязвимом огненном всаднике, который скакал впереди красных и первым перемахнул через окоп за мостом...

...Выпал на трудном пути красноармейцев-таманцев и еще один тяжелый час.

Над самой дорогой вздыбились каменные осыпи-кручи. А между ними, ничем не прикрытая, протянулась серая лента дороги.

Высоко, на гребне круч, поставили свои пушки и пулеметы грузинские белогвардейцы. Каждый шаг на дороге пристрелян, каждый кусочек под огнем.

И опять горькие думы стали терзать красного командира Епифана Ковтюха. В этих невеселых думах он уже видел, как засыплют враги дорогу вспышками снарядов и пулеметным свинцовым дождем, как лягут здесь, у круч, тысячи молодых, здоровых хлопцев, которые верят ему и идут за ним. Да, лягут... Но откроют ли, пробьют ли они путь остальным? Не будут ли напрасными эти смерти, раны, кровь?

И опять рядом с ним, окутанный красным заревом, появился огненный всадник.

— Не медли, Епифан! — прогремел его голос. — У тебя нет другого пути. Вперед! Только вперед! Я поведу вас в бой!

Темной, непроглядной ночью пошли красные бойцы на штурм неприступных круч. И впереди них снова мчался огненный всадник на пламенном коне. Легкие копыта коня выбивали искры из камня. Стремительно, неудержимо взбирался конь по осыпи, ловко прыгал с одного скалистого уступа на другой, поднимаясь все выше, туда, где грохотали вражеские пушки и бесновались пулеметы.

А за огненным всадником карабкались по кручам красные бойцы.

Вот уже чудесный всадник махнул пламенем своей обнаженной сабли на самом гребне. Вот и первые бойцы бросились в штыки на врага.

И снова бежали враги, открывая путь непобедимой, неодолимой Красной Таманской армии.

...Давно это было, когда Епифан Ковтюх провел своих бойцов по непроходимым тропам, разорвал железное кольцо врагов и соединился с Красной Армией.

Но рассказывают старые конники-кубанцы — те, кто ходил в конные атаки на фашистов в грозные годы Отечественной войны, что и им довелось увидеть огненного всадника.

В снегах под Каширой, в Донских степях, в Польше и в Маньчжурии мчался огненный всадник впереди советских кавалеристов в атаку на врагов. И рядом с ним на легких пламенных конях неслись с обнаженными шашками, неуязвимые для пуль и клинков, другие всадники. И бывалые воины — те, что ходили в лихие атаки еще в гражданскую войну, узнавали их — яростного серба Олеко Дундича, венгра Матэ Залка, русских, украинцев, молдаван — Василия Чапаева, Александра Пархоменко, Григория Котовского.

А рядом с огненным всадником всегда скакал бесстрашный кубанский казак Епифан Ковтюх.