Максимычева круча

 

Места у нас тихие, глухие — горы, спящие под зеленой, косматой буркой лесов, да синее, пустое море, по которому только далеко-далеко, там, где небо сливается с водою, пройдет иногда корабль. А там, где говорливая речка вливается в море, раскинулся наш маленький поселок — два десятка домиков, затерявшихся в садах и виноградниках. Даже курортники нас не очень жалуют — говорят, берег плохой, обрывы да кручи, валуны да злые водяные заверти. В летнюю пору по гладкой асфальтированной дороге мчат мимо нас нарядные автобусы, легковые машины с разными номерами — московскими, сибирскими, заграничными, шагают с мешками за плечами усталые туристы. И только редкие из них сворачивают в поселок или на Максимычеву кручу. Отвесным обрывом нависает эта круча над бездонной морской глубиной. Высота у нее небольшая — метров десять всего. Но видны с этой кручи все подводные морские чудеса — и как лобаны по-над берегом рыскают, и как травы под водой, словно от ветра колышатся, и как стаи головатых бычков на морских лугах пасутся. И ребятишки наши любят Максимычеву кручу — с нее доброму пловцу любо ласточкой слетать в голубую морскую глубину...

Все у нас знают Максимычеву кручу. И мы, старики, когда еще были ребятишками, ныряли с нее. А теперь внуки наши — рыбачата, смелость свою испытывают, прыгают с этой кручи. Но мало кто у нас уже помнит, почему эта круча называется Максимычевой.

А назвали ее так в ту пору, когда строилась дорога от города Новороссийска, через горы, к далекому грузинскому городу Сухуми. Не было еще тогда здесь никакого поселка, а стояли по берегу речки шалаши да плетенные из прутьев хаты-балаганы. И прозывалось это место «Пиявкиным станом». Жили в шалашах да балаганах строители этой дороги. А главным над ними был подрядчик Филаретыч, которого за глаза все звали Пиявкой.

Был Филаретыч-Пиявка из себя маленький, тощий, быстрый. Ходил и вихлялся всем телом, только бородка черная из стороны в сторону моталась, да глаза — злые, колючие, ежами перекатывались, бегали. Люди прозвали его Пиявкой за жадность лютую, за то, что сосал он из народа кровь-силушку не хуже настоящей пиявки.

«Голодным шоссе», «Проклятым шоссе» звали люди в ту пору строящуюся дорогу. Работа здесь была тяжелая, хуже, чем на царевой каторге — от темна и до темна долбили люди кирками твердый камень, корчевали цепкое, колючее держидерево, таскали носилками землю. А заработки были такие, что еле хватало на черный хлеб да суп-кондер, где одна пшенинка за другой гоняется. Но случился тогда в России недород и некуда было больше податься голодным людям. Вот и ломали себе спины вместе с женами да ребятишками на этом самом строительстве Проклятого Голодного шоссе...

Другие подрядчики рабочих не миловали, а уж Филаретыч-Пиявка всех превзошел. И штрафами всякими допекал, и издевался как хотел, особенно над ребятами да женщинами, и держал людей впроголодь.

А чуть кто спорить с ним решался, Пиявка сейчас же сунет кулаки в карманы, задерет спесиво черную бороденку и давай кричать:

— Не нравится — катись на все четыре стороны! Иди себе да сдыхай с голодухи, коли не ценишь мое благодеяние! Иди! Бери у господина урядника пачпорт — и шагай!

За Пиявкой всегда ходил следом урядник — здоровенный, рыжий, усатый мужик в грязном мундире и при револьвере. Он и жил вместе с Пиявкой. Вместе с ним вечерами водку попивал, вместе над народом глумился. И, говорят, большую долю получал от Пиявкиных доходов.

Работал тогда вместе с другими землекоп, которого все уважительно звали Максимычем. Только сам Пиявка да урядник кликали его просто Алешкой.

Был Максимыч высоченный, худой, широкоплечий, с большими, тяжелыми руками. Ходил чуть сгорбившись. Лицо у него всегда казалось хмурым, сердитым — густые брови сошлись к переносице и никогда не раздвигались, выгоревшие рыжеватые усы по краям рта свисали. Но из-под нависших бровей светлыми звездами ласковые глаза сияли. Только не всякому дано было видеть свет этих глаз. Теплее всего они сияли, когда разговаривал Максимыч с ребятишками.

Не раз случалось, что обессилет кто-нибудь из землекопов, сомлеет на солнце, руки поднять не может. Налетит на него Пиявка, заорет:

— Лодырь! Понапрасну денежки получать хочешь! Дохляк паршивый! Бери пачпорт у господина урядника — и шагай прочь!

И тут Максимыч распрямлял широкие плечи и, не поднимая глаз, басил, по-волжски нажимая на букву «о»:

— Ладно, хозяин! Не шуми! Не видишь — из силы выбился человек. Я за него закончу...

— Ну, что ж! — усмехался Пиявка. — Работай за лодыря, коли ты такой добренький. Мне — все одно, кто землю ворочает, лишь бы работа шла...

Стемнеет уже, а Максимыч все киркой по камню стучит, искры высекает. Глядишь — и другие, кто посильнее, за кирки и лопаты возьмутся. И выручат человека...

Так и прозвали Пиявка и его цепной пес урядник Максимыча «Алешкой добреньким». А народ, мыкающий горе в Пиявкином стане, любил и уважал Максимыча за доброе сердце. И еще тянулись к нему сердца людские за его рассказы.

Вечерами, когда темнота черной кошкой прокрадывалась из горных ущелий в стан и загорались большие, далекие звезды, сходились люди к яркому костру стряпухи Марфы. Прохладными вздохами дышало море. Шарахались от костра испуганными зверями ночные тени. Марфа и ее сын Ванятка — мальчонка лет десяти, разливали по большим общим мискам кулеш или кондер, пахнущий дымком, раздавали хлеб. Усталые, голодные люди торопливо стучали деревянными ложками.

А потом, когда пустели миски, кто-нибудь из землекопов просил:

— Расскажи что-нибудь, Максимыч! Уважь народ!

И Максимыч, глуховатым баском, покашливая, начинал рассказ. Много краев обошел за свою жизнь Максимыч, многое повидал. Но самое главное — умел он так вести рассказ, что видели люди все, о чем он говорил. То Волга широкая перед ними плескалась, а по ее песчаному берегу, налегая грудью на бичеву, шагали богатыри-бурлаки. То вдруг вздыхала горьковатым запахом полынка широкая степь и вставал перед народом старый, мудрый цыган — веселый, ясноглазый. То появлялся большой, шумливый город, раскинувшийся на берегу моря. Разные люди жили в этих рассказах, мудрые и глупые, смелые и подлые, злые и добрые. Но всегда так выходило, что смелость и доброта побеждали зло и подлость...

Случалось, что приходили послушать рассказы Максимыча и Пиявка с урядником.

— Блажишь ты, Алешка-добренький! — зло усмехался Пиявка. — Где это видано, чтобы люди друг другу помогали? Человек человеку волк!

— А вот я, сам знаешь, помогаю! — не поднимая глаз, отвечал Максимыч. — И другие помогают. Вот они и есть люди-человеки. А кто не помогает, тот и вправду волк...

Как-то решили Пиявка и урядник зло подшутить над стряпухой Марфой. Варила она обед на всю артель. И довелось ей ненадолго вместе с Ваняткой отлучиться от костра, на котором в котле кипел суп-кондер. Тут и всыпал урядник в котел пару пригоршень соли.

Пришли землекопы обедать. Разлила Марфа кондер по мискам. Зачерпнули рабочие по первой ложке. И, как один, сморщились.

А Пиявка с урядником стоят чуть в сторонке, перемигиваются и скалят зубы. Урядник даже пыхтеть от смеха начал.

Тут Максимыч из-под густых бровей бросил на них острый взгляд, зачерпнул вторую ложку, поднес под нее кусочек хлеба, и громко проговорил:

— Ну и молодец ты, Марфа! Из горстки пшена и воды такой вкусный суп сварила!

Удивленно уставились на Максимыча землекопы. А тот незаметно, дремучими бровями своими, указал на пакостников. Поняли тут люди, кто кондер испортил, и дружно принялись хвалить стряпуху:

— Сроду такого вкусного кондера не ели!

— Вот спасибо, Марфа, уважила!

Переглянулись Пиявка с урядником. И рожи у них такие стали, словно они кислиц наелись...

А через несколько дней случилось в Пиявкином стане злодейство.

С утра землекопы взялись пробивать дорогу возле кручи. Как всегда, стучали по скале кирки, барабанил по носилкам щебень. День был безоблачный, знойный.

Марфин Ванятка принес землекопам ведро студеной речной воды. Пока пили они, хлопчик вышел на самый край кручи, прилег на подсушенную солнцем траву и стал смотреть на море. А оно в погожий день словно улыбается людям тысячами ласковых блесток-улыбок.

Ванятка тоже заулыбался морю. А потом смотрел-смотрел и задремал на жарком солнышке.

Тут и приметил его Пиявка. Крадучись, вихляясь, как змея, подобрался он к хлопчику... И вдруг как лягнет его ногою в спину!

Ванятка рухнул вниз с обрыва. Только крик жалобный разнесся:

— Ма-а-а!..

Кто-то из землекопов заметил, как Пиявка толкнул хлопчика. Бросились тут все к круче.

Хорошо, что в этот час шла по-над самым берегом фелюга местных рыбаков-греков. Кто-то из них успел вытащить Ванятку из воды.

Когда добежали землекопы до обрыва, то увидели, что фелюга к берегу идет, а на руках одного из рыбаков Ванятка испуганно кричит:

— Ой, ма-ма! Ма-мочка!

— За что ж ты парнишку в море скинул, аспид! — закричали землекопы.

Пиявка зло сверкнул на них своими змеиными темными глазами.

И тут Максимыч шагнул к нему. Светлые глаза его были острыми, как стальные ножи.

Сильной рукой он ухватил Пиявку за шиворот, оторвал от земли, как щенка. И вдруг швырнул вниз, в море.

Черный комок ушел под воду, и вокруг него закрутилась белесая стая пузырьков. Но вот Пиявка вынырнул и, бестолково шлепая по воде руками, заорал:

— Спасите! Пропа...

Максимыч сбросил разношенные постолы и вниз головой прыгнул с кручи. Ловкой чайкой он вошел в прозрачную воду и в несколько взмахов доплыл до Филаретыча.

На берег он вышел, держа обмякшего Пиявку за шиворот. Потом сверху вниз взглянул на подрядчика, швырнул его на камни и вытер руки о намокшие штаны.

Когда сбежались люди, Пиявка поднял голову и прошипел:

— Убивец! Дак ты знаешь, что я с тобой сделаю?! А еще Алешкой добреньким прозываешься!

Максимыч понурил голову и ответил ему таким голосом, словно шею ему сдавила петля-удавка:

— Нет! Я, видать, не добренький! Был бы добреньким — не стал бы тебя из воды вытаскивать... Добренькие — это те, которые землю нашу от всякой погани избавляют...

Тут подскочил к Максимычу красномордый урядник и закричал, размахивая револьвером:

— Сгною! За покушение на убийство кандалами загрохаешь!

А Максимыч взглянул на него и усмехнулся:

— Не шуми, господин урядник! За покушение на убийство не мне отвечать, а тому, кто парнишку в море бросил... Свидетели найдутся... А мне медаль за спасение утопающих причитается. Ну, да ладно! Медали не потребую. Давайте паспорт. Уйду я от вас...

— Отдай! Отдай ему пачпорт! И гроши отдай за проработанные дни, окромя сегодняшнего! — извиваясь от злости прохрипел Пиявка. — А то зарежет еще убивец!

Когда солнце стало спускаться к морю, все землекопы провожали Максимыча. Высокий, сутуловатый, с котомкой за плечами и палкой в руке, он шагал по лесной тропе.

— Прощай, Максимыч! — сквозь слезы крикнула стряпуха Марфа, прижимая к себе Ванятку. — Прощай, душа-человек!

Максимыч помахал рукой. И скоро не видно стало его за скалами-валунами...

С тех пор и зовется наша круча — Максимычевой.

Был я в ту пору хлопчиком-несмышленышем. А потом, когда сыны мои пошли в школу, принесли они раз домой книгу. Глянул я в нее — и словно толкнуло меня что-то в сердце, — с первой странички смотрел на меня из-под нависших бровей добрым взглядом знакомый человек с обвисшими усами — Максимыч.

Только имя на книге другое было обозначено: Максим Горький.